Часть II 10 страница

В целом это был самый настоящий геноцид. Только между 1937 и 1939 гг. по обвинению в гомосексуальных связях были арестованы полицией и гестапо 95 тысяч муж­чин, из которых 25 тысяч были осуждены. Общее число осужденных по параграфу 175 с 1933 по 1944 г. состави­ло, по разным подсчетам, от 50 до 63 тысяч человек, из них 4 тысячи несовершеннолетних. В концентрационных лагерях, где гомосексуалы должны были носить на одежде в качестве опознавательного знака розовый треугольник, погибло от 5 до 15 тысяч мужчин. В тюрьмах и лагерях с ними обращались с особой жестокостью, использовали для вредных медицинских экспериментов, садисты-тю­ремщики часто насиловали их и т. д.Социальная разно­родность гомосексуалов и презрение к ним со стороны других заключенных делали их особенно беззащитными. Но и в таких нечеловеческих условиях многие люди сохра­няли свою любовь. Комендант Захсенхаузена и затем Ос­венцима Рудольф Гесс написал в своем дневнике: «Для таких натур в таких обстоятельствах «друг» означал все. Во многих случаях «друзья» даже совершали совместные самоубийства»⁶⁹.

Этого трагического опыта геи не забыли. Первый памят­ник жертвам антигомосексуальных репрессий был поставлен в Амстердаме. В 1995 г. его примеру последовал Франкфурт-на-Майне.

o ВДВОЙНЕ НЕВИДИМЫЕ

...Я перевернула страницу и прочла... Простите,

что я так внезапно прерываюсь. Нет ли здесь

мужчин?... Вы можете заве­рить меня, что мы

все здесь — женщины? Тогда я могу сказать вам,

что слова, на ко­торых я остановилась, были:

«Хлое нрави­лась Оливия...» Не вздрагивайте.

Не крас­нейте. Давайте допустим в своем узком

кругу, что такие вещи иногда случаются.

Иногда женщинам нравятся женщины.

Вирджиния Вулф

Хотя преследовали не только мужчин, любивших мужчин, но и женщин, любивших женщин, лесбиянство не столько каралось, сколько замалчивалось. «Гомосексу­альная практика между мужчинами считалась опасной и подрывной, поэтому ее поставили вне закона. Лесбиянство касалось женщин, а все, связанное с женщинами, подра­зумевало идеологию различия, которое обычно трактовалось как неполноценность. Так что если женщины, как тако­вые, не имели реального значения, то лесбиянки и их об­раз жизни и подавно не имели значения»¹.

Христианские богословы вспоминали женскую однопо­лую любовь гораздо реже, чем мужскую. Судебных процес­сов над женщинами по обвинению в содомии тоже было меньше. Либертины XVI—XVIII вв. также не принимали лесбиянство всерьез. В знаменитом сборнике эротических рассказов, которые Пьер де Бурдей, сеньор де Брантом, сочинил на досуге в конце XVI в., есть несколько пикант­ных историй о сексуальных связях между женщинами (такие рассказы и рисунки очень возбуждают мужчин), но все они трактовались как временная замена или подготовка к «на­стоящему» сексу. Мужское самомнение, фаллоцентризм и ходячее представление о женской асексуальности в какой-то степени спасали лесбиянок от грубых преследований. Пока женщина не принимала взятую на себя мужскую сексуаль­ную роль слишком серьезно, не выставляла ее напоказ и не претендовала на мужские социальные привилегии, мужчи­ны только посмеивались и подчас даже восхищались «муже­ственными женщинами», как греческие воины — побежден­ными амазонками. Donna con donna — безопасная экзоти­ческая игра, развлечение, где нет ни члена, ни пенетрации, ни возможности зачатия. Если для мужчин-гомосексуалов главной опасностью было засветиться, обнаружить себя, то лесбиянки страдали прежде всего от своей невиди­мости².

