Марта 2013 год. 3 страница

Она припомнила эту накануне прочитанную фразу из документального рассказа о коллективизации и раскулачивании в Немповолжье. Сейчас это казалось первобытной дикостью: объявили людей классом, подлежащим истреблению, лишь за то, что они собственным тяжким трудом нажили себе хозяйство. Впрочем, как утверждали историки, в этих краях истребляли не кулаков, как целый класс, а расу, не нужную стране Советов. Это и было первопричиной…

Мила ясно представила себе, как однажды утром в Рейнвальд прибыл отряд красноармейцев с требованием выдать зажиточных сельчан. И все уже знали, для чего… Раскулаченных выселяли в Сибирь, Казахстан, на Урал. Депортировали целыми семьями, где люди, оторванные от дома и привычного климата, лишённые самых простых и необходимых вещей, гибли от голода, холода и непосильной работы.

Откуда родом был Яков Вебер, оставивший по себе память на этой полынной земле? Разве теперь кто знает… Мальчишка-комсомолец, рьяный представитель новой молодёжи, облечённый небольшой, но всё-таки властью. Что такого наговорил он, ловко сидя на коне, прямо у этой кирхи, уже тогда не действующей, что навлёк на себя гнев рейнвальдцев? Как не искала Мила потом упоминаний о случившемся здесь, так и не сумела ничего найти. Правда, нашлись похожие истории. Например, в селе Обермонжу, нынешней Кривовке, в феврале 1930 года защищать своих односельчан вышло почти триста женщин. Председатель села метался в разъярённой толпе, пытаясь успокоить, внести ясность, смягчить людей, но едва унёс ноги и вынужден был несколько дней отсиживаться в чьём-то надёжном подвале после того, как его пообещали растерзать на месте, если ещё на глаза явится. А чуть позже из Марксштадта прибыл вооружённый отряд – шестьдесят человек, и восстание мигом ликвидировали. Самых активных участников осудили на длительные сроки и увезли в концлагерь. Известие о том, что в Марксштадте существовал в те годы концлагерь, повергло Милу в шок. Она пыталась понять: где именно он располагался, но опять же – никаких достоверных сведений не отыскала.

– Самое смешное, что имя этого Якова Вебера носит местный пионерский отряд, - сказала она. – Представляешь?

– В Старицком есть пионеры? – удивился Роман. – Вот так номер!

* * *

Когда достигли села Подстепное, дети уже крепко спали. Да и здешние пейзажи не особо впечатляли: пыльная, тряская дорога, заросшая репейником, полынью и лопухами. Иногда попадались сельчане, на велосипедах или пешком с удочками через плечо. Через несколько километров встретился заброшенный кирпичный завод. Острые осколки кирпичей валялись по обочинам, и Роман сбавил скорость, чтобы ненароком не проколоть шину.

Мила прикрыла глаза, она тоже немного устала. Душный полуденный ветер влетал в открытое окно машины и ни капли не освежал. Он нёс с собой степной воздух и пыль, оседающую на волосах и одежде. Оставалось предполагать, каково приходится местным жителям в жаркие летние месяцы, если сейчас, в мае, уже нечем дышать.

Ближе к Подстепному рельеф дороги изменился, машина то поднималась, то спускалась с холмов. Наконец, вдали показалось село. И тут Мила, до того расслабленная и почти лежащая в кресле, вскочила, чуть не угодив лбом в стекло.

– Рома, вон она, кирха! Смотри же!

Они даже притормозили. Потому что зрелище представало великолепное. Краснокирпичная кирха возвышалась над селом, точно корабль, севший на мель. Именно такое сравнение мгновенно пришло Миле в голову. Будто плыл этот корабль в веках, честно выполняя предназначенную ему миссию, и вдруг внезапно по прихоти налетевшего шторма, – а чем была Революция, как не штормом? – наткнулся на рифы, да так и застыл…

В который раз Мила поразилась задумке безвестных архитекторов. Ведь прежде, чем приняться за чертёж, они тщательно выбирали место, на котором будет возведено их детище. Так, чтобы видно было храм издали, чтобы он стал истинно Божьим домом здесь, на этой земле для этих людей.

