Эхо небес 5 страница

Так скажите, что же я могу сделать, находясь там, где я сейчас, чтобы сравняться с тем, что содеял Бог? Даже представить себе это „зло“ так же немыслимо, как гоняться за облаками… Но и сдаться я не могу. Начну со слепых попыток, отдамся им полностью — ничто другое мне в голову не приходит. А вы, К., сколько еще собираетесь прятаться в Мексике? Закругляйтесь с делами и скорее возвращайтесь. Если хотите, подтолкну вас вилами. Думаю, вам понравится».

Замолчав, Мариэ начала разворачиваться, пока не оказалась ко мне спиной, верхом на стуле, с длинным черным хвостом, струящимся вдоль ее безупречной кожи, белой, даже в самой промежности. А потом, медленно поднявшись, взмыла в воздух и постепенно исчезла среди сверкающих звезд ночного неба над городом…

С глубокой грустью и мощной эрекцией, как бывало только лет в восемнадцать-девятнадцать, совершенно не понимая, что делать ни с первой, ни со второй, я открыл глаза и увидел, как за дешевыми занавесками брезжит печальное мексиканское утро. Но затем сверху, с неба, в котором растворилась ведьма, раздался, как мне показалось, тот крик, что вырвался из груди Мариэ в полицейском участке при виде тел Митио и Мусана, крик, который (как написал мне Саттян) разнесся по всему зданию и теперь полностью изгнал из моей души соблазн, вызванный образом Бетти Буп…

В конце года, когда я вернулся из Мехико, Мариэ появилась у нас в воскресенье. Услышав, как жена говорит ей по телефону, что я приехал только два дня назад и все еще утомлен после долгого перелета, я попросил ее, чтобы Мариэ все же пришла, как у них было договорено заранее. В последнее время Мариэ бывала у нас дома каждое воскресенье и помогала Хикари в игре на фортепьяно и занятиях композицией. В течение трех лет он занимался музыкой с женой моего старинного друга, издателя, но прошлым летом эта преподавательница уехала на стажировку в Вену, и Мариэ заменяла ее, используя уже разработанную методику занятий.

После трагедии в Идзу Мариэ прекратила работу в женском колледже. Надеясь, что любые регулярные обязанности помогут ей как-то на них сконцентрироваться, жена попросила Мариэ давать уроки разговорного английского нашей дочке и младшему сыну, но их это не вдохновило, и они проявили себя нерадивыми учениками. Втянув Мариэ в эти занятия, чувствуя — отчасти потому, что знала об этом, — как все это ей тяжело физически и душевно, моя жена просто не понимала, как же ей следует поступить. Но в это же время она заметила, что у Хикари, видевшего, что все внимание красивой учительницы отдано брату с сестрой, исподволь нарастало чувство соперничества и, когда начинались уроки английского, он старался с усердием заниматься музыкой. Его попытки вызвали интерес Мариэ, и она с особенным удовольствием принялась помогать ему с разработкой мелодий и выбором тональности.

В отрочестве Мариэ училась в частной школе, славившейся особым вниманием к урокам музыки, и собиралась впоследствии сделать музыку своей специальностью. Но когда ее дед развернул бизнес в Америке и попросил сына стать его менеджером, а она начала заниматься в нью-йоркской школе, трудности с языком заставили забыть о фортепьяно. Узнав, что Хикари скорее всего надолго останется без уроков, Мариэ специально пришла повидаться с его учительницей музыки, уже поглощенной'сбо-рами к предстоявшему отъезду, и договорилась о том, что заменит ее на период отсутствия. И вот так Хикари удалось продолжить занятия, составлявшие главную радость его жизни, а заодно освободить брата с сестрой от разговорного английского.

