Глава 74. Дыра во вселенной 2 страница

– Счастливого мне гребаного дня рождения, – пробормотал я про себя, когда она ушла, потянувшись к бутылке с водкой.

Я поднес ее к губам и сделал глоток, закрывая глаза и наслаждаясь жгучим ощущением. Как бы я хотел, чтобы оно полностью убило эту боль, которая, казалось, будет терзать меня вечно, но глубоко внутри я понимал, что ничто ее не уберет. Часть меня потерялась, на месте сердца осталась лишь зияющая дыра, и я знал, что ее не заполнить. Эту часть себя я оставил вместе с Беллой, часть, которую она забрала с собой, где бы они ни была. Молли почти удалось заполнить эту пустоту, или хотя бы заставить меня забыть о ней, но даже этого не было достаточно. Я все еще пытался придти в себя, научиться жить с этой болью и я справлялся, как мог.

Сказать, что я легко адаптировался к жизни в Чикаго, было бы грубейшей ложью. Долгое время я был совершенно беспомощен, а когда вернулся в дом, где нас растила мать, мир стал словно нереальным. Ко мне начали возвращаться воспоминания из детства, и это было здорово, потому что поначалу отвлекало. Я переступал через себя, делал всякую хрень, которую мне приказывали, но пока мои вещи не прибыли из Вашингтона, я не понимал.

Что это теперь - моя гребаная жизнь.

И я начал напиваться каждую ночь, чтобы успокоить жуткую боль в груди, иногда я употреблял столько, что терял способность мыслить. Каждый сраный день был агонией, и ночью было не легче – мне снились сны, и единственным выходом было потеряться в темноте. Водка приносила блаженное оцепенение и уносила боль, и каждую ночь, проваливаясь в бессознательность, я молился, чтобы все забыть, когда проснусь. Я просто хотел, нахер, забыть. Я хотел прекратить эти муки.

Но это не срабатывало, каждое утро было еще хуже, чем предшествующая ему ночь, и круг замыкался. Я медленно терял контроль, и все переживали за меня, но мне было насрать. Какая разница, что теперь со мной будет… я просто хотел найти подобие равновесия, чего бы это ни стоило. Мне нужен был стимул жить дальше, что-то, что дало бы мне силы идти вперед, прежде чем я окончательно скачусь в бездну. Каждую ночь я посещал клуб Алека, громкая музыка и толпы людей отвлекали меня от размышлений, а алкоголь помогал успокоиться. У меня началась депрессия, я думал о суициде, я постоянно рисковал и ходил по скользкой дорожке, наплевав на последствия. Я начал нарушать даже основные правила, я привлекал к себе внимание, хотя клятва требовала от меня оставаться в тени. Я встречался с людьми, которые в других обстоятельствах могли бы стать моими друзьями, но никто из них не смог пробиться сквозь мои стены – я снова их отстроил. Я перестал быть разборчивым, я впускал в свою жизнь отвратительных людей, игнорируя то, что они принесут мне только неприятности.

И вот, когда я достиг пика отчаяния, мне представили Молли.

Молли была одновременно и благословением, и проклятием. Это как " пункт 22" (взаимоисключающие условия, пункт 22 устава американской военной базы в Италии – лётчика можно отстранить от полётов, только если он сам об этом заявит, и, если при этом его признают сумасшедшим. Однако любой, кто обращается с такой просьбой, уже не сумасшедший, а все, кто продолжают летать, безумцы по определению, но отстранить их нельзя – они не сделали заявления. Таким образом, поправка из пункта 22 – эдакий манёвр, навсегда увязывающий солдата с войной), потому что Молли наконец-то смогла подарить мне чувство жизни, но, в то же время, еще глубже завела меня во тьму. Однажды ночью, в клубе, все переменилось, моя жизнь пошла на новый виток, когда я сидел в кабинке с бутылкой водки в руке. Ко мне подошел парень по имени Фил и сел напротив.

– Хочешь встряхнуться? – спросил Фил, глядя на меня.

