Часть II 3 страница

В Северной Греции покровителем и даже изобретателем педерастии считался божественный певец Орфей; потеряв свою любимую жену Эвридику, он перестал смотреть на женщин, но продолжал увлекаться юными мальчиками и сделал этот обычай популярным среди фракийцев.

Некоторые легенды и мифы об однополой любви трагич­ны. Большей частью это связано с насилием. Будущий фиванский царь Лай, гостя у другого царя, Пелопса, страст­но влюбился в его сына и насильно похитил мальчика, ко­торый то ли погиб, то ли покончил самоубийством; за это двойное преступление — нарушение законов гостеприимства и сексуальное насилие — весь род Лая был проклят богами, следствием чего явилась, в частности, трагедия его сына Эдипа, который, не желая того, убил своего отца и женил­ся на собственной матери Иокасте.

Самовлюбленный красавец Нарцисс (Наркисс), который умер, не в силах оторваться от созерцания своего образа в воде, был наказан богами за то, что отверг любовь прекрас­ной нимфы Эхо или, по другой версии, юноши Аминия. Имя его стало нарицательным, от него происходят такие слова, как «нарциссизм», «наркоз», «наркотики» и т. д.

Греческие авторы по-разному объясняли происхождение однополой любви. По легенде, рассказанной Платоном, первоначально на земле, кроме мужчин и женщин, жили двуполые существа-андрогины, но затем боги разрезали всех людей пополам, так что каждый теперь обречен искать свою прежнюю половинку, ибо «любовью называется жажда це­лостности и стремление к ней»². При этом мужчины, пред­ставляющие собой половинку прежнего андрогина, охочи до женщин, а женщины андрогинного происхождения пад­ки до мужчин. Женщины, представляющие собой половин­ку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены. «Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные... В зрелые годы только такие мужчи­ны обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожитель­ством друг с другом без жен»³.

Платоновское объяснение можно назвать эссенциалистски-сексологическим: эротические влечения индивида опре­деляются его природными свойствами. Но у греков были и свои «конструктивисты», которые считали педерастию ис­торическим институтом и даже называли имена конкретных людей, которые легализовали, изобрели или «ввели» ее (Ликург в Спарте, Солон в Афинах).

О том, кто, когда и почему (или для чего) институцио­нализировал древнегреческую педерастию, спорят и совре­менные историки. Одни считают ее частным случаем обря­дов мужской инициации. Другие полагают, что ее принес­ли в Грецию первые индоевропейцы, кельты. Третьи — что ее создали пришедшие с севера дорийские племена. Четвертые утверждают, что она возникла в самой Греции, на ост­рове Крит, затем распространилась на Спарту, а потом по всей Греции. Возникновение института педерастии соотве­тственно датируется то доисторическими временами, то пе­риодом между 2000 и 1500 гг. до н. э., то VIII в. до н. э., то серединой VI в. до н. э.

Так же разнообразны взгляды на причины возникновения и социальные функции древнегреческой педерастии. Одни историки выводят ее из общих свойств мужских союзов, нуждавшихся в поддержании мужской групповой солидар­ности и соответствующем воспитании мальчиков. Другие апеллируют к особенностям полового и сексуального сим­волизма (одухотворение путем осеменения). Третьи видят в педерастии средство снижения рождаемости и борьбы с пе­ренаселением; еще Аристотель писал, что критский законо­датель «в целях отделения женщин от мужчин, чтобы не ро­жали много детей, ввел сожительство мужчин с мужчина­ми»⁴. Четвертые считают педерастию особым институтом социализации юношества и средством эмоциональной раз­рядки конкуренции мужчин-сверстников.

Споры эти весьма серьезны. Ученые, считающие древ­негреческую систему инициации заимствованной у других народов, полагают, что гомосексуальный акт был ее изна­чальным элементом, который сохранился даже после того, как сами мужские инициации исчезли, так что отсутствие упоминаний о нем в гомеровском эпосе — следствие куль­турных условностей. По мнению Довера, наоборот, гомо­сексуальность возникла в самом греческом мире, охватив его целиком в конце VII в. до н. э., после чего поэты пе­ретолковали старые мифы в гомоэротическом духе и сочи­нили новые легенды, приспособленные к вкусам, интере­сам и верованиям современного им общества⁵.