Следуя неизменно терпеливым разъяснениям Мариэ, Хикари с помощью наклонных нотных знаков, больше всего напоминающих ростки бобов, записывал мелодию и аккомпанемент. И поскольку неловкие от болезни пальцы Хикари не позволяли ему достичь свободы в игре на рояле, Мариэ сама исполняла новое сочинение, попутно комментируя его и выражая свое одобрение. В тот день, когда я наконец проснулся и спустился из кабинета, урок был в разгаре, и, не сказав ни слова Мариэ, я прошел к привезенным из Мексики чемоданам (которые распаковывал уже третий день), уныло ощущая, что после всего случившегося любые слова приветствия будут звучать неуместно.

Студенты, с которыми я занимался в Мехико, подарили мне панно из плетеных ниток — работу индейцев племени уичоль, — закрепленное на фанерной основе и сложенное мною вдвое на время перевозки. Пока я подтягивал провисшие в месте сгиба нити, урок закончился, и Мариэ, выйдя из столовой, где у нас стоял рояль, избежав, как и я, любых приветствий, сказала:

— Мне очень нравятся эти цвета — обычно их называют психоделическими. Пожалуй, все, что нам кажется новым и необычным, уже имелось у народов Мексики или Южной Америки, причем давным-давно, задолго до того, как мы придумали слово «психоделический»…

— Я слышал, что, если смотреть на такую картину, приняв дозу легких наркотиков, из тех, которыми увлекались хиппи, то сочетание этих зеленых, желтых и красных пятен действительно вызывает видения…

— А разве индейцы-уичоль не выкапывают в горах кактус, дающий именно этот эффект? Поход за ним в горы — это обряд инициации. Я как-то видела передачу об этом по телевизору. А знаете, вы очень похудели, К. Ваша инициация далась вам нелегко?

— Хикари сказал: папа стал очень тонким, — вставила моя жена, и сын, всегда чувствующий, что говорят о нем, на миг отвлекся от нотных тетрадей и, подняв голову, улыбнулся.

В этот момент я впервые по-настоящему разглядел Мариэ и увидел, что «очень тонкой» стала она. Было такое впечатление, будто изрытую оспинами маску из того сна, что я видел в Мехико, вдруг сняли и глаза по-прежнему сияют чистым светом, но лицо потемнело от солнца и горестно опало. Ни словом не обмолвившись о том, что произошло, Мариэ начала расспрашивать меня о жизни в Мексике. Учась в школе в Нью-Йорке, она занималась испанским и с тех самых пор всегда хотела туда съездить. О себе рассказала только, что записалась в группу обучения при католической церкви. Вообще-то у них там две группы: для людей старшего возраста и молодежи. Находясь где-то посередине, она пока примкнула к молодым. Но в отличие от других женщин, чья цель прийти к вере, то есть, иными словами, приобрести знания, которые убедят их в факте существования Бога, она, как ей казалось… в общем стремясь к тому же, одновременно заглядывала вперед, куда-то далеко, далеко вперед…

— Долгое время читала Фланнери О'Коннор, не вдумываясь, есть Бог или нет. Ее романы дают возможность такого чтения. Но теперь у меня появилось желание приобщиться к «тайне», о которой она говорит, понять, какова она в ощущении. Просто слегка прикоснуться, чтобы потом сказать «а! вот оно что» и вернуться на круги своя. Перейти на ту сторону, чтобы пройти сквозь нее. Меня одолевает любопытство, я словно подглядываю. И мне жаль священника, который тратит себя на наставление неверующей женщины, незаконно проникшей на его территорию.

— Думаю, для него не в новинку такие, как вы. Говорят, что в начале эры Мэйдзи, когда христианство было еще под запретом, а первые храмы уже построили, какой-то процент прихожан составляли шпионившие буддисты из секты нитирэн. С тех пор прошло больше ста лет, но все-таки…

— Все-таки, может, кое-кто с этого начинает, а потом, слушая священника, действительно приходит к вере? — предположила моя жена.

— Если это случится со мной, то, боюсь, все запутается еще безнадежнее. Так что я проявлю осторожность и не позволю себя увлечь.