Я сухо засмеялся, качая головой.

– Сомневаюсь, что у тебя есть то, что мне поможет.

– Оу, а я бьюсь об заклад, что есть, – сказал он, доставая из кармана маленький мешочек с белым порошком.

Я удивленно наблюдал за ним, когда он насыпал немного на стол – я никогда раньше не видел у него это дерьмо. После приезда в Чикаго я не раз нюхал кокс, я покупал его в клубе, и он убирал боль, но слишком на короткое время, чтобы мне стало лучше.

Он сделал две дорожки из порошка и скатал в трубочку долларовую купюру, быстро вдыхая наркотик. Он протянул мне банкноту и вопросительно приподнял бровь, молча предлагая попробовать. Я колебался какое-то время, внимательно глядя на него.

– Это кокаин, да? – спросил я, потому что это было похоже на кокс, но я не хотел вдыхать какое-то непонятное дерьмо.

– Нет, это не кокаин, – с ухмылкой сказал он. – Это, мой друг, Молли. Она новая любовь всей моей жизни.

– Молли? – спросил я, нахмурившись от удивления.

– Да, Молли, – ответил он. – Это то, что на улицах называют чистым порошком MDMA (метилендиоксиметамфетамин, экстази – наркотик, вызывающий чувство эйфории и обладающий допинговым действием, стал популярен в Европе в хаус– и техно– музыкальной культуре с конца 80-х гг. 20 в.), самый сильный, который только есть. И плевать, что у тебя случилось в жизни, Молли все исправит. Если тебе нужен стимул улыбаться, она тебе его даст.

Я колебался с минуту, не зная, что делать, а потом вдохнул порошок. Как только он начал действовать, я ощутил огромный подъем, чувство было потрясающим. Оно было столь сильным, что я застыл, пока кровь бушевала в венах, пораженный, что впервые боль в груди ушла, а на ее месте что-то более великое… что-то более сильное, чем когда-либо испытанное мной ранее.

Да, не просто так это дерьмо называют " экстази".

С тех самых пор Молли стала моим партнером по ночам, и когда у меня не получалось заполучить порошок, я часто использовал менее эффективные таблетки или нюхал кокс, чтобы успокоиться. Часами я был в блаженном ступоре, я словно летал по воздуху, сознание было пустым, а тело снова и снова погружалось в волны эйфории. Но стоило действию наркотика ослабеть, как депрессия возвращалась, а боль в груди становилась еще более сильной, чем прежде. Я начал отчаянно нуждаться в этих ощущениях, я все чаще прибегал к наркотикам и не мог остановиться. Наконец-то я был на высоте, чувства зашкаливали, а Молли получила полный контроль над моей жизнью. Я готов был отдать все, свернуть горы на пути, лишь бы, блядь, чувствовать.

Через несколько месяцев после приезда в Чикаго, я, наконец, достиг нижнего предела.

Предполагалось, что я буду помогать красть груз по приказу Аро, но к моему приезду кто-то уже подтянул туда людей, и меня ждали. Воздух разрывали выстрелы, стоило нам приблизиться, как нас осыпали огнем, в темноте мимо меня пролетали свистящие пули. Я схватил пушку и начал палить в ответ, но стрелять приходилось в слепую, потому что гребаная ночь мешала видеть, а я по-прежнему был под кайфом. Снаряд пролетел прямо возле моего лица, щеку обожгло. Я выругался и отскочил, пока я бежал к машине, меня чуть не задело несколько пуль. Я запрыгнул в автомобиль и помчался подальше, руки дрожали, а желудок крутило, я ехал по городу в полном тумане. Рана начала пульсировать, я чувствовал, как по щеке бежит струйка крови, меня стало тошнить. Я был совершенно дезориентирован и поехал прямо в клуб. Там я схватил в баре бутылку " Серого Гуся", не говоря никому ни единого сраного слова. Я ходил по клубу в поисках Алека, и тут краем глаза засек Фила, я дал ему денег за пакет Молли. Я чувствовал, что кайф начинает сходить на нет, депрессия возвращалась, и мне нужно было что-то, чтобы успокоить нервы. Я скользнул в угловую кабинку, насыпал на стол порошок и последовательно вдохнул две дорожки, а потом обмяк в кресле и стал ждать наслаждения.

