Соболек

Петьку Соболькова еще в детстве Собольком прозвали – по фамилии. Да еще из-за того, что дед его, Пахом Савельевич, знатным охотником был.

Старшие помнили, как пригнали их, оболганных да раскулаченных, стадом неразумным в далекие негостеприимные земли, а скарба всего было – только в крохотный узелок завязать. Ни инструмента какого, ни даже зерна. Ничего не было, только те тряпки, в которых дети замотаны. И решили люди, что пришла пора умирать. Да только Пахом Савельевич умирать не собирался. Исхитрился ловушек на зверя наставить – ямки рыл, колышки тесал карманным маленьким ножиком. И точно подкладывал кто зверя в эти ловушки. Ладно бы зайцы, так ведь и лисы, и соболя даже попадались. Куница, опять же, ловушками не брезговала. А на Пахома Савельевича глядя, да попробовав после травяной похлебки разок-другой варева из зайчатины, подбодрились и остальные. Шкурки на топоры да пилы меняли, дома строили. Так и поднялась деревня. А ведь ничего не было! Голыми пришли в эту землю. Почитай, как из материнской утробы. И земля приняла их ласково, ободрила, новую жизнь дала.

Так что Пахома Савельевича в деревне уважали. Даже когда приехали с инспекцией в деревню, как говорится, «из органов», то сразу к Пахому Савельевичу подступили: мол, давай колхоз организовывай, председателем будешь. Но дед уперся. Через колхоз этот сюда попал, а тут опять то же на шею вешают! Не хочу, да и все тут. Ну, покрутились эти «органы», постучали кулаком по столу, да и отстали. Дальше Сибири-то ссылать некуда. А вот дом отобрали. Правление колхозное в нем сделали. И пришлось Пахому Савельевичу новый дом ставить. А «органы» еще и следили, чтоб никто из деревенских не помогал. Как же, враг ведь народный, против колхоза выступает.

Потом, конечно, пришлось в колхоз пойти. Деваться-то некуда. Оно да, дальше Сибири не сошлют, вот только тюрьмы да лагеря еще никто не отменял. Так что лучше уж в колхозе, да в своей деревне, чем без колхоза, да в тюрьме или на верную смерть.

Петька людей «из органов» не любил. Да и вообще к власти относился неприязненно. Все потому, что деда очень уважал. Считал, что власть деда несправедливо обидела. Но дед ему всегда внушение делал, чтоб нелюбовь свою Петька вслух не выказывал.

- И потом, сам подумай, Петюш, они ж тоже люди, такие же, как и мы, грешные, - говаривал дед. – Смотрю я на них, сердце кровью обливается. Глупые они, через глупость свою зло творят.

- Вот бы их всех поубивать! – кровожадно бормотал Петька, перебирая все семейные обиды.

- Что ты, Петюш! – всплескивал корявыми натруженными руками Пахом Савельевич. – Грешно так думать. Пока жив человек, есть надежда на исправление. А как убьешь… Ты, что ли, грехи его на себя взять готов? Со своими бы разобраться. Кто давеча пельмени с ледника стащил, а матери на кота сказал?

Петька смущался, отводил глаза в сторону. И действительно, надо ж было так сглупить! Коты ж пельмени не едят. Вот лучше бы на Шарика свалил. Шарик здоровущий, вечно подачку выпрашивает. Поверили б, чтоб пельмени спер. А теперь слушай, как дед ехидничает. Он эти пельмени еще долго помнить будет. Память у деда ого-го!

Со временем Петька понял, что не все в «органах» и власти плохо. Особенно если сидеть спокойно в своей деревне, работать, как следует, зверя бить, пушнину заготавливать. Сдал свою норму пушнины – и власть к тебе претензий не имеет, а ты – к власти.

А однажды дед Петьку сильно испугал. Петька за папиросами в соседний поселок в магазин бегал. Ну, притащил, конечно, и папиросы, и леденцы младшеньким, и топор новый прикупил, и всякой всячины. И газеты захватил, что как раз из области прислали. Газеты да журналы редко доходили в этакую глушь, но раз в месяц все же появлялись. Деревенские радовались, зачитывали до дыр, обсуждали пожелтевшие новости так, будто все это чуть не утром произошло. А что ж, все разнообразие.