По лицу Мариэ, стоявшей, пристально глядя на тканое панно, я видел, что ей хочется закончить этот разговор. Ее душа, казалось, заблудилась где-то на темной ветреной дороге. Когда она повернулась и пошла к двери, мы с женой, ощущая свое бессилие, ограничились тем, что молча проводили ее глазами. И только Хикари мягко сказал «до свидания», пытаясь рассеять мрак, вдруг спустившийся на нас всех…

Критические эссе О'Коннор, которые я впервые или повторно прочитал после того причудливого сна в Мехико, дали мне только самое слабое представление о том, что Мариэ назвала словом «тайна». Но багаж с большей частью купленных в Мексике книг, включая и экземпляр сборника «Тайна и обычаи», в данный момент пересекал воды Тихого океана, и я не мог сразу подняться в кабинет и хоть сколько-нибудь уточнить то, что помнил. И все-таки мне представлялось, что взгляд О'Коннор на роман как на конкретное описание обыденного, сквозь которое нам открываются окошки в трансцендентное, я ухватил довольно точно.

О'Коннор утверждает, что, только восприняв мир как благо, мы способны понять, что значит «зло». И эта точка зрения молодой писательницы, лишенной в здешнем мире всякого «блага», упорно сопротивляющейся неизлечимой болезни, переполняла меня глубоким к ней уважением. Возможно ли, что потеря высшего блага жизни — своих детей — лишила Мариэ возможности видеть, где прячется зло… несмотря на отчаянные попытки усмотреть «тайну» в облике Мусана, так похожего перед шагом с обрыва на мальчика, шагающего из варшавского гетто в газовую камеру, в то время как Митио уже движется следом и с отчаянной решимостью опрокидывает свое инвалидное кресло с верхушки скалы?.. Все это были отдельные мысли, бессвязно проносящиеся у меня в голове, и, почти не имея теологических знаний или религиозного опыта, я по-прежнему только терялся в догадках. Намеки, разбросанные по книгам глубоко значимой для Мариэ писательницы, едва-едва обретали смысл.

Шанс побеседовать с Мариэ о том, что случилось с ее детьми, я получил через неделю — когда закончился урок Хикари — и при посредничестве книги совсем другого автора. В тот день, утром, к ней без предупреждения заявился мужчина лет тридцати, назвался журналистом-фрилансером и вынудил ее пережить кошмарные минуты. Все еще задыхаясь от ярости, она рассказала нам, что он сразу же попытался завести разговор об Идзу. Не называя журнала, поручившего ему такое задание, он сообщил, что готовит статью о трагедии, — Мариэ называла это словами «об этом», — и попросил дать ему интервью. Дело закончилось, по словам Мариэ, невероятно гнетущим, бессмысленным препирательством на пороге (к счастью, дверную цепочку она не откинула).

Мариэ объяснила пришельцу, что боль и шок по-прежнему при ней и она не способна вспоминать случившееся, так как, разумеется, никогда его не забудет, и не имеет ни малейшего желания обсуждать это с человеком, которого видит впервые, а потом еще обнаружить свои слова напечатанными в каком-то журнале. Сами подумайте, к чему мне еще один сенсационный рассказ на эту тему? — спросила она. Но он пропустил вопрос мимо ушей и довел ее уже просто до крайности, сказав, что снимки, сопровождавшие свежие очерки в еженедельниках, были уж слишком пугающие и теперь ему хочется получить фотографии, запечатлевшие ее и детей «в более счастливые дни».

Когда она отказала ему и в фотографиях, и в комментариях, он (втайне записавший их разговор на пленку) пригрозил, что статья, цитирующая этот их разговор, создаст впечатление «неуравновешенной матери с властным типом личности». Нужные фото он легко достанет, обойдя одноклассников ее сыновей, так что даст она их или нет, не имеет решительно никакого значения, но поскольку они в любом случае появятся на страницах журнала, не предпочтет ли она все же выбрать несколько снимков по своему усмотрению?..

