ДИАГРАММА 2 9 страница

6. Что именно вам хотелось хранить вдали от вашего сознания с помощью аддикции? Как вы воспринимали дискомфорт?

Этот шестой вопрос обращает наше внимание к самой главной идее в нашем исследовании, так что побудьте с ним подольше. Заверьте себя, что открыться навстречу ему абсолютно безопас­но и результат этого может быть только благим. Заметьте так­же, что ответы на этот вопрос были частично даны ранее. Но поскольку необычайно важно непосредственно взглянуть на то, что, по нашему убеждению, должно храниться вне сознания, и почему это так, мы рассмотрим этот вопрос более детально.

Особо замечайте идеи и убеждения, касающиеся чувств в об­щем, и страдание или дискомфорт, вызванный чем-то конкрет­но. Слово дискомфорт используется здесь для выражения цело­го мира ощущений, связанных с неудовлетворенностью и поте­рей покоя. Если нужно, перечитайте сам вопрос.

Должна сказать, что я вообще не испытывала никаких чувств. Жизненные устои, правила и опыт я получила из рук моих родителей. Меня учили тому, как одеваться, как разговаривать, как поступать. Одним из непререкаемых правил было ни под каким видом не проявлять эмоций или чувств. Как в старой поговорке, «не дай им Бог увидеть тебя взволнованной». И уж конечно, «не дай им Бог уви­деть тебя плачущей». Этот закон не преступался.

Дискомфорт просто не обсуждался. Мы притворялись, что его не существует, и всегда избегали его. Мы верили, что те, кто не поддается чувствам, по-настоящему сильные люди, а те, кто переживают и естественным образом выражают свои чувства, — слабаки. Таких людей было легко использовать, ими просто манипулировать. Я не припомню какого-либо твердого убеждения по поводу этой концепции до того момента, когда много позднее я начала переосмысливать свою жизнь.

Даже в детстве, если кто-то обижал меня или если я чувствовала физическую боль, я никогда не макала на людях. Я запиралась в своей ванной и плакала тайком, чтобы никто не видел. Иногда там и заставал меня голос мамы, зовущей к обеду. На вопрос о том, почему у меня красные глаза, я говорка, что было очень жарко и я опо­лоснула лицо водой. Я не желала, чтобы кто-нибудь дога­дался о моем переживании. Ведь сильные девочки не плачут, плачут только слабые, и ощущать свою слабость было ужасно.

Моя самооценка всегда была достаточно низкой, но когда я понял, что я хороший музыкант и что аудитория прини­мает и любит меня, все огорчения вытеснились с уровня сознания внутрь, и я был застрахован от печальных чувств и от возможности «разоблачения». Мои отношения с жен­щинами скрывали ощущение беспомощности, самое жуткое чувство в мире, от которого необходимо было избавляться любой ценой. Даже когда я был полностью поглощен своим пристрастием, смутная боль не проходила, всегда присут­ствуя где-то на заднем плане. Мужчине просто не положе­но проявлять страдание, поскольку тревожные чувства показывают миру его слабость. Это напоминает мне исто­рию спартанского мальчика в Древней Греции, которого загрыз до смерти спрятанный под одеждой лисенок. Не­смотря на боль, спартанец не выдал своей боли. Считалось лучше умереть, чем проявить страдание публично.

Я была абсолютно уверена, что все тревожные чувства плохие и что, если я переживаю их, это значит, что я сломлена и «недостаточно хороша». Я не воспринимала их как следствие ошибки, которую можно выявить и испра­вить. Я полагает, что другим людям подобные чувства незнакомы, что все остальные счастливы, за исключением нескольких алкоголиков или наркоманов, и недоумевала, по­чему я не такая, как все. Теперь мне совершенно ясно, что помощь стучалась ко мне, подобно ангелу-хранителю, с советом: «Послушай-ка, твое страдание может научить тебя кой-чему!» А я как бы отвечала: «Катись-ка ты отсюда! Мне нужен апельсиновый сок. Я должна покатать­ся на горных лыжах. Я должна отправиться в путешест­вие. Вот что, видимо, мучает меня!» Я всегда получает вести от моего внутреннего проводника, но говорила ему: «Отвяжись. Я не могу ничего поделать».

