Глава десятая. Письмо подействовало на меня так, словно гипнотизер вдруг щелкнул пальцами перед самым моим носом: я очнулась и не сразу поняла

Письмо подействовало на меня так, словно гипнотизер вдруг щелкнул пальцами перед самым моим носом: я очнулась и не сразу поняла, где нахожусь и что все это значит. Вот Сью, у нее на руке след – это я прикусила. Вот подушки на кровати: на них еще свежи две вмятины. Вот цветы на столике у камина. В комнате жарко. Слишком жарко, но я все равно дрожу, будто мне холодно. Она замечает. Смотрит мне в глаза и кивает на листок, который я все держу в руке.

– Хорошие новости, мисс? – спрашивает она, и, похоже, письмо и на нее странным образом подействовало, потому что голос ее звучит теперь иначе: так нарочито беззаботно, а взгляд пронзительный.

Она убирает наперсток в шкатулку, а сама все глядит, глядит на меня. А я не могу поднять на нее глаз. Ричард скоро будет здесь. Чувствует ли она то же, что и я? Во всяком случае, вида не подает. Она расхаживает по комнате, садится – все как всегда. Завтракает. Достает карты, привычно тасует их, раскладывает. Я стою перед зеркалом и вижу, как она тянется за картой, берет ее, переворачивает, кладет рядом с другой, отбирает королей, выкладывает тузы... Смотрю на свое отражение и думаю, почему я – это я: вот овал лица, вот губы, слишком полные, слишком пухлые, слишком розовые. Наконец она собрала колоду и говорит: я могу их сейчас перемешать, и тогда она предскажет мне будущее. Она говорит это совершенно серьезно, без тени насмешки, и я почему‑ то иду к ней, сажусь рядом и непослушными пальцами кое‑ как тасую карты, а она собирает их и выкладывает на столе.

– Эти показывают, что было, – говорит она таинственно. – А вот эти – что есть.

Она совсем как девчонка теперь, и мы, склонив головы, перешептываемся, как шепчутся, наверное, наши сверстницы в гостиных, в классах или в буфетных: «Вот кавалер, он на коне. А это долгая дорога. Это бубновая дама – к деньгам», – и верно, у меня есть брошь, усыпанная бриллиантами. Я о ней только что вспомнила. И я вновь представляю, как Сью глядит на камушки, приценивается...

В конце концов, мы не обыкновенные девчонки, и мы не в классе, и моя судьба интересна ей лишь постольку, поскольку она считает ее своей. Как она щурится! И уже не шепчет, а вещает! Я отодвигаюсь от нее, а она, ничего не замечая, перебирает карты, смотрит на них и хмурится. Одну она уронила и даже не заметила: это двойка червей. Я придавливаю ее каблуком (мне кажется, одно из этих нарисованных сердец мое) и втаптываю со всей силы в ковер.

Когда я поднимаюсь со стула, она находит ее и тщетно пытается разгладить, потом снова утыкается в пасьянс.

Я снова смотрю на ее руки. Они стали белее, и ногти теперь ровные, без заусениц. У нее маленькие ручки, а в перчатке покажутся и того меньше – и будут совсем как у меня.

Это необходимо. Раньше надо было об этом подумать. Ричард скоро будет здесь, а у меня еще столько всего не сделано, я чувствую, как уходят, ускользают, словно юркие рыбы в глубину, мои часы и дни – их не поймать уже, не задержать. Ночью мне не спится. Когда наутро она приходит меня одеть, я хватаю ее за рукав.

– Ваше платье, Сью, какое‑ то затрапезное, – говорю я. – Мне кажется, вам пора переменить его.

Она отвечает, что другого у нее нет. Тогда я достаю из шкафа бархатное платье и заставляю ее примерить. Она неохотно оголяет плечи, вылезает из юбки и отворачивается от меня, стесняется. Платье ей узковато. Я с трудом застегиваю крючки. Поправляю на ней пышные складки юбки и иду за шкатулкой, где лежит брошь – та самая, с бриллиантами, – и бережно прикалываю ей на грудь, у самого сердца.

Потом подвожу ее к зеркалу.

Но тут входит Маргарет и уводит ее от меня.

...Я привыкла к ней, к тому, что она всегда рядом, живет, дышит, движется, – она для меня уже не просто наивная дурочка, которая старательно исполняет отведенную ей по плану роль, не Сьюки Сопли, а девочка, у которой есть свое прошлое, девочка со своими привычками и пристрастиями. И только сейчас до меня дошло, как же она похожа на меня лицом и фигурой, и я вдруг словно воочию увидела, что мы с Ричардом собираемся сделать. Прижавшись щекой к резному столбику балдахина, я смотрю на нее, как она охорашивается перед зеркалом – поворачивается то так, то эдак, расправляет юбку, – вживается в новое тесное платье.

– Вот бы тетушка моя на меня сейчас посмотрела! – радуется она, а я думаю: «Интересно, кто ждет ее там, в разбойничьей берлоге, – тетка, мать или, может, бабка?..» Представляю, как та, должно быть, места себе не находит, считает дни, когда ее маленькая воровка вернется домой... Вижу, как та ходит, по очереди перебирает ее вещицы – вещи Сью: то ленту потрогает, то бусы, то какой‑ нибудь безвкусный браслет...

Она их вечно будет перебирать, но пока она об этом и не подозревает. Как и Сью, целуя тетушку в морщинистую щеку, не подозревала, что целует ее в последний раз.

Так я размышляю, и мне становится жаль ее. Очень странно, подумала я и вдруг испугалась. Испугалась того, какой ценой придется заплатить за мое будущее. И само это будущее меня пугает – своей неизведанностью, а также теми незнакомыми и неуправляемыми чувствами и эмоциями, которые оно таит в себе.

Она об этом ничего не знает. Он тоже не должен знать. Он появляется у меня в гостиной после полудня – как во времена Агнес, – берет меня за руку, заглядывает в глаза, склоняется для поцелуя.

– Мисс Лилли, – произносит он, и голос его дрожит от нежности.

Он одет во все темное, строг и подтянут. Но все же проскальзывает в его манере держаться некая наглая самоуверенность, она едва заметна и ощущается лишь вблизи, подобно терпкому облачку духов. Даже сквозь перчатку я чувствую жар его губ.

Он оборачивается к Сью, та пытается сделать реверанс. Платья с корсажем не приспособлены для этого: она неуклюже, рывком, приседает, бахромчатая оборка на юбке смешно трясется. Она заливается краской.

Я вижу, он улыбается украдкой. Но вижу также, что он оценил платье и, верно, заметил белизну ее рук.

– Я чуть не принял ее за леди, клянусь вам! – говорит он, обращаясь ко мне.

И подходит к ней ближе. Рядом с ней он кажется еще выше – большой и черный, точно медведь. А она – как тростинка. Он берет ее за руку – какая большая у него ладонь, вся ладошка ее скрылась в его горсти, – и говорит:

– Итак, Сью, надеюсь, на новом месте вы показали себя как хорошая служанка?

Она смотрит в пол.

– Я тоже на это надеюсь, сэр.

– Да, – отвечаю я за нее. – Сью – хорошая девушка. Очень‑ очень хорошая.

Но чувствую, что слова мои звучат неубедительно. Он отпускает ее руку.

– Ну конечно, – миролюбиво говорит он, – она и должна быть хорошей, всякая девушка обязана быть хорошей, когда у нее перед глазами такой пример для подражания, как вы, мисс Лилли.

– Вы так добры, – отвечаю я.

– Любой джентльмен просто обязан быть добрым – рядом с вами.

И смотрит на меня. Он заметил меня, сделал сообщницей, он намерен вырвать меня из «Терновника», да так, чтобы я не поранилась, и я была бы не я, не дядина племянница, если бы смогла выдержать этот его взгляд без жуткого, идущего откуда‑ то из самых глубин трепета. Но я ощущаю этот подлый трепет, и ноги мои подкашиваются. Я улыбаюсь, и улыбка получается натужная.