Когда-то кирху украшала колокольня и стройные ряды колонн. Впрочем, колонны ещё сохранились, а вот колокольня исчезла, ушла в небытие.

Подъехав ближе, машина уткнулась в высокие кусты чертополоха. Мила вылезла, а Роман со спящими детьми поехал дальше искать, куда бы припарковаться.

Мила храбро ринулась навстречу колючкам, почти не замечая их, потому что всего в нескольких шагах стояло Розенгеймское чудо, так она окрестила кирху. Вблизи здание было ещё прекраснее и ещё беззащитнее… Взобравшись по расколотым ступеням на паперть, Мила прижалась щекой к нагретой солнцем выщербленной краснокирпичной колонне. Здесь, как и в Старицком, стояла тишина. Но совсем иная, с другим привкусом.

Кирху забросили, видимо, очень давно. Стёкла выбиты, хотя оконные рамы ещё крепкие. Внутри Мила услышала курлыканье голубей. Она осторожно приоткрыла тяжёлую дверь с выломанным замком и вошла. Сначала ей показалось, что она попала внутрь какого-то огромного морского животного, возможно, кита. Здесь было прохладно, поперечные перекладины, поддерживающие хоры, напоминали гигантские рёбра. Под ногами хрустели осколки стекла и напольной плитки. Мила фотографировала остатки интерьера. На внутренних деревянных колоннах ещё сохранилась затейливая резьба. В одном месте она неловко споткнулась, охнула, и тут же на неё точно обрушился водопад – это десятки голубей, испуганных её появлением, оглушительно заработали крыльями, усиливая звук невероятной акустикой.

Легко можно было вычислить алтарную часть кирхи, рядом на небольшой цементной возвышенности, скорее всего, стоял орган. В противоположном углу виднелась лестница на второй этаж. Мила поспешила туда, распахнула едва держащуюся на петлях дверь и попятилась от неожиданности. Площадки перед лестницей не было. Вместо неё зияла огромная дыра в подвал. Хотя ещё осталась кромочка, по которой можно было добраться до лестницы. Мила в нерешительности застыла у дыры. Её терзали два чувства: боязнь свалиться в эту тьму и стремленье попасть наверх. Она уже знала, что если второе не будет осуществлено, то потом это несбывшееся желание попросту загрызёт её, и рано или поздно заставит вернуться сюда. Поэтому, осторожно придерживаясь за стену, она на цыпочках прошла по кромке пола, почти не дыша. Выдохнула лишь на первой ступеньке. Впрочем, здесь снова помедлила. Лестничные перила отсутствовали, а подъём был крутым. И тогда Мила, снова хватаясь за выступы в стене, начала своё восхождение. На втором этаже, перед входом на хоры оказалась небольшая площадка с деревянными полусгнившими полами. Из приоткрытой двери открывался роскошный верховой вид на внутренности кирхи-кита. Оставалось сделать всего несколько шагов. Но под ногой тревожно заскрипела половица. Мила шагнула и с ужасом поняла, что гнилая доска начинает ломаться под ней. Она резко отпрянула назад и едва не свалилась с лестницы.

– Тише ты, дурища! – полушёпотом приказала себе и почувствовала, как бешено заколотилось сердце. – Принесла тебя сюда нелёгкая!

Мила отдышалась и сделала несколько кадров. Не зря же она лезла сюда, рискуя, если не жизнью, то здоровьем уж точно. А вот спускаться вниз оказалось значительно труднее. Она пыхтела, ругалась, прижималась к стене и радовалась тому, что никто сейчас не видит её страха. Ни Роман, ни дети. На мгновение она представила себе дно этой жуткой дыры: липкую, ледяную жижу, утягивающую, засасывающую её. И если вдруг она… то… никто даже не услышит крика!