В поэме Ариосто «Неистовый Роланд» Фьордиспина влюбляется в переодетую мужчиной Брадаманту, но в по­стели ее постигает горькое разочарование, обе женщины не знают, что делать. Зато как только женщина становится конкурентом мужчины, хотя бы в постели, — ей нет проще­ния. Старшая женщина, обычно грубая и мужеподобная, которая соблазняет молодых невинных девушек, всегда опи­сывается резко отрицательно. Такая сцена есть в «Памеле» Ричардсона. Шодерло де Лакло в «Опасных связях» описы­вает преступную страсть коварной маркизы де Мертей к юной Сесиль де Воланж. В «Фаргументированноанни Хилл» опытная прости­тутка целует и ласкает неопытную Фанни, Которая сначала не понимает, что это значит. Мрачный образ матери-игу­меньи, принуждающей к сожительству невинных девушек, нарисовал в своей «Монахине» Дидро; кроме антиклерика­лизма философа, здесь проявились и его личные чувства (Дидро болезненно ревновал свою любовницу Софи Воллан к ее сестре).

Будораживший мужское эротическое воображение образ лесбиянки как темной, таинственной, красивой и извра­щенной женщины-вамп, которая сознательно нарушает все социальные правила, занимает важное место в европейской литературе и искусстве XIX в. Героиня повести Анри Латуша «Фраголетта» (1829), красивая молодая женщина, при­творившись собственным братом-близнецом, соблазняет другую женщину. Теофиль Готье в «Мадемуазель де Мопен» (1835), желая эпатировать буржуа и дистанцироваться от антисексуальной морали, создал необычный образ мужепо­добной женщины, носящей мужскую одежду и испытывающей отвращение к мужчинам. Если Готье смаковал пи­кантный сюжет как вуайер, то у Бальзака в «Златоокой де­вушке» (1835) — цель обратная: через описание лесбийских отношений показать моральную деградацию общества. Андрогинная маркиза де Сен-Реаль покупает 12-летнюю Пакиту, делает с ней все, что хочет, а узнав, что Пакита изме­няет ей с мужчиной, убивает ее. Хотя в отношениях мар­кизы и Пакиты нет ничего, кроме агрессивного и болезнен­ного секса, сам Бальзак явно наслаждается сценой женской сексуальной оргии.

В посвященной Теофилю Готье стихотворной книге Шарля Бодлера «Цветы зла» (1857) (первоначально он хо­тел назвать ее «Лесбиянки») есть несколько откровенных стихотворений, в которых сочувствие к неисполнимости лесбийских желаний переплетается с осуждением их «демо­низма» (по приговору суда, эти стихи были изъяты из сбор­ника). В стихотворении «Лесбос» любовь женщин друг к другу описывается в язычески-богоборческих тонах. В «Окаянных женщинах» поэт перечисляет разные типы лес­биянок, от монахинь до вакханок, но их любовь кажется ему заведомо обреченной:

Вас, дев и дьяволиц, страдалиц и чудовищ,

Люблю вас, нашу явь презревшие умы!

Вы в бесконечности взыскуете сокровищ,

Вы, богомолицы, и вы, исчадья тьмы! То плачете, а то кричите в исступленье, О, сестры бедные! Душа за вас скорбит, За муки хмурые, за боль неутоленья, За сердце, где Любовь, как пепел в урнах, спит.

(пер. С. Петрова)³

В произведениях Эмиля Золя («Нана», 1881), Ги де Мо­пассана («Любовница Поля», 1881) и Альфонса Доде («Сапфо», 1884) лесбиянство однозначно отождествляется с проституцией. Другой распространенный образ лесбиянки в литературе XIX в. — преследующая невинных девушек жен­щина-вампир. Эти мотивы звучат не только в пародийно-сатирических произведениях, но и в знаменитых «Песнях Билитис», которые французский писатель Пьер Луи опуб­ликовал в 1894 г. как якобы перевод стихов древнегречес­кой поэтессы. Литературная подделка имела большой успех и была воспринята как подлинный гимн лесбийской любви (в 1955 г. американская лесбийская организация даже при­няла имя «Дочери Билитис»).