На вопрос Мариэ, в чем вообще смысл такой статьи, он, отрекомендовавшись специалистом по вопросам образования, ответил, что это необходимо для иллюстрации того ужаса, через который вынуждены проходить наши дети в период кризиса и развала школьной системы. И, можете не сомневаться, выходя днем из дома, она нашла в своем почтовом ящике написанную им книгу по вопросам образования…

— Ты можешь как-то остановить публикацию, если материал для нее получен путем вторжения в частную жизнь? — спросила меня жена.

— Боюсь, что нет, даже если мы разузнаем, где ее собираются напечатать, — ответил я, как-то особенно чувствуя свою исключительную бесполезность.

Мариэ, явно разочарованная, вздохнула.

— Вместо кошмарных брошюр, которые мне продолжают подсовывать, я предпочла бы прочесть настоящий хороший роман, герой которого испытал что-то подобное. Уже довольно долго роюсь в памяти, но пока безуспешно. Что бы вы предложили?

— Открыть вам что-то новое в английской литературе я, безусловно, не смогу, но во французской «Le Curé de village» — «Сельский священник» — Бальзака может быть именно то, что вы ищете. По правде говоря, я думал об этом, пока был в Мексике.

— Похоже, что вы много думали об «этом» в Мексике… Если можете дать перевод этой книги, я прочту ее.

Найдя нужный том в полном собрании сочинений Бальзака, я вручил книгу и коротко пересказал сюжет Мариэ и жене. Выпущенный в бумажном переплете издательством «Фолио», этот роман попался мне на глаза в Мехико, и я перечитал его после двадцатилетнего перерыва, впервые со времен студенчества. Так что помнил пока отлично.

Действие происходит в Лиможе, в начале девятнадцатого века. Некто, составивший состояние на торговле железным ломом, берет себе в жены женщину, чья деревенская сила видна в ее мощном затылке. Y этой четы рождается дочка, светловолосая и очаровательная, все в квартале называют ее «La petite Vierge» — «маленькая Мадонна». Но в одиннадцать лет она заболевает оспой и теряет свою красоту. (Дойдя до этого места, я понял, что лицо Мариэ в моем сне, эта изрытая оспинами резиновая маска, появилась не только как впечатление от деревенской ведьмы рябой Матрены, но и от Вероники, пожизненно изрубцованной вследствие перенесенной в детстве болезни). Но даже и с изуродованным оспой лицом девочка сохраняет изящество и грацию, и Бальзак сообщает нам, что во время принятия Святого причастия на нее нисходит такая благодать, что испорченная кожа снова становится чистой и гладкой.

Отец выдает ее замуж за банкира, человека уже в летах, и теперь вся ее жизнь сосредоточена на интеллектуальных удовольствиях, предоставляемых ее салоном, в котором собирается лучшее общество Лиможа, и на заботах о благотворительности. Проходят годы, и, к удивлению друзей, она вдруг беременеет от своего пожилого супруга. Примерно в это же время и в тех же местах судят и приговаривают к смерти фабричного рабочего по имени Ташрон, убившего, при попытке ограбить, владельца фруктового сада. Эта новость производит на Веронику ужасное впечатление.