У меня было свое представление о том, какой должна быть женщина, посвятившая себя духовному развитию, и, конеч­но же, она не должна чувствовать дискомфорт. Ей следует испытывать чувство покоя. Значит, отсутствие душев­ного равновесия вместе со всеми этими фантазиями могло означать только одно: во мне нет ничего положительного и духовно я не развита. А это означало, что во мне определенно есть изъян. Подобное отношение к тревожным чувствам существовало, сколько я себя помню. Много раз я задавалась вопросом об обоснованности подобных убежде­ний. Утаивание подобных чувств было лишено всякого смысла. Но я по-прежнему старалась их утаить.

Ничего не отстранялось от сознания. Я полностью осозна­вала свою хроническую боль, но, считая, что мне под силу с ней справиться, во многом отрицала ее. Помню, как однажды мама, обращаясь ко мне, сказала: «Кармен, я долгое время не видела улыбки на твоем лице». Меня как током ударило. Я вдруг поняла, что на каком-то уровне сама выбираю подобный мазохизм. Я всегда говорила, что мое первое замужество не было таким уж плохим, однако, я намеренно избирала противостояние. Зная, например, что мой муж не переваривал больниц и не мог иметь с ними дела, я заболела воспалением легких и попала в больницу. Уже там у меня случился инфаркт миокарда, и я пробыла в больнице еще три недели. Это делалось «намеренно», что­бы «сукин сын» был вынужден проводить время у меня в больнице. Начав осознавать, каким же, в действительнос­ти, всё это было безумием, я замкнулась, и тогда ситуация совсем ухудшилась. Это было подобно инстинктивной эма­нации злобы, и ответ незамедлительно возвращался ко мне.

Что же до чувств, то мама учила меня не открывать их. Она много путешествовала, а я проводила время в школах- интернатах, которые способствовали еще большему от­чуждению, но в то же время давали ощущение свободы. Хотя мой отец и не находился в непосредственной близос­ти от меня, я очень боялась его темперамента. Я также боялась обнаружить свои горести, ибо они показали бы, как я несчастна, и мама почувствовала бы еще большую вину за то, что оставляла меня одну. Я очень оберегала свою мать.

Когда я начал курить, мне казалось, что это что-то добавляет моему статусу, и я чувствовал себя «более чем...» в сравнении с «менее, чем...» — обычным ощущением без курения. Только бросив курить, я мог почувствовать то, что должно было сохраняться вне сознания, — абс­трактные ощущения неловкости и возбуждения без всякой видимой причины. Я думал, что, переживая их, я буду страдать, поэтому и не допускал их в сознание.

Ощущение себя «менее, чем...» отстранялось от сознания. Здесь постоянно присутствовал определенный аспект бра­вады, я постоянно притворялся, что всё идет прекрасно. И только благодаря страху перед существованием чего-то, порождающего тревогу. Кажется, я действовал подобно Скарлет О'Хара в конце «Унесенных ветром»: «Я буду думать об этом завтра».

Несомненно, я испытывал страх перед дискомфортом. Я происхожу из семьи, которой всегда были необходимы ост­рые ощущения, волнения, огорчения. Меня просто тошнило от этого, поскольку, находясь в их компании, я всегда подвергался риску быть опозоренным их неуместным и слишком эмоциональным поведением. Поэтому я испыты­вал настоящую антипатию к демонстрации эмоций други­ми людьми, и вместо желания «присутствовать» и ощу­щать естественный диапазон чувств, я хотел держать их под абсолютным контролем.