Ну и вот, взял Пахом Савельевич эти газеты, развернул, трубку закурил важно, да и начал читать. И пяти минут не прошло, как стал за грудь хвататься, усы седые встопорщились, губы фиолетовыми стали, а глаза закатились. Петька с перепугу мать заблажил. Чтоб дед, который сильнее всех, подковы в ладонях гнул, да вдруг вот так, чуть не в обморок! Жуть-то какая!

Но ничего, пришел в себя Пахом Савельевич. Отвар какой-то вонючий глотнул, чаю с медом попил – и ничего. Только вздыхал тяжко. Петька ту газету взял, что дед читал, посмотрел. Ничего там такого не было, чтоб деда с ног свалить. Писали все про новый договор с Германией. Мол, заключили пакт о ненападении, теперь с немцами мир и дружба навек. Побратались, значит.

Через пару дней Петька решился у деда спросить.

- Деда, а ты чего это? Помирать надумал, что ли?

Дед повздыхал тяжко, развернул газету, ткнул кривым пальцем с обрубленным концом (дрова рубил как-то, да топор на сучке соскочил неловко) в большую статью про ту самую дружбу с немцами.

- Война будет, внучек, война, - сказал, понурясь. И усы опустились вяло, безжизненно, аж пожелтели, как осенний лист.

- С чего ты взял? – Петька грешным делом даже подумал, что совсем состарился дед, уже не понимает, что вокруг творится. – В статье ж не о войне, о мире написано! Вишь, договор… дружиться будем!

- Глупый ты еще, Петька, - строго сказал дед. – Я вот в четырнадцатом воевал с немцем. Ох, натерпелся в окопах. Гниль, грязь, вши… Да это ладно. А вот когда немцы газ пустили, думал – все, пришел последний час. Да пронесло, ветром в сторону сдуло. А так бы не разговаривал ты сейчас со мной.

- Это когда было! – засмеялся Петька. – А теперь дружиться будем.

- Нет, это вряд ли, - рассудительно заметил дед. – Пойми, Петька, немец – это у нас как бы природный враг. Ну вот как щука на пескаря охотится, так и немец всегда в русские земли завистливым взглядом смотрит. Россия у него за забором, как чужие яблоки, и сорвать уж очень хочется. Сколько стоит Россия – вечно немец на нее войной идет. Ты-то в школе историю учил? Что там написано, а?

Петька задумался.

- Но в газетах ведь пишут, - ткнул он пальцем в статью. Петька свято верил в печатное слово. По его мнению, раз напечатано – так чистая правда.

- Пишут, - согласился дед. И с тех пор начал Петьку солдатскому делу обучать.

Петька и бегал, и прыгал, и ползал по специальной кривой дорожке, что дед досками огородил. А дед рядом шел, да все палкой норовил стукнуть.

- Петька, гад этакий! – покрикивал дед. – Задницу-то опусти! Что поднял?!

- Так штаны ж протираются, деда… - жаловался Петька. – Штанов жалко!

- Вот прострелят тебе на войне задницу, это будет жалко, - бурчал дед недовольно. – А штаны и новые купить можно.

Пришлось Петьке без штанов ползать – чтоб и штаны целы были, и седалище на месте. Только так кожа обдиралась сильно. Петька приспособился – соорудил себе из старых тряпок повязку, похожую на те, что индейцы носят (в книжке про приключения видал, интересная!), да так и ползал.

А однажды спросил деда:

- Вот слушай, деда, нас власть и «органы» обижали всячески. С родной земли согнали, сюда притащили. Здесь тоже – дом отобрали, коня в колхоз угнали. Это ведь неправильно, так?

- Неправильно, - согласился дед. – Но разве ж ты плохо живешь? Без крыши над головой остался?

- Нет, я не о том, - гнул свое Петька. – Я к тому, что столько обид мы перетерпели, так неужто пойдем воевать за эту самую власть? А они у нас еще что-нибудь отберут, пока мы воевать будем.