Эйфория пришла, но так же быстро ее смыло другое, неожиданное чувство. Оно зародилось глубоко внутри, сердце бешено забилось, меня затошнило еще сильнее. Я дышал, но слышал лишь свист, который мешал сосредоточиться, я отчаянно хватал ртом воздух, а грудь как будто в тисках сдавило. Это чертовски напугало меня, я схватился за сердце и тяжело дышал, борясь за каждый вдох, в полной панике я встал на ноги. В глазах тут же потемнело, я слепо моргал, мне удалось сделать несколько шагов, прежде чем ноги отказали меня и я упал, содрогаясь. Удар был сильным, голова задела стол, и от боли я совершенно потерялся, острая боль пронзила череп. Я услышал чей-то крик, просили набрать 911, но тут я потерял сознание, чернота окончательно поглотила меня.

Я проснулся много позже, в госпитале, и там меня проинформировали, что я получил передозировку различными наркотиками, среди них были экстази и высокие дозы героина. Их тесты так же обнаружили следы марихуаны, которую я курил, а еще кокаина – всего четыре наркотика. Следующим утром, когда меня как следует почистили, Аро вызвал меня на совет, они выхватили меня у самой двери, чтобы я не успел выскользнуть. Было очевидно, что его доверие ко мне подорвано, и я знал, что земля подо мной шатается, но я был в полном ауте, и мне было на все плевать.

Совет прошел лучше, чем я ожидал, он потратил час, браня меня за то, как я облажался, но потом дал мне еще шанс. По их мнению, я нарушил два основных правила – я принимал наркотики, а еще высовывался, когда следовало таиться в тени. Он сказал, что еще один такой спектакль, и последствия будут намного серьезнее, его терпение подходило к концу. Он был взбешен, что я не позвонил ему после работы, он заявил, что это можно рассматривать как отказ от сотрудничества. Я молча сносил его упреки, соглашаясь с каждым словом, потому что знал, что если бы я не был его гребаным крестником и сыном Карлайла Каллена, я уже валялся бы в могиле.

Целью собрания было изменить поведение человека и разрешать споры, слово Босса было окончательным, и за неуважение, нахер, убивали. Я понимал точку зрения Аро, и знал, что больше не позволю этому повториться, но истинную серьезность своей ошибки я понял намного позже.

20 июня 2007 года

Я нервно топтался на пороге у парадной двери. Несколько минут назад позвонил Алек и сказал, что ему необходимо увидеться со мной, и, не дожидаясь ответа, бросил трубку. Пока я летел к дому Эвансонов, я спешно пытался прокрутить в голове разные сценарии. Я боялся этой встречи намного сильнее, чем собрания у шефа. Из-за смерти Ройса Аро назначил Алека моим наставником, и я знал, что любой мой поступок, хороший или плохой, отобразится на нем.

И то, что я натворил, явно было пипец как хреново.

Я поднял руку, чтобы постучать, но меня опередили – дверь отворилась и передо мной возникла Эсме, она была расстроена. Я вздохнул и выдавил улыбку, внезапно ощущая гребаное чувство вины.

– Эй, Эсме, – тихо сказал я. – Хорошо выглядишь.

– Не смей очаровывать меня, Эдвард Энтони Каллен, – резко отрезала она, скрещивая руки на груди и отходя в сторону. – Ты должен многое объяснить. Алек ждет тебя в офисе.

Я зашел внутрь и нервно пробежался рукой по волосам.

– Э-э, спасибо, – пробормотал я, проходя в холл.