– Да ничего там такого нет! – сказала она нарочно бодрым голосом, чтобы успокоиться и взять себя в руки. – И совсем не глубоко. И никакой там жижи! Просто, наверное, камни…Что тоже малоприятно…

Преодолев последний опасный отрезок, Мила неожиданно для себя перекрестилась. Оказавшись на твёрдом полу, который точно не грозил обвалиться под ней, она решила поскорее выбраться отсюда. Уже на воздухе она устыдилась паники, испытанной всего несколько минут назад. А навстречу к ней спешили муж и проснувшиеся дети. Мила спрыгнула со ступенек и помчалась к ним.

* * *

Поначалу она хотела и вовсе вычеркнуть Нидермонжу из своего списка. У Милы это село, носящее с незапамятных времён второе название – Бобровка, стойко ассоциировалось с дачным детством. Там, в низине у реки когда-то давно родители держали дачку. Обыкновенную, даже без домика. Просто плодовый сад, бахчи и сараюшка-развалюха для огородно-садового инвентаря. На дачу всегда ехали одной и той же дорогой: мимо пыльного маленького кладбища, расположенного прямо у шумной трассы (ничего себе – тихий последний приют!), затем через село мимо старого длинного дома с кирпичным первым и деревянным вторым этажами, бывшей церковно-приходской школы, а теперь обычной девятилетки, соседствующей с детским садиком и почтовым отделением. Село заканчивалось полуразрушенными коровниками с останками ржавых тракторов рядом. Вот все эти сельские прелести и сохранились в Милиной памяти. В Бобровке она не была лет пятнадцать. По её сведениям здесь сохранилось здание евангелическо-лютеранской церкви, построенной ещё в 1828 году. Неказистое, невысокое, напоминающее простой деревянный дом. Сейчас здесь располагалась местная библиотека.

Да, можно было бы не заезжать в Нидермонжу. Но тогда всё путешествие теряло смысл. Тем более что всё равно их путь лежал вдоль села.

– Гм, ну это вам не Розенгейм и не Рейнвальд, - усмехнулся Роман, скептически осматривая потемневшие деревянные стены, крыльцо с навесом, выкрашенное ярко-голубой краской.

Мила пыталась представить, как выглядела церковь в годы своего процветания. Очевидно, была такая же деревянная колокольня. И пусть не суждено этой скромнице соперничать с каменными красавицами-кирхами, всё равно была в ней какая-то едва уловимая прелесть. Этакий флёр старины…

Они ещё немного покрутились вокруг здания, но библиотека была заперта, а потому осмотреть её изнутри было невозможно.

– Странное название – Нидермонжу, - заметил Роман, заводя машину.

– Ничего странного, - отозвалась Мила, заглядывая в свой блокнот с выписками. – Названо село в честь второго директора здешних колоний – полковника Отто Фридриха фон Монжу. Был он доверенным лицом вызывателя колонистов барона Борегарда, и заседал себе преспокойненько в Саратове. Ну, видимо, за хорошую службу был награждён двумя именными колониями: Нидермонжу и Обермонжу, нынешней Кривовкой. Так-то!

– Ну, мог бы ради такого дела расстараться, и церковь каменную забабахать!

– - Эх, Ромочка! Чем ж тебе деревянная плоха? К твоему сведению, знатный здесь в те времена был церковный хор! Нидермонжцы весьма музыкальны оказались! Пели, играли на разных инструментах! Слушай, а помнишь, приезжала пару лет назад дочь известного магнитогорского скрипача Эвальда Рюба, Ирина?

– Эта та, с которой ты полдня по городу разгуливала?

– Ну да! Она самая! Так вот Эвальд Рюб родом из Нидермонжу!

Мила хорошо помнила тот июньский день. С утра лило, как из ведра, и выходить на улицу совершенно не хотелось. Но, как назло, позвонили из Российско-Немецкого дома и сообщили, что приглашают на встречу с гостьей из далёкой Магнитки, Ириной Рюб, приехавшей на родину своего отца, поэта, композитора и музыканта, покинувшего эти края со своими соплеменниками в 1941 году. Ну, покинувшего – мягко сказано, честнее будет – высланного. Мила тогда только вздохнула, глядя на ливень за окном. Но благо, что Российско-Немецкий дом находится недалеко от редакции. Потому, вооружившись зонтом, она неохотно поплелась на встречу. И, как всегда, когда идёшь куда-то с предубеждением, заранее настроившись на скучное, нудное времяпровождение, оказывается всё наоборот. Ирина Рюб – милейшая, хрупкая белокурая женщина приехала в Маркс, чтобы прикоснуться к отцовской земле, рассказать о судьбе Эвальда на чужбине, подарить марксовцам его стихи, а потом, вернувшись домой, она планировала написать большую книгу об этом путешествии, и не только о нём, но и обо всех Рюбах, живших в Нидермонжу и разбросанных после депортации по всей стране от Казахстана до Урала, а также об их ныне живущих потомках.