Когда муж умирает, Вероника покидает Лимож и переселяется в близлежащую горную деревушку Монтеньяк. Вместе с кюре Бонне, проповедующим в этой деревне свой собственный вариант католицизма, и неудачливым архитектором, который не может приспособиться к бездушным порядкам в обществе, она затевает огромные работы по орошению песчаной каменистой почвы, дабы превратить ее в плодородную. В течение долгих лет, необходимых для выполнения этой задачи, она накладывает на себя различные епитимьи: носит на голом теле власяницу, почти ничего не ест — и подрывает себе здоровье. На пороге смерти Вероника просит кюре позволить ей принести публичное покаяние, во время которого она откроет свою роль в преступлении Ташрона и то, что ее сын зачат в прелюбодейственной с ним связи. Узнав, что ей дозволено покаяться в совершенном грехе, Вероника вновь обретает свою лучистую красоту…

— Что ж, Вероника согрешила и посвятила всю жизнь покаянию… Но разве ты не понимаешь, что случившееся с Мариэ никак не связано с грехом, — воскликнула моя жена, в своем желании поддержать подругу горячась больше, чем ей это обычно свойственно.

Но Мариэ повела обвинение еще дальше.

— Думаю, К. хотел провести параллель между двумя катастрофами: моей потерей и оспой Вероники. Вы все это хорошо продумали, правда, К.? И полагаете, что я вскоре впаду в смертный грех: адюльтер, да еще и влекущий за собой убийство. Так?

Я сидел молча, неспособный спорить с двумя решительно настроенными женщинами.

— И все-таки я прихвачу этого «Сельского священника». Уверена, что Бальзак очень красочно описывает проект, затеянный Вероникой, а именно об этом мне и хочется прочитать. Если есть хоть крупица надежды спастись от последствий случившегося, то участие в крупном коллективном деле, возможно, единственный для меня путь. Хотя трудно поверить, что кто-то вроде меня способен в наши дни участвовать в каком-либо подобном начинании…

Взяв увесистый том, Мариэ убрала его вместе с нотами к себе в сумку. После ее ухода я заново прокрутил в голове разговор и понял, какое я проявил верхоглядство, когда, читая этот роман в своей комнате в Мехико, прочертил параллель между судьбой Вероники и трагедией Мариэ — непростительно, даже если это и казалось отчетливо зримым там, в одинокой квартире, где мебель состояла лишь из кровати и черного деревянного стула, а украшения — из удлиненной деревянной маски лица мальчика, купленной мной на рынке в Тоске, и вытянутых вдоль стен книжных полок…

А потом настал день, когда Асао и его друзья попросили меня принять их, и то, что я от них узнал, заставило меня с болью почувствовать пропасть между моими доморощенными версиями и тем страданием, которое испытывала Мариэ после того, что случилось в Идзу.

В марте все трое приятелей получили университетские дипломы. Вместе проведя годы студенчества, они не захотели расставаться теперь, когда обучение позади, и стали командой, ищущей (как и многие в их поколении) свой собственный путь в жизни. Асао был из семьи японских корейцев — я не знал этого, но его имя писалось иероглифом, обозначающим «Корея», — и, учитывая предрассудки, с которыми он, скорее всего, столкнулся бы при поисках работы, все трое отказались от попыток сделать карьеру в мире бизнеса. Решено было заняться производством фильмов, и они двигались к этому независимым путем, берясь за любую работу, соглашаясь на предложения, сулящие нужный опыт, и твердо отказываясь от всех остальных.

С возрастом неминуемо появятся морщины на лбу и мешки под глазами, но пока лица всех троих были и юношески ясными, и гладкими, и все-таки к тому, что им хотелось обсудить, они относились с предельной серьезностью. Было видно, что их глубоко волнует душевное состояние Мариэ. Суммируя сказанное — хотя все они были достаточно немногословны, — приходилось признать, что, хоть я и видел Мариэ по-прежнему лолной жизни (разве что несколько потемневшей лицом), такое поведение давалось ей, по-видимому, с колоссальным трудом. В своей квартире возле станции Сэнгава на линии Кэйо она вела себя как человек, страдающий от тяжелой депрессии. Плотно задернув занавески, лежала целыми днями, уставясь в пространство, с глазами, блестевшими так, что они, казалось, фосфоресцируют. Даже спуститься за почтой было ей не под силу, а в ясные дни она всегда отворачивалась от сверкавшей на солнце листвы, хотя прежде любила зелень больше всего на свете…

— Ночью мы слышим, как она ходит над нами по комнате, — сказал Асао, и его глаза, устремленные в одну точку, печально контрастировали с пухлыми щеками и едва пробивающимися усиками.

