Часть II 15 страница

В повести Кузмина и его рассказах «Картонный домик» и «Любовь этого лета» молодые люди находили правдивое описание не только собственных чувств, но и быта. Для них многое было узнаваемым. Один из юных друзей поэта гим­назист Покровский рассказывал ему «о людях вроде Штрупа, что у него есть человека 4 таких знакомых, что, как случается, долгое время они ведут, развивают юношей бес­корыстно, борются, думают обойтись так, как-нибудь, стыдятся даже после 5-го, 6-го романа признаться; как он слышал в банях на 5-й линии почти такие же разговоры, как у меня, что на юге, в Одессе, Севастополе смотрят на это очень просто и даже гимназисты просто ходят на буль­вар искать встреч, зная, что кроме удовольствия могут по­лучить папиросы, билет в театр, карманные деньги»⁴¹.

В начале XX в. в больших русских городах уже существо­вали две более или менее оформленные гомосексуальные субкультуры: художественно-интеллектуальная, средоточием которой были известные поэты и художники, и сексуально-коммерческая, организованная вокруг определенных бань и других мест мужской проституции. В какой-то степени эти субкультуры пересекались. Рафинированные интеллигенты не могли обойтись без коммерческих мальчиков и вводили их в интимный круг своих друзей, по необходимости пола­гая, что юность и красота компенсируют недостаток куль­туры. Но эти молодые люди были только сексуальными партнерами, как только влюбленность мэтра проходила, они отсеивались.

Кузмин был не единственным центром притяжения го­мосексуальной богемы. Не скрывал своих гомоэротических наклонностей выходец из хлыстов выдающийся крестьянс­кий поэт Николай Клюев (1887—1937), которого постоян­но окружали молодые люди. Особенно близок он был с Сергеем Есениным, два года (1915—1916) они даже жили вместе. Со стороны Клюева эта дружба определенно была гомоэротической. Друг Есенина Владимир Чернавский пи­сал, что Клюев «совсем подчинил нашего Сергуньку», «поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». Есенин жаловался Чернавскому, что Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был его первый городской роман: «Как только я за шапку, он — на пол, посреди номе­ра сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!» Есенин этих чувств Клюева, видимо, не раз­делял⁴².

Умышленно эпатировал публику, вызывая всеобщие пе­ресуды, основатель журнала «Мир искусства» и создатель нового русского балета Сергей Дягилев (1872—1929). Разно­сторонне талантливый и предприимчивый человек, Дягилев сознательно рисовался дэндизмом, а «при случае и дерзил напоказ, не считаясь a la Oscar Wilde с «предрассудками» добронравия и не скрывая необычности своих вкусов назло ханжам добродетели...»⁴³ Первой известной любовью был его двоюродный брат Дима Философов (1872—1940). Облада­тель «хорошенького, «ангельского» личика»⁴⁴, Философов уже в петербургской гимназии Мая привлекал к себе недо­брожелательное внимание одноклассников слишком не­жной, как им казалось, дружбой со своим соседом по пар­те будущим художником Константином Сомовым. «Оба мальчика то и дело обнимались, прижимались друг к другу и чуть что не целовались. Такое поведение вызывало него­дование многих товарищей, да и меня раздражали манеры обоих мальчиков, державшихся отдельно от других и быв­ших, видимо, совершенно поглощенными чем-то, весьма похожим на взаимную влюбленность»⁴⁵. «Непрерывные меж­ду обоими перешептывания, смешки продолжались даже и тогда, когда Костя достиг восемнадцати, а Дима шестнад­цати лет... Эти «институтские» нежности не имели в себе ничего милого и трогательного» и вызывали у многих маль­чиков «брезгливое негодование»⁴⁶.

После ухода Сомова из гимназии его место в жизни Димы занял энергичный, румяный, белозубый Дягилев, с которым они вместе учились, жили, работали, ездили за границу и поссорились в 1905 г., когда Дягилев публично обвинил Философова в посягательстве на своего юного лю­бовника.