Сью отворачивается. Неужели она думает, это я от любви? От этой мысли скулы мои сводит, я улыбаюсь деревянными губами. Ни ей в глаза смотреть нет сил, ни ему. Он отходит к двери, знаком подзывает ее к себе, и они стоят там пару минут, шушукаются. Он дает ей монету – я вижу, как блеснул желтый кружочек, – кладет монету на розовую ладонь, прижимает своими сильными пальцами – будто лапа с когтями. Она еще раз делает неловкий реверанс.

Теперь моя улыбка как посмертная маска. Когда она поворачивается ко мне, я не могу на нее смотреть. Ухожу в спальню, закрываю за собой дверь, ложусь лицом вниз на кровать – и меня прорывает: я корчусь от беззвучного смеха, он хлещет из меня, как фонтан грязной воды, так, что невозможно удержаться, – потом приступ проходит, и я затихаю.

– Как вам ваша новая горничная, мисс Лилли? – спрашивает он за обедом, глядя в свою тарелку.

Он ловко орудует ножом, отделяя рыбу от костей – кости тонкие, почти прозрачные, поверх рыбы дрожит толстый слой застывшего жира и соуса. Зимой еду нам подают почти остывшую, а летом – слишком горячую.

Я отвечаю:

– Очень... послушная, мистер Риверс.

– Так вы считаете, она подходит?

– Думаю, да.

– И у вас нет претензий к моей рекомендации?

– Нет.

– Ну что ж, я рад.

Он специально так долго об этом говорит. Дядя наконец услышал.

– О чем речь? – уточняет он.

Я утираю губы салфеткой.

– О моей новой горничной, дядюшка. О мисс Смит, которая поступила на место мисс Фи. Вы видели ее, и не раз.

– Скорее слышал – как она грохает каблуками у моей библиотеки. Так что она?

– Она прибыла ко мне по рекомендации мистера Риверса. Когда он встретил ее в Лондоне, она как раз подыскивала место, и мистер Риверс был так любезен, что вспомнил обо мне.

Дядя удивленно переводит взгляд с Ричарда на меня и обратно, словно пытается почуять, откуда ветер дует.

– Неужели? – спрашивает он медленно и тихо. – Мисс Смит, говорите?

– Мисс Смит, – говорю я твердо, – которая сменила мисс Фи. – Я невозмутимо очищаю от соуса вилку и нож. – Мисс Фи, папистку.

– Папистку! Ха! – восклицает дядя и вновь возвращается к еде.

– Послушайте, Риверс, – говорит он чуть погодя.

– Да, сэр?

– Ну, скажите мне – конечно, если вы только знаете, – есть ли на свете институт, более погрязший в изощренных видах разврата, чем Римско‑ католическая церковь...

И до самого конца ужина он уже не обращает на меня ни малейшего внимания. И лишь потом велит мне почитать часок из старинной книги «Жалобы монашек на монахов».

Ричард сидит и слушает, он спокоен. Но когда я, закончив чтение, встаю, чтобы уйти, он тоже поднимается:

– Позвольте мне вас проводить, – говорит он.

Дядя не смотрит на нас – он занят своим делом. В руках у него перочинный ножик с перламутровой ручкой, старинное лезвие изогнуто серпом, он чистит им яблоко – маленькое горькое яблоко, какие во множестве растут у нас в саду.

Убедившись, что дядя не смотрит на нас, Ричард бросает на меня выразительный взгляд. Но тон его по‑ прежнему подчеркнуто вежлив.

– Хотел бы спросить вас, намерены ли вы продолжать уроки рисования, раз я вернулся? Мне бы хотелось продолжить.

Он ждет, что я скажу. Но я молчу.

– Могу я, как обычно, прийти к вам завтра?

Я опять не отвечаю. Он чуть приоткрыл передо мной дверь, но удерживает ее, так что я и рада бы выйти, да не могу. Теперь он качает головой.

– Вы чересчур скромны, так не годится, – говорит он, но я понимаю, что в мыслях у него другое: «Вы должны быть твердой!» – Вы ведь сильная, правда?

Я киваю.

– Ну и хорошо. Я зайду за вами в обычный час. Покажете мне работы, которые выполнили в мое отсутствие. Осмелюсь сказать, что еще немного усилий – и кто знает? Думаю, вскоре вы удивите дядюшку своими познаниями и мастерством. Как вы сами считаете? Хватит нам двух недель? Или, на худой конец, трех?

И вновь от его дерзости, от его напора во мне поднимается ответная горячая волна, но сквозь нее или рядом с ней пробивается странное ощущение, которое и не знаю как назвать, – что‑ то вроде паники. Он ждет, что я скажу, а я не решаюсь. Мы ведь тщательно все спланировали. Одну мерзость уже сделали. Остается сделать следующую. Я знаю, чего сейчас от меня ждут. Я знаю, что должна притворяться влюбленной в него, потом открыться Сью. Только и всего! Я так ждала этой возможности! Как долго, с тоской глядя на стены этого дома, я думала про себя: пусть бы они рухнули и я оказалась бы на свободе! Но день моей свободы приблизился, а я почему‑ то сомневаюсь. А почему – даже сказать боюсь. Я смотрю на нож в дядиной руке, на перламутровую рукоятку, на яблоко, которое с такой легкостью уступает ножу свою оболочку.

– Думаю, три недели, – выдавливаю я наконец. – Может быть, и больше, если я не буду уверена, что готова.

Красивое лицо его искажает мимолетная гримаса гнева, но голос, когда он заговорил, звучит предельно вежливо:

– Вы скромничаете. Не преуменьшайте свои таланты. Трех недель хватит за глаза, уверяю вас.

Наконец он открывает дверь, пропуская меня вперед. Я не оборачиваюсь, но, поднимаясь по лестнице, точно знаю, что он смотрит мне в спину, словно желая убедиться, что со мной ничего не случится, – как истинный дядюшкин друг.

Придет время, и он будет еще заботливее, но пока все снова катится по накатанному руслу. С утра он работает с гравюрами, потом поднимается наверх давать мне уроки рисования, чтобы побыть со мной наедине: поглядывает умильно, воркует нежно, пока я вожу кистью по листу, – словом, старательно изображает влюбленного.

Все опять как прежде – разве что Агнес исчезла, а вместо нее теперь Сью.

А Сью – это вовсе не Агнес. Она кое‑ что знает. Она знает, зачем она здесь. Знает, что должна делать. Должна прислушиваться и следить, как бы мистер Риверс не подошел к ее госпоже слишком близко, не нашептал бы украдкой чего недозволенного. А еще она знает, что, когда он это делает, ей следует отвернуться и притвориться глухой.

И она отворачивается – я вижу, как отворачивается, но краем глаза все‑ таки подглядывает: ловит наше отражение в зеркале или на оконном стекле, следит даже за нашей тенью!

Комната, которую я за долгие годы изучила как свои пять пальцев, как узник тюремную камеру, кажется мне теперь совсем другой. В ней так много блестящих поверхностей – и глаза ее следят за мной отовсюду.

Когда я ловлю на себе ее взгляд, он ровным счетом ничего не выражает, но с Ричардом, замечаю я, они понимающе переглядываются, и я не в силах глядеть на нее...

Потому что, конечно же, хоть она и много знает, да только знание это фальшивое и бесполезное, меня ужасает, как она лелеет эту свою тайну. Она не подозревает, что она – самый главный винтик в нашем плане, вокруг чего все вертится; она‑ то считает, что этот винтик – я. Ей и невдомек: Ричард, делая вид, что обманывает меня, смеется над ней, что, кинув ей пару слов или улыбнувшись, он тут же поворачивается ко мне и в открытую ухмыляется или гримасничает.

И если раньше, когда он дразнил Агнес, у меня возникало желание тоже ее помучить, теперь этого нет. Присутствие Сью меня сковывает – и я то вдруг пускаюсь безрассудно, вслед за Ричардом, изображать бурную страсть, а то начинаю смущаться под ее пристальным взглядом. То целый час я смелая и уверенная, то кроткая и застенчивая, а потом, когда ему пора уже уходить, начинаю дрожать. Я боюсь, что сама себя выдам, а она принимает внезапную дрожь или учащенное дыхание за проявление влюбленности.

Ричард, однако, так не считает – для него это явно признак того, что я дала слабину.