Если даже соседние папуасские племена имеют, как мы видели выше, не совсем одинаковую сексуальную культуру, можно ли отказать в индивидуальности греческим городам-государствам (полисам)?

Первые дошедшие до нас документальные свидетельства о греческой педерастии относятся к середине VIII в. до н. э. На острове Санторин перед храмом Аполлона сохранились многочисленные надписи такого типа: «Федипид совокупил­ся, Тимагор и я, Эмфер, совокупились», «С помощью Аполлона Дельфийского Кримон совокупился здесь с маль­чиком, братом Батикла», «Кримон совокупился здесь с Амотионом» и т. п. Для чего были сделаны эти надписи, мы не знаем. Бете, Жанмэр, Сержан приписывают им сак­ральное, религиозное значение: молодые люди стремились увековечить важное для них событие сексуальной инициа­ции. Напротив, Марру и Довер считают их шутливо-пор­нографическими: Кримон просто хочет оскорбить Батикла, сообщая всему миру о том, что он «трахнул» его младшего брата.

Древнейшие описания институционализированных гомо­сексуальных отношений относятся к Криту и Коринфу VII в. до н. э. Там существовал обычай похищения мальчика-подростка взрослым мужчиной, который вводил его в свой мужской союз, обучал воинскому мастерству, после чего мальчик вместе с подаренным ему оружием возвращался до­мой. В описании Страбона⁶ это происходило так. Мини­мум за три дня до намеченного срока влюбленный оповещал своих друзей о намерении похитить некоего мальчика. Если друзья находили этого мальчика недостойным любви, они могли его спрятать или как-то иначе воспрепятствовать по­хищению, но это делалось только в крайнем случае и было весьма оскорбительно для мальчика. В большинстве случа­ев друзья влюбленного собирались группой и помогали ему осуществить свой замысел. Если семья мальчика считала эраста достойным, похищение было условным, символиче­ским, если нет — приходилось применять силу.

В принципе этот обычай мало чем отличался от широко распространенного у народов мира брака посредством умы­кания. Только место девушки-невесты занимает мальчик-подросток, которого увозили на два месяца в горы, где эраст не только спал с ним, но и обучал воинскому мас­терству. С мальчиком-эроменом обращались весьма уважи­тельно, а когда срок обучения заканчивался, эраст вручал ему три ритуальных подарка: воинское снаряжение, кубок и быка, которого мальчик тут же приносил в жертву Зевсу, приглашая всех участников приключения принять участие в трапезе, во время которой мальчик должен был публично сказать, доволен ли он своими отношениями с любовни­ком, не применял ли тот силу, не был ли груб и т. д. От­ношения между эрастом и эроменом считались священными и почетными, а инициированный мальчик отныне на­чинал носить мужскую одежду и полностью освобождался из-под опеки женщин.

В Эладе, кроме обычных воинских и спортивных состя­заний, между мальчиками проводились специальные кон­курсы красоты. В Мегаре особо почиталась память Диокла, который в битве спас своего эромена ценой собственной жизни; ежегодно в начале весны мегарские юноши собира­лись у могилы Диокла и соревновались за право поцеловать его статую; победитель возвращался к матери увенчанный венком.

В древних Фивах существовал особый «священный отряд» из 300 любовников, который считался непобедимым, по­тому что, как писал Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов»⁷. Обнаружить страх перед лицом возлюбленного, не говоря уже о том, чтобы бросить его в бою, было неизмеримо страшнее смерти. По словам Плутарха, «родичи и однопле­менники мало тревожатся друг о друге в беде, тогда как строй, сплоченный взаимной любовью, нерасторжим и не­сокрушим, поскольку любящие, стыдясь обнаружить свою трусость, в случае опасности неизменно остаются друг под­ле друга»⁸. В битве против македонцев при Херонее (338 до н. э.) все эти воины погибли, но ни один не сбежал и не отступил.