Создав собственную балетную труппу, Дягилев получил новые возможности выбирать красивых и талантливых лю­бовников, которым он не только помогал делать карьеру, но в буквальном смысле слова формировал их личности⁴⁷. Эротические пристрастия Дягилева были запрограммирова­ны жестко, он увлекался только очень молодыми людьми. Его знаменитые любовники-танцовщики — Вацлав Нижинский, Леонид Мясин, Антон Долин, Сергей Лифарь — при­шли к нему 18-летними, а его последнее увлечение— ком­позитор и дирижер Игорь Маркевич — 16-летним. Власт­ный, нетерпимый и в то же время застенчивый (он стеснял­ся своего тела и никогда не раздевался на пляже), Дягилев не тратил времени на ухаживание. Пригласив подававшего надежды юношу к себе в гостиницу, он сразу же очаровы­вал его властными манерами, богатством обстановки и пер­спективой блестящей карьеры. Его обаяние и нажим были настолько сильны, что молодые люди просто не могли со­противляться. Мясин, который не хотел уезжать из Моск­вы, пришел к Дягилеву во второй раз с твердым решением отклонить предложение о переходе в дягилевскую труппу, но, к собственному удивлению, вместо «нет» ответил «да». Никто из этих юношей не испытывал к Дягилеву эротичес­кого влечения. Мясин и Маркевич, по-видимому, были гетеросексуалами, Нижинский до знакомства с Дягилевым был любовником князя Львова, а Дягилева больше боялся, чем любил. Работать и жить с Дягилевым было невероятно трудно. Он бывал груб на людях, отличался патологической ревностью (Лифарь называл его «Отеллушка»), ревнуя сво­их любимцев и к женщинам и к мужчинам, включая соб­ственных друзей, требовал безоговорочного подчинения во всем. Это касалось не только творческих проблем. Стоило Лифарю не надеть подаренную ему Дягилевым шляпу, как тот на него публично накричал: «Что? Она тебе не идет? Ты хочешь сказать, что у меня нет вкуса, что я не знаю своего ремесла? Вон с глаз моих, негодный щенок!» Однако он да­вал своим любовникам не только положение и роли, кото­рых они безусловно, заслуживали, но за которые в любой труппе идет жесткая конкуренция. Приблизив молодого че­ловека, Дягилев возил его с собой в Италию, таскал по концертам и музеям, формировал его художественный вкус и раскрывал его скрытые, неизвестные ему самому, таланты. Поскольку сам Дягилев не был ни танцовщиком, ни хореографом, между ним и его воспитанниками не могло быть профессионального соперничества, а получали они от него очень много, причем на всю жизнь. И хотя после не­скольких лет совместной жизни и работы их отношения обычно охладевали или заканчивались разрывом (как было с Нижинским и Мясиным), молодые люди вспоминали Дя­гилева благоговейно (исключением был Нижинский, с юности страдавший серьезным психическим заболеванием; уход от Дягилева, казавшийся ему освобождением, на са­мом деле усугубил его психические трудности).

Сплетни, случайные мальчики, ревности, измены — все это кажется мелким и ничтожным. Но за бытовыми отно­шениями часто скрывались глубокие внутренние драмы. Темная, трагическая сторона однополой любви особенно ясно выступает в отношениях Философова с Зинаидой Гип­пиус (1869-1945).

Близкий друг и секретарь Гиппиус Владимир Злобин очень точно назвал свою книгу о ней «Тяжелая душа»⁴⁸. Ее жизнен­ное кредо лучше всего выражено в словах — «мне надо то, чего на свете нет». Красивая женщина и одаренная поэтесса, Гиппиус чувствовала себя бисексуальной, многие современ­ники считали ее гермафродиткой. Из интимного дневника Гиппиус «Contes d'amour» (1893)⁴⁹ видно, что ей нравилось ухаживание и тянуло к некоторым мужчинам, но одновремен­но они ее отталкивали. «В моих мыслях, моих желаниях, в моем духе — я больше мужчина, в моем теле — я больше жен­щина. Но они так слиты, что я ничего не знаю»⁵⁰. Телесная сексуальность ей практически недоступна. Она обожает цело­ваться, потому что в поцелуе мужчина и женщина равны, но половой акт вызывает у нее отвращение и кажется безличным. В идеале «полового акта не будет», «акт обращен назад, вниз, в род, в деторождение»⁵¹.

Брак Гиппиус с Мережковским был чисто духовным, причем она играла в нем ведущую, мужскую роль. Все свои стихи она писала в мужском роде, единственное стихотво­рение, написанное от лица женщины, посвящено Философову, в которого она влюбилась летом 1899 г. при посещении Таормины, куда Мережковские приехали посмотреть знаменитые фотографии фон Гледена.

