Письмо с того света

АКВАРИУМ

«Имя моей тоски»

ПИСЬМО С ТОГО СВЕТА

Я ­очень ошибался, думая, что этой книгой интересуюсь один я. Напротив, таковых очень много. Я бы сказал даже слишком много. Это опасно, так как эта книга обладает большой силой. Так что, если однажды она попадёт не в те руки, то уделом земли будет смерть. На обороте этого письма я указал адрес, по которому ты просто обязан явиться, как можно скорее. Приходили люди в коричневых капюшонах. Я следил за ними, а они за мной… Кофе… Да-да, их капюшоны были цвета кофе, впрочем, как и одежда. Среди ночи они пришли ко мне для того, чтобы забрать у меня книгу. Поговорив с ними, мне стало ясно одно — за книгой идёт охота, а я владею ей. В глубине души я всегда это знал. Я, предчувствуя недоброе, счёл необходимым припрятать проклятую книгу, что и сделал. Она приносит несчастья её хозяину. Наверное, это оттого, что она была в моих неопытных руках. Увы, я в отчаянии, я сдаюсь. Может это не выход, но я очень устал. Я решил уйти из жизни. Прочтя всё, до последней точки в письме, уже последнем моём письме, ты узнаешь, о моей гибели. Не осуждай меня, мне хочется просто умереть. В мирах священных, следуя ветру, к Богу пойду, и, купаясь в потоках любви, изобилурующей там, утону. Осень. Туманное утро. Лучшего часа мне не придумать, о нет! Видение — скоро война. Я боюсь… Я не хочу быть одной из заблудших овец, не стану и их пастухом, ни к чему. Я им не рассказал о том, где книга хранится, и тебе завещаю того же. Если же ты им однажды возжелаешь фолиант сей отдать, то прежде в том убедись, что это не враг. Мне некогда больше писать — рассвет. И туман уж не тот, что хотел я. Скорей! Поспеши! Прости, брат… прощай! Да прибудет Господь с тобою! Любящий тебя брат, Саша.

«…И хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове», — почему-то вспомнились мне строчки одного из стихотворений из «Зеркальной книги».

Я дочитал письмо и прочёл с другой стороны:

Московская область, Талдомский район,

деревня Юркино, дом №10, квартира №3, Николай

— Ни колай, ни дворай… Эх, Сашка, если б ты только знал, как меня достали твои наполненные «глубоким смыслом» письма! — Я побурчал ещё немного, а затем проявил заочное снисхождение, — Бедный Сашка… Одному Богу известно, что там у тебя в голове происходит…

Я хотел, было, позвонить в психиатрическую больницу, где вот уже два года в качестве пациента пребывал мой брат, но телефонной трубке моя рука предпочла пачку сигарет. Удобно расположившись в кресле, я закурил.

Мысли в моей голове тасовались, как колода карт в ловких руках крупье. Медленно, но уверенно, я начал погружаться вглубь себя. Я не могу найти этому разумного объяснения, но так происходило со мной всегда, после прочтения очередного «марсианского шедевра» от Саши.

Вдруг, словно гром разрезал воздух комнаты и больно «ударил» по моим барабанным перепонкам громкий звонок мобильного телефона. От неожиданности я подпрыгнул, но тут же успокоился и взял мобильник в руки. Прежде чем принять вызов, я посмотрел на дисплей: «A. I. doktor».

Я сделал затяжку, а затем нажал зелёную кнопку:

— Алло!

— Андрей Алексеевич? — послышалось в трубке.

— Да, Александр Иванович! Здравствуйте! Я как раз собирался вам позвонить, но…

— У меня плохие известия, — перебил доктор.

— У Саши снова обострение?

— Нет. Андрей Алексеевич, мне очень жаль, но ваш брат… погиб сегодня ночью.

Я молчал. Из трубки снова раздался голос врача:

— Алло! Андрей Алексеевич, вы меня слышите?

— Да… Я вас слышу, — вглядываясь в пустоту, прохрипел я, и после короткой паузы спросил, — Как?