Уже через полчаса Мила чувствовала себя Ирининой закадычной подругой. После торжественной встречи в зале Российско-Немецкого дома они сидели вдвоём, пили чай и разговаривали. Обо всём на свете: о детях, у Милы тогда был ещё один Димка, а у Ирины – две девочки, о мужьях, родителях, об участи, постигшей поволжских немцев, о сохранении памяти. Да о многом! А потом вместе отправились за Димкой в садик и ещё долго гуляли по городу. Мила показывала Ирине Волгу, любимые улочки, дома. Гостья же на память о знакомстве подарила маленькую красную книжечку со стихами отца под названием «Разбуженная скрипка» и трогательной надписью на титульной странице: «С великой благодарностью и любовью к Земле моих предков». Миле особенно понравилось одно стихотворение Эвальда «Музы». Там были такие строки:

Вы во мне проснулись очень рано,

Часто вы меня лишали сна –

Слышал я, как бойко сквозь туманы

Музыку цветов несла весна.

Вспоминал дороги и тропинки

За родным, родным своим селом.

Навсегда новинки и поминки

Поселились в сердце озорном.

Посмотреть позвали по-немецки,

Как на Волге тихо плыл закат,

Как звезда зажглась на небе детства,

Где нашёл свой стихотворный клад.

Ирина часто потом писала Миле из Магнитогорска, рассказывала, как продвигается книга, о своих новостях. И надеялась однажды снова вернуться в Маркс, приехать в Нидермонжу, чтобы, как в тот свой приезд, набрать с поля колосков и возложить их на могилу отца – привет от милой сердцу Родины…

* * *

Не тянуло Милу и в Орловку. А туда было нужно. Ибо там в самом центре села пряталась, именно так – пряталась, хоронилась, доживала свой век, точно приживалка при доме богатых покровителей, некогда роскошная лютеранская кирха. И если в других сёлах церкви вставали перед глазами, гордо и величественно, точно поверженные королевы, то орловская кирха менее всего напоминала особу королевской крови.

Ну а не тянуло туда, потому, что сама Орловка, единственная, кстати, немецкая колония, изначально названная по-русски в честь одного из екатерининских фаворитов – Григория Орлова, среди местных пользовалась дурной славой. Считалась чуть ли не гиблым местом. То и дело на трассе перед селом сталкивались машины. Впрочем, ничего удивительного тут не было: трасса была федеральной, очень оживлённой и очень разбитой. И хотя вдоль неё стояло множество сёл, почему-то аварии происходили именно у Орловки. И никакие посты ГИБДД не уменьшали печальной статистики.

Да и в самом селе постоянно происходили какие-то жуткие истории с грабежами, убийствами и прочими неприятными делами. А уж когда по весне некая орловская жительница увидела у себя во дворе страшное, непонятное животное, похожее одновременно на собаку и кенгуру, с лёгкостью сиганувшее от неё через забор и оставившее после себя задушенных и обескровленных кур и овец, то всем стало ясно: ежели завелась в селе чупакабра, так называли этого невесть откуда взявшегося вампира, то дело тут нечисто. Правда, потом пошли разговоры, что дама та была навеселе, чего только под градусом не привидится. Но объяснить, кто задушил скотину и выпил кровь, никто не смог…

Покуда Мила пугала Романа этими страшилками, машина благополучно въехала в село. Церковь они нашли на площади, со всех сторон зажатой домами и деревьями. Некогда белоснежная с рядами колонн она напоминала собой заброшенный провинциальный театр оперы и балета. Три высоких двери, выкрашенных в разные цвета, были заперты. Центральная вела в саму церковь, которая сейчас исполняла роль Дома культуры, а по совместительству парикмахерской и магазина бытовой химии, о чём свидетельствовала корявая вывеска над левой дверью, где перечислялся весь ассортимент товаров, причём без единой запятой. Над правой дверью скромно красовалась табличка «Библиотека» с выцветшим плакатом о пользе чтения.