Негативные образы лесбиянок не были ни карикатурой, ни простым продуктом мужского сексуального воображе­ния. Они гипертрофировали и абсолютизировали внешние, бросающиеся в глаза свойства непонятного явления. В сек­сологии происходило то же самое. Поскольку главным при­знаком трибадизма считалась вирилизация, наибольшее внимание ученых привлекали мужеподобные, большие жен­щины с волосатыми ногами, грубыми манерами и низким голосом. Соответственно формируются несколько разных типов «необычных» женщин.

Первый образ, фиксирующий внимание на сексуально-анатомических признаках, — это женщины-гермафродитки с более или менее выраженной генитальной патологией. Не­мецкий ученый Фридрих Карл Форберг в своем учебнике классической эротологии (1824) писал, что трибады— это женщины с необычайно большим клитором, который они могут употреблять как мужской член.

Второй тип необычных женщин, который часто встречал­ся и изображался в XVIII в., — это женщины, которые бо­лее или менее успешно выдавали себя за мужчин, переоде­вались в мужскую одежду и усваивали мужские профессии, вплоть до воинских. Если «инверсия» ограничивалась гендерными ролями, не распространяясь на сексуальность, то есть если женщина вела себя по-мужски, но не показывала сексуального влечения к женщинам, она могла, хоть и не без труда, сохранить респектабельность и даже стать живой легендой, как Жанна д'Арк или русская кавалерист-девица Надежда Дурова (1783-1866).

Если верить рассказам Надежды Андреевны, которая со­знательно выстраивала собственную биографию, ее мать хо­тела иметь сына, а в дочери была разочарована и не любила ее. Воспитывал девочку отец, с которым у нее были очень теплые отношения. С раннего детства Надя была физически сильной и вела себя по-мальчишески: скакала верхом, плавала, лазала по деревьям и по крышам, стреляла из лука. Никаких женских интересов у нее не было. Ее глав­ные чувства — «любовь к отцу и отвращение к своему полу» и желание «выйти из сферы, предназначенной природою и обычаями женскому полу»⁴. В 1801 г. 18-летнюю девушку выдали замуж и у нее родился сын Иван, однако никаких подробностей о браке неизвестно, сама она ни в автобиог­рафии, ни в записках о нем не упоминает. Очевидно, он оказался неудачным. В 1806 г., переодевшись в мужской костюм, Дурова прибилась к казачьему полку, а затем пе­ревелась в регулярную часть. Воинские подвиги «корнета Александрова» получили всеобщее признание. Дослужив­шись до штабс-ротмистра, Дурова вышла в отставку и вско­ре начала блестящую литературную карьеру, получив одоб­рение самого Пушкина. Однако «нормальной женщиной» она не стала, ходила в мужской одежде, писала о себе в мужском роде и носила имя Александра Андреевича Алек­сандрова. Личная и светская жизнь ее не сложилась: снача­ла дамы ее охотно приглашали, но скорее как диковинку, а затем начинали смотреть косо и враждебно. Да и ей са­мой было с ними скучно. После нескольких неудачных опытов Дурова уехала к себе в Елабугу и жила там крайне уединенно. О своей личной жизни она ничего не рассказы­вает. Если бы мы знали ее биографию лучше, мы, вероят­но, обнаружили бы трансгендерную трагедию.

Еще труднее приходилось тем трансгендерным и гомосек­суальным женщинам, которые пытались реализоваться сек­суально. Такие женщины существовали всегда. В XVIII в. английский писатель Генри Филдинг писал о некоей Мэри Гамильтон, занимавшейся сексом с женщинами при помо­щи дилдо. Филдинг видел в этом не врожденное уродство или результат детской психологической травмы, а разврат, следствие дурного примера и покушение на мужские права. В Англии XVIII в. было несколько скандалов с «женщина­ми-мужьями», вступавшими в брак в мужском обличье. Интересно, что их жены не жаловались, хотя понимали, что имеют дело с женщинами. Некий Джон Чайви прожил в браке 20 лет, и его / ее пол обнаружился только после его / ее смерти. Были даже брачные аферистки, женивши­еся на нескольких женщинах⁵.