Так тянутся дни: вот первая неделя миновала, пошла вторая. Я чувствую его недоумение и растущее нетерпение: оно накапливается, и ему нет выхода – он злится. Смотрит на мою работу и качает головой.

– Боюсь, мисс Лилли, – говорит он, причем не раз и не два, – что вам не хватает уверенности. Я‑ то полагал, у вас рука тверже. Думаю, что месяц назад она и была тверже. Только не говорите, что забыли все наши уроки в мое отсутствие. Столько труда затрачено! Вам следует знать, что, когда художник пишет, он делает это твердой, уверенной рукой, сомнения недопустимы. Потому что это ведет к слабости, а это приводило к неуспеху и более сложных композиций. Вы понимаете, что я хочу сказать? Вы меня понимаете?

Я не отвечаю. Он уходит, а я остаюсь стоять с кистью у мольберта. Сью подходит ко мне.

– Не обращайте внимания, мисс, – успокаивает она, – мистер Риверс сгоряча обругал ваш рисунок. А по мне, груши почти как настоящие.

– Вы правда так думаете?

Она кивает. Я вглядываюсь в ее лицо – заглядываю в глаза: на одном, в самой глубине, темно‑ коричневое пятнышко. Перевожу взгляд на бесформенные пятна краски, что набросала на картон.

– Да нет, Сью, мазня получилась.

Она кладет ладонь мне на руку.

– Ну и что, вы же еще учитесь?

Да, учусь, но недостаточно быстро.

Тогда он предлагает пойти в парк прогуляться.

– Будете учиться писать пейзажи.

– Не стоит, – возражаю я.

У меня есть любимые дорожки, где мы гуляли со Сью. Гулять там вместе с ним мне не хочется.

– Лучше не надо, – повторяю я.

Он хмурит брови, потом улыбается.

– Как ваш учитель, я настаиваю.

Хоть бы дождь пошел! Но в небе над «Терновником» – всю зиму напролет оно было затянуто серой мглой, а по мне, семь долгих лет! – теперь, как назло, ни облачка. Только ветер обдает холодом ноги под подолом короткой юбки, когда мистер Пей отворяет перед нами дверь.

– Благодарю вас, мистер Пей, – говорит Ричард, предлагая мне взять его под руку.

Он в низко надвинутой черной шляпе, в темном шерстяном пальто, перчатки у него цвета лаванды. Мистер Пей пристально смотрит на его перчатки, потом переводит взгляд на меня – он доволен, чуть не усмехается.

«Строите из себя благородную даму? – сказал он мне в тот день, когда волок меня к леднику. – Ну‑ ну, посмотрим, посмотрим».

Сегодня, с Ричардом, мы идем не к леднику, а по другой тропинке – длинной, петляющей по парку, по задворкам дома, мимо конюшен, мимо рощ и часовни. Я хорошо знаю маршрут – что тут может удивить – и смотрю под ноги, на тропку. Он держит меня под руку, а Сью идет за нами – сначала чуть не по пятам, потом отстает немного, когда он убыстряет шаги. Мы не разговариваем, но чем дальше мы заходим, тем теснее он прижимает меня к себе. Юбка у меня задирается сбоку – неудобно да и некрасиво.

Я делаю попытку отстраниться, но он не отпускает меня.

Наконец я говорю:

– Не надо так меня прижимать.

Он улыбается:

– Мы должны играть убедительно.

Быстро оглянувшись через плечо, он шепчет:

– Она подумает, что мы ведем себя странно для любящей пары. Раз я упускаю возможность полюбезничать с вами наедине. Любой на ее месте подумал бы: что‑ то здесь не то.

– Она же знает: вы меня не любите. Так что не переигрывайте.

– Ну посудите сами: разве может джентльмен отказать себе в удовольствии поухаживать за дамой весеннею порой? – Он задирает голову. – Посмотрите на небо, Мод. Какая противная синева! Не подходит по цвету к моим перчаткам. Вот она, природа. Никакого чувства моды. Небо над Лондоном все же знает приличия: всегда тускло‑ серое, как стены в ателье.

Улыбнувшись, он снова прижимает меня к себе:

– Но, конечно же, вы скоро сами все увидите.

Я пытаюсь представить себя в ателье портнихи. На память приходят строки из «Модисток». Обернувшись, бросаю взгляд на Сью. Она смотрит на нас, и мне кажется, ее радует, что подол моей юбки облепил его ногу. И снова я делаю попытку отстраниться, и снова он удерживает меня.

– Да отпустите вы меня наконец! – чуть не кричу я. Не отпускает. Тогда я заявляю: – Должно быть, вам просто нравится мучить меня, вы же видите, что мне неприятно, когда меня сжимают.

– Мужчины – и я не исключение, – говорит он, глядя на меня в упор, – всегда стремятся заполучить то, чего у них нет. Я жду с нетерпением, когда наш союз будет заключен. Когда это произойдет – вот увидите, – мой пыл довольно быстро иссякнет.

Я молчу. Так мы идем рука об руку; потом он отпускает меня, чтобы зажечь сигарету. Я поглядываю на Сью. Мы поднялись на холм, ветер тут сильнее, несколько каштановых прядей выбились из‑ под ее чепца, падают на глаза. Она тащит за нами сумки и корзины, руки заняты – поправить волосы не может. Плащ раздувается у нее за спиной, как парус.

– Как она? – поинтересовался Ричард, сделав затяжку.

– Ничего, – отвечаю я, снова уставясь вперед.

– Все покрепче, чем эта Агнес. Бедняжка Агнес! Как она, интересно?!

Он снова берет меня под руку и смеется. Я и не думаю улыбаться, и смех увядает.

– Ну же, Мод, – говорит он с укоризной, – что вы, как старая дева, не понимаю. Что с вами приключилось?

– Ничего не приключилось.

Он смотрит на меня сбоку.

– Тогда чего же вы тянете? Все готово. Я снял для нас дом в Лондоне. А лондонские дома стоят недешево, знаете ли...

Я продолжаю молча шагать рядом. Он смотрит и ждет ответа. Снова прижимает меня к себе.

– Надеюсь, вы не передумали? Нет?

– Нет.

– Точно?

– Ну да.

– А что же тянете?

Я молчу.

– Мод, я хочу знать. Что‑ то случилось во время моего отсутствия. Что?

– Ничего не случилось, – отвечаю ему.

– Ничего?

– Ничего, кроме запланированного.

– И вы знаете, что должны делать дальше?

– Разумеется.

– Тогда действуйте! Покажите, как влюблены, улыбайтесь, краснейте, говорите всякие глупости.

– А разве я этого не делаю?

– Делаете – только в последний момент все портите, строите гримасу или отшатываетесь. Как сейчас, например. Да прижмитесь же к плечу, черт бы вас побрал. Вы от этого не помрете! Извините... – При этих словах я застыла как вкопанная. – Извините, Мод...

– Пустите мою руку, – требую я.

И мы идем дальше, рядком, но молча. Сью тащится позади и дышит тяжело, как будто тяжко вздыхает. Ричард бросает окурок, выдирает пучок травы и принимается хлестать по ботинкам.

– Какая тут грязь! – говорит он. – Зато какое удовольствие для малыша Чарльза.

И улыбается загадочно. Потом вдруг нога его оскальзывается – он спотыкается и чуть не падает. Выругавшись, придирчиво оглядывает меня.

– А вы отличный ходок. Вам нравится гулять? В Лондоне у вас будет такая возможность. По паркам, например. Или можете не ходить, если не хочется, – наймете экипаж, и вас будут возить или носить повсюду...

– Я разберусь, что мне делать.

– Правда? Неужели? – Он подносит травинку к губам и смотрит задумчиво. – Интересно. Думаю, вы боитесь. Но чего? Одиночества? Я угадал? Но богатому человеку, Мод, одиночество не грозит.

– Думаете, я боюсь остаться одна?

Мы уже подошли к ограде дядиного парка. Ограда высокая и серая, словно припорошенная пудрой.

– Думаете, я этого боюсь? На самом деле я не боюсь ничего.

Он бросает пучок травы наземь, берет меня под локоть.