Влюбившись в Философова, она всячески старалась ото­рвать, «спасти» его от Дягилева; в конце концов, ей это уда­лось, но к Гиппиус он все равно не пришел. Летом 1905 г., когда Дима гостил у них в Крыму, она сама пришла к нему в комнату и попыталась форсировать физическое сближе­ние, но это только ускорило разрыв. Перед отъездом он подсунул ей под дверь письмо:

«Зина, пойми, прав я или не прав, сознателен или не­сознателен, и т. д. и т. д., следующий факт, именно факт остается, с которым я не могу справиться: мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях.

И тут вовсе не аскетизм, или грех, или вечный позор пола. Тут вне всего этого, нечто абсолютно иррациональ­ное, нечто специфическое.

В моих прежних половых отношениях был свой великий позор, но абсолютно иной, ничего общего с нынешним не имеющий. Была острая ненависть, злоба, ощущение позо­ра за привязанность к плоти, только к плоти.

Здесь же как раз обратное. При страшном устремлении к тебе всем духом, всем существом своим, у меня выросла какая-то ненависть к твоей плоти, коренящаяся в чем-то физиологическом...»⁵²

Хотя дружеские отношения между ними еще несколько лет продолжались, Философов даже жил у Мережковских, между ними всегда висела напряженность.

Заметное место в культуре Серебряного века занимает лесбийская любовь. Разумеется, этот феномен был извес­тен в России и раньше. Историки небезосновательно подо­зревают в этой склонности знаменитую подругу Екатери­ны II княгиню Екатерину Романовну Дашкову (1743— 1809)⁵³.

Отношение русского общества к лесбиянкам, как и к гомосексуалам, было отрицательно-брезгливым и ассоциирова­лось главным образом с проститутками. Характерен отзыв Чехова: «Погода в Москве хорошая, холеры нет, лесбосской любви тоже нет... Бррр!!! Воспоминания о тех особах, о которых Вы пишете мне, вызывают во мне тошноту, как будто я съел гнилую сардинку. В Москве их нет — и чудесно»⁵⁴.

Лесбиянки в Москве, конечно, были, но к уважаемым женщинам этот одиозный термин обычно не применяли, а эротические аспекты женской «романтической дружбы» предпочитали не замечать. Никому не приходило в голову подозревать что-то дурное в экзальтированной девичьей дружбе или «обожании», какое питали друг к другу и к лю­бимым воспитательницам благонравные воспитанницы ин­ститутов благородных девиц. Их описания в произведениях Лидии Чарской вызывали у читательниц только слезы уми­ления.

Достаточно спокойно воспринимала общественность и стабильные женские пары, обходившиеся без мужского об­щества. Одна из первых русских феминисток, основатель­ница литературного журнала «Северный вестник» Анна Евреинова (1844—1919) много лет прожила совместно со сво­ей подругой жизни Марией Федоровой, а Наталия Манасеина, жена известного ученого, даже оставила мужа ради совместной жизни с поэтессой-символисткой Поликсеной Соловьевой (1867—1924). Их отношения просто не воспри­нимались как сексуальные.

Первым художественным описанием лесбийской любви в русской прозе стала книга Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» (1907). Сюжет ее в высшей степени мелодраматичен. Актриса Вера расстраивает свадьбу моло­дой женщины, в которую она влюблена, покинутый жених кончает самоубийством, а две женщины начинают совмес­тную жизнь. В уставленной зеркалами комнате они востор­женно созерцают собственную красоту и предаются упои­тельным ласкам, на которые неспособны примитивные лю­бовники-мужчины. Видя себя глазами влюбленной Веры, юная красавица уже не может воспринимать себя иначе. Однажды она позирует нагой сразу 33 художникам, но на­рисованные ими портреты не удовлетворяют ее: вместо со­зданной Вериным воображением богини, художники-муж­чины нарисовали каждый собственную любовницу, «33 уро­да». Однако блаженство продолжается недолго. Болезненно ревнивая Вера понимает, что молодая женщина нужда­ется в общении и не может обойтись без мужского обще­ства, и мучается тем, что рано или поздно она потеряет ее. Когда девушка соглашается на поездку с одним художни­ком, Вера в отчаянии кончает с собой. Как и в аналогич­ных западных романах, лесбийская любовь кажется наваж­дением и заканчивается катастрофой.