В воинственной Спарте каждый мужчина принадлежал к определенному возрастному классу, членство в котором оп­ределяло его права и обязанности. Право на женитьбу за­нятые войной мужчины получали довольно поздно, да и после этого много времени проводили вне семьи. Сексуаль­ные связи с незамужними женщинами были строго запре­щены. Единственным средством сексуальной разрядки были отношения с мальчиками. Спартанские мальчики от 7 до 17 лет воспитывались не в семьях, а в собственных возрастных группах. Огромное значение придавалось гимнастическим занятиям, причем юноши и девушки тренировались голы­ми, натирая тело оливковым маслом. Каждый «достойный» мальчик от 12 до 16 лет должен был иметь своего эраста, воинская слава которого распространялась и на его эроме­на. Эрастами были, как правило, неженатые мужчины от 20 до 30 лет. По словам Плутарха, «и добрую славу и бес­честье мальчиков разделяли с ними их возлюбленные»⁹. Если эромен проявлял трусость на поле боя, наказывали эраста.

Индивидуальной любви, ревности и соревнования меж­ду мужчинами за какого-то особенно привлекательного мальчика, если верить Плутарху, в Спарте не было, не­сколько мужчин могли сообща воспитывать любимого маль­чика. На первом плане стояли интересы не отдельной лич­ности, а общества. Поскольку спартанское общество отли­чалось воинственностью и соревновательностью, отноше­ния между эрастами и эроменами в какой-то мере смягчали нравы, помогая установлению более теплых и персонализи­рованных связей между мужчинами, а также формированию замкнутой политической элиты.

История Спарты знает немало трогательных историй о любви и взаимной преданности эрастов и эроменов, мно­гие из них оставались близкими друзьями на всю жизнь. Последний спартанский царь Клеомен III, потерпев в 219 г. до н. э. военное поражение и оказавшись с группой при­верженцев в безвыходном положении, решил покончить дело коллективным самоубийством, но велел своему эромену Пантею дождаться, пока не умрут все остальные. Подой­дя к бездыханному телу царя, Пантей уколол его в ногу и увидел, что лицо Клеомена дернулось. Юноша обнял сво­его возлюбленного, сел рядом с ним и стал ждать. Когда все было кончено, Пантей поцеловал Клеомена и заколол­ся на его трупе.

Если спартанская педерастия связана главным образом с воинскими делами, то в Афинах сильнее звучат гражданские мотивы. Педерастия в Афинах была узаконена в начале VI в. до н. э. Солоном, который, по преданию, был влюблен в Писистрата и «издал закон, запрещающий рабу натирать­ся маслом для гимнастических упражнений и любить маль­чиков. Он ставил это в число благородных, почтенных за­нятий»¹⁰. Раб не имел права любить свободного мальчика и преследовать его своими домогательствами, за это полага­лось 50 ударов палкой публично, а в некоторых случаях — смертная казнь.

Первоначально мужская любовь ассоциировалась в Афи­нах главным образом с воинской доблестью и граждански­ми добродетелями. Ее культовым воплощением стал образ героев-любовников Гармодия и Аристогитона. Прельстив­шись красотой юного Гармодия, младший брат правившего в это время тирана Гиппия Гиппарх попытался ухаживать за юношей, а встретив отказ, грубо оскорбил его сестру. Что­бы смыть оскорбление, молодые люди составили заговор для свержения тиранов (514 г. до н. э.). Им удалось убить Гиппарха, но Гиппий ускользнул. Гармодий был убит на месте, а Аристогитон умер под пытками, не выдав ни од­ного из своих сообщников. Когда несколько лет спустя Гиппий был свергнут, Гармодий и Аристогитон стали сим­волом борьбы за свободу и демократию и были первыми людьми, которым благодарные сограждане в 506 г. до н. э. поставили статую на центральной площади города.

Однополая любовь имела и важные психологические фун­кции. Характерный для афинского общества дух соревнова­тельности, одинаково сильной и в спорте, и в политике, порождал напряженную потребность в эмоциональном теп­ле и самораскрытии. В общении с кем мог афинянин удов­летворить эту потребность?

С женой? Приниженное социальное положение афинской женщины делало это невозможным. Афинское общество было настоящим «царством фаллократии». Принцип мужс­кого верховенства последовательно проводился во всех сфе­рах общественной и личной жизни. В древнегреческой культуре очень сильны мотивы мизогинии, неприязни к женщинам и страха перед ними.

Афинский брак не был любовным союзом. Жена, кото­рая по возрасту часто годилась супругу в дочери, была хо­зяйкой домашнего очага и матерью его детей, но практичес­ки не покидала женской половины дома и не участвовала ни в каких мужских занятиях.