Я замер в коридоре, не решаясь войти, но тут Алек сам пригласил меня внутрь. Я прошел в кабинет и аккуратно прикрыл двери, внимательно глядя на него. Он сидел за столом, само положение его тела говорило, что он не в настроении для всякого дерьма. Он не сводил с меня глаз, пока я присаживался перед ним на кресло.

– Слушай, прости меня…

– Я не хочу слушать твои бессмысленные извинения, – резко сказал он, обрывая меня и открывая ящик стола. – Сколько ты этим занимался, Эдвард?

Он достал маленький знакомый пакетик с порошком, его брови вопросительно приподнялись.

– Несколько недель, пожалуй, – сказал я, пожав плечами. – Самое большее – два месяца. Не знаю. Я, блядь, не вел календарь или еще что-то.

– Говори со мной уважительно, – с агрессией сказал он, от его тона у меня по спине побежал холодок.

Я нерешительно кивнул, пытаясь справиться с объявшим меня ужасом. Сейчас он говорил со мной не как член семьи… он говорил, как старший по положению, и я должен был вести себя соответствующе.

– Да, сэр.

– Хорошо. И, честно, не имеет значения, сколько ты занимался этим, потому что сегодня это прекратится. Если я даже краем уха услышу, что ты снова коснулся этой дряни, и если она не убьет тебя, это сделаю я, – серьезно заметил он. – Что изначально толкнуло тебя принимать героин? Твой отец врач, и ты достаточно смышлен, чтобы знать, как опасен наркотик.

– Я знал. Я только не знал, что это героин, – промямлил я. – Я думал, что это Молли, ну, понимаешь, чистый MDMA.

– Это Молли? – недоверчиво переспросил он.

Я кивнул, и он сухо засмеялся, кидая пакетик назад в ящик.

– До сих пор я думал, что у тебя была goomah с таким именем.

– Ты думал, что я с кем-то встречаюсь? – удивленно переспросил я. – Это сумасшествие.

– Нет, это не сумасшествие, – парировал он. – Сумасшествие – это накачивать себя запрещенными законом наркотиками ради удовольствия, вместо того, чтобы найти другой источник наслаждения, например, женщину. Ситуация с тобой еще более запущена, чем я думал, если для тебя героин более приемлем, чем банальный трах.

– Для меня существует только одна женщина, – тихо сказал я.

– Это ты так говоришь, – заявил он. – Но дела говорят громче, чем слова, и, судя по твоим поступкам, тебе не стоит верить. Теперь я начинаю задумываться, следует ли вообще воспринимать всерьез сказанное тобой, и это опасно, ведь если я не буду тебе верить, я не смогу держать тебя рядом. Я знал, что будут трудности, Эдвард. Я знал, что тебе будет нелегко привыкнуть, твоему отцу это тоже тяжко далось. Он не раз попадал на собрания, прежде чем смог встать на ноги, но одно было бесспорно – на слово твоего отца всегда можно было положиться. А тебе этого не хватает. Я могу стерпеть наркотики, могу скрыть твои ошибки, но лжи я не потерплю.

– Ложь? – уточнил я, не понимая, о чем он говорит. – Я никогда, блядь, не лгал.

– Что я говорил тебе об уважении? – сорвался он. – И ты лгал. Я помню, как ты заверял брата, что пока с Изабеллой все в порядке, ты тоже будешь в порядке, а сегодня я вижу, что это утверждение было обманом. Ты в настоящем хаосе, таким я тебя еще не видел. Я не могу верить тебе даже в банальных вещах, так как я могу доверить тебе свою жизнь?

– Это разное, – сказал я, пораженный поворотом разговора.

От упоминания ее имени боль в сердце стала сильнее, и я положил руку на грудь.

– Нет, не разное, – заявил он. – Именно поэтому я позвал тебя сюда, это должно прекратиться.

Я сконфуженно наблюдал, как он потянулся через стол к автоответчику и включил его.