Если мы не смеялись, я думал: «что-то здесь не так». Я ощущал неловкость, испытывая боль, поскольку был с ней незнаком. Я был настолько искусен в обходе страданий, что, как только они возникали, я моментально замыкался и выключал все ощущения, полагая, что именно так реаги­руют настоящие мужчины. Переживание боли означало, что я теряю контроль, подобно некоторым членам семьи, чья жизнь была неясной и хаотичной, тогда как моя жизнь была строго упорядочена. Еще одной заботой была боязнь того, что, когда придет черед испытывать уместные в данной ситуации эмоции, они не явятся ко мне, поскольку я превратился в холодного человека-рыбу. Поскольку мои эмоции были под таким жестким контролем, я боялся, что нанес себе непоправимый ущерб и превратился в бесчувс­твенную, эмоционально онемевшую личность.

Я сделала классический выбор, избрав специальность медсес­тры, профессию с ярко выраженной со-зависимостью, столь характерной для дочери алкоголика. Известно, что люди с подобной семейной историей всегда стремятся ухаживать за другими, лелеять их, заботиться о них, стараются быть им нужными или создают такую ситуацию, в которой становятся незаменимыми. Там они черпают ощущение собственной значимости, ибо не в состоянии дать чего-то себе самим. Мы — группа альтруистов, которые «дают, пока не упадут», и целый мир благоговейно восхищается нами, однако, наши собственные чувства даже не являются здесь частью уравнения.

Я думал, что, разрешив себе признать свой страх, я пред­стану перед собой в довольно нелицеприятном виде, в обра­зе, который будет мне неприятен или с которым мне и вовсе будет не совладать. Еще я думал, что мне вдруг придется предстать перед Богом. Благодаря моему воспи­танию, я все еще носил в себе вину, связанную с религиоз­ными проблемами. Образ Бога, с которым познакомила меня религия, казался нереальным, но я все же боялся, что, если Он такой и есть, я непременно отправлюсь в ад.

Подрастая, я постигал две вещи относительно огорчающих нас чувств: либо меня наказывали во имя Бога, либо я поступал неправильно, и Бог Сам меня наказывал. Всё всегда сходилось на Боге, и, что бы ты ни делал, всё было плохо. В нашей семье дискомфорт, или ощущение себя «меньше, чем...», вызывался постоянным присутствием дьявола, который прятался повсюду и заставлял вас чувс­твовать себя прескверно. Я не выполнял Божью Волю. Очень смущало то, что Господь разрешает дьяволу нака­зывать меня, но мне говорили, что так испытывается моя преданность. Поэтому я никогда не знал, отчего всё так происходит, знал только, что это происходит.

Я верил в «страусиное поведение» — зарывание головы в песок. Если боль не проходила, ты прятался снова и снова в надежде, что сможешь потерпеть еще несколько лет. Казалось, что другие люди прекрасно справляются со своими страданиями, что им не знаком уровень дискомфорта, присущий мне, и я не понимал, что же в конце концов во мне не так.

Конечно, у меня были свои убеждения относительно болез­ненных чувств. Было интересно постепенно приходить к пониманию того, что все люди думают одинаково: диском­форт и определенные ситуации присущи лишь им одним. Все они постоянно вопрошают, отчего Вселенная столь неблагосклонна именно к ним. На самом же деле, каждый из нас проходит через одно и то же.

Я очень остро переживал чувство собственной несостоя­тельности, поскольку оно означало стыд и предполагало критику. Это был позор. Не дай Бог, кто-то увидит меня в таком состоянии! Я думаю, всё началось, когда я стал обретать ту форму, которую лепили из меня мои родите­ли. Отец требовал совершенства во всем. От него я постиг, что, какие бы проблемы ни посещали вас, будь то финансы или взаимоотношения, вы должны быть сильным и встре­чать их лицом к лицу, даже если вам не удастся их разрешить.