– Боже мой! – только и сказала Мила. Она даже не знала, с какого ракурса сделать фото поприличнее. Как ни крутись, всё выходило неказисто и убого. Угловой вид портила весьма эмоциональная надпись на стене: «Ё-моё! Люблю!». Очевидно, автор был несказанно удивлён уже свершившемся любовным фактом. Пройдя дальше вдоль стены, Мила увидела портик с шестью колоннами. Окна за ними были расколочены или заложены кирпичами, зато именно здесь ей удалось сделать несколько фотографий из серии «опустевшее дворянское гнездо», поскольку бывшая кирха более всего напоминала как раз заброшенную усадьбу. Но у заднего фасада Милу ожидала совсем уж омерзительная картина: покосившаяся будка с размашистыми буквами М и Ж, а вокруг многочисленные доказательства того, что как раз эту будку орловцы предпочитали игнорировать. То ли узкой она была для них, то ли их развесёлым натурам требовался для таких «великих» дел исключительно свежий воздух и открытое небо.

Мила вернулась к портику и достала свой блокнотик. «Какая гадость! - записала она. – Неужели никому и в голову не пришло, что это Божий дом! Пусть попранный, но всё же…»

На предыдущей странице она прочла запись, сделанную ею ещё дома и относящуюся как раз к этой кирхе. «Лютеранская церковь в селе Орловское построена в 1860 году архитектором Фридрихом Лагусом. Информации об этой церкви очень мало. Известно, что толщина стены здания 95см., что церковная ограда была изготовлена в селе Гримм. В советский период, после закрытия церкви, здание служило складом и зернохранилищем. В 1960 году была сломана колокольня. В 1969 году в бывшей церкви произошел пожар, после которого здание было перестроено и уже мало чем напоминает о своём истинном предназначении».

– Мало чем напоминает об истинном предназначении, - повторила вслух Мила и отмахнулась от вылезшего из-за угла пятнистого кота с пятнами лишаёв на боках. – Отвяжись, душенька! Тебя мне ещё не хватало!

* * *

Оставалось лишь Зоркино. Даль была приличная, и Мила забеспокоилась: не устали ли дети? Но они успели подкрепиться, пока она бродила вокруг орловской кирхи, и даже слегка разбушевались, сидя на заднем сидении машины. Пришлось их припугнуть чупакаброй. Подействовало. Димка во все глаза принялся смотреть по сторонам, надеясь увидеть её в каких-нибудь кустах, а Павлик прикинулся спящим, да так и уснул на самом деле.

В Зоркино Мила была лишь однажды. Ездила в гости к местному художнику-самоучке, чудесному старичку, который всю жизнь проработал шофёром, а выйдя на пенсию, вдруг неожиданно для всех занялся живописью. Его любительские работы понравились Миле своей непосредственностью, смещённой перспективой, яркими, даже чересчур яркими красками, но в этом ощущалась такая любовь к миру, окружавшему художника, что хотелось рассматривать его картины без конца.

Из той поездки Мила запомнила ряд пирамидальных тополей на въезде в село. Говорили, что их в восьмидесятых годах посадил тогдашний председатель совхоза, большой любитель тополей. Издали они смотрелись весьма экзотично, напоминая пейзажи какой-нибудь далёкой страны. Испании, к примеру. Тем более что в годы войны здесь поселили эмигрантов из южных испанских земель, бежавших от фашистского режима.

И вот снова – тополя, знакомый въезд в село. Где именно искать церковь Иисуса, как её именовали ранее, Мила не знала. Пришлось поколесить по улицам, вызолоченным медленно заходящим солнцем. Они несколько раз объехали вокруг большого древесного острова в самом центре села, пока Роман не разглядел за густо переплетёнными ветвями кирпичную кладку.

