Песня о сыне.

Рассказ

Авдотья проснулась до рассвета, умылась, поплескала на сморщенное лицо из медного рукомойника, причесалась и надела чистую рубаху. Помолившись, она достала из сундука пожелтевшую от времени бу­мажку, разгладила ее сухой коричневой рукой и заду­малась...

Много лет назад получила Авдотья эту маленькую бумажку, принесшую ей большое горе. Много раз по­вторяла она слова, извещающие, что ее сын, погра­ничник Василий Русых, пропал без вести.

Два раза подавала Авдотья запросы, разыскивая сына, но никто не знал, где он и что с ним.

Семь лет изо дня в день надеялась она, что Васи­лий вернется. Летом, ходила на пристань к каждому пароходу, а зимой на дорогу, тянувшуюся по Иртышу из далекого города.

Уже вернулись все деревенские фронтовики, остав­шиеся в живых. Последним из кадровиков пришел Кирюха Пешнин, с которым Василий до войны вместе охотился. Уходил Кирюха в армию здоровым, румя­ным парнем - Авдотья помнила, как на проводах он лихо наигрывал на двухрядке, - вернулся желтым, как палый лист, с провалившимся ртом и вдавленной грудью.

О себе он рассказывал, что в сорок первом был ранен в Латвии, попал в плен и всю войну прорабо­тал в Неметчине. Там, на германских рудниках да в лагерях, и оставил он свое здоровье, а вывез неизле­чимую грудную болезнь. Он никуда не ходил, только тихо и жалобно играл на своей двухрядке, приложив к ней ухо, да кашлял. На другую весну Кирюха умер. С его смертью стала умирать и надежда на возвраще­ние сына, согревавшая сердце Авдотьи.

- Видно, не дождусь, - все чаще шептала она.

Уже никто не ждал Василия. Невеста его, Анютка Нилина, давно стала Анной Соболевой. Авдотья же сов­сем состарилась, все ниже клонясь к земле. Глаза ее от частых слез вылиняли, потускнели. К пароходам она ходила изредка, лишь за тем, чтобы продать проез­жающим овощи со своего маленького огорода. Погля­дит Авдотья на палубу - много народу нарядного стоит, а лиц не разобрать, плохи глаза стали, да и вы­сматривать некого.

Лишь Пешнина Марья, мать Кирюхи, иногда спро­сит, нет ли вестей каких, Авдотья только головой покачает да всплакнет.

Завидовала Авдотья Марье. Кирюха ее умер дома. На своем деревенском кладбище лежит: сходить мож­но, навестить. И только Авдотье некого проведать.

Как-то прослышала она, будто в заморских странах живут наши пленные и их не отпускают.

Опять беспокойно стало на сердце Авдотьи. «Уж не там лй Василий? — думала она И недоумевала: — Как это не пускают?»

Авдотья снова решила послать запрос, нет ли ее сына среди увезенных за море, И потребовать, чтобы его непременно отпустили, если он окажется живым.

...Двадцать второго июня сорок первого года, но­чью, Василий пришел за разводящим на свой пост.

Через несколько минут разводящий со сменившим­ся часовым направились обратно, растаяв в густом орешнике. Василий остался один. Удобнее передвинув на шее ремень автомата, он пошел, стараясь не заде­вать мокрых от недавнего дождя веток кустарника, всматриваясь в чужой берег за рекой. Там, как и на этом берегу, склоняясь к воде, темнели низкорослые ивы; выше, по косогору, кудрявился орешник.

Неслышно ставя ноги на мокрую, скользкую тра­ву, Василий старался не думать ни о чем посторон­нем, а только слушать и всматриваться в ночь. Но назойливые мысли, воспоминания одолевали его. Он представил вдруг, как возвратись в деревню, будет гулять по берегу с Анюткой Нилиной, которая, про­вожая его к пароходу, обещала ждать и прижималась горячим плечом, не стесняясь Кирюхи-гармониста и заплаканной матери Василия, идущих сзади.

Потом около пароходного трапа, видя нерешитель­ность Василия, Анютка привстала на цыпочки, поце­ловала его в щеку и отвернулась, а мать, шепча на­путствия, перекрестила его.

Когда пароход отвалил, шлепая плицами колес по желтой иртышской воде, Василий долго стоял на кор­ме среди махавших кепками ребят, смотрел на уплы­вающий берег и видел лишь косынку Анютки, кото­рая мелькала над головами провожающих.