— Механическая асфиксия, — ответил врач, и через несколько секунд пояснил, — В общем, он повесился… Мне очень жаль.

Меня парализовало.

Александра Ивановича не мешало бы как следует отчихвостить, как главврача, несущего ответственность за халатность, повлекшую за собой смерть Саши, но, как показывает жизнь, у семи нянек дитя без глаза. На тот момент мои мысли были далеки от выяснения отношений с Александром Ивановичем.

Я пришёл в себя только благодаря доктору, который снова произнёс в трубку своё обеспокоенное «алло!».

— Да, да. Я вас слышу, слышу, — сказал я, уже мало чего соображая.

— Вы в порядке? Как вы себя чувствуете?

Тут я поймал себя на мысли, что я чувствую себя просто отвратительно, потому, что меня охватывало жгучее желание придушить Александра Ивановича собственными руками. Но нет, обвинять главврача психбольницы в смерти Саши — это всё равно, что обвинять директора школы в профессиональной некомпетентности, только потому, что когда-то в его школе учился человек, ставший потом преступником.

Я взял себя в руки, и, насколько можно мягче, ответил:

— Нет-нет, не беспокойтесь… Я в порядке… — После паузы я начал расстреливать врача естественными вопросами, — Как такое могло произойти? Где в это время был медперсонал? Чем они там…?

— Сейчас мы как раз занимаемся выяснением происхождения этого печального события, — не дал мне договорить врач, съевший не одну собаку на подобных случаях. — Андрей Алексеевич, мне, правда, очень жаль, что это произошло с Александром. Могу лишь дать вам честное слово, что виновные понесут справедливое наказание. А пока идёт следствие, я бы хотел вас попросить подъехать в морг на опознание. Желательно, сегодня.

— Хорошо. Я буду через час.

— Спасибо. Примите мои соболезнования. Настоятельно рекомендую вам воспользоваться общественным транспортом, а не личным.

— До свиданья, — вполголоса сказал я и повесил трубку. Доктор не знал, что собственного автомобиля у меня нет.

Белая пелена застлала мои глаза, но я не плакал.

Более-менее придя в себя, я снова взял в руки последнее, адресованное мне письмо от Саши. Оно было написано на обычном тетрадном листе в клетку. Я долго вглядывался в него, прочёл ещё раз, и обратил внимание на то, что обычно он начинал свои письма с приветствия, а тут… «Я очень ошибался»… Но примечательно даже не столько это, а то, что оно было написано таким образом, что каждый символ из этого письма — будь то буква или знак препинания — занимал не больше, не меньше, ровно одну клетку. Пробел между словами тоже занимал одну клетку. Также я заметил и то, что письмо само по себе составлено не грамотно, я бы даже сказал нелепо. Например, неверная расстановка знаков препинания, что с его стороны было, по меньшей мере, странным, так как в школе у него никогда не было проблем с русским языком. Но я списал всё на торопливость и психическое расстройство моего уже покойного брата. Посему не сложно догадаться, что поначалу я не воспринял всерьёз содержание этого странного письма, но моё мнение о нём изменилось после печального известия от врача, который подтвердил Сашино пророчество относительно собственной смерти.

Через час я был в морге на опознании… для протокола, разумеется — уж врачи-то и милиционеры хорошо знали Сашу.

В морге пахло смертью, и я вышел на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Неожиданно зазвонил мой мобильный телефон. Я посмотрел на дисплей, но там был незнакомый мне номер. Я принял звонок.

— Алло. Кто это? — спросил я.

Грустный голос на другом конце просипел:

— Это я — Юрик. Забыл, что ли?

— Бреховский?

— Он самый.

— Не может быть! Сколько лет, сколько зим! Ты как, хоть, меня нашёл-то?

— О-о… — важно протянул Юрка, — это отдельная история.

— Ну, давай, рассказывай, как у тебя дела.

Перед ответом, Юрка притворно откашлялся.

— Да лучше всех, правда, никто не завидует! История длинная… А давай где-нибудь встретимся, посидим, выпьем; там и поговорим.