" Пятница, 20 июня. Три часа сорок три минуты дня", – раздался голос. Я тут же глянул на часы и заметил, что сейчас без четверти пять, сообщение пришло час назад. Я вздохнул, не зная, какого хера он разыгрывает этот спектакль, но уже через миг на мой вопрос ответил мягкий голос. От его звука мое сердце чуть не выскочило, я задохнулся.

– Алло, Алек? Это, э-э, Изабелла. Я должна была позвонить раньше, но была немного занята. Простите за это, – ее голос дрожал, я слышал в нем волнение, но сам его звук пробрал каждую клеточку моего тела, меня захлестнула мощная волна эмоций. – У меня все хорошо, я обустраиваюсь. Я получила регистрацию в школе, и в понедельник у меня ориентация, спасибо вам за помощь. Я действительно это ценю. И кстати, я просто хотела сообщить, что все в порядке.

Она замолчала, и я подумал было, что она бросила трубку на этой ноте, но тут услышал неровное дыхание.

– Э-э, вы можете пожелать Эдварду счастливого дня рождения от моего имени? Я, э-э…. надеюсь, что у него хорошо идут дела, как и у меня.

После этого я услышал щелчок и понял, что это конец сообщения. Алек сидел неподвижно и внимательно смотрел на меня, в комнате повисла напряженная тишина. Я обдумывал ее слова. С ней все хорошо, она обосновывается на новом месте, вскоре пойдет в школу. Она говорила, что в порядке, и я ей поверил, несмотря на то, как она нервничала. Не могу винить ее, даже мне иногда тяжело говорить с этим ублюдком. Я быстро прокрутил в голове ее слова, от воспоминаний о ее голосе я расплылся в улыбке. Внутри проснулась дикая тоска, глаза защипало, а в горле сформировался ком, но я держался – у меня нет права на эмоции. Я потерял его, когда вошел в эту дверь. Но я никуда, блядь, не мог деть чертово чувство гордости за ее поступки.

– Она, э-э, ходит в школу с Джаспером? – спросил я, прочищая горло, пока пытался взять себя в руки. – Где она?

– Место не имеет значения, – ответил он. – Вместо того чтобы переживать за нее, начни переживать за себя. Изабелла хорошо устраивается, так что настало время и тебе быть мужчиной и сделать то же самое. Если ты хочешь убедить меня, что ты не жалкий лгун, что я могу тебе верить, ты должен быстро собраться, прежде чем я потеряю терпение. Это все, что я намеревался сказать тебе. Твоя тетя ждет тебя через три часа на обед в честь дня рождения. Иди, приготовься, и возвращайся.

Он отвернулся от меня, по его голосу я понял, что свободен. Но стоило мне направиться к двери, как он прочистил горло.

– Еще одно, – сказал он.

Я повернулся, встречаясь с ним глазами, выражение его лица было очень серьезным.

– Где ты доставал наркотики?

– Брал их у парня по имени Фил, – нехотя ответил я, чувствуя себя настоящей крысой. – Я встретил его в твоем клубе.

– В моем клубе? – изумленно спросил он.

Я кивнул, и он покачал головой, тихо говоря:

– Я не хочу больше тебя там видеть, слышишь? Это место для тебя полностью закрыто, разве что я сам разрешу. Ты свободен.

Вскоре после этого разговора безжизненное тело Фила нашли в канаве у дороги, ему всадили пулю прямо в правый глаз. Я никогда не говорил об этом с Алеком, я сразу понял, что мафия убила его. Они называли это " передать сообщение", выстрел в глаз значил, что они наблюдают, и если кто-то посмеет сделать то же самое, их ждет такая же хреновая судьба. Алек бы не потерпел наркотики в своем клубе, я должен был знать это с самого начала. А теперь кого-то убили из-за моей небрежности и эгоизма, они отобрали жизнь у человека, который этого не заслужил, но ему не повезло, и он пересек мою дорогу. Это напомнило мне о словах Изабеллы после ее приезда в Вашингтон. В Финиксе она постоянно боялась, что будет платить за ошибки остальных. Фил заплатил за мою, и это еще раз напомнило мне, что я просто не имел права брать Изабеллу с собой в Чикаго. Одна моя ошибка стоила кому-то жизни, я никогда бы не простил себя, если бы она пострадала.