- Глупый ты, Петька, - вздыхал Пахом Савельевич. – Не за власть воевать надо. Власть что… Сегодня одна, завтра другая. Вон я помню еще, царь был. И где он теперь? А земля наша – вот она. Родная, теплая… - и дед вонзал глубоко пальцы в прогретую солнцем землю. – Вот за нее-то и воевать.

Стрелять дед Петьку не учил. Незачем было. Сибирь – земля строгая, тут даже девчонки малолетние, отходя недалеко от деревни за ягодами-грибами, ружьишко с собой тащат. Оно и правильно. Ладно, если заяц какой шальной выскочит из кустов. Выпучит глаза на девчонку, перевернет в прыжке лукошко, да и вон, дрожа хвостом от испуга. А если серьезный зверь? Тайга ведь, не московский парк какой. Так что Петька с малых лет стрельбе обучен был, на охоту и с дедом, и с отцом хаживал, зверя бил. А когда научился белку в глаз без промаха с дерева ссаживать, дед ему собственный карабин подарил. Карабином этим Петька очень гордился и содержал его в полном порядке и боевой готовности. А как же иначе!

Время шло, и дедово предсказание скорой войны тускнело, подергивалось пыльной пленочкой. Соседские пацаны повадились даже Петьку поддразнивать, когда он, по дедову приказу, бегал вокруг деревни, нагрузившись в заспинный мешок полешками – для тяжести.

- Соболек побежал! – кричали с присвистом. – А вот мы его сейчас! Ату Соболька! Ату-ууу!

- Ты на них не обижайся, - утешал Пахом Савельевич внука, когда тот красный от обиды возвращался домой. – Малые еще, глупые. А ты ж понимаешь, солдатская жизнь – сплошной поход. И все на себе тащить нужно. Не только оружие. Провиант также. Лопатку. Да много всякого. Что не взял – считай, как не было этого. А как кишка кишке от голода начнет кукиши показывать, вот тогда пожалеешь, что не тренировался, не таскал тяжелое.

Петька только сопел в ответ. Но по вечерам, как собирались с пацанами на посиделки, пересказывал им дедову мудрость. Мальчишки смеялись, но видно было, что задумчивость проникает в их вихрастые головы. А ну как прав окажется Пахом Савельевич? До этой поры никогда не ошибался. Так что ж? То ли уже старость пришла к деду Пахому, и дурит он по старости, то ли в самом деле будущее провидит, да и готовится к нему со всей своей житейской мудростью?

- Соболек, а ты у деда спрашивал – когда война-то будет?

- Спрашивал, да он не отвечает, - вздыхал Петька.

- Ну, может, она лет через пятьдесят будет! Мы уже и состариться успеем. А ты, Соболек, так и будешь с полешками на спине вокруг деревни бегать! – смеялись мальчишки.

Только однажды осенним утром, когда первый ледок уже подернул лужи, а трава стала седоватой от бодрого морозца, в деревню опять явились «из органов». Офицер в фуражке с синим околышем лицо имел строгое, морщины разбегались от нестарых еще глаз, уныло опускались уголки губ. А у трех солдатиков, что при нем состояли, глаза были перепуганные, растерянные. В деревне сразу почуяли неладное. «Органы» обычно не так являлись – с помпой, шумом, полным осознанием собственной власти. А тут – как побитые. Вся деревня сбежалась к колхозному правлению, куда сразу проследовал офицер, оставив солдатиков под дверью. Общество, конечно, к солдатикам приступило: что да как, да зачем явились? Но те только хмурились строго, ничего не говоря. А после и офицер вышел, а с ним – колхозный председатель, которого вся деревня дядей Яковом называла. Дядя Яков был на себя не похож – загорелая кожа отливала болезненной зеленью, а в глазах будто слезы стояли. Даже когда «органы» с разнарядкой на аресты приезжали, и то дядя Яков бодрее смотрел.

Вслед за офицером вынесли из правления колченогий столик да табурет трехлапый. Офицер уселся поплотнее, достал блокнот.