Имея дело преимущественно с транссексуалками или проститутками, сексологи-психиатры невольно патологизировали женскую однополую любовь, видя в лесбиянках про­сто «недоделанных» мужчин. Крафт-Эбинг приписывал всем лесбиянкам мужской склад ума и характер. Блох свя­зывал развитие гомосексуальности у женщин с отвращени­ем к мужчинам, которому способствуют проституция и женское освободительное движение(!). Ломброзо утверж­дал, что лесбиянки — прирожденные преступницы и про­ститутки.

Известный русский акушер-гинеколог И. М. Тарновский, изучавший, в отличие от судебных психиатров, «нормальных» женщин, принадлежавших к его собствен­ному кругу, пришел к совершенно другим выводам⁶. Хотя, подобно большинству тогдашних медиков, Тарновский считал лесбиянство«болезненным и патологичес­ким», он избегает морализирования и считает, что любовь между женщинами далеко не всегда патологична. Многие обследованные им женщины были во всех отношениях нормальны. Их странное, с точки зрения обычных людей, сексуальное влечение для них самих совершенно естествен­но и приемлемо и не только не причиняет им вреда, но и удовлетворяет их физиологические потребности. Их сексу­альная жизнь развивается так же, как жизнь нормальных людей, с той только разницей, что объектом их влечений являются не мужчины, а женщины. Тарновский подчер­кивал, что лесбийская любовь распространена гораздо чаще, чем принято думать; что «активный» тип лесбия­нок, резко отличающийся от привычных норм женствен­ности, встречается реже «пассивного»; что некоторые жены оставляют своих мужей ради подруг не потому, что они всю жизнь несли в себе зародыш патологии, а пото­му, что они были несчастны в своей супружеской жизни; что проститутки, «как всем известно», занимаются любовью друг с другом не потому, что такова их сексуальность, а потому, что их работа вызывает у них отвращение к муж­чинам; что даже маскулинизированные лесбиянки анато­мически не отличаются от других женщин (Тарковский ни у одной из них не видел увеличенного клитора, который многие тогдашние медики считали характерным признаком «активных» лесбиянок). Однако взгляды Тарковского в конце XIX в. разделяли немногие, и женщине с необыч­ными сексуальными желаниями, если она не хотела быть преследуемой, нужно было скрываться.

Самым доступным и безболезненным способом было представление лесбийской любви как романтической друж­бы, не имеющей эротической подоплеки. Учитывая диффузность женского эротизма, это было несложно. Различа­лось три главных типа такой дружбы: 1) между девочками-подростками, которые, подобно мальчикам, нуждались в родственных душах; 2) между старыми девами, которым дружба компенсировала отсутствие других эмоциональных привязанностей, и 3) между замужними женщинами из высших и средних классов, которым в условиях жесткой гендерной иерархии в семье было не с кем поговорить по душам.

По словам Лилиан Фэдерман, «эти романтические друж­бы были любовными отношениями во всех смыслах, за ис­ключением разве что генитального, потому что во все века, кроме нашего, женщины усваивали взгляд на себя как на малосексуальные существа. Они могли целовать, ласкать друг друга, спать вместе, выказывать чувства всеобъемлю­щей любви и клясться в вечной верности друг другу и тем не менее не видеть в этих страстях ничего, кроме душевных излияний»⁷.

Хотя многие философы, например Монтень, считали женщин неспособными к глубокой дружбе, общество отно­силось к женской дружбе уважительно, не видя в ней ниче­го сексуального и не воспринимая ее как угрозу мужской власти, даже если «чистота» таких отношений вызывала со­мнения. Излияния взаимной любви, нежности и даже стра­сти никого не смущали, списываясь на женскую сентиментальность. Культ женской романтической дружбы широко представлен в интимных дневниках, переписке и художе­ственной литературе XVIII в.