Василий собирался в отпуск, и вот в последние дни все чаще в памяти всплывал час расставания. Но странно, даже думая о матери, он все время видел синеглазую Анютку и жалел, что ничего интересного не сможет рассказать ей при встрече.

Василий стал спускаться по пологому берегу, хо­ронясь в голубоватой тени, падающей от кустарника. Мягко ступая по намытому весенним разливом илу, он подошел почти к самой воде и осмотрел реку че­рез сетку переплетенных ивовых веток.

Грозовые тучи прошли на восток, небо было чистым и далеким. В его темной холодной глубине плыл янтар­ный месяц, серебря спокойную гладь реки, от нее веяло сыростью и предутренним холодком.

Поеживаясь под тонким маскировочным плащом, Василий смотрел на реку и вслушивался в тишину. Но его слух ловил только слабый звон капель. Это ивы роняли в воду росу со своих листьев,

«Никого», - подумал пограничник. И тут он чуть не задохнулся от неожиданности.

Он каждую минуту внутренне был готов к напа­дению с той стороны, но то, что он увидел, было настолько необычным, что он замер, чувствуя, как по спине пробежал холодок.

От чужого берега отходили низкобортные лодки.

Зоркими глазами охотника он сразу же разглядел, что это резиновые понтоны и их много. Он понял, что через реку плывут не просто диверсанты, поду­мал: «Вот он, мой черед», - и лег тут же, где стоял, на мокрый, скользкий приплесок. Осторожно просу­нул автомат между тонкими ивовыми стволами, при­пал щекой к холодному, влажному от росы прикладу.

Когда понтоны, опережая друг друга, выплыли на середину реки, где на быстрине рябился свет месяца, Василий крикнул громко и властно:

- Стой! Кто идет?

В ответ раздались выстрелы.

Василий нажал теплый от пальца спусковой крючок. Автомат часто задрожал. Еще несколько выстре­лов успел дать Василий, со злой улыбкой наблюдая, как ближний, прошитый пулями понтон быстро по­грузился в воду. Вместо него на воде остался десяток темных голов.

Василий перевел мушку на соседний понтон и тут же почувствовал резкую боль в ноге. Пятясь, он отполз повыше, за корягу, и только здесь услышал, что на реке стоит сплошной грохот бьющих с понтонов и противоположного берега пулеметов.

Стреляя по надвигающимся понтонам, Василий видел, что они плывут теперь уже по всей реке, и вле­во, и вправо - насколько хватало глаз.

Передние лодки коснулись тупыми носами берега, когда его автомат замолчал. Кончились патроны. Тогда он, далеко назад занеся руку, швырнул гранату.

Взрыв сорвал листья с прибрежного ивняка, опа­лив его тонкие, влажные ветви, и через их поредев­шую завесу Василий увидел полузатопленный понтон с убитыми. Но живые продирались сквозь чащу, что-то крича и поливая берег из автоматов.

Василий бросил еще две гранаты, слыша, как мяг­ко стучат пули, впиваясь в корягу, за которой он лежал. Берег перед ним очистился, но в стороне он уви­дел, что через реку уже протянулась узкая лента на­плавного моста, и по нему с глухим ревом ползут тан­ки, а выше по нашему берегу вырастает стена земли и дыма от взрывов.

Сквозь гул он различал татаканье родного «макси­ма»- где-то слева и сзади. Видимо, там, на соседнем посту, вступила в бой вся застава.

После первых выстрелов он ждал помощи с заста­вы, но теперь понял, что свой пост ему придется дер­жать одному и что вряд ли он уедет в отпуск. Он весь внутренне собрался, поняв это, и решил, что бу­дет держаться до конца.

В памяти опять ясно встал день расставания, Анютка, но теперь почему-то он никак не мог пред­ставить ее лица. Вместо синих Анюткиных глаз он видел заплаканные глаза матери.

К берегу против него приткнулось не меньше де­сятка понтонов. Он решил отойти вглубь, где рос густой орешник, и, согнувшись, побежал, припадая на простреленную ногу, разбрызгивая мелкие дождевые лужицы. Пули со овистом обгоняли его, сбили фу­ражку. Не добежав до орешника, он упал в какую-то неглубокую яму. Полежал несколько секунд, не дви­гаясь, тяжело дыша, и бросил последнюю гранату в ка­рабкающихся на берег солдат.