– Уж не церковь ли там? – заинтересовался он и притормозил. На сей раз решили идти все вместе, не отпускать Милу одну. В чащобе нашли протоптанную узенькую тропку и прямо по ней пробрались внутрь. Да, Роман не ошибся, деревья скрывали именно церковь. Сгоревшую, но ещё крепкую лютеранскую кирху, внутри которой стояла трава по пояс, но часы на самой верхушке уцелевшей колокольни сохранили свои стрелки, показывая полшестого. Мила взглянула на свои наручные часики и обомлела: время совпадало.

Сфотографировать кирху целиком было просто невозможно. Тогда Мила решила сделать несколько детальных снимков: запечатлела обугленную каменную кладку, кустарники, проросшие по углам. Передав фотоаппарат Димке, она залезла на низкое, но высокое окно, и подивилось толщине стен.

– Мама, обернись! – крикнул Димка, и щёлкнул её. Так и осталось это фото: Мила вполоборота на фоне готического окна, а за ней напирающая на стены зелень, такая нежная, молодая, сзади подсвеченная солнцем.

Об этой кирхе сохранилось самое большое количество воспоминаний и документов. В интернете даже удалось разыскать старинные строительные чертежи и зарисовки внутреннего интерьера. Судя по всему, была кирха в Зоркино-Цюрихе потрясающе красивой.

Когда-то село имело два названия – Эккерт и Цюрих. Второе дано по названию одного из швейцарских кантонов, опыт которого по устройству и обработке земли хотели перенять переселенцы. Своё русское название село получило лишь в 1915 году. Лютеранскую церковь построили сразу же, как основали колонию. Но была она деревянной. Лишь в конце девятнадцатого века возвели каменное здание церкви Иисуса в неороманском стиле, его проект разработали в Берлине. Здесь могли легко уместиться почти тысячу человек. Несомненным украшением церкви являлся орган, специально заказанный и привезённый из Германии. А трёхметровый крест на колокольне виден был далеко за пределами села.

Жители Цюриха отличались особой набожностью, но превыше всего ценили работу. Поэтому даже в самые великие праздники от семьи в церковь посылали лишь одного представителя, остальные же трудились в поте лица. Ибо, как говорили они, «праздники от будней отличаются лишь вкусным ужином».

Красота не спасла цюрихскую кирху. В тридцатых годах она подверглась поруганию, трёхметровый крест подпилили с одной стороны, накинули на него канат и под весёлые, пьяные крики местных представителей советской власти низвергли его при помощи лебёдки. А потом всё было, как и везде: внутри сделали сперва зернохранилище, потом ремонтную мастерскую, и, наконец, клуб с кинозалом. Последняя затея оказалась и вовсе неудачной, поскольку акустика в здании оказалась плохой. В начале девяностых годов прошлого века кирха сгорела. Её обугленный остов постепенно зарастал кустами и деревьями, пока совсем не превратился в зелёный непроходимый остров.