– Тогда почему же, – спрашивает он, – вы испытываете мое терпение, заставляя ждать?

Я не отвечаю. Поравнявшись со стеной, мы замедляем шаг, но, заслышав позади учащенное дыхание Сью, снова пускаемся чуть не бегом. Когда он продолжает свою речь, то говорит уже другим тоном:

– Вы тут недавно упрекали меня: я, дескать, вас мучаю. Но, по‑ моему, вы сами себя мучите по собственной воле, оттягивая время.

Я пожимаю плечами, будто мне все равно, хотя на самом деле слова его меня глубоко задели.

– Дядя то же самое мне однажды сказал, – оправдываюсь я. – До того как я стала похожей на него. Какое ж тут мучение – ждать? Для меня это привычное дело.

– А для меня – нет, – отвечает он. – И привыкать не собираюсь. Я и так в жизни слишком многого лишился – и все из‑ за ожидания! Теперь я стал умнее – я подгоняю события, как мне удобнее. Этому я прекрасно выучился, так же как вы – терпению. Вы меня понимаете, Мод?

Я опускаю ресницы.

– Я не хочу вас понимать, – говорю я устало. – Лучше бы вы помолчали.

– Мне надо, чтобы вы услышали наконец.

– Что услышала?

– А вот что. – И он приближает губы к самому моему лицу. От его бороды, от губ, от самого дыхания разит дымом, как от нечистого.

Он говорит:

– Вспомните наш уговор. Вспомните, когда я впервые пришел к вам, я пришел не совсем по‑ джентльменски – мне особенно нечего было терять, не то что вам, мисс Лилли, – ведь вы были со мной наедине, в полночь, в своей собственной комнате...

И отстраняется, выпрямляясь.

– Думаю, ваша репутация чего‑ нибудь да стоила, даже здесь – все‑ таки вы барышня. И, далее зная об этом, вы все же не прогнали меня.

В голосе его зазвенел металл – такого прежде за ним не водилось. Но мы свернули в другую сторону, солнце теперь у него за спиной, а лицо в тени, так что выражения глаз не разобрать.

Я говорю осторожно:

– Вы вот назвали меня барышней. Но это не совсем верно.

– И все же, смею надеяться, ваш дядя именно так считает. Вряд ли ему приятно будет думать о вас как о порочном создании.

– Но он сам сделал меня такой!

– Ну тогда вряд ли ему понравится, что другой мужчина продолжил его дело. Я, разумеется, говорю только о том, что он будет думать.

Я отхожу от него подальше.

– Вы плохо его знаете. Для него я что‑ то вроде машины для чтения и переписывания текстов.

– Тем лучше. Ему не понравится, если вдруг откроется, что его машина дала слабину. Он избавится от нее и заведет себе новую – как вам это понравится?

Я слышу, как кровь стучит в висках. Прижимаю пальцы к глазам.

– Не говорите чепухи, Ричард. Избавится, говорите? Как это?

– Ну, отправит ее домой...

В ушах стучит невыносимо. Я отнимаю перчатки от глаз, но лицо его по‑ прежнему в тени, и я не вижу его выражения. Очень‑ очень тихо и спокойно говорю:

– Какой вам от меня толк – в сумасшедшем‑ то доме?

– А сейчас какой, раз вы все тянете? Вот дождетесь, мне надоест вся эта затея. Тогда не ждите от меня добра.

– А сейчас от вас одно добро?! – только и могла ответить я.

Мы выходим на свет, и наконец я могу разглядеть его глаза. Он искренне поражен, он ошарашен.

– Мод, это нечестно. Вы меня обижаете. Разве я обещал вам иное?

Мы стоим лицом к лицу, как пара влюбленных. Тон его речей опять игривый, но взгляд жесткий, очень жесткий. Впервые я почувствовала, что его можно бояться.

Он оборачивается, подзывает Сью.

– Мы здесь, Сьюки! Совсем рядом!

И – мне, скороговоркой:

– Мне надо переговорить с ней наедине.

– Чтобы припугнуть, – издеваюсь я. – Как и меня.

– Это уже наше дело, – говорит он самодовольно, – а она, по крайней мере, надежнее вас. Что? – Должно быть, что‑ то в моем лице его насторожило. – Вы думаете, она может засомневаться? Думаете, не выдержит или нечестно сыграет? Потому и не решаетесь? – Я качаю головой. – Ну тогда, – продолжает он, – тем более надо с ней побеседовать, узнать ее мнение насчет нас. Пришлите ее ко мне, сегодня или завтра. Думаю, вы найдете предлог. Уж постарайтесь.

Он подносит желтый от никотина палец к губам. И тут появляется Сью, подходит ко мне. Она раскраснелась с натуги – сумки не легкие. Плащ ее топорщится, волосы растрепались, и больше всего на свете мне сейчас хочется прижать ее к себе, погладить по щеке. Кажется, я и потянулась, забывшись, но вовремя спохватилась, вспомнила про Ричарда – он видит каждого насквозь. Сложив руки на груди, я отворачиваюсь.

... На другое утро я прошу Сью отнести ему уголек из камина – зажечь сигарету, а сама стою, прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрю, как они шепчутся внизу. Я не вижу ее губ, но, когда она отходит от него, он поднимает голову и встречается со мной глазами – как в ту давнюю ночь. Словно хочет сказать: «Помните про наш уговор». Потом бросает сигарету наземь, придавливает каблуком и отрясает с подошв налипшую глину.

И с этого момента я начинаю чувствовать, как план наш с удвоенной силой давит на меня, словно сжали пружину и не отпускают, это как затишье перед бурей. Каждый день, просыпаясь, я думаю: сегодня! Сегодня я вырвусь на свободу, и пружина развернется, сегодня прорвутся грозовые облака! Сегодня я разрешу ему забрать меня...

Но ничего этого я не делаю. Смотрю на Сью, и накатывает оторопь или дрожь – что‑ то вроде темного омута, смутного страха, или как тихая капель, мерная капель безумия...

Безумие, болезнь моей матери, вероятно, пустило свои ростки и во мне! Эта мысль пугает более всего. Я принимаюсь капать перед сном снадобье: оно успокаивает, но сама становлюсь какой‑ то не такой. Дядя первым это заметил.

– Какая вы, право, неловкая стали! – сказал он как‑ то утром, когда я чуть не выронила книгу. – Думаете, я приглашаю вас в библиотеку, чтобы вы мне тут книги портили?

– Нет, дядя.

– Что? Что вы сказали? Я не слышал.

– Нет, сэр.

Он вытирает губы платком и внимательно смотрит на меня. Потом говорит, и я не узнаю его голоса:

– Сколько вам лет?

Я удивлена и не знаю, как отвечать. Он замечает мое смущение.

– И нечего тут ломаться передо мной, мисс! Сколько вам лет? Шестнадцать? Семнадцать? Может, вы поражены? Может, вы думаете, что я нечувствителен к бегу времени, потому что я ученый? А?

– Мне семнадцать, дядя.

– Семнадцать. Опасный возраст, если верить нашим книгам.

– Да, сэр.

– Да, Мод. Только запомните: вы не верить должны, а изучать. И еще запомните: не такая уж вы большая девочка, а я не такой уж дряхлый старик, вот позову миссис Стайлз, пусть подержит вас, а я вас – розгами, розгами! Ну как? Запомнили, что я сказал?

– Да, сэр.

Однако же мне кажется, что у меня слишком хорошая память. Лицо мое, глаза и руки сводит от ломаных притворных поз. Я уже не понимаю, когда мои поступки, мои чувства искренни, а когда притворны. Ричард все буравит меня взглядом. Я же на него стараюсь не смотреть. Он беспокоится, укоряет, грозит – а я делаю вид, что не понимаю. Может, я действительно слабая. Может, как подозревают они с дядюшкой, я просто люблю помучиться. Потому что сейчас для меня настоящая пытка – сидеть с ним за одним столом, выслушивать его наставления перед мольбертом, читать вслух по вечерам в дядиной гостиной. Но и быть рядом со Сью для меня – тоже пытка. Прежнее все прошло. Я слишком хорошо понимаю, что и она выжидает вместе с ним. Вижу, как она приглядывается, примеривается, ждет, когда я дозрею. Или, еще хуже, начинает заступаться за него: говорит, какой он умный, какой добрый, какой великодушный.