Большинство любовных связей между женщинами оста­вались фактами их личной жизни, и только. Роман Мари­ны Цветаевой (1892-1941)⁵⁵ и Софьи Парнок (1885-1933)⁵⁶ оставил заметный след в русской поэзии.

Цветаева, по собственному признанию, уже в детстве «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немного больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко боль­ше), не в двух, а в их любовь»⁵⁷. Ограничивать себя чем-то одним она не хотела и не могла: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо ис­ключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо ис­ключая необычное родное (редкое? — И. К.)— какая ску­ка!»⁵⁸

Парнок же любила исключительно женщин. Многих женщин.

Любовь Цветаевой и Парнок возникла буквально с пер­вого взгляда и была страстной с обеих сторон. Марина уже была замужем и имела двухлетнюю дочь, отношения с Пар­нок были для нее необычными.

Сердце сразу сказало: «Милая!»

Все тебе — наугад — простила я,

Ничего не знав, — даже имени!

О люби меня, о люби меня! ⁵⁹

После встречи с Парнок Цветаева ощущает «ироничес­кую прелесть, Что Вы — не он»⁶⁰, и пытается разобраться в происшедшем, пользуясь традиционной терминологией господства и подчинения, но ничего не получается:

Кто был охотник? Кто — добыча?

Все дьявольски наоборот!..

В том поединке своеволий

Кто в чьей руке был только мяч?

Чье сердце: Ваше ли, мое ли,

Летело вскачь?

И все-таки — что ж это было?

Чего так хочется и жаль?

Так и не знаю: победила ль?

Побеждена ль? ⁶¹

Рано осиротевшей Марине виделось в Парнок нечто материнское:

В оны дни ты мне была, как мать,

Я в ночи тебя могла позвать,

Свет горячечный, свет бессонный.

Свет очей моих в ночи оны.

Незакатные оны дни,

Материнские и дочерние,

Незакатные, невечерние⁶².

В другом стихотворении она вспоминает:

Как я по Вашим узким пальчикам

Водила сонною щекой,

Как Вы меня дразнили мальчиком,

Как я Вам нравилась такой⁶³.

В отношении Парнок к Марине страсть действительно переплеталась с материнской нежностью:

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» —

Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!

Ночью задумалась я над курчавой головкою,

Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, —

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою»⁶⁴.

Некоторое время подруги даже жили вместе. Появляясь на людях, они сидели обнявшись и курили по очереди одну и ту же сигарету, хотя продолжали обращаться друг к другу на «Вы». Расставаться с мужем Марина не собиралась, он и ближайшие родственники знали о романе, но тактично отходили на задний план. Бурный женский роман продол­жался недолго и закончился так же внезапно, как и начал­ся. Для Цветаевой это была большая драма. После их раз­рыва она ничего не желала слышать о Парнок и даже к из­вестию о ее смерти отнеслась равнодушно.

Героиней второго женского романа Цветаевой была мо­лодая актриса Софья Голлидэй. История этого романа рас­сказана в «Повести о Сонечке». Как и с Парнок, это была любовь с первого взгляда, причем она не мешала параллель­ным увлечениям мужчинами (Юрием Завадским и др.), об­суждение которых даже сближало подруг. Их взаимная лю­бовь была не столько страстной, сколь нежной. На сей раз ведущую роль играла Цветаева. То, что обе женщины были бисексуальны, облегчало взаимопонимание, но одновре­менно ставило предел их близости. Хотя они бесконечно важны друг для друга, ограничить этим свою жизнь они не могут как в силу социальных условий, так и чисто эмоцио­нально. В отличие от отношений с Парнок, связь которой с другой женщиной Цветаева восприняла как непроститель­ную измену, уход Сонечки ей был понятен: «Сонечка от меня ушла — в свою женскую судьбу. Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину — в конце концов все равно какого — и любить его одного до смерти.

Ни в одну из заповедей — я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь — не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали»⁶⁵.

Много лет спустя она скажет о ней сыну: «Так звали женщину, которую я больше всех женщин на свете люби­ла. А может быть — больше всех. Я думаю — больше все­го»⁶⁶.

Для Цветаевой временность лесбийской любви — не про­сто дань религиозным убеждениям и общественным услов­ностям. Для нее главное назначение женщины — дети, ко­торых однополая любовь не предусматривает. Именно эту проблему Цветаева обсуждает в своем адресованном Натали Барни «Письме к Амазонке» (написано в 1932—1934 гг., впервые напечатано по-французски в 1979 г.).