Исторический пример таких отношений — дружба анг­лийской королевы Анны и Сары Черчилль, герцогини Мальборо. Они дружили с детства, а чтобы избавиться от придворного этикета, в переписке пользовались псевдони­мами: Анна именовалась миссис Морли, а Сара — миссис Фримэн. После вступления Анны на престол Сара Черчилль приобрела огромное политическое влияние, завершившее­ся бурной ссорой двух женщин, которую современники свя­зывали с увлечением королевы юной Абигайл Мэшем (этот эпизод описан в пьесе Скриба «Стакан воды»).

Много примеров нежной и, возможно, эротической дружбы дают биографии известных женщин-писательниц XVII—XIX вв. (Кэтрин Филипс, Энн Сьюард, Эмили Дикинсон, Кристины Россетти, Сары Джуитт и др.). В не­которых случаях любящие женщины даже поселялись вме­сте.

Самый знаменитый пример таких отношений — жизнь так называемых «леди из Лланголена», Элинор Батлер (1739—1829) и Сары Понсонби (1755—1831). Воспитанная во французском монастыре дочь знатной ирландской се­мьи Элинор Батлер, вернувшись домой, отказалась ду­мать о браке и целиком погрузилась в книги. В 1768 г. 29-летняя Элинор познакомилась с 13-летней Сарой и их сразу же связала «особенная дружба». Десять лет спустя, переодевшись в мужское платье, подруги сбежали из дома. Их догнали, вернули и решили поместить Элинор в монастырь, а Сару принудить к замужеству. Но девушки не смирились с давлением своих семей, и после того, как Сара пригрозила разоблачить сексуальные приставания своего опекуна, от них отступились. Девушки вместе по­селились в Уэльсе и прожили долгую счастливую жизнь. Официально никто не считал их отношения сексуальны­ми, Англия ими восхищалась, Уордсворт и Саути посвя­щали им стихи, и даже знаменитая ханжа, сплетница и гомофобка миссис Срейл, прославившаяся тем, что отравила жизнь многим достойным современникам, в дан­ном случае держала свои подозрения при себе и писала им (и о них) теплые письма. Вполне возможно, что их дружба-любовь и вправду оставалась платонической. Правда, Анна Листер, имевшая собственный гомосексу­альный опыт, посетив Лланголен в 1822 г., в этом усом­нилась: «Прости мне, Боже, но я всматриваюсь в себя и сомневаюсь». Не все ли нам равно?

Помогало лесбиянкам и сексологическое невежество об­щества, в частности викторианское представление об асек­суальности женщин. До нас дошел замечательный в этом смысле судебный процесс⁸. В 1810 г. в Эдинбурге знатная леди Камминг Гордон неожиданно забрала из частной женской школы свою незаконнорожденную внучку Джейн и посоветовала другим родителям сделать то же самое, мо­тивируя это соображениями нравственного порядка. Ос­тальные родители последовали примеру леди Гордон, и со­державшие школу молодые учительницы Джейн Пайри и Марианна Вудс разорились. Причиной скандала был рас­сказ юной Джейн, что ночью учительницы забирались в одну постель и занимались сексом в присутствии спавшей рядом ученицы. Чтобы спасти свое доброе имя и получить материальную компенсацию за понесенный ущерб, учи­тельницы подали в суд. Судейские протоколы достаточно красноречивы. Девочка рассказала, что мисс Вудс забира­лась в постель к подруге, ложилась на нее и они обменива­лись явно эротическими репликами. Но судьи не могли поверить столь чудовищному обвинению, приписали жало­бы болезненному воображению ученицы и, несмотря на свои классовые симпатии к леди Гордон, стали на сторону учительниц, присудив знатную леди заплатить солидную компенсацию. После многолетнего разбирательства в 1819г. палата лордов решила, что порядочные девушки просто не могли этого делать. Как сказал один из судей, «ни одного такого случая не известно ни в Шотландии, ни в Британии... Я считаю, что такое преступление не суще­ствует... Совокупление без пенетрации... равносильно об­винению в изнасиловании посредством болтовни».