— Называй координаты. Куда ехать?

— Давай через час в баре на Петровско-Разумовской.

— А, в том полуподвале?

— Да. Успеешь?

— Да, без проблем.

— Ну, всё. Давай.

Я повесил трубку. Моё унылое настроение развернулось на сто восемьдесят градусов, однако я поймал себя на мысли, что не хочу никого видеть. Но с этой мыслью не согласились мои ноги, и они понесли меня к метро.

Юрка…

Мы познакомились на журналистском факультете. Сдружились. А после того как он спас мне жизнь, поймав меня однажды, когда я оступился с подоконника второго этажа заброшенного дома, где мы большой компанией пили пиво и мычали под гитару современные на тот момент времени песни — так и вовсе не разлей вода. Да уж. Весёленькие были времена студенческой безалаберности. Однако её величество Жизнь раскидала нас по разные стороны Москвы: Юрку в Царицыно, меня в Алтуфьево.

Спустя чуть более полчаса, я прибыл в бар, где занял столик на двоих и попросил официанта принести пива и креветок. Потом я закурил и вышел на свежий воздух.

Через пять минут смуглый, коренастый мужчина припарковал свой чёрный Lexus, и вышел из него. Это был Юрий. Как всегда в своём пафосном репертуаре: иссиня серый костюм, тёмные очки, лаковые туфли и белая трость. Раньше он стремился так выглядеть, но теперь он просто не мог выглядеть иначе — засмеют в «высшем обществе», в котором он сейчас крутится. Он бизнесмен. Если быть ещё более точным — он музыкальный продюсер. Не сказать, чтоб очень известный, но достаточно преуспевающий, в отличие от меня, работающего журналистом в издательстве, которое вот-вот разорится.

Кстати, немного о себе. Мне тридцать два года. Не женат, и никогда не был. Детей у меня быть не должно… Я, правда, не уверен в этом на все сто процентов, но пока какая-нибудь из «потенциальных мамаш» это не оспорит, будем считать, что детей у меня всё-таки нет. Как говорилось выше, я журналист. Платят немного, но на пиво малоизвестной марки (а значит довольно дорогого) и на бутерброд с красной икрой в кармане всегда присутствует.

— Неважно выглядишь, — поздоровался я, заметив, что Юрка какой-то не весёлый. — Что стряслось?

В ответ Юрка ничего не сказал.

Мы по-братски обнялись и спустились к столику. Юрка залпом опустошил кружку пива наполовину, и выдохнул, глядя в пол слегка выпученными глазами.

— Слушай, брат, — обратился я к нему, — ты меня пугаешь. Ты что, на радостях язык проглотил?

Он присел на стул и полез во внутренний карман своего пиджака.

— Вот.

Он протянул мне смятую фотографию. Я разгладил её пальцами и присмотрелся. На ней были запечатлены Юрка, симпатичная молодая женщина и двое мальчиков-двойняшек лет четырёх — все улыбаются. В этот момент у меня проскочила мысль, что я не виделся с Юркой — некогда закадычным другом — более шести лет.

Давно…

Так давно, что я, уж было, стал забывать о его существовании. К сожалению, время не только лечит, но и портит… и не только память.

Город…

Москва впитала в себя всю мою трепетность по отношению не только к дружбе, но и к людям вообще. Да так впитала, что мне почти ничего не осталось, от чего на душе невыносимо тошно.

Я догадывался кто эти незнакомцы на фото, и даже что с ними произошло. Уточнять, что именно не было необходимости — Юрка всё разъяснил сам.

— Я связался с наркотиками, — сказал он и посмотрел на моё очумевшее выражение морды лица после этих слов. — Не-не. Я их просто продаю… Точнее —продавал…

— А-а… Ну, это в корне меняет дело!

Юрка шутку не оценил, помолчал, а потом продолжил:

— Да не надо ничего говорить! «Жадность фраера сгубила…» Знаем мы эту песенку. Короче, мне доверили перевозку партии кокаина из Воронежа на восемьсот штук евро…

Я поперхнулся пивом и стал кашлять. Юрка, хлопая меня по спине, поинтересовался состоянием моих дыхательных путей.