– Вы правда так считаете, Сью? – спрашиваю я.

А она лишь взмахнет ресницами, отведет глаза, но отвечает всегда одно и то же:

– Да, мисс. О да, мисс. Всякий вам это скажет, хоть кого спросите!

После этого она принимается надо мной хлопотать – она всегда следит, чтобы я была чистенькая и аккуратненькая, – делает мне прическу, расправляет складки на одежде, обирает пушинки с моих платьев. Думаю, она это делает, чтобы успокоить не только себя, но и меня.

– Ну вот, так‑ то лучше, – говорит она, закончив дело.

Это ей лучше, ясно же.

– Теперь у вас лицо – ни единой морщинки. А раньше какое было – жуть! Негоже вам хмуриться...

Ну да, ради мистера Риверса – я понимаю, что она хотела сказать, да не договорила, и кровь во мне вскипает. Я беру ее за руку и щиплю.

– Ой!

Не знаю, кто это крикнул: она или я. Кому больнее – мне или ей... Целый час потом меня лихорадит.

– Боже мой, – твержу я, зарывшись лицом в ладони. – Сама не знаю, что со мной такое. Может, я схожу с ума?! Скажите, Сью, я злодейка?

– Злодейка? – отвечает она и умоляюще складывает руки. А сама, наверное, думает: «Такая‑ то дурочка?»

Она укладывает меня в постель и ложится рядом, обвивает рукой, потом засыпает и во сне отодвигается. Я мысленно представляю дом, в котором лежу. Комнату, где стоит кровать, какие у нее углы, что где располагается. Мне кажется, мне не заснуть, пока я до всего этого не дотронусь. Встаю с постели и, ежась от холода, тихонько хожу от одной вещи к другой – от камина к туалетному столику, от столика к ковру, потом к шкафу. Подхожу к Сью. Как хочется мне и ее потрогать – только чтобы убедиться: вот она, здесь. Но не смею. Но и не в силах отойти. Я поднимаю руки и медленно, не касаясь, вожу ими по воздуху, словно обнимаю невидимую Сью – рука моя скользит на полвершка от ее ног, от груди, от согнутого локтя, от волос на подушке, от ее лица, – а она спит.

И так повторяется три ночи кряду. А потом происходит вот что.

Ричард придумал водить нас к реке. Он усаживает Сью подальше от меня, на перевернутую лодку, а сам, как всегда, топчется возле меня, словно наблюдает, как я рисую. Я уже столько раз тычу кистью в одну и ту же точку, что картон вспучился, того и гляди, прорвется, но я упорно продолжаю малевать, а он то и дело наклоняется ко мне и шепчет сердито:

– Черт побери, Мод, как вы можете так спокойно сидеть? А? Слышите – часы бьют? – Это пробили часы в «Терновнике», звон далеко раскатился над водой. – Вот еще час прошел, а ведь мы могли провести его на свободе. Вместо этого мы по вашей милости сидим тут...

– Вы не подвинетесь? – говорю я. – Вы загораживаете мне свет.

– А вы – мне, Мод. Видите, как легко можно убрать эту тень? Еще одно усилие... Видите? Да смотрите же! Не желает! Ей нравится ее работа! Эта... Нет, дайте мне спичку, я сожгу ее к чертям!

Я оглядываюсь на Сью.

– Тише, Ричард.

Но дни становятся теплее, и наконец приходит день такой безветренный и душный, что от жары ему становится невмоготу. Он расстилает пальто на земле и ложится, надвинув на глаза шляпу. Некоторое время я наслаждаюсь покоем и безмятежностью: слышно лишь, как лягушки выводят рулады в камышах, да плещет о берег вода, да щебечут птицы. Или по реке проплывет суденышко. Я наношу на картон мазки, едва касаясь, двигая кистью еле‑ еле, словно во сне, – меня и впрямь разморило.

Но раздается смешок Ричарда – я чуть кисть не выронила. Оборачиваюсь к нему. Он смотрит на меня, прижав палец к губам.

– Полюбуйтесь‑ ка, – тихо шепчет и кивает на Сью.

Она все так же сидит у перевернутой лодки, только голову запрокинула на полусгнившее деревянное днище, ноги‑ руки раскинула. Прядь волос внизу потемнее, потому что она все время тянет их в рот, змеится до самых губ. Глаза закрыты, дыхание ровное, безмятежное. Она спит. Солнце светит ей в лицо, золотит острый подбородок, ресницы, потемневшие веснушки. Меж краем перчаток и рукавами плаща две бледные розовеющие полоски.

Я перевожу взгляд на Ричарда – встречаюсь с ним глазами, – потом поворачиваюсь к своему этюду.

– У нее лицо обгорит, – тихо говорю я. – Может, вы ее разбудите?

– Я? – фыркает он. – Там, откуда она вышла, нечасто видят солнечный свет. – Он сказал это почти умильно, но мне показалось, с насмешкой, а потом добавил шепотом: – Не то что там, куда она попадет. Бедняга – пусть поспит. Она спит с тех самых пор, как я нашел ее и привез сюда, да только она пока об этом не знает.

Похоже, мысль кажется ему занятной. Он потягивается, зевает и встает. Чихает. В такую жару простудиться недолго. Он сопит. Достает из кармана носовой платок, извиняется, хрюкает.

Сью все спит, не просыпается, лишь головой повела и брови нахмурила. Ее рот полуоткрыт. Прядь волос спадает со щеки, по‑ прежнему закрученная и остренькая на конце. Я было коснулась кистью своей осыпающейся картины – теперь же стою с кистью на весу и смотрю на нее спящую. И все. Ричард снова сопит, тихо ругает жару, весну и все такое. И мне кажется, как уже бывало прежде, что он присматривается. Ко мне. Наверное, в этот момент у меня с кисти капнуло – потому что потом на синей материи платья я обнаружу черное пятнышко краски. Я не замечаю, что краска капает, и, должно быть, то, что я этого не замечаю, как раз меня и выдает с головой. Или то, как я смотрю. Она снова хмурится. Я все смотрю. Потом отвожу взгляд и вижу глаза Ричарда.

– Ну, Мод...

Вот и все, что он сказал. Но по его реакции мне наконец становится понятно, как же сильно меня к ней тянет.

Какое‑ то время ничего не происходит. Потом он подходит ко мне и хватает за запястье. Кисть падает.

– Быстро пошли, – говорит он. – Быстрей, пока она не проснулась.

И ведет меня, спотыкающуюся, вдоль камышей. Мы шагаем вниз по течению, туда, где река и стена делают поворот. Когда мы останавливаемся, он кладет мне руки на плечи и стискивает.

– Ну, Мод, – произносит он снова. – А я‑ то думал, это совесть или какая другая слабость. Но такого...

Я прячу лицо, а он смеется.

– Не смейтесь! – Я пытаюсь вырваться. – Нечего смеяться.

– Не смеяться? Да скажите еще спасибо, что хоть смеюсь, а не чего похуже. Знаете ли вы – вы‑ то точно знаете, – как подобные дела могут распалить мужчину. Благодарение Господу, я не столько джентльмен, сколько жулик: у меня другие понятия. Вы любите себе – да и черт с вами, мне‑ то что... Не дергайтесь, Мод! – Я попыталась выкрутиться из его цепких объятой. – По мне, так любите себе, и черт с вами, – повторяет он. – Но из‑ за этого лишать меня моих денег – тянуть время, забыв про наш уговор, про наши надежды, про собственное свое светлое будущее, – вот этого не будет. Хотя бы потому, что теперь я знаю, что такое важное нас здесь держало. А теперь – пускай она проснется. Уверяю вас, мне так же неудобно, как и вам, когда вы крутитесь! Пусть проснется и хватится нас. И пусть посмотрит, что мы тут делаем. Вы не хотите изображать ласку? Ладно. Тогда я буду держать вас здесь, пока она не найдет нас и не решит наконец, что мы любим друг друга. И это будет как раз то, что надо. Стойте смирно!