Этот судебный прецедент еще долго охранял женщин от «грязных подозрений». Когда в 1921 г. через парламент пы­тались протащить закон против лесбиянства, видный деятель британской юстиции лорд Дезарт заявил: «Вы собираетесь сказать всему миру, что существует такое преступление, и привлечь к нему внимание женщин, которые никогда не слышали, не думали и не воображали ничего подобного? Я думаю, это очень вредно»⁹. Закон отклонили.

Как и в случае с мальчиками, рассадниками однополой любви были монастыри и возникшие в XIX в. школы-ин­тернаты. Дисциплина в женских школах была такой же строгой, как и в мужских, в придачу тут не было мальчи­шеской бузы и автономии. Жесткая диктатура властных ста­рых дев-директрис и абсолютное замалчивание всех вопро­сов пола (даже в 1920-х годах менструации в английских школах не упоминались) благоприятствовали массовым влюбленностям девочек в учительниц и соучениц.

Учителя и теоретики педагогики, как водится, ничего в этом не понимали. «В середине XIX в. учителя-мужчи­ны, по-видимому, зациклились на страхе перед мастурба­цией своих мальчиков, преуменьшая сильный духовный элемент их влюбленностей. Учительницы делали прямо противоположное, преувеличивая духовные свойства и пренебрегая сексуальными»¹⁰. Хотя с 1880-х годов сексо­логи, особенно Хэвлок Эллис, указывали на эту ошибку, школьные повести продолжали закрывать глаза на латент­ный и даже явный гомоэротизм девичьих привязаннос­тей, без труда улавливаемый современным читателем. Едва ли не первое откровенное описание лесбийских от­ношений в женской школе — вызвавший публичный скандал автобиографический роман знаменитой француз­ской бисексуальной писательницы Колетт (1873—1954) «Клодина в школе» (1900). В России эти чувства и отно­шения описаны, без «сексуальной» расшифровки, в ро­манах Лидии Чарской.

Интересна разница мужских и женских школьных пове­стей. Хотя однополая любовь представлена и там и тут, в мужских повестях больше явной сексуальности, которая в женских повестях тщательно скрыта или сублимирована.. Кроме того, в мужских повестях чаще говорится об отно­шениях между старшими и младшими мальчиками, учи­теля фигурируют в них реже и скорее в роли совратителей или принудительных сексуальных партнеров, чем в каче­стве объектов романтической влюбленности. В девичьих школьных повестях чаще говорят о любви между ученица­ми и учительницами, хотя отношения между школьница­ми также присутствуют. По мере либерализации нравов чувственный аспект этих привязанностей стал осознавать­ся и описываться прямее (например, в произведениях со­временной английской писательницы Мюриэл Спарк).

Поскольку слово «лесбиянка» ассоциировалось исключи­тельно с сексом и проституцией, ни одна порядочная жен­щина не могла применить его к себе. Чувственная сторона женской однополой любви оставалась неназываемой и обо­значалась исключительно эвфемизмами. Не было слов и для обозначения соответствующего стиля жизни. Чтобы полу­чить право любить тех, кого ей хочется, женщина должна была предварительно освободиться от мужской опеки. Для этого было две социальные роли / идентичности — старая дева и независимая женщина¹¹.

Категория старой девы, унаследованная от доиндустриальной эпохи и имеющая оскорбительно-уничижительный оттенок, означает женщину, которая не может или не хо­чет найти себе супруга, отказывается от мужской любви и продолжения рода, находя утешение в чем-то другом, пред­положительно несексуальном. Поскольку этот статус в большинстве случаев был и считался вынужденным, он не представлял угрозы ни для мужской власти, ни для гендер­ной стратификации и в то же время давал женщине мораль­ное право на эмоциональные привязанности к другим жен­щинам по ее собственному выбору.