— Ну, ты как? Нормально?

Я, докашливая, утвердительно кивнул головой, после чего Юрка снова заговорил.

— В общем, где-то на полдороге меня природа в гости позвала.

— Кто позвал? — не понял я.

— Ну, в туалет мне приспичило.

— А. Ну так и говори, — засмеялся я.

— Ну вот. Тормознул я на автозаправке. Выхожу я, значит, из сортира. Завёл машину. Еду — чую что-то не то. Остановился. Открываю багажник, а там… — здесь Юрка вставил соответствующее ругательство, — …ночевал! Ты прикинь! Я в шоке! Звоню хозяину товара, объясняю ему ситуацию, а он, естественно, мне не верит. Да кто ж в это поверит-то, ну! Говорит: «Завтра привезёшь восемьсот штук евро или бабе твоей и щенкам край!»

— Постой-постой… Ты меня, что, разыгрываешь сейчас, что ли?

— Разыгрываю? Ха! Хороша шутка — три могилы на Новодевичьем! Такими вещами не шутят, Андрюх.

Я извинился и попросил его рассказывать дальше.

— Мне негде было взять такие деньги, — продолжил он. — Мои связи в Москве не достаточно хороши. Для безопасности я отвёз Лизу и детей на дачу в Дубну — думал, там их не найдут… О, как я ошибался!

Юрка взревел.

Единственное, чем я мог ему помочь, это успокоить и подбодрить его, но он уже не мог остановиться. Успокаивая его, я уже чётко для себя определил, что вместо того, чтобы вести со мной беседу, Юрка нагло плачется мне в жилетку. Да и ладно, чай не впервой. Пусть плачется, раз уж, видно, больше некому.

К нам подошёл официант, спросил всё ли в порядке, и, получив от меня приказ, принести водки и закуски, спешно удалился.

— Давно? — спросил я.

— Четвёртый месяц уже, — ответил Юрка. Он привстал, залез в карман брюк и достал несколько упакованных пачек по пятьдесят тысяч евро в каждой. С гневом, присущим человеку, которому нечего терять, кроме возможности отомстить, он запричитал, — Вот. Это всё из-за них, проклятых. Всё из-за них, — последовал мощный удар по столу, — Теперь они и меня хотят замочить, — и как заорёт, — Суки!!!

Посетители бара ненадолго повернулись на крик. Официант принёс выпивку и поставил на столик, не отрывая взгляда от кучи денег, разложенной по красной бархатной скатерти. Через секунду подскочила бодрая официанточка с закуской на подносе. Она поставила всё на столик, взяла использованную пепельницу, поставила чистую и сквозь улыбку спросила:

— Что-нибудь ещё?

— Нет, спасибо, — обрубил я «хвост».

Юрка разлил водку по рюмкам, а я тем временем собрал деньги в кучку.

— Убери, а то греха не оберёшься, — посоветовал я.

— Ща, ща…

Юрка вытер слёзы салфеткой, убрал деньги, поднял рюмку, и, вздохнув, произнёс тост:

— Ну что, Андрюх? За нас?

— За нас, Юрец! — поддержал его я.

Мы выпили, и тут я спохватился:

— Ё-моё, Юрец, ты же за рулём! Как же ты поедешь?

— Да доберусь как-нибудь, — отмахнулся он.

— Так, — решительно сказал я. — Никаких «как-нибудь». У меня есть рационализаторское предложение; мы берём всю эту выпивку и закуску, и пока ты ещё относительно трезвый, едем ко мне. Заодно посмотришь, как я живу, чем дышу… Идёт?

— А что? Хорошее рационариза… рацинализа… Тьфу ты! Короче, поехали!

— Та-ак. Шарикову больше не наливать!

Юрка послал меня, и, вроде как, повеселел.

Как умел, так и жил.

Он играл, и он платил.

Что любил, никто не знал…

И он не скажет