Обстоятельность их сведений о ежедневной и даже ночной жизни Мариэ имела свое объяснение. Продав дом, в котором жила с семьей, она потратила деньги, оставшиеся после уплаты налога на наследство, — ведь эта недвижимость принадлежала ее матери, — чтобы купить часть кондоминиума в Сэнгава. Двухэтажное строение было разделено на три квартиры. Мариэ приобрела две из них и предоставила одну Асао с его друзьями — как место, где они могли бы приступить к работе, оплачивая только коммунальные услуги и электричество. Втроем они бывали там только в дневное время, но кто-то один почти всегда оставался на ночь и через дверь, соединяющую обе квартиры на втором этаже, слышал, что происходит рядом…

— Потрясение, испытанное Мариэ, со стороны не представишь, и, думаю, никто из нас так в этом и не разобрался.

Все это они, по-видимому, уже обсуждали. Но, рассказывая, Асао снова размышлял вслух:

— Мы взяли ее историю за основу сценария и попытались представить все так, как это нам видится. Изложили события, начиная с того времени, когда она жила с Мусаном, и заканчивая несчастным случаем с Митио, потом начали подступаться к Идзуко-гэну и просто уперлись в стенку.

Сложность в том, что нам до конца не понять, от каких внутренних ран она страдает. И еще непонятнее, как она все же склеила осколки своей жизни после такого сокрушительного удара. Может, не жизни, но чего-то, лежащего на еще большей глубине, — как она это восстановила… Наш рассказ очень похож на старое кино: пленка рвется, все замирает, гаснет… И все-таки мы хотим сделать все возможное, чтобы помочь ей выбраться из депрессии…

Втайне от Мариэ мы связались с одним человеком, работающим в компании, основанной ее дедом, и выяснили кое-что, касающееся ее жизни после того, как она осталась совсем одна. Например, что случилось с отцом ее детей, этим мужчиной, которого она называет Саттян. Он совершенно опустился. Стал алкоголиком и не имеет силы воли, чтобы подняться на ноги. Мариэ было бы тяжело узнать об этом. Когда Саттян сказал, что хочет переехать к ней вместе с Митио, она — ради всех — согласилась, хотя отлично знала, что не любит его больше, и это согласие тяготило ее…

Спасти Саттяна от гибели мы не можем, но не хотим, чтобы и Мариэ пошла тем же путем… Так что же нам делать?

У меня не было для них ответа.

— А сюжет для сценария, о котором вы только что рассказали, сценария, в котором вы размышляете о жизни Мариэ, — он что, оборвался на полуслове, и продолжения нет? Один пустой экран?

— В последней сцене мы думали показать ее чуть постаревшей и примирившейся с жизнью, но как к этому подойти — непонятно, — мрачно сказал Асао, явно уже не надеясь получить у меня хороший совет.

Молчание было прервано моей женой, которая все время слушала, не вмешиваясь в разговор.

— А помнишь роман Бальзака, который ты давал Мариэ? Она сказала, что, читая, смогла уловить в нем связь с тем, что случилось с Мусаном и Митио. Не хочешь рассказать им об этой книге? Возможно, Мариэ найдет в ней ту зацепку, которая позволит ей прийти к чему-то новому… И в тот момент им следует быть наготове, ты согласен?

В подтексте того, о чем говорила жена, я слышал непогасшее сопротивление; когда я в первый раз посоветовал Мариэ прочитать «Сельского священника», она яростно спорила, доказывая, что трагедия ее подруги никак не связана с тем, что повлек за собой грех Вероники. Необходимо было объяснить Асао и его друзьям, как в одинокой угрюмой квартирке в Мехико я, безо всяких на то логических оснований, объединил в своем сознании Мариэ с Вероникой, — хотя ужас, который я ощущал при мысли, что, если бы мой ребенок покончил с собой, этот удар был бы гораздо сокрушительнее, чем воздаяние за любой совершенный мной грех, и мог, пожалуй, рассматриваться как некое психологическое основание.