По мнению Цветаевой, в рассуждениях Барни есть одна лакуна, пробел, черная пустота — Ребенок. «Нельзя жить любовью. Единственное, что живет после любви, — это Ре­бенок»⁶⁷. Отсюда — женская потребность иметь ребенка. Но «эта отчаянная жажда появляется у одной, младшей, той, которая более она. Старшей не нужен ребенок, для ее ма­теринства есть подруга. «Ты моя подруга, ты — мой Бог, ты — мое все».

Но младшая хочет не быть любимым ребенком, а иметь ребенка, чтобы любить.

И она, начавшая с нехотенья ребенка от него, кончит хотением ребенка от нее. А раз этого не дано, однажды она уйдет, любящая и преследуемая истой и бессильной ревно­стью подруги, — а еще однажды она очутится, сокрушенная, в объятиях первого встречного»⁶⁸. В результате мужчи­на из преследователя превращается в спасителя, а любимая подруга — во врага.

Старшая же обречена на одиночество. Она слишком гор­да, чтобы любить собаку, она не хочет ни животных, ни сирот, ни приятельниц. «Она обитает на острове. Она со­здает остров. Самое она — остров. Остров, с необъятной колонией душ»⁶⁹. Она похожа на остров или на плакучую одинокую иву. «Никогда не красясь, не румянясь, не мо­лодясь, никогда не выказываясь и не подделываясь, она оставляет все это стареющим «нормальным»... Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо»⁷⁰.

В рассуждениях Цветаевой чувствуется рефлексия об ее собственных отношениях с Парнок. Современные лесбиян­ки нашли бы немало возражений на доводы Цветаевой. Но для Цветаевой любовь к женщине — только часть, немного больше половины ее сложной натуры. Да и время, когда все это происходило и осмысливалось, совсем не похоже на сегодняшнее.

Октябрьская революция прервала естественный процесс развития гомосексуальной культуры в России. Большевики ненавидели всякую сексуальность, которая не поддавалась

государственному контролю и не имела репродуктивного значения. Кроме того, как и европейские левые, они ас­социировали однополую любовь с разложением господству­ющих классов и были убеждены, что с победой пролетарс­кой революции все сексуальные извращения исчезнут.

Инициатива отмены антигомосексуального законодатель­ства после Февральской революции принадлежала не боль­шевикам, а кадетам и анархистам. Тем не менее после Ок­тября, с отменой старого Уложения о наказаниях соот­ветствующие его статьи также утратили силу. В уголовных кодексах РСФСР 1922 и 1926 гг. гомосексуализм не упоми­нается, хотя там, где он был сильнее всего распространен, в исламских республиках Азербайджане, Туркмении и Узбе­кистане, а также в христианской Грузии соответствующие законы сохранились.

Советские медики и юристы очень гордились прогрессив­ностью своего законодательства. На Копенгагенском конг­рессе Всемирной лиги сексуальных реформ (1928) оно даже ставилось в пример другим странам. В 1930 г. Марк Серейский писал в Большой Советской энциклопедии: «Советс­кое законодательство не знает так называемых преступле­ний, направленных против нравственности. Наше законо­дательство, исходя из принципа защиты общества, предус­матривает наказание лишь в тех случаях, когда объектом интереса гомосексуалистов становятся малолетние и несо­вершеннолетние...»⁷'

Однако формальная декриминализация содомии не озна­чала прекращения уголовных преследований гомосексуалов под флагом борьбы с совращением несовершеннолетних и с «непристойным поведением». Осенью 1922 г., уже после опубликования нового уголовного кодекса, в Петрограде состоялся громкий процесс над группой военных моряков, собиравшихся в частной квартире, в качестве эксперта об­винения выступал В. М. Бехтерев. В другом случае пресле­дованию подверглась пара лесбиянок, одна из которых «не­законно» сменила имя с «Евгении» на «Евгения», причем они отказались подчиниться требованию расторгнуть свой фактический брак.

Официальная позиция советской медицины и юриспру­денции в 1920-е годы сводилась к тому, что гомосексуализм не преступление, а трудноизлечимая или даже вовсе неиз­лечимая болезнь: «Понимая неправильность развития гомо­сексуалиста, общество не возлагает и не может возлагать вину за нее на носителя этих особенностей... Подчеркивая значение истоков, откуда такая аномалия растет, наше об­щество рядом профилактических и оздоровительных мер со­здает все необходимые условия к тому, чтобы жизненные столкновения гомосексуалистов были возможно безболез­неннее и чтобы отчужденность, свойственная им, рассоса­лась в новом коллективе»⁷².