Кроме жены, афинянин мог посещать проституток и, в редких случаях, поддерживать постоянные близкие отноше­ния с высокопоставленными и образованными гетерами. Но психологической близости и тут большей частью не воз­никало из-за коммерческого характера отношений и разли­чия мужского и женского миров. Идея равенства полов глу­боко чужда древнегреческой культуре.

Школа? Древнегреческая теория воспитания, «пайдейя», не знает понятия формального обучения, более или менее безличной передачи знаний и навыков. По словам Ксенофонта, никто не может ничему научиться у человека, ко­торого не любит. Воспитание — это исключительно глубо­кое личное общение, где старший является одновременно наставником, другом и идеалом младшего и, в свою оче­редь, испытывает к нему чувства дружбы и любви. Наем­ный педагог, даже независимо от своего рабского статуса, не мог удовлетворить этой потребности. Конечно, мальчи­ки могли завязывать теплые дружеские отношения со свер­стниками, но это не особенно поощрялось.

В этих условиях гомоэротическая дружба-любовь между мужчиной и мальчиком/юношей становится уникальным и незаменимым институтом социализации. Дополняя то, чего не могли обеспечить другие социальные институты, она фокусировала в себе весь эмоциональный мир личности и была исключительно значима для обеих сторон. Хотя по­чти все мужчины рано или поздно женились и отнюдь не испытывали сексуального отвращения к женщинам (подав­ляющее большинство дошедших до нас предметов античной эротики — гетеросексуальные), отношения с мальчиками занимали особое место в их жизни.

В отличие от Спарты, в Афинах педерастия была не обя­занностью, а привилегией. Почти все знаменитые афиня­не классического периода имели эроменов, чьи имена со­хранила история.

В древнегреческой скульптуре обнаженное мужское тело появляется раньше и изображается чаще, чем женское¹¹. Зевса могли изваять нагим, Геру — никогда. Единственная богиня, которую изображали нагой, да и то лишь с IV в. До н. э., — Афродита. Смертный мужчина, увидевший нагую богиню, жестоко наказывался: прорицатель Тирезий, узревший наготу Афины, был ослеплен, а охотник Актеон, увидевший купающуюся Артемиду, превращен в оленя и разорван собственными собаками. Греческие вазы изобра­жают нагих куртизанок, флейтисток и т. п., но никогда — уважаемых женщин, матерей или дочерей. Замужние жен­щины не имели права посещать большие спортивные состя­зания, где мужчины выступали нагими. Спартанский обы­чай совместных соревнований голых мальчиков и девочек был неприемлем для других городов.

Зато «нагой мужчина, одетый только в свою силу, кра­соту или божественность»¹² — постоянный объект изображе­ния и любования древнегреческого искусства на протяжении всей его истории.

При всем многообразии античных мужских статуй их об­щий прообраз — гармонично сложенный атлет, соединяю­щий в себе юность, силу и красоту. Греки часто отождеств­ляли физическую, телесную красоту («калос») и нравствен­ное благородство («агатос») и гордились тем, что только у них мужчины соревновались нагими, хотя, по преданию, этот обычай возник случайно (на Олимпиаде 720 г. до н. э. один бегун уронил свою набедренную повязку, но продол­жил бег нагишом и победил). Само слово «гимнос», от ко­торого производна «гимнастика», означает «нагой», «го­лый».

Однако эта нагота эстетизирована и эротизирована. Гре­ческая культура — культура самообладания, распущенность и эксгибиционизм ей глубоко чужды. Нагие греки демон­стрировали высокое самообладание и способность, в отли­чие от примитивных варваров, контролировать свою сексу­альность так же, как проявления физической боли и стра­дания. Этот канон распространялся и на скульптуру. Даже в пылу сражения или в предсмертной агонии мужчина дол­жен сохранять красоту, достоинство и самообладание.