С того дня я больше никогда не приближался к Молли, и по приказу Алека не посещал клуб, я уединялся дома и изолировался ото всех. В дело даже вступила Эсме, она попыталась направить меня на путь праведный, где по ее мнению я должен был учиться в школе и позволить кому-то о себе заботиться. Со временем стало легче, но боль никогда не отпускала, служа постоянным напоминанием. Я иногда задумывался, будет ли так вечно, будет ли это ноющее ощущение снова и снова мучить меня. Я держался на плаву лишь благодаря знанию, что у нее все хорошо.

Год спустя я все так же влачил свое жалкое существование.

С тех пор я больше не слышал ее голоса, но каждую ночь вызывал его в памяти, качаясь на волнах воспоминаний о нашем времени вместе. Я часто придумывал, где она может сейчас быть, что делает, но стоило мне заснуть, как все хорошее скрывали кошмары. Никто не говорил о ней ни слова, стоило людям упомянуть ее, как разговор прекращался. Меня это бесило, но я знал, что это глупо – я сам сделал все возможное, чтобы порвать с ней. Я переживал за нее, и я хотел, блядь, найти ее, но не знал, с чего начать и где искать.

Я дошел до такой стадии, что стащил телефон Алека во время визита в их дом и попытался найти там ее номер, но он подловил меня раньше. Он чуть с ума не сошел, когда застал меня за этим делом, он угрожал мне, говоря, что если я попытаюсь разыскать ее, то крепко об этом пожалею. Он сказал, что я сделал свой выбор, и ее жизнь теперь не в моей власти, она сама найдет меня, если захочет заговорить. И от этих слов было чертовски больно, потому что это была самая настоящая херовая правда. Кроме поздравления с днем рождения она больше никак не проявила желание иметь со мной дело. У меня нет права насильно вовлекать ее в свой мир, и нам обоим будет, блядь, еще больнее, если мы вскроем старые раны.

Я приложился к бутылке " Серого Гуся", а потом сунул ее в холодильник, стараясь отвлечься от мыслей о Белле. Я пошел бродить по дому и, наконец, дошел до задней двери. Я открыл ее и поежился от слепящего солнечного света. Тут же меня ударил резкий запах сигаретного дыма, глаза защипало.

– Иисусе, что, нахер, я тебе говорил об этом? – раздраженно сказал я стройной женщине с оливкового цвета кожей, отмахиваясь от облака дыма.

На ней были надеты джинсы и простая футболка, она обхватила себя руками и нерешительно подняла на меня глаза.

– Вы курите, – защищаясь, сказала она, даже не бросив сигарету.

– Я курю травку, Леа. Между этими гребаными вещами большая разница, – пробормотал я.

Она закатила глаза и полезла в карман за пачкой " Мальборо", достала оттуда сигарету и протянула мне без единого слова. Я взял ее, еле слышно бормоча, что ненавижу эту гадость, но она все равно дала мне зажигалку. Дым обжег легкие, и я закашлялся, стряхивая пепел на землю.

– Какого хера ты тут делаешь, кстати? У тебя, что, нет работы?

– Мне нужен был свежий воздух, – сказала она, пожав плечами.

Я сделал еще одну затяжку и сухо засмеялся.

– Но если куришь, все, блядь, выходит наоборот, да? – спросил я. – И какого черта ты думала, когда впустила в дом мою тетю без разрешения?

– Она приятная женщина. Плюс, она сказала, что у Вас день рождения, – с улыбкой ответила она. – Кстати, сколько Вам?

– Достаточно, чтобы уже не быть идиотом, – пробормотал я.

– Но еще слишком мало, чтобы начать переживать? – игриво добавила она, заливаясь смехом.

– Что-то вроде.

– Вы должны были сказать мне про день рождения, – сказала она – Я бы Вам что-нибудь приготовила.