Я не понимал, что отец «горел на работе» и что это было фасадом и маской для него. Позаимствовав у него эти черты, я чувствовал себя не совсем нормальным, поскольку абсолютно им не соответствовал. Следуя путем отца и ощущая себя на нем весьма неловко, я старался быть более добрым, более открытым и заботливым по отношению к другим. Не то чтобы мой отец не обладал этими чертами, он просто не проявлял их. Я колебался между более чувс­твительной и более твердой частями себя и, переживал, унаследовав мягкость моей матери и твердость отца. Я был в смущении, не зная, какую маску надеть. Даже в зрелом возрасте какая-то часть меня часто думала: «Я больше не выдержу этого. Если бы только Я мог сейчас попасть домой в объятья мамы, всё было бы хорошо».

Я вырос в атмосфере постоянных атак и насмешек, где предпосылкой любых взаимоотношений служило «лучшая защита есть нападение». Вроде бы мы и понимали, что частые расстройства портят жизнь и не приносят удов­летворения, но это всегда было чьей-то виной. Унижений, издевок, шуток и насмешек необходимо было избегать лю­бой ценой. Огорчений не должно возникать, а если вам не удалось их избежать, то это означало ваш провал и вашу неправоту.

Всё сводилось к тому, чтобы, как в карточной игре, сва­лить вину на другого. Удары «ниже пояса» по нашему кодексу были полностью приемлемы, и если вы не использо­вали все возможные приемы, то вас «доставали» и вы проигрывали. Это было вашей потерей, и вы сами оказыва­лись потерянным.

Для меня было совершенно необходимым держать вдали от сознания разного рода воспоминания, особенно воспомина­ния, ассоциируемые с детством. Приходя домой, наш отец вдруг ни с того ни с сего избивать кого-то из нас троих, поэтому я был тише воды и ниже травы, всегда ходил на цыпочках. Я помню себя десятилетним ребенком, в кровати, насмерть перепуганным. Где-то в три или четыре часа утра мне удавалось заснуть, но я просыпался оттого, что мать дергала меня за волосы, поднимала и omcылалa в школу, где я досыпал в классе. По крайней мере в школе я чувствовал себя в безопасности, возвращение же домой пугало, сулило беду. Поэтому весь мой опыт, за исключе­нием безопасного времени в школе, представлял собой непре­ходящий страх.

По мере сил я защищался от своих переживаний, уверенный, что признание в них подтвердило бы: всё, что они говорят обо мне, правда. Я — скверный человек! Пока я рос, нам не разрешалось произносить что-либо непозволительное с точки зрения отца. С матерью, постоянно кричащей на нас, нервозной, одержимой и импульсивной, и отцом, оскор­бляющим нас, ожесточенным и неуправляемым в своей бе­зудержной ярости, я никогда не имел возможности выра­зить себя, и большую часть жизни ощущал себя угнетен­ным. Со временем я уверовал в то, что ни на что не способен, не обладаю здоровьем, ни к чему не пригоден, со мной что-то не ладно и мое тело явно не отличается красотой. Угроза моему телу присутствовала всегда и во всем. Оно будет страдать или умрет, и с этим было связано много страхов.

Мне необходимо было немедленно справиться со своим рас­стройством, иначе я чувствовала себя ужасно. Для этого существовала и другая причина: страдание мешало анали­зировать и контролировать все на свете. Я просто не могла анализировать, будучи расстроенной! Огорчение означало, что со мной не все в порядке или что я виновна. Ощущения собственной неполноценности и стыда за это были на­столько острыми, что нет возможности выразить их словами. Эти чувства были опасны, разрушительны, от них необходимо было избавляться. Я совершенно не перено­сила, если кто-то плакал. Я хотела бежать на помощь, спасти и, конечно же, сделает это своей профессией.