Так же сдержанна греческая гомоэротика. Как и другие народы, греки имели развитый фаллический культ. Симво­лическое изображение эрегированного члена было не толь­ко символом плодородия, но наделялось охранными, отпугивающими функциями. Древнейшим фаллическим боже­ством, прежде чем стать изящным юношей с маленьким пенисом, был Гермес, который первоначально назывался фалесом и занимался преимущественно охраной домов. Греки даже ставили у своих домов и храмов специальные столбы, посвященные Гермесу, — гермы, с человеческой головой и эрегированным членом, которым приписывалась функция отпугивания врагов. Этот культ пользовался все­общим почитанием. Когда в 415 г. до н. э. во время Пело­поннесской войны в Афинах кто-то изуродовал (кастриро­вал) гермы, это вызвало в городе панику. Огромным и все­гда эрегированным членом обладал бог садоводства и виног­радарства Приап (иногда он считался сыном Гермеса), имя которого стало в европейской культуре эвфемизмом для обозначения мужского члена. На одной краснофигурной вазе, прославляющей победу над персами при Эвримедонте (465 г. до н. э.), нагой бородатый греческий воин, держа в правой руке эрегированный член, приближается к испуган­ному, с поднятыми вверх руками, персидскому солдату, которого он сейчас изнасилует в знак своей победы¹³.

Однако в обычных изображениях греческие художники и скульпторы предпочитали небольшие, «мальчиковые» раз­меры, наделяя длинными и толстыми членами только по­хотливых и уродливых сатиров. Взрослые мужчины изобра­жаются без волосяного покрова, даже на лобке, с нормаль­ной мошонкой и сравнительно коротким и тонким членом, головка которого, даже в состоянии эрекции, стыдливо прикрыта длинной и торчащей, как у маленьких мальчи­ков, крайней плотью. Аристотель считал преимуществом короткого члена то, что семени приходится преодолевать в нем меньшее расстояние, поэтому оно меньше остывает и вернее достигает цели. Современные историки склонны приписывать любовь греков к небольшим пенисам эстети­ческим соображениям и в особенности культу юности.

Для понимания древнегреческого гомоэротизма очень важна расписная керамика. Из 20 000 дошедших до нас ат­тических ваз около 200 содержат эротические, в том числе гомоэротические, сюжеты: нагие мужские фигуры, которых гораздо больше, чем женских, сцены ухаживания мужчин за мальчиками, откровенно сексуальные сцены, оргии и т. п. Анализ этих изображений позволяет историкам искус­ства проследить их историческую эволюцию и различия между гомо- и гетеросексуальными сюжетами¹⁴.

В более ранних, так называемых чернофигурных вазах (560—500 гг. до н. э.), сцены ухаживания за мальчиками обычно связаны с изображениями охоты и нередко сами на­поминают преследование. В более поздних краснофигурных вазах (510—470 гг. до н. э.) сюжеты меняются. Эрасты, как и эромены, помолодели, эраст уже не обязательно бородат, а эромен не напоминает преследуемого зайца. Принуждение и нажим сменяются изящным ухаживанием, действие пере­носится из леса в цивилизованную городскую среду, а мус­кулистая сексуальность с акцентом на телесные действия ус­тупает место стыдливой и нежной «риторике желания».

Если разнополый секс, объектами которого были курти­занки или рабыни, не имевшие права на личное достоин­ство, изображается порнографически, во всех подробнос­тях, включая фелляцию и анальную пенетрацию, то гомоэротические сцены, как правило, ограничиваются ухажива­нием. В разнополых сценах женщина всегда изображается в подчиненной, а мужчина — в господствующей позиции. В гомоэротических сценах мальчик обычно стоит прямо, а мужчина склоняет перед ним голову и плечи. Типичная поза ухаживания: эраст протягивает одну руку к гениталиям эромена, а другой рукой ласкает его подбородок.

Опираясь на эти изображения, некоторые исследователи! полагали, что сексуальные контакты между эрастами и эроменами вообще ограничивались взаимной мастурбацией и интерфеморальным (между бедер) трением друг о друга. Это, конечно, наивно. Но поскольку рецептивная позиция считалась для мужчины унизительной, ее не показывали публично. Речь ведь шла о свободнорожденных мальчиках, которые завтра станут полноправными гражданами.