– Мне ничего не нужно.

– Ой, да бросьте. Вы еще слишком молоды, чтобы так цинично относиться к дням рождения, мистер Каллен. Плохой опыт?

Я закатил глаза и сделал последнюю затяжку, прежде чем бросить окурок на землю.

– Оставь эту тему.

– Я могу сделать торт, – сказала она, пожав плечами и выбросив свою сигарету. – Какой Ваш любимый?

Я напрягся от этих слов, перед глазами тут же встало воспоминание об Изабелле на кухне в Форксе. Она готовила мне итальянский кремовый пирог, и я сказал ей, что теперь это любимое мое лакомство, ведь это, черт возьми, самая вкусная вещь, которую я только пробовал.

– Я не люблю торты, – пробормотал я, злясь, что начал вспоминать. – Если ты на самом деле хочешь что-то для меня сделать, так почему бы хоть раз не закончить свою работу вовремя?

– Как хотите, – сказала она, а я развернулся и пошел в дом.

Я резко хлопнул задней дверью и сам вздрогнул от звука, голова все еще болела. Я поднялся наверх и вернулся в комнату, где был до этого. Упав в кресло, я открыл ноутбук и включил его, располагаясь поудобнее и взъерошивая волосы. Школьные задания сами, нахер, не делаются, и у меня нет иного выбора, кроме как взяться за это дерьмо.

Время еле ползло, один гребаный час показался мне проклятой вечностью. Я слышал, как звонил дверной звонок, но проигнорировал его, зная, что по важным вопросам мне перезвонят. У меня не было настроения для тупой компании, я пытался сконцентрироваться на музыкальных теориях, но вместо этого мысли постоянно дрейфовали к ней.

Несколько минут спустя раздался стук в дверь, и я застонал, от злости дергая себя за волосы.

– Что? – заорал я.

Дверь открылась и на пороге возникла Леа, в руках она держала большую плоскую коричневую упаковку.

– Это только что привезли из службы доставки, – сказала она.

Я вздохнул и прикрыл компьютер, отодвигая его в сторону. Она подошла и положила посылку на стол, я подозрительно осмотрел ее, думая, что, блядь, это такое. Я заметил, что на обратном адресе была написана какая-то галерея искусств.

– Как думаете, это подарок на день рождения?

– Почему ты всегда такая любопытная сука?

– А почему Вы вечно такой мудак?

Я удивленно глянул на нее и увидел на ее лице насмешку.

– Нужно иметь гребаную храбрость, чтобы сказать мне такое, – ответил я, приподняв бровь. – Тебе еще что-то нужно? Если нет, выметайся отсюда ко всем чертям.

– Нет, это все, – сказала она. – И кстати, я закончила. Все сделано вовремя, спасибо-вам-огромное.

– Не вовремя, – сказал я.

Она закатила глаза и развернулась, но тут я позвал ее по имени. Я открыл верхний ящик стола и вынул оттуда чековую книжку, быстро выписывая ей чек. Я протянул ей его, и она ухмыльнулась, возвращаясь назад и забирая чек у меня из рук.

– Лучше бы он был настоящий, мистер Каллен, – сказала она.

– Мои чеки хоть раз не принимали? – спросил я, наблюдая, как она покачала головой. – Так я и думал. А теперь катись к дьяволу, а то я передумаю и заберу его.

– Не заберете, – с уверенностью сказала она, расплываясь в улыбке.

Повернувшись, она снова пошла к двери и исчезла в коридоре. Я услышал с лестницы ее голос.

– До следующей недели!

– Какое счастье, – пробормотал я.

Весь прошлый год Леа проходила раз в неделю, она убирала и следила за порядком в доме. Я отказался брать в дом раба, это было бы как удар ниже пояса, поэтому Эсме нашла мне подходящего человека. Леа была надежной, и ей можно было верить, она была дочерью друга Эсме, и, несмотря на острый язычок и большой грязный рот, а также то, что ей было насрать на меня и мои приказы, она была хорошим работником. Я немало платил ей, и знал, что она никогда не предаст меня. Сейчас я уже достаточно взял себя в руки и мог обойтись без нее. Но, надо признать, мне нравилось иметь поблизости человека, который говорил со мной, наплевав на то, кем я являюсь.