В это время рядом с ямой оглушительно рванула мина, и он почувствовал, как осколок прожег ему ле­вое плечо, а в ушах смолк грохот, из них на шею теплыми струйками потекла кровь. «Перепонки в ушах лопнули», - подумал он и ощутил, как по щеке чиркнула пуля. Василий сплюнул густую кровь, ни­чего не слыша, кроме стука своего сердца, часто втя­гивая спекшимся ртом влажный речной воздух, пере­мешанный с запахом гари, которую наносило ветром сбоку, из-за орешника. Потом он с трудом открыл гла­за, поднялся на колени и увидел, что светает, а враже­ские солдаты подступают к нему, уже не стреляя.

Он разглядел их бледные, возбужденные лица, глубокие железные каски с рожками на боках, их необычную травянисто-зеленую форму и почувствовал холодок страха, но подумал: «Не сдамся».

Превозмогая головокружение и боль, Василий вы­лез из ямы, встал в рост и, сплевывая розовую пену, крикнул:

- Не подходи, сволочи!

Высокий, легко раненный в руку офицер, видя, что пограничник подымает над головой автомат, что-то приказал. Тогда один из приблизившихся солдат прыг­нул сзади к Василию и с размаху ударил его штыком...

Вчера Авдотья засиделась у Пешниных, на сердце было как-то неспокойно. В окнах потух последний свет зари, Авдотья взялась за свою палку, но тут же оставила снова. Остановила ее необычайная, - не слы­шанная ранее песня, которую исполняли по радио.

Из репродуктора лился грустный мужской голос. Он рассказывал о начале войны, о том, как на посту стоял молодой пограничник, охраняя родную землю, и как темной ночью на него внезапно двинулись не­сметные силы врага.

У Авдотьи перехватило дыхание. Она собралась что-то сказать, да так и застыла с полуоткрытым ртом, не в силах сделать ни одного движения.

Вслушиваясь в слова песни, она мысленно повто­ряла их, вбирала в свое сердце и чувствовала, как оно, изболевшееся, то замирало, будто хотело совсем остановиться, то снова начинало тихо ныть.

Неведомый певец давно умолк, а слова песни все звучали и звучали в сердце матери.

Она сидела несколько минут, будто в оцепенении, потом вздрогнула, придя в себя, и, глянув на Марию, задохнулась в глубоких рыданиях.

Так Авдотья не плакала со дня получения изве­щения. Ее подруга молчала, понимая, что слезы об­легчают сердце.

Немного успокоившись, Авдотья прошептала:

- Про него песня-то ведь... про Васю моего, - и до боли сжала дряблые веки, из-под которых все катились и катились крупные слезы.

Марья тоже вытирала глаза передником.

Так они сидели долго, не зажигая огня, тесно прижавшись друг к другу - две старые матери, поте­рявшие сыновей.

Ночью Авдотье снился Василий. Совсем еще маленький, белоголовый, в синей ситцевой рубашонке, он гонялся с жестяной банкой за пчелами на лугу и когда накрывал пчелу, севшую на цветок, то прикладывая к банке ухе, слушая, как гудит в ней, смеялся и кричал весело: «Мама, послушай, послушай».

И откуда-то опять льется песня, рассказывающая о стойком пограничнике...

Глядя на пожелтевшее извещение с серыми прерывающимися буквами, Авдотья вспоминала сон и вчерашнюю песню. За окном уже рассвело, когда она оторвалась от своих дум. Медленно поднялась, прошла в передний угол, убрала нагар с лампадки, не почувствовав огрубелыми пальцами огня, и, глядя на темный лик иконы, проговорила вслух:

- Умер мой Вася. Хорошо умер. Песни про него поют. - И задернула икону занавеской.

Вечером, когда солнце склонилось к, тайге, Авдотья повязалась черным платком и пошла к реке. На берегу густо росли плакучие ивы. Они склони­лись над водой, купая в ней узкие, вытянутые листья. Солнце уже спряталось за тайгой, противоположный далекий берег потонул во мраке. Потемневший Иртыш с тихим шелестом накатывал волны на песок.

И Авдотье послышалось вдруг, будто волны что-то невнятно шепчут. Она опять вспомнила слова вче­рашней песни, где говорилось, что там, на далекой заставе, вода шепчет притихшему берегу имя героя страны. Старая мать снова стала вслушиваться в шелест волн.

Иртыш, на берегах которого вырос ее сын, не забыл о нем и тоже шептал, шептал его имя. Авдотья теперь уже явственно слышала, как волны, набегая одна на другую, выговаривали тихо: «Василий... Ва­силий»...

Улыбка осветила темное лицо Авдотьи, она мед­ленно опустилась на податливый влажный приплесок, слушая песню о своем сыне.