Героиня романа, Вероника, обезображена после перенесенной в детстве оспы. Но в конце жизни, лежа на смертном одре и получив разрешение на публичное покаяние, она, как пишет автор, выглядит очищенной от скверны и полной жизни, как в те времена, когда ее называли «прекрасной госпожой Граслен». Так обращались к ней, замужней женщине, известной благотворительнице, хозяйке салона. И это обращение, как и рассказ о чудесном возвращении красоты к ней, девушке, в моменты, когда она испытывала религиозный восторг, предвосхищают финальное преображение в сцене публичного покаяния.

Итак, разрушенная красота заново возвращается в конце жизни и невозможное становится возможным. Похожий мотив звучит и в «Холодном доме» Диккенса, написанном примерно в то же время; должно быть, лицо, изуродованное оспой, было трагедией, знакомой тогда многим девушкам.

Но осознание Вероникой своей греховности никак не связано с оспой и последствиями болезни.

Она изменяет мужу, и эта измена приводит к убийству. Ее возлюбленный Ташрон идет на ограбление, чтобы добыть деньги, необходимые им для бегства в Новый Свет, а в результате убивает человека, которого хотел обокрасть. Вероника тоже присутствует на месте преступления и, скрыв это, лишает любовника возможности оправдаться, опираясь на смягчающие вину обстоятельства. Испытываемое чувство греха заставляет ее носить власяницу, жить практически в голоде и вложить все силы в попытку возделать полоску бесплодной земли.

И все это перекликается с мотивом возвращения красоты изуродованному лицу. Если бы Вероника не испытала чувства греховности, к ней не вернулся бы лучезарный облик, отнятый оспой, иными словами: она не смогла бы превратить невозможное в возможное…

Теперь посмотрим, что происходит с Мариэ. Сначала у нее рождается умственно неполноценный ребенок, потом его младший брат в результате несчастного случая становится инвалидом, и, наконец, они оба кончают жизнь самоубийством. Услышав в Мехико о случившемся, я подумал, что череда таких невообразимых несчастий способна сокрушить, как внезапно уродующая оспа, — только, конечно, гораздо страшнее…

Чтобы оправиться от боли, Мариэ нужно совершить грандиозный поступок, превратить невозможное в возможное. Именно это, я думаю, вы и пытались сделать в своем сценарии — представить себе путь выздоровления души. И неожиданно поняли, что натолкнулись на непробиваемую стену.

Бальзак, возможно, подскажет вам, как продолжить эту историю; я имею в виду чувство греховности, испытывая которое Вероника идет к выздоровлению. Пережив такую потерю, в которой, как говорит моя жена, разумеется, нет никакой ее вины, Мариэ наряду с сожалением невольно обречена испытывать и некое чувство греховности, это, думаю, неизбежно. Думаю, прежде всего это и волновало вас, всех троих… Печаль безгранична. И все-таки передо мной мелькнул облик Мариэ, которая, опираясь на чувство греховности, могла бы обрести силы для крупного начинания, в процессе которого, может быть, невозможное станет возможным…

— Крупное начинание… Ведь мы слышали: Мариэ тоже говорила об этом, — сказал Асао и повернулся к друзьям, ожидая от них подтверждения. — А в романе подробно описан проект возделывания этой земли?

