Недель назад, 20 мая 2091 года, Колоград, квартира журналиста Брумеля, 23:57

Брумель убедился, что говорит с сумасшедшим.

– «Позывной» – это как имя, только в радиосвязи. Твой личный код.

– Твой – SQ23W?

– Да. Я же говорил его, когда выходил на связь. Ты мне свой так и не сказал. Даже имени твоего не знаю.

– Зарубин. А кода у меня нет.

– Как нет? Тебя не пустят в эфир без лицензии. Хоть радио в ССС и запрещено, но американцы за это сильно наказывают. Ты же говорил, что с Запада говоришь. Зарегистрировался – и общайся, лишь бы радиоприемник был. И передатчик.

– У меня нет.

– Ты без приемника??! – Брумель втянул в себя сигару. Потом, понимая, что удержаться не получиться, засмеялся.

– Извини.

– За что?

– За то, что мне смешны твои слова. Слушай, сколько тебе лет?

– 25.

– И ты такое говоришь?

– У меня снова вопрос.

– Валяй. – Брумель втянул дым. Шел пятый сеанс связи с этим идиотом. Тут не было унижения – Алекс считал собеседника именно идиотом, в медицинском понимании. Как точно называлась задержка в развитии, Брумель не помнил. Во время сеансов связи Зарубин заваливал Алекса вопросами о том, что такое антигравитационный двигатель, голограммы, биосинтетика, что такое любовь, ветер, почему листья падают осенью и вырастают весной. Он спрашивал, почему Алекс любит курить и болеет именно за команду его города, а не за какую-нибудь другую. Почему Алекс больше любит пиво, чем вино. Казалось, собеседнику Брумеля нужно знать все.

Алекс, по началу нехотя отвечая ему, постепенно привязался к этой детской, больной в данном случае наивности, и желанию хоть как-то выйти в люди, слиться с ними пусть и через радио. Брумель выкуривал свои сигареты, думая, что именно для таких людей разговоры в эфире – лучший способ прислушаться к человеческой толпе, отвергающей отклонения. Приемник давал «ненормальным» равные права – в радиоэфире нет принцев и нищих, начальников и подчиненных, русских и не русских. Нужно лишь знать язык, хотя кое-где пользовались древним телеграфом с особым международным кодом.

Как когда-то в первобытные времена человек напряжено вслушивался в темноту, пытаясь предупредить хищника, так и Брумель сидел у своего большого раритетного уха, слушающего весь земной шар. Особенно это было актуально ночью, когда космос спускался сиянием звезд к спящим городам, отражаясь в тысячах устремленных к нему глаз. Тогда Алексу казалось, что он посылает свой голос в бесконечность, в безвременье, откуда его могут прослушивать, делать выводы, сопереживать.

Особой силой обладали слова, сказанные в микрофон радиопередатчика – они, сродни почтовым голубям, уходили в вечность.

Тут же к нему тянулся невидимый, но живой инвалид 25-ти лет, несчастный в своей тупости. Его наивность напоминала людям, что наличие трезвого ума – уже повод для радости.

– Почему ты полюбил именно Алису? Жену?

– Ну и вопросы у тебя. Ты знаешь, я её сначала невзлюбил. И она меня тоже. Первое взаимное чувство в нашей жизни. – Алекс засмеялся. Он удобно расположился в кресле, затушил сигарету и всмотрелся в открытое окно. Ночной Колоград сигналил, смеялся, кричал и шуршал открывающимися бутылками, фольгой от шоколада в руках гуляющей молодежи. Из никогда не засыпающего города веяло прохладой, а сияние неоновых вывесок проникало сквозь занавески в квартиру, поглощенное настольной лампой. – На первом курсе я нечаянно пролил на неё в столовой кофе. Она разозлилась и ответила мне тем же. Я сдавал экзамен в грязной рубашке со слипшимися от кофе волосами, чуть со стыда не умер. А она с подружками хихикала под дверью.

– Она тоже журналистка?

– Нет. У нас рядом с университетом была академия танцев, в которой Эллис училась. Она постоянно к нам прибегала, к неё там подружек пол университета. Ну, я, когда вышел, подошел, и сказал, что требую извиниться за поступок. Она меня назвала хамом. Сказала, что я ничего не понял, фыркнула и отошла. Я догнал её тогда, объяснил, что сделал нечаянно, а она – намерено.

– Ты иногда не осознаешь свои действия?

– Ну, как тебе сказать? Я человек, и мне свойственно ошибаться.

– Я очень редко ошибаюсь.

– Слушай… Я тебе не верю.

– Я всегда говорю правду.

– Ты же человек, значит, допускаешь ошибки.

– То есть – быть человеком, значит – ошибаться?

– Не только.