Я открыл нижний ящик, чтобы достать нож, а потом резким движением надрезал бумагу и сорвал ее, обнажая полотно. Это было абстрактное изображение фортепиано, клавиши казались кривыми и извитыми. Картину орошали брызги красной краски, которые подчеркивали черно-белые тона всего остального. То тут, то там виднелись неровные строчки с нотами, которые сплетались в мелодию. Сероватые тона поверх рисунка казались туманной дымкой. Картина была выразительной, завораживающей с первого взгляда.

Я понес рисунок вниз и приложил его к стене над фортепиано, с минуту любуясь.

– Эсме, – пробормотал я, вспоминая, как она говорила о подарке.

Я улыбнулся и тряхнул головой, прежде чем вернуться наверх. Подарок оказался приличным, в отличие от прошлогоднего, когда она купила мне сраную книгу о самопомощи.

Остаток дня пролетел мгновенно, я заканчивал школьную работу, а после наступления ночи умылся и натянул приличную одежду. Мне наконец-то стало лучше, тело отходило от попойки, и я был готов принять еще не одну дозу спиртного.

Я задержался на кухне, уделив внимание " Серому Гусю", а потом поднял глаза на часы и в расстройстве чувств взъерошил волосы. В темноте комнаты красные светящиеся стрелки сообщали, что скоро десять. Я думал, что делать, мне отчаянно хотелось пойти спать, но слова Эсме всколыхнули во мне чувство вины. Я знал, что отец сейчас в городе, и Джаспер тоже, и все они будут праздновать приближение клятвы Эммета. Какая-то часть меня чертовски хотела быть там, но оставался и тот я, который обижался на Эммета за все услышанное от него дерьмо и не хотел видеть его без извинения. Я знал, что не дождусь этих слов, и честно, он, блядь, думает так же, я уверен. Но Эсме была права, когда говорила, что мы братья, и у него сейчас важное событие в жизни.

Осмотрев кухню, я начал рыться по ящикам в поисках гребаного " Ксанакса", или чего-то еще, что успокоит мою нетерпеливую задницу. Я застыл, когда открыв ящик у раковины, заметил сложенный листочек бумаги. Боль в груди стала невероятно сильной, я перестал дышать, и резко захлопнул дверцу, заливаясь слезами. Это последнее, что мне было сейчас нужно, я купался в гребаной жалости к самому себе, а ведь мне нужно быть сильным, сейчас не время для разбитого сердца. Но боль была такой сильной, что я не мог больше ни о чем думать. Я знал, что написано на этой бумаге, и знал, откуда она, блядь. Я перечитывал ее чаще, чем мог сосчитать, лист был затертым и помятым от постоянного складывания и разворачивания, а слова врезались в мою память, как будто высеченные ножом.

" Эдвард.

В той книге, " Грозовой перевал", которую ты дал мне, в книге твоей матери, есть строчка. Если все прочее сгинет, а он останется, я еще не исчезну из бытия.

Во всей книге эта фраза моя любимая. Я часть тебя, а ты часть меня, и так будет всегда. Sempre. Я подумала, что ты захочешь знать. Я люблю тебя. Ты же в курсе, да?:)

Белла."

Понятия не имею, когда она это написала, на записке не было ни даты, ни указания, что вдохновило ее на это. Она часто оставляла мне маленькие заметки на зеркалах, покрытых паром, и всякое такое, но эта выскользнула из кармана моего зимнего пальто. Я нашел ее вскоре после приезда в Чикаго, и слова преследовали меня постоянно, я снова и снова прокручивал их в памяти. Она часть меня, это, нахер, ясно – без нее в моей жизни образовалась чертова дыра, и я иногда думал, чувствует ли она то же самое.