Хотя большинство греческих поэтов одинаково усердно воспевали женщин и мальчиков, пол любимого существа, вопреки наивному суждению Энгельса, был им далеко не безразличен. Рассказывают, что когда Анакреонта спроси­ли, почему он слагает гимны не богам, а мальчикам, он ответил: «Потому что они — мои боги»¹⁵. Уже поэты архаи­ческого периода Архилох, Солон, Алкей, Анакреонт, Пиндар, Ивик, Феогнид в стихах, обращенных к конкрет­ным мальчикам, выражают самые разнообразные оттенки любовных чувств — страсть и жажду обладания, чувство за­висимости от любимого, ревность, жалобы, поучения, ласковые наставления.

Клеобула, Клеобула я люблю,

К Клеобулу я как бешеный лечу,

Клеобула я глазами проглочу».

(Анакреонт, пер. Я. Голосовкера)¹⁶

В поэзии классического периода любовь одухотворяется, речь идет о слиянии не только тел, но и душ:

Душу свою на губах я почувствовал, друга целуя:

Бедная, верно, пришла, чтоб перелиться в него.

(Платон. Агатону, пер. О. Румера)¹⁷

В трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида однополая любовь практически отсутствует, но не потому, что она была чужда этим авторам, а потому что посвященные этой теме пьесы («Мирмидоняне» Эсхила, «Ниобея» Софокла и «Хризипп» Еврипида) до нас не дошли. Зато ее всесторон­не обсуждают философы.

Любовь к юношам, по Платону, эмоционально столь же насыщенна и благородна, как любовь к женщинам, но зна­чительно превосходит последнюю в степени духовности. В истинной любви, уступая своему поклоннику, юноша не просто отдается ему, а приобщается к его силе и мудрости. Такая любовь считается постыдной только там, где правят варвары. «Ведь варварам, из-за их тиранического строя, и в философии и в занятиях гимнастикой мнится что-то пре­досудительное»¹⁸.

Взаимоотношения эраста и эромена асимметричны. Хотя зрелый мужчина социально стоит выше мальчика, любви которого он домогается, он не имеет над ним власти. Он может, как тень, ходить за полюбившимся мальчиком, но не смеет даже объясниться ему в любви, пока тот не достиг­нет надлежащего возраста. И даже после этого решение принадлежит эромену. Персонажи платоновских диалогов свободно обсуждают между собой плюсы и минусы однопо­лой и разнополой любви, но стыдливо краснеют и немеют при встрече с любимыми. Вот как описывает Платон уста­ми Сократа появление в палестре прекрасного юноши Хармида:

«Я-то, мой друг, здесь совсем не судья: в вопросах кра­соты я совершенный неуч, почти все юноши в поре возму­жалости кажутся мне красивыми. И все же он мне предста­вился тогда на диво прекрасным и статным, и показалось, что все остальные в него влюблены — так они были пора­жены и взволнованы в момент его появления; многие же другие поклонники следовали за ним. Со стороны нас, мужчин, это было менее удивительно, но я наблюдал и за мальчиками, и никто из них, даже из самых младших, не смотрел более никуда, но все созерцали его, словно некое изваяние»¹⁹. Когда же Хармид сел рядом, продолжает Со­крат, «мною овладело смущение и разом исчезла та отвага, с которой я намеревался провести с ним беседу... Я узрел то, что скрывалось у него под верхней одеждой, и меня ох­ватил пламень...»²⁰.

А что при этом чувствует мальчик? Чувства любящего и любимого, в описании Платона, так же асимметричны, как и их роли. Любящего влечет к мальчику страсть, кото­рой тот до поры до времени не знает: «Он любит, но не знает, что именно. Он не понимает своего состояния и не умеет его выразить; наподобие заразившегося от другого глазной болезнью, он не может найти ее причину — от него утаилось, что во влюбленном, словно в зеркале, он видит самого себя; когда тот здесь, у возлюбленного, как и у него самого, утишается боль, когда его нет, возлюб­ленный тоскует по влюбленному так же, как тот по нему: у юноши это всего лишь подобие отображения любви, назы­вает же он это, да и считает, не любовью, а дружбой.

Как и у влюбленного, у него тоже возникает желание — только более слабое — видеть, прикасаться, целовать, ле­жать вместе, и в скором времени он, естественно, так и поступает. Когда они лежат вместе, безудержный конь влюбленного находит что сказать возничему, и просит хоть малого наслаждения в награду за множество мук. Зато конь любимца не находит что сказать; в волнении и сму­щении обнимает тот влюбленного, целует, ласкает его, как самого преданного друга, а когда они лягут вместе, он не способен отказать влюбленному в его доле наслажде­ния, если тот об этом попросит. Но товарищ по упряжке вместе с возничим снова противятся этому, стыдясь и убеждая»²¹.