- Ну, сельчане, - сказал, - записывайтесь в армию.

- Дык, вроде, не призыв еще, - удивился народ. Да и если б призыв, разве так в армию забирают? Повестки приходят, парни с песнями в поселок отправляется, а оттуда их дальше, на станцию везут. А тут…

- Так война же, - уронил офицер, строго глядя на деревенских. – Вы в своем медвежьем углу и не знаете ничего, а вся страна воюет.

- С немцами? – подскочил Петька.

- С ними… - подтвердил офицер, стискивая в ненависти зубы. Аж скулы у него побелели.

- Вишь, Соболек, прав был дед Пахом, - шепнул Петьке сосед. – А мы-то надеялись, что пронесет беду мимо.

Петька записался одним из первых. Мало ли, что ему еще восемнадцати не было. Парень здоровый вымахал, так что офицер особо не разбирался. Сказал, что уже исполнилось, значит, исполнилось. А сколько там на самом деле – уже неважно.

Всего их ушло из деревни двадцать пять человек. Деревня-то таежная, небольшая. И так много набралось для такого поселения.

Обмундирование выдали на станции, быстро погрузили в промерзшие вагоны и повезли куда-то. На редких остановках кормили кашей, иногда давали жиденький суп. Ребята радовались горячему да жидкому, сухари становились поперек горла – с водой было нехорошо, не хватало.

- А что, Соболек, ты, смотрю, сухарь грызешь и не давишься, - приступал к Петьке старинный деревенский приятель, Санька Дрозд. – Или дед научил, как сухарь без воды грызть?

- Научил, - соглашался Петька. – Я и тебя научу. Как проголодаешься, так и берись за сухарь. Сладким покажется, что конфета!

Санька смеялся. Потом долго рассуждал о том, что Сибирь от немца далеко, и что воевать в чужой стороне? Вот если б немец в тайгу пришел, тогда да… А так – неужто там сами справиться не могут?

- Дурень ты, Санька, как есть дурень, - отвечал ему Петька. – Если немец до Сибири дойдет, поздно будет с ним воевать. Это ж тебе не соболь, чтоб ловушки на него ставить. Это – силища, громадная армия! Дед вон рассказывал, как в четырнадцатом воевал с немцем…

- Что, не сладим? – настаивал Санек.

- Ну говорю ж – дурень! – сердился Петька. – Сладим! Крови будет много, но в наших землях немцу хозяином не быть! Это наша земля. Что Сибирь, что Поволжье… Вот твоих откуда пригнали? Аж с Украины! Так неужто ты Украину защищать не будешь? Там же кости предков твоих лежат!

Санька смущенно хмыкал. Остальные ребята в вагоне прислушивались, гудели тихонько, размышляя над сказанным. Когда над поездом начали злобно гудеть чужие самолеты да рваться бомбы, сидели муторно, уйдя головами в плечи, мечтали – доехать бы уже скорее до фронта. А то ж так и погибнуть недолго, прямо в этом поганом поезде, пропахшем кислым потом и мочой.

Но такое видно таежное счастье – летали самолеты, да не вылетали ничего. Поезд дошел благополучно, ни одна бомба вагоны не повредила. А как высадили их на станции, так и сразу – в окопы. Не пришлось Петьке выносливость показывать, таская далеко вещмешок со скарбом.

- Зря ты бегал, Соболек, с полешками-то, - усмехнулся Санек. Но усмешка была кривоватая – уж очень грохотало вокруг, и снарядные воронки чернели жутким, разверстым земным чревом, и стонали раненые, с проступающей сквозь густо намотанные бинты кровью, которых волокли мимо тележным обозом.

Только когда в окопах угнездились, узнал Петька, куда занесла его военная судьба. Аж под саму Москву! Он извертелся весь, пытаясь высмотреть за спиной сказочные кремлевские стены, а особенно Спасскую башню со знаменитыми часами с боем. Фотографию этой башни видел Петька однажды в журнале, и так-то хотелось живьем посмотреть, аж сердце захватывало. Ну шутка ли, Москва!