Отвернув лицо, он кричит. Крик его эхом разносится над рекой, в дрожащем от зноя воздухе, и тает вдали.

– Это ее разбудит, – поясняет он мне.

Я дергаю плечом:

– Мне больно.

– Стойте как влюбленная – и я буду сама нежность. – Он снова улыбается. – Представьте, что я – это она. Ой! – (Это я попыталась ударить его.) – У вас что, синяков давно не было? Я могу и посильнее...

Он еще крепче сжимает меня, так, что я уже не могу пошевелиться. Он высокий и сильный. Пальцы его смыкаются вокруг моей талии – как полагается на любовном свидании. Я все пытаюсь вырваться – и так мы стоим, потные и красные, как борцы на ринге. Но, наверное, издалека можно подумать, что это у нас любовные объятия такие.

В конце концов я устала вырываться. Солнце все припекает. Лягушки квакают, вода плещет в камышах. Но день не радует: на меня словно пелена опустилась, вязкая и душная.

– Простите меня, – говорю я еле слышно.

– Не за что извиняться, во всяком случае сейчас.

– Я просто...

– Вы обязаны быть сильной. Вы же сильная, я сам сколько раз убеждался.

– Это только...

Но что – только? Что я могла сказать ему? Только что ее голова была у меня на груди, когда я просыпалась. Что она согрела мне замерзшие ноги своим дыханием. Что подточила мне зуб серебряным наперстком. Что принесла мне бульон – чистый бульон – вместо вареного яйца и радовалась, когда я его выпила. Что в одном глазу у нее темное пятнышко. Что она считает меня хорошей...

Ричард смотрит мне в лицо и говорит:

– Послушайте меня, Мод. – Он меня крепко держит. Я как тряпичная кукла в его руках. – Послушайте! На ее месте могла быть другая девушка. Могла быть Агнес! Ну? Но это та девушка, которую нам надо обмануть и упрятать в темницу, чтобы самим стать свободными. Эту девушку заберут врачи, без лишних вопросов. Вы не забыли наш план?

Я киваю.

– Но...

– Что?

– Я боюсь, что в конце концов не осмелюсь...

– Ну да, зато вы осмелились влюбиться в маленькую воровку? Ну, Мод. – В голосе его звучит явная насмешка. – Вы что, забыли, с какой целью она попала к вам в дом? Или, думаете, она забыла? Что вы для нее? Слишком долго сидели вы среди дядюшкиных книг. Там девицы только и делают, что влюбляются. Все до единой. Если бы они и в жизни так любили, никто бы не писал подобных книг.

Он оглядывает меня с головы до ног.

– Да она рассмеется вам в лицо, если узнает. И мне бы в лицо расхохоталась, расскажи я ей...

– Вы не посмеете! – кричу я в отчаянии. Сама мысль об этом кажется мне невыносимой. – Только скажите, и я навсегда останусь в «Терновнике». Дядя мой все про вас узнает – и пусть мне потом будет хуже.

– Я ей ничего не скажу, – отвечает он медленно, с расстановкой, – если только вы сделаете то, что должны, и не откладывая. Я не скажу, если вы дадите ей понять, что любите меня и согласны стать моей женой и потому готовы на побег, как и уговорено.

Я отворачиваюсь. И снова повисло молчание. Потом говорю очень тихо но что еще мне остается? – говорю: «Обещаю». Он кивает, вздыхает. Потом, все еще крепко меня сжимая, приникает к самому моему уху.

– Вон она идет! – шепчет. – Вдоль стены пробирается, чтобы не заметили. Так что давайте изображать, что у нас все серьезно...

Он целует меня в голову. От жары и духоты, а также от того, что я устала, я не сопротивляюсь и позволяю ему целовать себя. Он приподнимает мою руку. Целует край рукава. Когда добирается до запястья, я дергаюсь как от укуса.

– Ну‑ ну, – миролюбиво говорит он. – Хоть немного побудьте паинькой. Извините за усы. Представьте, что это не мои губы, а ее.

У него мокрые губы. Он отворачивает край моей перчатки, касается кожи кончиком языка – мне противно, но я не могу ничего поделать и со стыдом думаю, что Сью сейчас стоит и смотрит и радуется, что у нас с ним все сладилось.

Да, он раскрыл мне глаза. Он подвел меня к ней, мы прошли в дом, она сняла с меня плащ, туфли, щеки у нее от загара порозовели. Она подходит к зеркалу, серьезно вглядывается в свое отражение, проводит по лицу рукой... Только и всего. Но у меня сердце замирает – ныряет в пустоту, в черноту, жуткую, опасную. Мне кажется, я схожу с ума. Смотрю, как она отворачивается от зеркала, потягивается и принимается бесцельно ходить по комнате взад‑ вперед, – я примечаю все ее мелкие движения и жесты, за которыми я уже давно так пристально следила. Так это – любовное желание? Странно, но я, именно я, этого как раз и не знаю! Судя по книгам, я считала, что желание – это что‑ то легкое, необременительное. Думала, оно связано с положенными органами так же точно, как обоняние с носом и зрение – с глазом. А это странное чувство охватывает меня всю, изнуряет как болезнь. Оно словно вторая кожа.

Наверное, она заметила. И теперь, когда он подобрал слово, мне кажется, на мне клеймо – как на подкрашенных дядиных гравюрах, где алеют губы, открытые раны или полоски от розог. Я боюсь лечь с ней рядом. Боюсь заснуть. Боюсь, что во сне увижу ее. Боюсь, что во сне потянусь к ней...

Но даже если она и заметила во мне перемену, то подумает, что всему виной Ричард. Видя, что я не в себе, что руки мои дрожат, а сердце бешено колотится, она решит, что это из‑ за него. Она в ожидании, все еще в ожидании. На другой день я веду ее в парк – к могиле моей матери. Сажусь у могильной плиты, за которой я так ухаживала, обрывала сорняки, счищала плесень. Как бы мне хотелось с размаху ударить по ней! И еще мне бы хотелось – это желание возникало у меня много раз, – чтобы мать моя ожила, и я бы тогда вновь ее убила.

Я говорю Сью:

– Знаете, как она умерла? Это я своим рождением ее убила! – И до чего же трудно сдержать ликование, рвущееся наружу при этих словах.

Но она, кажется, не заметила. Она не сводит с меня глаз, я принимаюсь плакать, она пытается утешить меня и из всех возможных слов утешения находит лишь эти: «Мистер Риверс».

Я презрительно морщусь и отворачиваюсь. Она ведет меня к часовне – возможно, чтобы напомнить о браке. Дверь часовни заперта, и внутрь попасть не удается. Она ждет, что я скажу. В конце концов я произношу как по писаному:

– Сью, мистер Риверс просил моей руки.

Она рада за меня. И когда опять видит на глазах моих слезы – притворные слезы вслед за первыми горькими, – я задыхаюсь, заламываю руки и кричу: «О, что же мне делать?» – она дотрагивается до меня, заглядывает в глаза и говорит:

– Он вас любит.

– Вы так думаете?

Да, она уверена. Говорит:

– Вы должны следовать велению вашего сердца.

– Но если бы я могла знать наверняка!

– Но каково это, – говорит она, – любить и вдруг потерять того, кого любишь!

Она смотрит на меня в упор, и я не выдерживаю ее взгляда, отворачиваюсь. Она говорит о биении крови, о голосах, о мечтах. Я вспоминаю его поцелуй – он как ожог на коже, – тут‑ то она сразу понимает, что не люблю я его, а ненавижу, ненавижу...

Она побледнела.

– Что же вы будете делать? – шепчет.

– Что делать? А разве у меня есть выбор?

Она не отвечает. Только отворачивается от меня и смотрит на запертую деревянную дверь. Какой нежный у нее профиль! Замечаю крохотную ямочку на мочке уха. Когда она поворачивается ко мне, я не узнаю ее лица.

– Выходите за него, – говорит она мне. – Он вас любит. Выходите за него и делайте все, как он скажет.