Уже в 1920-х годах возможности открытого философско­го и художественного обсуждения этой темы, открывшиеся в начале века, были сведены на нет. Дальше стало еще хуже. 17 декабря 1933 г. было опубликовано Постановление ВЦИК, которое 7 марта 1934 г. стало законом, согласно которому мужеложство снова стало уголовным преступлени­ем, эта норма вошла в уголовные кодексы всех советских республик. По статье 121 Уголовного кодекса РСФСР му­желожство каралось лишением свободы на срок до 5 лет, а в случае применения физического насилия или его угроз, или в отношении несовершеннолетнего, или с использова­нием зависимого положения потерпевшего — на срок до 8 лет. В январе 1936 г. нарком юстиции Николай Крыленко заявил, что гомосексуализм — продукт разложения эксплу­ататорских классов, которые не знают, что делать; в социа­листическом обществе, основанном на здоровых принци­пах, таким людям, по словам Крыленко, вообще не долж­но быть места. Гомосексуализм был, таким образом, пря­мо «увязан» с контрреволюцией.

Позже советские юристы и медики говорили о гомосек­суализме преимущественно как о проявлении «морального разложения буржуазии», дословно повторяя аргументы гер­манских фашистов.

Статья 121 затрагивала судьбы многих тысяч людей. В 1930—1980-х годах по ней ежегодно осуждались и отправля­лись в тюрьмы и лагеря около 1000 мужчин. В конце 1980-х их число стало уменьшаться. По данным Министерства юс­тиции РФ, в 1989 г. по статье 121 в России были пригово­рены 538 человек, в 1990 г. — 497, в 1991 г. — 462, в пер­вом полугодии 1992 г. — 227 человек. Правда, неизвестно, как распределялись при этом осужденные по ст. 121.1 и 121.2, а также входят ли в это число люди, осужденные уже в местах заключения, число которых может быть значитель­ным. По сведениям МВД, на момент отмены статьи 121.1 27 мая 1993 г. в местах лишения свободы находилось 73 муж­чины, осужденных исключительно за добровольные сексу­альные отношения со взрослыми мужчинами, и 192 мужчи­ны, отбывающих срок по совокупности этой и нескольких других статей⁷³.

Советская пенитенциарная система сама продуцировала гомосексуальность. Криминальная сексуальная символика, язык и ритуалы везде и всюду тесно связаны с иерархичес­кими отношениями власти, господства и подчинения, они более или менее стабильны и универсальны почти во всех закрытых мужских сообществах. В криминальной среде ре­альное или символическое, условное (достаточно произне­сти, даже не зная их смысла, определенные слова или вы­полнить некий ритуал) изнасилование — прежде всего сред­ство установления или поддержания властных отношений⁷⁴. Жертва, как бы она ни сопротивлялась, утрачивает свое мужское достоинство и престиж, а насильник, напротив, их повышает. При «смене власти» прежние вожаки, в свою очередь, насилуются и тем самым необратимо опускаются вниз иерархии. Дело не в сексуальной ориентации и даже не в отсутствии женщин, а в основанных на грубой силе со­циальных отношениях господства и подчинения и освяща­ющей их знаковой системе, которая навязывается всем вновь пришедшим и передается из поколения в поколение.

Самые вероятные кандидаты на изнасилование — моло­дые заключенные. При медико-социологическом исследо­вании 246 заключенных, имевших известные лагерной ад­министрации гомосексуальные контакты, каждый второй сказал, что был изнасилован уже в камере предварительно­го заключения, 39% — по дороге в колонию и 11% — в самом лагере⁷⁵. Большинство этих мужчин ранее не имели го­мосексуального опыта, но после изнасилования, сделавше­го их «опущенными», у них уже не было пути назад.

Ужасающее положение «опущенных» и разгул сексуаль­ного насилия в тюрьмах и лагерях подробно описаны в мно­гочисленных диссидентских воспоминаниях (Андрея Амаль­рика, Эдуарда Кузнецова, Вадима Делоне, Леонида Ламма и др.) и рассказах тех, кто сам сидел по 121-й статье или стал жертвой сексуального насилия в лагере (Геннадий Три­фонов, Павел Масальский, Валерий Климов и др.)⁷⁶.