Я думала, что ответственные люди не испытывают по­добных чувств и что если они свойственны мне, то со мной не всё в порядке. Я знала, чего ожидали от меня люди, и, воспринимая себя очень упрямой и стойкой, я сжималась в комок, скрежетала зубами и с мыслью «черт побери!» преодолевала всё. И, Бог — мой свидетель, я не допущу, чтобы кто-нибудь догадался, как я себя на самом деле чувствую! Я надевала приветливую маску и отстраняла свои горестные чувства, откладывала их до возвращения домой, где можно было бесноваться и разражаться тирада­ми. Почувствовав себя скверно, я загоняла это ощущение глубоко внутрь или втискивала его в небольшую банку и закрывала наглухо крышку, говоря себе, что мне сейчас не до этого и я разберусь с моим чувством позже, когда буду не так занята.

Если бы двадцать лет назад мне задали вопрос о себе, я ответила бы что, конечно же, я — достойный, хороший, добрый человек. Со мною абсолютно всё в порядке. Я в ладу сама с собой. Только позже я поняла, что, хотя мы и говорим, что с нами всё в порядке, мы верим в это больше, чем человек, попавший на луну. И что пока мы не обратим на это внимание, наши пристрастия останутся при нас и мы будем продолжать отвлекать свое внимание любыми способами.

Сейчас мне пришла в голову мысль, что больше всего на свете я боялась узнать, что вовсе не была доброй, скорее всего, наоборот, была скверной, хитрой и недостаточно хорошей. А если это правда, то обретала смысл фантазия о появлении Прекрасного Принца, с которым придут хоро­шие чувства относительно себя. В моей семье было не принято демонстрировать личные печали. Моя мама давно научилась не плакать. Когда-то она была плаксой, но, не получая ни поддержки, ни утешения или сочувствия ни от моего отца, ни от кого-либо другого, научилась подавлять это чувство. Она об этом не говорила, но поступала именно так. Выйдя замуж за отца, она получила в наслед­ство двух подростков от его первого брака и, спустя десять месяцев родила двойняшек. Ей было тридцать лет, она никогда раньше не была матерью, и теперь с четырьмя детьми она оказалась лицом к лицу с проблемами, от которых заплакал бы любой. У отца был скверный харак­тер, хотя он и не показывал этого. Если я проявляла хоть намек на сердитость, меня клеймили, и я становилась «копией отца», т. е. плохой. В то же время моя сестра всегда была «как мать», то есть хорошей. Поэтому ни демонстрация чувств, ни самовыражение не приветствова­лись. У меня было очень сильное убеждение, что, посмотрев на свои чувства и разрешив себе ощутить горечь, я буду уничтожена, никогда не вернусь к здравомыслию или прос­то умру.

Я не пускала неприятные чувства в сознание потому, что они были всепоглощающи и невыносимы. Что произойдет, если я разрешу им подняться к поверхности? Мне было страшно. Ну, поддамся я им, а кто знает, что потом? Может быть, лучше больше никогда не выходить из дому? Может быть, лучше умереть? Конечно же, я осуждала себя, поскольку была уверена, что наличие этих чувств несвидетельствует обо мне как о неудачнице, не такой, как все.

Я вспоминаю ощущения раннего детства. Трудно дать им точное определение, но это состояние было намного глубже и больше, нежели страх. Это был ужас, смертельный испуг, и мне всегда было любопытно, откуда он приходит, где берет своё начало. Подобные чувства вызвали определенные события, и я помню, что мои родители утешали меня и разрешали эти чувства переживать. Однако мои братья и сестры смеялись надо мной, и, пока я рос, они постоянно напоминали мне о каком-либо определенном событии, а этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в отчая­ние. По мере моего взросления и вовлечения в разного рода деятельность привычные огорчения постепенно покидали сознание. Они, однако, не исчезли навсегда, ибо некоторые ситуации продолжали воскрешать знакомые чувства. Я пришел к заключению, что в детстве сформировал хитро­умную сеть бессознательного, которая руководила всем из подполья. Раздумывая над начальным периодом исцеления, я признаю, что гнев, огорчения, боль и страдания были теми же, что и в раннем детстве.