Она приехала в «Терновник», чтобы погубить меня, обмануть и причинить боль. «Ну погляди на нее, – говорю я себе. – Видишь, какая она невзрачная, ничтожная. Воровка, обманщица. У таких ценится лишь ловкость рук, люди для них – ничто». Мне казалось, я смогу подавить в себе чувство, как нередко подавляла гнев или обиду. «Неужели из‑ за нее я откажусь от своего будущего, лишусь свободы? – думаю я.– Ну уж нет!»

День побега приближается неотвратимо. Ну уж нет. Дни становятся теплее, ночи – короче. Нет, нет и нет...

– Жестокосердая, – говорит Ричард. – Не верю, что вы меня любите. Наверное, – взгляд в сторону Сью, – у вас кто‑ то другой на уме...

Порой я замечаю, как он на нее смотрит, и думаю, не проговорился ли... Порой она смотрит на меня так странно, что мне кажется: она знает. Время от времени мне приходилось оставлять их наедине в своей комнате – тогда‑ то он, должно быть, и проговорился.

«Что ты на это скажешь, Сьюки? Она тебя любит!»

«Любит? Вы хотите сказать, как госпожа служанку?»

«Ну, скажем, как некоторые дамы любят некоторых служанок. Разве она не придумывала разные предлоги, чтобы подманить тебя поближе? – И правда, я так делала. – Притворялась, что видит дурные сны? – И это я делала. – Просила поцеловать ее? Смотри, Сьюки, как бы она не зацеловала тебя в ответ...»

Посмеялась ли она, говоря: да, да, спасибо, что предупредили... Или содрогнулась от омерзения? Мне кажется, теперь, даже когда она лежит рядом со мной, она начеку. Не раскидывает больше руки и ноги. Мне кажется порой, что она не спит – просто лежит и выжидает. Но чем больше я думаю об этом, тем сильнее меня тянет к ней – желание во мне растет, становится невыносимым. У меня не жизнь теперь, а мука – кажется, даже предметы вокруг сместились и зажили своей жизнью: краски режут глаз, что было гладким – стало шершавым. На пыльных коврах и занавесях мне мерещатся юркие тени, какие‑ то фигуры мечутся по углам, проплывают над головой поверх пятен сырой известки.

Даже дядины книги стали другими, и это хуже всего. Мне казалось, они мертвые. Теперь же слова – как фигуры на стенах – восстают передо мной, исполненные смысла. С непривычки я путаюсь, начинаю запинаться. Не помню, где остановилась. Дядя визжит, хватает со стола медное пресс‑ папье и запускает в меня. Это подействовало, но ненадолго. Потому что однажды вечером он попросил меня почитать ему одну книжку... Ричард смотрит на меня сосредоточенно, приложив палец к губам, он оживился. Потому что автор текста повествует о том, как женщина может ублажить другую женщину, если та воспылала, а мужчины рядом нет.

«И она коснулась ее губами и углубила язык...»

– Вам нравится, Риверс? – спрашивает дядя.

– Признаюсь, да.

– Ну так и многим мужчинам нравится, хотя, боюсь, это не в моем вкусе. Но я рад, что вы заинтересовались. В моем Указателе сей предмет будет отражен в полном объеме. Читайте, Мод, читайте.

И я читаю. И помимо воли – и даже под пристальным взглядом Ричарда – замечаю, как слова всколыхнули меня. Я краснею, мне стыдно. Стыдно оттого, что то, что мне казалось сердечной тайной, уже распечатали, растиражировали – и все ради чего? – чтобы поставить на полку в дядиной библиотеке. Каждый вечер я выхожу из гостиной и иду наверх – медленно, не торопясь, аккуратно ставя туфельку на середину ступеньки. Если я все буду делать как положено, то все будет хорошо. Потом стою в темноте. Когда Сью приходит раздеть меня, я покорно отдаюсь на муки – как восковой манекен, над которым порхают равнодушные сноровистые пальцы портнихи.

Но даже и восковые куклы могут не выдержать и растаять от жарких рук, если их часто трогать. Приходит ночь, когда я не выдерживаю.

В последнее время мне часто снится что‑ то непонятное, что нельзя выразить словами, и я каждый раз просыпаюсь с ощущением страха – и желания. Она успокаивает меня. «Засыпайте скорее, пока сон не ушел», – говорит. И я засыпаю. А иногда нет. Иногда я встаю и начинаю ходить по комнате, пью капли. В ту ночь как раз я выпила успокоительного и пошла в постель, легла рядом с ней. Но вместо сонного оцепенения почувствовала нечто другое. Я вспомнила, что читала накануне дяде и Ричарду: всплыли отдельные слова, фразы, целые куски:

«...Коснулась губами и языком... берет мою руку... бедра, губы, язычок... прижимаясь влажным ртом... раскрыла лепестки моей маленькой... лепестки ее маленькой...»

Я не могла заставить их умолкнуть – фразы, теснясь, заполоняли меня. Я их почти что видела – они проступали из темноты, бледные страницы, испещренные мелкими строчками. Я закрыла ладонями лицо. Не знаю, как долго я так лежала. Но, наверное, я все‑ таки пошевелилась или вскрикнула, потому что, когда я отняла руки от лица, она тоже проснулась. Я почувствовала, что она смотрит на меня, хотя под пологом было темно.

– Засыпайте лучше, – говорит она, почти шепчет.

Мне вдруг неловко оттого, что ноги мои под рубашкой голые и есть там место, где они сходятся. Слова из книги все еще звенят у меня в ушах. Оттого, что она так близко, у меня по коже разливаются горячие волны.

– Я боюсь, – признаюсь я.

Она вздыхает. Зевнув, уже не шепчет, а говорит ласково:

– Чего же?

И трет глаза. Откидывает волосы со лба. Если бы это была другая девчонка, не Сью! Если бы это была Агнес! Любая другая девчонка, пусть даже из книги!

«Девицу ублажить нетрудно».

«Бедра, губы, язычок...»

– Как вы думаете, я хорошая? – спрашиваю.

– Хорошая, мисс?

Да, она так думает. Когда‑ то это радовало. Сейчас я чувствую, что это – западня. И говорю:

– Я думала... может, вы расскажете мне...

– О чем, мисс?

Расскажешь мне. О том, как тебя спасти. Как себя спасти. В комнате черно. «Бедра, губы...», «Девицу ублажить нетрудно».

– Я бы хотела знать, – говорю я, – что должна делать жена в первую брачную ночь.

И поначалу все просто. В конце концов, так это делается в дядюшкиных книгах: есть две девицы, одна знающая, другая невинная.

– Ну, он захочет, – медлит она, – поцеловать вас. Захочет обнять.

Это просто. Я говорю все, что полагается, а она – после короткой запинки – тоже отвечает по правилам. Слова укладываются обратно на пожелтевшие страницы. Как просто, оказывается...

Потом она приподнимается и прижимается к моему рту губами.

Я помню прикосновение сухих, бесстрастных губ джентльменов – к лайке перчатки, к щеке. Помню мучительный влажный поцелуй Ричарда, когда он держал меня и целовал мою ладонь, ее же губы прохладные, шелковистые: неловкие поначалу, они почти сразу теплеют, становятся влажными, притягивают. Ее волосы падают мне на лицо. Я ее не вижу, только чувствую. Ее вкус, ее запах. От нее пахнет сном. Я размыкаю губы, чтобы вздохнуть, а может, чтобы отстраниться, но она не отпускает меня, приникает всем ртом, и я чувствую ее влажный язык.

И тут я вздрагиваю. Потому что это как бередить рану, как дергать за больной нерв. Она отстраняется, но медленно и неохотно, как будто губы наши слились воедино и их трудно оторвать. Она нависает надо мной. Слышно, как сердце стучит у нее в груди, а я думаю, это мое. Но это ее сердце. Она дышит горячо и взволнованно. И я замечаю, что она тоже тихонько дрожит. И ее дрожь, ее возбуждение передается и мне.

– Чувствуете? – говорит она. Голос ее, в полной темноте, звучит так странно. – Чувствуете?

Я чувствую. Чувствую, как проваливаюсь во тьму, как падаю, как таю, словно капель, или как песок осыпается с выдернутой былинки. Но я не сухая, как песок. Влага. Текучая, как вода, как чернила.

Я тоже теперь дрожу.

– Не бойтесь, – говорит она, но голос ее пресекся.