Статус независимой женщины, возникший в процессе со­циально-экономической эмансипации женщин, гораздо сложнее. В отличие от старой девы, независимая женщи­на имеет возможность самостоятельного выбора, располага­ет собственными средствами, получает образование и предпочитает трудовую деятельность семейным обязанностям. Хотя отвергнутые такими женщинами мужчины могут, спа­сая собственное самолюбие, называть их «синими чулка­ми», они вынуждены с ними считаться. Новая, не связан­ная с гендерной стратификацией социальная идентичность позволяет независимым женщинам более свободно опреде­лять и свою сексуальную идентичность, стиль жизни и эро­тические предпочтения. Иными словами, социальная неза­висимость была необходимой предпосылкой сексуальной свободы.

Образованные, материально независимые асексуальные или гомосексуальные женщины могут не вступать в брак, а жить самостоятельно или совместно с другими женщинами. В конце XIX в. в США возник так называемый «бостонс­кий брак» — долгосрочные моногамные отношения двух не­замужних независимых женщин. Генри Джеймс сочувствен­но описал его в романе «Бостонцы» (1885). Сексуальная сторона таких союзов обычно обходилась молчанием — одни считали, что говорить об этом неприлично, а другие ис­кренне ничего не понимали. Важную роль в освободитель­ном процессе и становлении нового женского самосознания сыграли писательницы-лесбиянки.

Маргерита Рэдклифф Холл (1880—1943) родилась в се­мье богатого английского врача, оставившего семью через несколько месяцев после рождения дочери. Сильная муже­подобная девочка с раннего детства обожала мужские заня­тия, увлекалась молодыми женщинами и предпочитала на­зывать себя Джоном. Унаследовав от деда огромное состоя­ние, Холл вела самостоятельный образ жизни, подолгу жила во Франции и в Италии. Окончательно сформировал 27-летнюю «Джон» роман с 50-летней светской львицей Мейбл Вероникой Бэттен, с которой они жили вместе не­сколько лет и которая отшлифовала ее литературные вкусы и сделала серьезной писательницей. Сначала Холл писала стихи, в которых достаточно ясно звучали лесбийские мо­тивы, затем переключилась на прозу. В повести «Неза­жженная лампа» (1924) рассказывается о любви между дву­мя женщинами, прекратившейся потому, что одной из них не хватило смелости оставить материнский дом и начать соб­ственную жизнь. При желании читатель мог счесть эти от­ношения романтической дружбой.

В 1915 г. Холл встретила художницу, жену контр-адми­рала, Юну Троубридж и между ними завязался страстный роман. Для леди Бэттен это было тяжелым ударом, вскоре она умерла от сердечного приступа. Холл мучительно пе­реживала свою невольную измену, пыталась порвать с Юной, но из этого ничего не вышло. Юна оставила мужа, и они прожили вместе до самой смерти Холл. Юна помогала Холл в работе. Во время спиритического сеанса они вызывали дух покойной Бэттен, прося у нее проще­ния.

В 1934 г. 54-летняя Холл страстно влюбилась в очень женственную эмигрантку из России Евгению Сулину, кото­рая стала ее любовницей. «Джон» писала ей страстные и глубокие любовные письма*, помогала материально, но продолжала жить с верной Юной.

В терминах современной сексологии героиня главного произведения Рэдклифф Холл, романа «Колодезь одиноче­ства» (1928), Стивен Гордон больше похожа на транссексу­алку, чем на лесбиянку. По форме «Колодезь одиноче­ства» — классический роман воспитания, описывающий формирование и развитие личности героя. Но главное свой­ство этого героя или героини — необычная и проблематич­ная гендерная и сексуальная идентичность. Родители Сти­вен Гордон хотели иметь сына, и энергичные движения ре­бенка в утробе матери, казалось, подтверждали их ожидания.