На журнальном столике в кабинете женщины-психоанали­тика, с которой у меня установились дружеские отноше­ния, стояла коробка салфеток «Kleenex». Я заметил: «Мы, видимо, собираемся сегодня плакать или что-то в этом роде?» Она ответила: «Я очень надеюсь на это». Ни под каким видом я не собирался расслабиться и заплакать по поводу того, как я себя чувствую, шли прийти в контакт с теми ощущениями, которые целиком поглотят меня, разрушат и уничтожат, поскольку меня учили, что плач — не для мужчины. Демонстрация чувств высмеива­лась, как в расхожем выражении «Если ты сильно хочешь п.лакать, то я предоставлю тебе повод».

Признаться в своей тревоге означало признать свое пора­жение, ощутить себя полным нулем и потерять себя как личность, у которой все под контролем. Это означало, что я уже не целостен. Что со мной что-то не в порядке. И естественно, я тратил массу усилий, преодолевая невзгоды, чтобы, не дай Бог, никто не догадался о моих переживаниях. Я видел других совершенными ил и по крайней мере с потенциалом к совершенству, между тем как сам я был крайне далек от него, но должен был это хорошо скрывать.

Чувства тревоги, беспокойства, страха очень угнетали и усиливали мою постоянную убежденность в том, что я недостаточно хорош. Скверную часть меня я всегда назы­вал дьяволом. Я делал всё возможное, чтобы загнать этого дьявола внутрь, считая свою тревогу частью моего безу­мия, ибо присутствие ее во мне было свидетельством серь­езного изъяна. Пострижение в монахи я рассматривал как первую когда-либо предложенную мне возможность изба­виться от тех сатанинских чувств. Я думал, что, став священником, не смогу жениться и поэтому обрету воз­можность помогать женщинам, вместо того чтобы оби­жать их. Мой сан также будет держать людей на рассто­янии, не позволяя им приблизиться ко мне или как следует узнать меня. Моим планом предусматривался побег от страха через намеренно трудную, огромную работу. При этом мне не придется иметь дело со своим страхом, пос­кольку появится множество отвлекающих внимание фак­торов.

Мой отец был глубоко озлобленным человеком и часто нас бил. Мой муж был алкоголиком, хоть и не пил каждый день. Но когда он напивался, то в ярости ожесточался против меня. Я удивлялась, отчего, имея такого буйного отца, я оказалась замужем за таким же буйным мужем. Я считала, что сама я не могла сделать подобного выбора. Только позже я поняла, что пришла на эту землю с целью исце­лить свой собственный, глубоко упрятанный гнев, посколь­ку и я была способна на подобную ярость и буйство. Я всегда боялась, что внутри меня живет чудовище, и мое компульсивное поведение было направлено только на то, чтобы держать моих демонов в узде, подальше от сознания.

Здесь мы открываем для себя истинную суть побуждений, сто­ящих за нашими пристрастиями. Каждому участнику ин­тервью были свойственны свои собственные, твердые, несом­ненные убеждения относительно потери, ужасов, демонов и в конечном счете смерти, которые непременно «достанут» их, ес­ли они позволят себе простой жизненный опыт — пережива­ние собственных чувств. Мы очень серьезно восприняли свою необходимость скрывать свои чувства и истово верим, что не на жизнь, а на смерть боремся против чего-то, способного нанести нам вред. Чтобы начать этот диалог, потребовалось большое мужество, поскольку мы твердо убеждены, что чувства способ­ны завести нас в дебри опасностей. Однако ваши двадцать во­семь друзей обещают вам, что даже при глубоком погружении в предмет нашего исследования ваша безопасность остается для вас абсолютной гарантией. Все они по-прежнему живы, здоро­вы и радостны!