Я придвигаюсь ближе, но и она тоже придвигается ближе, и тело мое само рвется ей навстречу. Она дрожит все сильнее. Оттого, что я рядом!

– Думайте о мистере Риверсе, – говорит она.

И я представляю себе взгляд Ричарда.

Она повторяет:

– Не бойтесь.

Но боится она сама. Голос у нее по‑ прежнему странный. Она снова меня целует. Потом подносит руку к моему лицу – касается нежными пальцами.

– Видите, – говорит она. – Это так просто. Думайте о нем. Он захочет... захочет коснуться вас.

– Коснуться!

– Да, только коснуться, – говорит она. Порхающие пальцы спускаются ниже. – Только коснуться. Вот так. Вот так.

Когда она задирает мою сорочку и касается места меж бедер, мы обе замираем. Потом рука ее движется дальше, и пальцы ее уже не дрожат: они влажные, скользят, и это скольжение, как и когда она проводила своими губами по моим, магнетизирует меня, собирает воедино, словно вылепляет из хаотичной тьмы, но не меня прежнюю, а меня – иную. Вот раньше я думала, меня к ней тянет. Но как же сильно, пронзительно и мощно влечет теперь – словно жажда, которую ничем не утолить. Она стала такой нестерпимой, что мне кажется, я не выдержу и сойду с ума. Или умру. Но рука ее все продолжает медленно двигаться. Она шепчет: «Какая вы нежная! Какая горячая! Я хочу...» И рука движется еще медленнее. Надавливает. Я замираю. Она сначала не понимает, останавливается, потом продолжает увереннее – я чувствую, как она проникает в меня, она во мне. Мне хочется кричать. Теперь она стала решительнее, прижимается ко мне бедром, скользит, скользит. Она так мала! – но бедро у нее такое сильное, а рука такая крепкая. Она движется ритмично, бедро и рука скользят в такт, все быстрей и быстрей. Вот оно! Вот та точка, средоточие всего, и я уже не вижу и не слышу ничего – я там, где ее рука сжимает мою плоть.

– Ну еще, – говорит она. – Еще!

И я взрываюсь, разлетаюсь на осколки от ее касания. Она плачет. Слезы капают мне на лицо. Она приникает к ним губами.

– Жемчужина... – И голос ее дрожит, как сорванная струна. – Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя...

Не знаю, как долго мы так лежали. Она свернулась, зарывшись лицом в мои волосы. Руку она постепенно отвела. Лоно мое еще хранит ее влагу – там, где она скользила по мне. Перина промялась под нами, постель – как гнездышко. Она сбросила одеяло. До рассвета еще далеко, в комнате темно. Сердца наши все еще бешено стучат в ночной тиши, и кровать под пологом, и комната – да и ведь дом, похоже, – полнится эхом наших голосов, шепотов и криков.

Я ее не вижу в темноте. Но она вдруг находит мою руку и подносит к своим губам, целует пальцы, кладет мою ладонь себе под щеку. Моргает – ресницы чуть щекотнули мою ладонь. Молчит. Закрывает глаза. Голова ее тяжелеет. Вздрагивает. Она вся пылает, как печь. Я подбираю одеяло и укутываю ее.

«Теперь все другое», – говорю я себе. Наверное, прежде я была мертва. А теперь она коснулась меня и возродила к жизни – проникла сквозь все телесное и выпустила меня, настоящую, на волю. «Все другое». Я еще помню ее прикосновение. Как бедра ее скользили по моим. Представляю, как она посмотрит на меня, когда проснется. Думаю: «А я ей скажу тогда: «Я хотела тебя обмануть. Но теперь не могу. У Ричарда был свой план. А мы сделаем его нашим». Я уверена, мы сможем обернуть его в свою пользу – или же вовсе от него откажемся. Нужно только сбежать из «Терновника» – и она мне поможет, она же воровка и сообразительная. Мы продумаем побег в Лондон, раздобудем денег...»

И я прикидываю, рассчитываю, а она лежит рядом, уткнувшись лицом в мою ладонь. Сердце мое радостно бьется – я уже представляю, как мы заживем с ней в Лондоне вдвоем. Потом я засыпаю. И во сне, наверное, отодвигаюсь от нее – а может, это она отодвигается и на рассвете встает и уходит к себе, – потому что, открыв глаза, я ее не вижу рядом, постель остыла. Я слышу, как она возится в своей горнице, плещет водой. Поднимаюсь над подушкой – сорочка зияет на груди: это она ночью развязала тесемки. Сгибаю колени: бедра мои изнутри еще влажны от ее касаний.

«Жемчужинка», – сказала она. И вот она входит и встречается со мной глазами. Сердце мое готово выпрыгнуть из груди. Она отворачивается.

Сперва я думаю, ей неловко. Думаю, что она робеет и стесняется. Она молча ходит по комнате, достает нижнее белье и платье. Я встаю – теперь она может вымыть меня и одеть. «Ну теперь‑ то она заговорит», – надеюсь. Но ничего подобного. И когда она замечает красное пятно на моей груди – там, где она целовала, мокрые потеки на бедрах, мне кажется, она вздрагивает. И тут мне становится по‑ настоящему страшно. Она приглашает меня к зеркалу. Я разглядываю ее отражение. В зеркале она совсем другая, черты ее искажены. Укладывая мне волосы, смотрит лишь на свои дрожащие руки. «Ей стыдно», – доходит до меня.

И тогда я решаюсь заговорить.

– Я сегодня так крепко спала, – говорю я как бы между прочим. – Правда?

Взмах ресниц.

– Да, – отвечает она, – и не видели снов.

– Один только видела, – продолжаю я. – Но это был хороший сон... Это был сон и про вас, Сью...

Она зарделась, и я будто вновь ощутила ее горячие влажные губы, ее поцелуи, ее касания. Я ведь хотела ее обмануть. Но теперь не могу. «Я не та, за кого вы меня принимаете, – скажу я. – Вам кажется, я хорошая. А я плохая. Но рядом с вами постараюсь быть лучше. Это был его замысел. А мы придумаем свой...»

– Сон? – говорит она, помолчав, и отступает на шаг. – Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Вероятно, это был сон про... про мистера Риверса. Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти совсем догорела. Идите скорей, иначе вы его пропустите... – Тут голос ее дрогнул, но она вовремя спохватилась и продолжила: – Вы его пропустите, идите скорее смотреть!

Она меня оглоушила – на миг все поплыло перед глазами, – но я поднялась, на ватных ногах подошла к окну: перед домом, попыхивая сигаретой, расхаживал Ричард. Я словно прилипла к стеклу – не отрывалась, даже когда он давно ушел к дяде. Если бы день был пасмурный, я бы видела в стекле свое отражение, но я и так хорошо представляла себе свое лицо: запавшие щеки, полные алые губы – слишком полные и слишком яркие от поцелуев Сью. Я вспомнила дядины слова: «Ваших губ уже коснулся яд». И как испугалась Барбара, и как миссис Стайлз пичкала меня мылом, а потом долго и упорно терла руки о передник.

Все другое теперь. Но, в общем‑ то, ничего не изменилось. Она раскрыла мою плоть, но края сойдутся, плоть затвердеет, останется лишь шрам. Я слышу, как она идет в мою гостиную, вижу, как садится, прячет от меня лицо. Я жду, но она на меня даже не взглянет – наверное, никогда больше она не посмеет посмотреть мне в глаза. А я‑ то хотела ее спасти! Теперь я ясно вижу, что меня ждет, если откажусь от задуманного Ричардом побега. Он уедет из «Терновника» и заберет ее с собой. Не век же ей здесь куковать? Она уедет, а я останусь – с дядей, с книгами, с миссис Стайлз, мне приведут какую‑ нибудь новую служанку, пугливую и хлипкую – для пинков... Я представила себе свою жизнь – минуты, часы, дни, которые уже прожиты, и подумала о долгих днях и минутах, которые мне еще суждено прожить. Какими они будут – без Ричарда, без денег, без Лондона, без свободы? Без Сью.

Так что сами видите теперь: это любовь – не презрение, не злоба, – только любовь заставила меня в конце концов сделать с ней то, что я сделала.