Если бы Мила знала тогда, что всего лишь через два года после её поездки по церквям Немповолжья произойдёт истинное чудо. Некий богатый предприниматель из другого конца страны задумает повидать родину своих предков, прилетит в Зоркино-Цюрих, не побоится пробраться сквозь чащобу к кирхе, и, увидев её, решит восстановить, во что бы то ни стало. Он выделит на это огромные деньги, пригласит строительную бригаду из Франции, закажет орган в Германии и начнёт длительную тщательную реставрацию, сверяясь со старинными чертежами и эскизами. Если бы Мила могла тогда предположить это, то уехала бы из Зоркино успокоенной. Хоть немного…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Это лето у Вики определённо не задалось. В музей пришло новое руководство, и началась, как обычно бывает в таких случаях, перестановка кадров. Старых музейщиков, так долго проработавших здесь, что их самих можно было показывать в качестве экспонатов, уволили безо всяких церемоний. На их места пришли новые работники, с трудом представляющие себе, чем они тут должны заниматься. Вика немного тревожилась, но, к счастью, её перемены не коснулись. Она по-прежнему копалась в своих фондах, иногда водила экскурсии, писала статьи о музейных мероприятиях. В июле пришла пора долгожданного отпуска. Вика давно запланировала поездку в Питер, накопила денег, но всё рухнуло в одно мгновенье. На второй отпускной день матери приспичило двигать шкаф из одной комнаты в другую. Пришлось подключиться. Вдвоём они выгрузили на пол гору вещей, от которых, как, кстати, как и от шкафа, Вика давно мечтала избавиться. Но мать упорно не желала. По её мнению, всё это ещё могло пригодиться. Тайком Вика уже давно таскала по одной вещичке на мусорку, пока однажды не была застигнута с поличным. Состоялся грандиозный скандал, после которого она махнула рукой на это царство моли, и перестала спорить. Со шкафом дело обстояло сложнее. Его, как старые замшевые сапоги, не снесёшь за угол дома, а вот места в комнате он занимал предостаточно. Этакий полированный пылесборник тысяча девятьсот восемьдесят первого года выпуска, как значилось на жёлтой бумажке, накрепко приклеенной к обратной стороне дверцы. «У-у, гробина!» - толкала его иногда локтем Вика, проходя мимо. Нет, она могла бы с лёгкостью доказать матери, что нет смысла, освобождая одну комнату, загромождать другую. Но ей было лень тратить красноречие и портить себе настроение. Она, молча, повиновалась. Оказалось, что даже избавленный от кучи хлама, шкаф весил не меньше полтонны. Сдвинуть его с места можно было, лишь подложив под каждую из его упрямых ножек по свиной шкурке. Применив этот старый дедовский способ, Вика с матерью кое-как дотащили шкаф до двери в коридор, и вот тут случилось непредвиденное. Шкаф накрепко застрял в дверном проёме, перекрыв вход. «Нет, - вздохнула Вика, - только не это!». Всё осложнялось ещё и тем, что оба их мобильных телефона остались на кухне. Мать отчаялась сразу. Она выглядела виноватой и испуганной, и у Вики просто язык не повернулся сказать всё, что она думала по этому поводу. Единственное, на что они обе ещё надеялись, так это на то, что сегодня должен был заглянуть Валерка, старший Викин брат. Он уже неделю обещал занести стремянку, которую брал месяц назад. «А как мы его впустим? Ключи-то от квартиры Валерик ещё зимой потерял», - сообщила мать, и тут Вику прорвало. Она неожиданно для себя подскочила к шкафу и злостно принялась пинать его, крича «чёрт тебя возьми!», ну и ещё что-то в этом роде. Очевидно, её гнев оказался куда сильнее упёртости шкафа, потому что при очередном Викином наскоке он как-то плавненько подвернул свои ножки на свинячьих шкурках и выехал в коридор. Вика с матерью переглянулись, залились истерическим хохотом и бросились доталкивать шкаф до следующей комнаты. Но тут они уже были умнее, и до Валеркиного прихода не рискнули повторить попытку. Правда, братец объявился лишь под вечер и с лёгкостью сделал то, чего им было не под силу. За работу он перехватил у матери пятисотку. А стремянку, кстати, опять не принёс. На следующий день мать слегла со страшной болью в спине. Промучавшись сутки, она согласилась вызвать врача, и оказалось, что у неё что-то сместилось в позвоночнике, скорее всего в тот момент, когда они с Викой толкали этот злополучный шкаф. Мать увезли в больницу на «скорой», и Вика весь свой отпуск пробегала к ней с передачами, потому что сначала больную обследовали, потом прооперировали, а потом последовал долгий послеоперационный восстановительный период. Меж тем, отпуск завершился.

С Милой они не виделись почти всё лето. Изредка перезванивались, чаще общались в интернете, где Мила подробно рассказала о своей поездке по сёлам. Немецкие лютеранские и католические храмы так вдохновили её, что она написала цикл очерков.