А потом смешалось все в одну кучу. И немецкая артиллерия распахала окопы снарядами, и тяжелые, лоснящиеся злобной силой танки поползли в атаку. И некогда было смотреть по сторонам, силясь углядеть в туманной морозной дымке московский кремль. Нужно было стрелять и перезаряжать, перезаряжать и стрелять. А когда танки подползли поближе – бросать под тяжкие гусеницы зажигательные бутылки. И опять стрелять.

Иногда слышался голос командира, сорвано хрипевший о том, что отступать некуда, Москва за спиной, нельзя отступать, сдохнем тут, но не сдадимся! И Петька согласно кивал головой, зарываясь в московский хрустящий снег, не замечая лютого, не сибирского мороза. А когда кончились патроны, вскочил во весь рост и бросился к танкам.

Всему научил его дед, по всей строгости преподал солдатскую науку. Вот только отступать не научил. Даже если стрелять нечем и не из чего – все равно нельзя отступать! И если нужно остановить танки – останови хоть один, вот этот, что прет на тебя всей своей немецкой, чуждой мощью. Останови собственным телом!

И, бросаясь под танковую гусеницу, Петька только успел подумать о том, что жалко как – не посмотрел на Спасскую башню, а так-то хотелось. И деду было бы о чем рассказать…

Гусеница подмяла Петьку под себя, но споткнулась, и танк завертелся на месте, сердито поводя по сторонам хищной башней. И Санька Дрозд, роняя замерзающие злые слезы, с визгом швырнул под танк горючую бутылку, и оскалился яростно, когда высоко полыхнуло пламя, и тщательно прицеливаясь, как в родной тайге, когда белку – только в глаз, чтоб не попортить шкуру! – отстрелил всех, кто полез из горящего танка…

* * *

Ох, не заканчивается никак цепочка. Нижутся и нижутся бусины на Сибирское ожерелье. Длинное оно, как сибирские реки. Историй о сибиряках – не счесть. И о том, как сибиряки на охоту ходят, и о том, как сибиряки работают. О том, как БАМ строили, ложась собственными костями на шпалы. О том, как нефть искали. О том, как ехали в Сибирь люди разные, хорошие и плохие, кто за длинным сибирским рублем, кто за непередаваемым таежным ароматом и кедровыми орешками…

Ох, и много же всего нерассказанного! О лагерях, что в сибирской тайге притаились, как злые голодные звери, что перемалывают острыми зубами людские кости. О чудных цветах, которые по весне распускаются на таежных полянах. О небывалой сибирской рыбалке, о которой в Европе только мечтать можно, такая рыба водится в реках! О темных, искривленных работой руках. О буровых вышках. Об очаровательных девушках. О…

Как можно было забыть! О сибирских лайках!

Ну, последняя ассоциация. Чтоб поставить точку, ведь обо всем рассказать все равно невозможно. Вон она какая огромная, Сибирь-то!

Да, так вот, сибирские лайки. Мечта любого собаковода за пределами Сибири. Каждый хочет такую собаку – чтоб большая, и чтоб послушная, и с собачьей ухмылкой от уха до уха, и с острыми зубами, и с хвостом озорным колечком, и чтоб детей на саночках катать зимой. А что? Могут же нарты возить! Возят же! Как увидишь где на городской улице такую вот лайку, гордо и чинно выступающую на поводке, с боевым шипастым ошейником, прячущимся в густой шерсти, так и повеет сибирским духом – густым таежным ароматом, так и видится белка, сердито цокающая с верхушки сосны, и хочется попробовать ссадить ее оттуда по-сибирски – точно в глаз, чтоб шкурку не попортить…

Или еще – сибирские кошки. Ну да, те самые, о которых говорил тот, из угла, специалист по тиграм. Чуть не в каждой деревне сидят на заборных столбиках, греются на завалинках, лениво поворачиваясь под лучами неяркого солнца, поют пронзительные кошачьи песни по ночам – сибирские красавцы в пышных, почти что соболиных шубах. И кажется, что близко она, Сибирь. Только руку протяни.