Я вынул издание, снабженное рельефной картой Монтеньяка, и протянул им. Потом описал место действия — кусок заброшенной бесплодной земли, расположенной у края огромного леса с протекающей по нему рекой, описанный Бальзаком с тем же темпераментом, что и характеры главных героев, например Вероники, а также план, составленный архитектором, напоминающим мне лидеров студенческого движения шестидесятых, и пути его воплощения, отмечая при этом без всяких на то оснований определенное родство между натурами архитектора и Асао с его друзьями…

— Смелый проект, — сказал юноша, внимательнее всего изучавший карту, — но если там была река, каждый год разливавшаяся в период дождей, и твердое каменистое русло, которое можно использовать для отвода воды, уверен, они могли справиться с таким делом. Даже и без специальных машин это было под силу упорно работающим крестьянам, тем более что средств им было выделено достаточно.

— Коити занимался в университетском семинаре по проблемам перекрытия рек, — пояснил мне Асао, — но когда мы заканчивали учебу, гидроэлектростанций было уже достаточно, и даже на самых больших, где прежде работали сотни людей, теперь нужны всего два-три человека, хоть как-то разбирающихся в компьютерах…

— Может быть, за границей все иначе, но здесь, в Японии, никто уже не занимается изменением рельефа крестьянских земель, — сказал Коити. — Если Мариэ вдруг захочет затеять такое дело, у нее будут большие проблемы с поисками энтузиаста.

— Да-а, но это вовсе не обязательно должны быть общественные работы. Если мы сможем помочь ей обрести силы, достаточные, чтобы взяться за что-то — за что угодно, — это уже будет говорить о том, что мы действуем правильно… Неважно, что получится, пусть она делает все что угодно, но только не стонет и не ходит, как лунатик, ночь напролет из угла в угол. — Это уже была реплика Тору, самого молчаливого из компании; он заговорил впервые за все время обсуждения, да и вообще я в первый раз услышал его голос. Законченный интроверт, он теперь так волновался, что глаза покраснели от напряжения.

Сердечно поблагодарив мою жену за то, что она упомянула бальзаковского «Сельского священника», они откланялись.

Закончив в следующий раз заниматься с Хикари, Мариэ не поделилась мыслями о прочитанной книге, Да и возможности такой не было. Когда они закончили урок, у меня сидел гость, и мы лишь мимолетно поздоровались. А вскоре после этого вернулась учительница Хикари, и это положило конец еженедельным визитам Мариэ.

Сыграв короткое музыкальное сочинение, написанное Хикари под руководством Мариэ, преподавательница сказала, что грусть слышится в нем гораздо больше, чем в прежних его вещах. Потом сыграла эту вещь снова, специально для нас, и мы с женой полностью с ней согласились. Музыка явно выросла из горестных чувств Мариэ, бессловесно переданных ею Хикари, хотя она лишь поправляла написанное, когда это вступало в противоречие с правилами композиции. И мелодия, и гармония были придуманы самим Хикари…

Чтобы не запутаться в написанном, мы посоветовали Хикари давать каждой маленькой пьеске заглавие. Он делал чистовой вариант и вкладывал озаглавленное в отдельную папку. До сих пор в названиях появлялись разные «Вальсы», «Сицилианки». Теперь же — не знаю, советовался он с Мариэ или додумался сам, — жена вдруг обнаружила в папке новый лист, на котором было написано «Воспоминания о Мусане».

Трое юношей, которые, движимые доброй волей и желанием помочь Мариэ выбраться из депрессии, приходили ко мне в тот день за советом, несомненно, принадлежали к новой генерации. Как представитель старшего поколения, я был способен разве что поговорить о проблеме теоретически, а они за шесть месяцев самостоятельно запустили проект, задуманный специально ради Мариэ.

Идея состояла в том, чтобы в Японию приехала филиппинская труппа, чьи представления будут сопровождаться лекциями их лидера — директора и режиссера, а выступления состоятся не только в Токио, но и по всей стране. Крупные залы для этого не нужны; спектакли молодых филиппинцев пойдут в стенах «любительского театра», кочуя по университетским аудиториям и актовым залам библиотек, где помещается человек сто, самое большее — двести…