Реальные отношения между мужчинами и мальчиками были, конечно, разнообразнее и прозаичнее. Афинский закон и моральный кодекс старался ввести их в определен­ные, достаточно жесткие рамки. Школы и палестры, где мальчики занимались спортом, тщательно охранялись, на ночь их должны были запирать. Сексуальное посягательство на свободнорожденного мальчика каралось смертью. Даже войти в класс без разрешения учителя или близкого род­ственника, когда ученики занимались одни, было преступ­лением. «Педагогам», которым поручалась забота о мальчи­ках, вменялось в обязанность препятствовать домогатель­ствам влюбленных. Но за взятку педагог мог закрыть глаза, а учителей физкультуры — педотрибов, у которых нагие мальчики постоянно были не только перед глазами, но и, в буквальном смысле слова, под рукой, нередко подозре­вали в совращении подопечных.

Поведение самих мальчиков подчинялось строгому этике­ту. Мальчик принимал ухаживания, которые льстили его самолюбию, подтверждали его привлекательность и повы­шали его социальный статус. Самые красивые мальчики пользовались в Афинах почти таким же почетом, как герои спорта. Но они должны были проявлять сдержанность и строгость, чтобы не оказаться «дешевкой». Мальчик, слишком легко или из корысти согласившийся, чтобы его ласкали, терял репутацию, и это могло помешать его будущей политической карьере. Некоторые афиняне вообще считали роль эромена сомнительной.

Древнегреческая педерастия — классический пример возрастно-структурированных отношений. В принципе эраст должен был быть старше эромена, но возрастная разница между ними могла быть незначительной, а само старшин­ство — социально-символическим.

Словом paides чаще всего называли мальчиков до 15 лет, но иногда возраст повышался до 18 лет²². Юноши старше 18 лет назывались в Афинах эфебами (отсюда — позднейший термин эфебофилия, сексуальное влечение к юношам). По свидетельству Платона и Аристотеля, половая зрелость у мальчиков наступала в 13—14 лет. До этого времени ника­кая сексуальная активность не поощрялась.

Хотя закона, формально запрещающего связи с малень­кими мальчиками, в Афинах не было, обычай считал их недопустимыми. Верхнюю границу «эроменского» возраста греческие авторы связывают с появлением бороды и волос на теле. Некоторые юноши стыдились появления усов и во­лос на ногах и пытались их сбривать или выщипывать. Уго­варивая несговорчивых мальчиков, поклонники нередко на­поминали им о краткосрочности их обаяния. Практически же это было делом вкуса. Еврипид, по свидетельству Плу­тарха, продолжал любить своего возлюбленного Агатона и после того, как у того выросла борода, говоря, что осень у красивых мальчиков так же прекрасна, как и весна. Арис­тотель с восхищением описывает продолжавшийся всю жизнь союз фиванского законодателя Филолая и атлета Диокла, которые вели общее хозяйство и были даже похоро­нены вместе.

Афинянин, уличенный в сексуальной связи с другим мужчиной за деньги или другие материальные блага, лишал­ся своих гражданских прав, не мог занимать выборную дол­жность, выполнять жреческие функции, ни даже выступать в народном собрании или перед советом старейшин. Любые обвинения и намеки такого рода были крайне оскорбитель­ны, особенно если дело усугублялось «пассивной» сексуаль­ной позицией.

Расходятся античные авторы и в том, получает ли маль­чик удовольствие от сексуального контакта. По словам Ксенофонта, мальчик, в отличие от женщины, не разделяет сексуального удовольствия мужчины, а холодно и трезво смотрит на своего опьяненного желанием партнера²³. В этой асимметричности видел главный недостаток педерас­тии Овидий:

Я ненавижу, когда лишь один доволен в постели

(Вот почему для меня мальчик-любовник не мил)²⁴.

Напротив, по мнению Платона, оба партнера получают награду за свое любовное неистовство. Феогнид сравнивал мальчика с лошадью, с нетерпением ожидающей хорошего наездника.