Вике нечем было похвастаться. Научно-исследовательская работа о скульптуре Девы Марии давно застопорилась, новых фактов о ней не нашлось. Единственное, что Вика сделала, выйдя на работу после отпуска, это поместила на форуме сайта «Российские поволжские немцы», который не так давно обнаружила, фотографии кирхи из Липовки-Шеффер. Она часто вспоминала ту поездку с Милой и её семьёй, даже видела кирху несколько раз во сне. Очень хотелось съездить туда снова, что-то такое тянуло, звало.

В конце августа, заглянув на форум, Вика с удивлением обнаружила несколько отзывов. Среди них было пару-тройку от потомков липовских немцев, ныне живущих в Германии. Их предки крестились в этой кирхе, посещали её по воскресеньям, водили туда своих подросших детей на конфирмацию. С волнением Вика читала их сообщения, она могла себе представить: как важно им увидеть частицу земли, на которой некогда жили деды, и с которой им пришлось расстаться не по собственной воле. И увидеть святыню в таком ужасающем состоянии…

Но особенно Вику заинтересовало письмо от некого Александра Ортманна. Он спрашивал: а не бывала ли она в соседнем с Шеффер селе – Герцог. Там некогда стояла красивейшая католическая церковь. Вика ответила, что, к сожалению, не была, да и, признаться, впервые слышит об этом селе. Но обещала разузнать всё поподробнее и сообщить.

В тот же день она позвонила Миле.

– Как ты говоришь – Герцог? Подожди, сейчас точно не отвечу, но вполне возможно, что где-то там и было такое село.

– Александр Ортманн пишет, что оно стоит по соседству с Шеффер, - подсказала Вика.

– Да где же? Там рядом только Старицкое и Раскатово. Ну, есть в тех краях ещё Советское, бывший посёлок Мариенталь. Но это совсем не по соседству. И церковь есть?

– Не знаю, сохранилась ли. Как бы узнать?

– Слушай, дай мне пару деньков, я соберу информацию и позвоню, ага?

В том, что Милка немедленно бросится искать это таинственное село, Вика даже не сомневалась. Самой ей было некогда, да и, честно-то сказать, не особо хотелось заниматься розысками. И своих дел было невпроворот. Мать начала поправляться, её уже выписали из больницы, но она чаще всего лежала. Поэтому Вика после работы мчалась домой, чтобы накормить её, развлечь, утешить. На время болезни они заключили перемирие, а ведь прежде и дня не проходило без мелких ссор и обид. Каким всё это теперь казалось глупым и мелочным! В конце концов, думала Вика, мать – единственный близкий и родной человек. Валерка – не в счёт, у того давно своя отдельная жизнь. А сестре Маше всё её проблемы были уж тем более ни к чему.

Не клеилось и в личной жизни. Об этом Вика старалась и вовсе не думать, чтобы не расстраиваться. Кирилл, которым она жила и дышала почти полгода, не звонил с начала лета. Сейчас даже смешно было вспомнить, как она в любую погоду плелась к нему домой, чтобы увидеть его, прижаться к нему… Подведя черту под этими несуразными отношениями, Вика поняла, что это она ухаживала за ним, а не наоборот. И уж совсем не хотелось вспоминать его слова на её отчаянную, просто унизительную мольбу: «Не зовёшь замуж, так хоть ребёнка мне подари!» - «Я не хочу ребёнка от нелюбимой женщины». Тогда, а это было в конце марта, все её подруги наперебой говорили: «Дура! Ты просто дура!», а она думала, что вот стоит ей исчезнуть на неделю, Кирилл опомнится и бросится её искать. И он нашёл её! Но лишь для того, чтобы попросить помочь на поминках по матери. Готовить было некому… И она согласилась, пожалела, простила ему все обидные слова. Неужели так любила его? – спрашивала она себя теперь, спустя несколько месяцев после разрыва. Или просто женское одиночество и нереализованное чувство материнства говорили в ней тогда. Ей так хотелось семьи, детей. Вот как у Милки и Романа… И опять у них тогда с Кириллом всё завертелось, закружилось, точно весна возродила чувства. А потом он вдруг перестал звонить и отвечать на звонки. И тогда Вика поняла, что всё, больше ей надеяться не на что.