Работая с тысячами людей помимо участников данного ис­следования, я пришла к выводу, что ни один из нас не вырастает со здоровым или ясным пониманием своих чувств или того, откуда эти чувства приходят и что с ними делать.

Чувства — не приемные дети, которых можно не замечать. Они столь же неизбежны, как неизбежны наш мозг или печень. Проблема вовсе не в чувствах, а в том, как мы их интерпретиру­ем, как относимся к ним. Мы научились бояться их настолько, что даже рациональный подход к этому объекту кажется угро­зой. Мы адаптировали синдром «каждому известно, что подоб­ных чувств следует избегать» и не задавали себе самого главного вопроса: «Какая часть нас самих находит эти чувства столь раз­рушительными, столь неправильными, столь опасными, что огромная часть жизни должна посвящаться уклонению от них или искоренению их? Какая наша часть велит этим чувствам быть тем центром, вокруг которого мы танцуем свой танец сопротивления? Какая часть подвигает нас на пагубный выбор и принятие неверных решений? Чувство, бессловесная наша часть, внутренняя способность испытывать великую радость и удовлетворение, систематически отвергается как порок, как нечто ненадежное и существующее лишь для того, чтобы при­нести к мучительному концу. Каким же образом наши естест­венные чувства снискали себе подобную славу? Есть ли за этим какая либо правда? К счастью, ответ на это: «Нет!»

В очень раннем возрасте мы начинали осознавать досаду. У большинства из нас выражение этой досады встречалось с не­удовольствием или имело отрицательные последствия. В тот момент почти каждый из нас предположил, что с нами или с нашими чувствами не всё в порядке, раз они не встречают под­держки и любви. Даже если нам доводилось заручиться поддер­жкой эмоционально зрелого человека, служащего нам приме­ром, мы всё равно были уязвимы для ощущения в себе какого- то изъяна.

В детстве мы ничего не знаем об этом процессе проекции (видеть то, чего мы боимся в себе, отраженным, как в зеркале, в поведении других). Мы не понимаем, что наши огорчения будоражат подавленные чувства во взрослых, в окружающих нас людях, которые хотят, чтобы мы «вели себя прилично» только для того, чтоб замести их собственные горькие чувства обратно «под ковер». Многие родители, не осознавая того, ис­пользуют своих детей в качестве отвлечения от собственной боли. Поэтому грусть детей не приветствуется, поскольку прив­носит в сознание их родителей глубоко захороненные страх и вину. Мы систематически учимся бояться огорчающих нас чув­ств так же, как боятся их наши родители. Таким путем цикл отрицания повторяется бесконечно.

Исследование «изначальной» причины наших досад и огор­чений выходит за рамки возможностей этой книги. Однако нам необходимо хорошо уяснить себе, что нужно сделать именно сегодня. Самое важное —понять то, как иметь дело с сильными и неприятными чувствами, которые мы можем испытывать в настоящий момент. Наш дальний прицел — научиться пони­мать, каким образом мы сами изнутри генерируем страдание и боль, чтобы обрести способность остановить этот процесс.

Посвятите некоторое время размышлению над этой кон­цепцией: мы сами и своим собственным выбором создаем свои страдания. Именно так. Мы творим собственную боль через нашу ненависть, неприятие и непрестанное суждение. Люди, места и ситуации в нашей жизни — лишь триггер, спусковой механизм. Они просто приводят в движение, побуждают и при­носят в сознание это вездесущее чувство тревоги, которое вы­зывается нашим суждением и маскируется нашими пристрас­тиями.

Повторяю снова: в этом уравнении отсутствует икс, или не­известная величина. Наши тревоги связаны только с нашим выбором, как бы хитроумно он не был замаскирован.