– А что ещё?

– Ты философ… – Брумель налил себе коньяка. С окна послышался смех солидной компании. Ночь уже вошла во вкус, и Брумелю это нравилось. Он выпил, а Зарубин продолжил:

– Я читал Ницше, Канта и Аристотеля.

– Молодец. Неужели ты там не нашел ответа на вопрос, что же такое человек.

– Мне хочется услышать твой ответ.

Коньяк проникал в кровь, и упругость кресла все меньше давила на Алекса. За окном слышались отголоски концерта и здравицы конферансье, смех известной певицы и аплодисменты.

– Ты мне льстишь. Ты знаешь, я все больше убеждаюсь, что быть человеком – значит любить.

– Ты рассказывал мне про любовь. Мне понравилось.

– А то. Ну, а ты любил когда-то?

– Нет. Я узнал о любви только от тебя.

– Господи, ну ты и смешной человек. Или даже странный.

– Зато я ошибался. Я все равно человек?

– Ты знаешь, ошибки ещё не являются признаком того, что ты не человек. А вот отсутствие любви – это уже плохо.

– Мне можно полюбить – и я стану человеком.

– Попробуй… – вздохнул Алекс и разложился в кресле. Сзади скреб ковер котенок, Алиса на кухне гремела посудой. С окна шумела струнная дорога и милицейские сирены. Город звал Брумеля в ночь.

– Ты не докончил рассказ об Алисе. Почему ты выбрал именно её? Это и есть любовь? Нужно пролить кофе, так, что бы потом было стыдно?

– Нет. Не обязательно. Вообще не важно, что происходит снаружи. Это чувство. – Алекс усмехнулся. – Так, на чем мы остановились… да, я сказал, что все сделал нечаянно, а она – намерено. Она тогда сказала, что за нечаянно – бьют отчаянно.

– У вас такие законы строгие?

Брумель засмеялся. Смех не отпускал его долго, с кухни пришла жена и села рядом.

– Алекс… что за смешинку ты проглотил? Опять тот тип?

Алекс приставил палец к губам.

– Это пословица. Тогда она так и не извинилась.

Алиса собралась уходить, но осталась, взяв котенка на руки.

– Честно говоря, я её возненавидел. Но в глубине души эта черненькая девушка с ароматом сливы…

– Сливы и ванили… – прошептала Алиса, покусывая Брумеля за ухо.

– …Этот аромат до сих пор возвращает меня в то время.

– А что дальше?

– Дальше я всем друзьям рассказал, какая есть хамка в академии танцев, какая она нехорошая и все мне кивали: «да, не хорошая, не хорошая». А один из друзей взял, и рассказал своей подруге. Которая… ну, в общем, передавали, передавали, и, в конце концов, Алиса под смех подружек узнала историю, как одна хамоватая барышня пролила на хорошего студента кофе.

Алиса целовала Алекса в шею.

– Она меня нашла. – Брумель засмеялся. – Я нарвался на лавину эмоция. Как сейчас помню фразу в саду университета: «я тебя сейчас знаешь, как буду ругать!» короче, я сказал, что все равно не чувствую себя виноватым. Получил пощечину. Она сразу – убегать, а я её догнал и поцеловал. Не знаю, почему. Она мне ответила, но потом оттолкнула, закричала, что я придурок…

Брумель не смог дальше говорить – губы Алисы сомкнулись с его губами.

– А дальше? Я все же не могу понять, что такое любовь. Агрессия обязательна?

– Нет. Агрессия… Не знаю. Факт тот, что я не пошел за ней, когда она отпустила мне вторую пощечину. Сразу не пошел, пожалел. Кинулся за ней. В тот день я спас её от злого питбуля, который меня укусил. Ну, Эллис с хозяином его оттащили. Так что в тот день она меня до общаги проводила. Так и познакомились.

– То есть, что бы полюбила девушка, нужно её спасти от угрозы.

– Конечно. – Сказал Алекс, сопротивляясь поцелуям жены. Её запах и ласки уводил мысли в другую сторону, и Брумелю уже не так хотелось просвещать собеседника. В заигрываниях жены Брумель уронил бокал. – Мужчина – рыцарь!

– Что такое «рыцарь»?

– Это те, кто на рыцарских турнирах сражаются.

– Что такое «Рыцарский турнир»?

– Это сражение двух рыцарей. – Алиса прорвала защиту Брумеля и снова вцепилась в его губы. Жена трепала волосы Алекса, расстегивая рубашку.

– Ты тут?

– Да, Зарубин. Я… я немного занят, так что, давай попозже…

– Я хочу увидеть сражение рыцарей…

Брумель отключил радио и растворился в нежности жены, ничего не помня, ничего не говоря и не желая говорить.