o «...Как странно, что я так мало знаю о вас, женщине, которую я полюбила, и как мало эта женщина знает обо мне; но мы знаем, что бе­зумно любим друг друга, и только это имеет значение» (Chloe plus Olivia. P. 257). «Сулина, вы некрасивая женщина. Полагаю, что была права, считая вас уродливой, но это не помешало мне безумно влюбиться в вас, и теперь я не могу видеть других лиц, кроме вашего; ни одно лицо не ка­жется мне красивее вашего странного, маленького, уродливого китайс­кого лица. Ни один голос не кажется мне красивым, кроме вашего стран­ного, иностранного голоса, говорящего на ломаном английском...» (Там же. С. 263)

Появление девочки было для них разочарованием. Не делая расстаться со своими ожиданиями, они дали девочке мужское имя Стивен, а ее главным наставником стал отец. Семилетняя Стивен одевается как мальчик, пренебрегает куклами и платьями, страстно влюбляется в горничную Коллинз, категорически заявляет: «Я мальчик»; когда Сти­вен видит, как Коллинз лапает лакей, с ней случается ис­терика.

С возрастом ее маскулинность усугубляется. В 17 лет «она не имела с другими девочками ничего общего, а они, в свою очередь, находили ее неприятной. В отно­шении некоторых вещей она была застенчива до чопорно­сти и обычно краснела, если их упоминали»¹². С мужчи­нами ей легче, она общается с ними на равных, но их раздражают ее ум и независимость. Соседям она кажется странной и вызывает сплетни: что-то в ней явно не так! В 18 лет в жизни Стивен появляется молодой человек Мар­тин, их связывает нежная дружба; но как только он объясняется в любви, Стивен охватывают ужас и отвра­щение; Мартин уезжает, так и не поняв, в чем дело. Об­разованный отец начинает догадываться, но сама Стивен ничего о себе не знает, а отец погибает, не успев ей что-либо объяснить.

Стивен страстно влюбляется в легкомысленную молодую замужнюю женщину Анджелу Кросби: «Я знаю, что люблю вас и что ничто больше в мире не имеет значения»¹³. Но Анджела просто забавляется с ней, а затем, испугавшись разоблачения, выдает тайну своему мужу, который все со­общает матери Стивен. После скандала Стивен уезжает в Париж и погружается в мучительные раздумья о себе: «По­чему я то, что я семь, и что я такое?»¹⁴

Стивен становится писательницей, живет одна, ни с кем не общаясь. С началом первой мировой войны она идет на фронт, где ценят ее мужество и решительность, получает орден, потом влюбляется в юную Мэри, кото­рая отвечает ей взаимностью. Стивен берет девушку к себе, но долго не решается сойтись с ней физически, на чем настаивает Мэри, боясь причинить ей страдания. В воображаемом разговоре Мэри говорит ей: «" Почему мир преследует нас, Стивен? " И я отвечу: " Потому что в этом мире существует терпимость только к так называемым нормальным". И когда ты придешь ко мне за покрови­тельством, я скажу: " Я не могу защитить тебя, Мэри, мир лишил меня этого права, я совершенно бессильна, я могу только любить тебя"»¹⁵. Любовь Мэри разбивает эти сомнения. «Когда Стивен держала девушку в объятиях, она чувствовала, что она для Мэри— все: отец, мать, друг и любовник, все сразу, а Мэри означает все для нее — ребенка, друга, возлюбленную, все в одном лице»¹⁶. Но Мэри трудно жить в изоляции. Ей нужно об­щение, а тут неизбежно возникают травмы и оскорбле­ния. Одна леди пригласила их в гости, а затем отказала. Изгои общества, они могут общаться лишь с себе подоб­ными. Появляется старый друг Стивен Мартин, теперь он все понимает, но сам влюбляется в Мэри, которая от­вечает ему взаимностью, однако не хочет бросать люби­мую подругу. Мартин убеждает Стивен, что Мэри — не такая, как она сама. «Можешь ты понять, что она нуж­дается во множестве вещей, которых ты не в состоянии ей дать? Детей, покровительство, друзей, которых она сможет уважать и которые будут уважать ее?»¹⁷ И Стивен жертвует собой: сделав вид, что у нее роман с другой женщиной, она вынуждает Мэри уйти с Мартином.