Продолжая поиск истока страданий, очень важно понять, что в нашей культуре, так же как и во многих других, большин­ство принимает господствующие в обществе идеи и убеждения как данность, не проверяя их осмысленности. А ведь большая их часть полностью лишена какого-либо смысла. Причина их полной бессмысленности —в том, что почти все без исключе­ния правила, нравы, устои, традиции, политика, религия и со­циальные структуры служат разуму эго, т. е. самодостаточной, индивидуальной части нас, а не подлинному духу, или нашей сути.

Мы не нуждаемся в академическом определении слова «эго». Мы все слышали выражение «У него непомерное эго!», или «Она такая пустышка! К чему всё это жеманство?», или «До чего поверхностны и эгоистичны люди в этой компании!». Мы прекрасно знаем, что означают эти фразы, и они не преподно­сятся как комплимент. Мы узнаем в этом нечто надуманное, лишенное подлинности, нечто, созданное искусственно с целью произвести определенный эффект.

Разум эго, называемый здесь просто «эго», известен так же как «образ самого себя», «собственное я», «я-концепция», т. е. то созданное «я», которому мы доверяем на арене жизни, та маска, которую мы носим, та наша часть, которая всегда оскор­блена и должна «сохранять лицо». Эго всегда принимает всё на свой счет и полностью поглощено собою, хотя и научилось выг­лядеть хорошо.

В глазах эго у мира есть всего лишь одна цель — быть мес­том, где оно борется за признание себя значительным, важным, реальным, ценным или особым, и всё на свете воспринимается лишь как потенциальный путь к достижению этого. Все наши

законы и учреждения ставят своей задачей увековечить цель эго — во что бы то ни стало добиться своего посредством мани­пуляций, переговоров, всех видов контроля, силы, вымыслов, предательств или прямых атак.

Это жалкое, ничтожное эго есть наше собственное изобретение, хотя мы и не поняли, что изобрели его. Но мы обожаем этот образ самих себя и готовы сделать для него всё, чего бы он ни пожелал. Как если бы безумец поселился в нашем разуме и попытался завладеть всем нашим существом. И он довольно узколоб в своей цели. Он желает превосходства, желает быть центром Вселенной и намерен использовать всех и вся для достижения цели, включая вас, ваш талант, вашу энергию, все ва­ши ресурсы, если вы станете ему содействовать. Ваше содейс­твие здесь является ключевым элементом. Ибо такое содейс­твие, поддержку своему существованию оно получает благодаря нашей вере в его программу, согласно которой мы из-за своей слабости находимся в весьма рискованном и опас­ном положении, и без его охраны и защиты мы обречены.

Мы все танцевали под сурдинку нашего внутреннего «безум­ца». Мы никогда не сомневались в нем и принимали на веру все эти «обязан», «должен», «не могу», «не буду», «старайся боль­ше». Мы в нем не усомнились, когда оно подговаривало нас предавать, сдерживать или утаивать наши естественные чувства, мысли, склонности и интуицию.

Слушайте очень внимательно: эта преданность эго и неле­пые, недоказуемые убеждения в том, что мы несовершенны и плохи настолько, что лучше не показывать другим свое насто­ящее лицо и что поэтому мы так нуждаемся в том самом эго, и есть причина всех невзгод. В своем смятении мы поддались идее эго как нашего друга, нашего товарища по оружию, нашего союзника, вызволяющего нас из множества опасных ситуаций. С его «помощью» мы систематически учились унижать, бесчес­тить себя, ставить на второе место.

Слушайте же! Мы есть творения неиссякаемого потока, и, когда по велению эго мы решаем заткнуть целостное, непред­намеренное выражение нашей естественной, уникальной и ис­полненной любви природы, возникает боль. Эти мысли безумия и волнения мы выражаем, говоря, что чувствуем себя в капкане, в тюрьме, заблокированными, разгневанными, озлоб­ленными, опустошенными и одинокими. И этот разрушитель­ный и далеко идущий выбор мы продолжаем делать день за днем.