«В пидоры попадают не только те, кто на воле имел склонность к гомосексуализму (в самом лагере предосуди­тельна только пассивная роль), но и по самым разным по­водам. Иногда достаточно иметь миловидную внешность и слабый характер. Скажем, привели отряд в баню. Помы­лись (какое там мытье: кран один на сто человек, шаек не хватает, душ не работает), вышли в предбанник. Распоря­жающийся вор обводит всех оценивающим взглядом. Реша­ет: «Ты, ты и ты — остаетесь на уборку», — и нехорошо ус­мехается. Пареньки, на которых пал выбор, уходят назад в банное помещение. В предбанник с гоготом вваливается гурьба знатных воров. Они раздеваются и, сизо-голубые от сплошной наколки, поигрывая мускулами, проходят туда, где только что исчезли наши ребята. Отряд уводят. По­здним вечером ребята возвращаются заплаканные и кучкой забиваются в угол. К ним никто не подходит. Участь их оп­ределена»⁷⁷.

Сходная, хотя и менее жесткая система, бытовала и в женских лагерях⁷⁸, где грубые, мужеподобные и носящие мужские имена «коблы» помыкали зависящими от них «ко­вырялками». Эти сексуальные роли были необратимы. Если мужчинам-уголовникам удавалось прорваться в женский ла­герь, высшей доблестью считалось изнасиловать «кобла», который после этого был обязан покончить самоубийством.

Администрация тюрьмы или лагеря даже при желании практически бессильна изменить эти отношения, предпочи­тая использовать их в собственных целях.

Угроза «опидарасить» часто использовалась следователями и охраной лагерей, чтобы получить от жертвы нужные показания или завербовать ее.

Вообще говоря, нравы советских тюрем и принятые в них ритуалы, язык и символы мало чем отличались от амери­канских или иных пенитенциарных учреждений, но советс­кие тюрьмы значительно менее благоустроены, чем запад­ные, поэтому здесь все еще более жестоко и страшно. Из криминальной субкультуры, которая пронизала собой все стороны жизни советского общества, соответствующие нра­вы распространились и в армии. «Неуставные отношения», дедовщина, тираническая власть старослужащих над ново­бранцами, часто включают явные или скрытые элементы сексуального насилия. При этом ни жертвы, ни насильни­ки не обязательно гомосексуалы, просто слабые вынужде­ны подчиняться более сильным, а гомосексуальный акт зак­репляет эти отношения. По словам анонимного автора, опросившего более 600 военнослужащих, «техника изнаси­лования повсюду одна и та же: как правило, после отбоя двое-трое старослужащих отводят намеченную жертву в су­шилку, каптерку или другое уединенное место (раньше по­пулярны были ленинские комнаты) и, подкрепляя свою просьбу кулаками, предлагают «обслужить дедушку». В об мен на уступчивость «солобону» предлагается «хороша, жизнь» — освобождение от нарядов и покровительство.

Выполняются обещания крайне редко, и легковерный, о сексуальной роли которого становится скоро известно всей роте, весь срок службы несет двойные тяготы и навсегда ос­тается «сынком», прислуживая даже ребятам своего призы­ва.

Статья 121 дамокловым мечом нависала и над теми, кто не сидел в тюрьмах. Милиция и КГБ вели списки всех дей­ствительных и подозреваемых гомосексуалов, используя эту информацию в целях шантажа. Эти списки, разумеется, существуют и поныне.

Поскольку однополая любовь в любой форме была вне закона, до конца 1991 г. «голубым» было негде открыто встречаться с себе подобными. В больших городах суще­ствовали известные места, так называемые «плешки», где собирался соответствующий контингент, однако страх ра­зоблачения и шантажа лишает такие контакты человеческо­го тепла и интимности. Экстенсивный безличный секс рез­ко увеличивал риск заражения венерическими заболевания­ми. Опасаясь разоблачения, люди избегали обращаться к врачам или делали это слишком поздно. В Москве поздние сроки госпитализации по поводу сифилиса были отмечены у 84% гомосексуалов. Еще труднее было выявить источник их заражения. По данным К. К. Борисенко, процент вы­явления источников заражения сифилисом у мужчин-гомосексуалов не превышал 7, 5—10%, тогда как у остальных он составлял 50—70%⁷⁹.