Письмо десятое

уже говорил, сударь, что танец у нас отличается слишком большой технической слож­ностью, а движения рук, неизменно симметричные, слишком одинаковы, чтобы картины балета могли обладать разнообразием, выразительностью и есте­ственностью. Следовательно, если мы желаемприблизить искусство наше к правде, нам нужно поменьше заботиться о ногах и побольше, о руках, перестать усердствовать в прыжках, заняться жестами, убавить количество трудных и, и более печься о мимической игре, вкладывать в свое исполнение поменьше физического напряжения и побольше смысла, осторожно обходить строгие школьные правила, дабы следовать при роде и сообщать танцу жизнь и действие, без которых он не может возбудить интереса. При этом под словом действиея разумею не ту механическую сторону танца, где он сводится лишь к движению, как таковому, и состоит в том, что танцовщик преодолевает различные технические трудности, напрягает все свои силы и доводит себя до какого-то неистового состояния, стремян повыше прыгнуть, или изобразить чувство, которого у него нет и в помине.

Действие применительно к танцу есть искусство посредством правдивых движений, жестов и мимики сообщать душе зрителя свои чувства и страсти. Действие, следовательно, есть не что иное, как пантомима. Все в танцовщике должно живописать, все должно быть красноречивым. Каждый жест, каждая поза, каждое положение руки должны выражать нечто отличное. Подлинная пантомима точно и во всем следует за природой, воспроизводя ее во всех оттенках. Стоит ей на мгновение отклониться от природы, как она сразу же утомляет, вызывает возмущение. Пусть только начинающие танцовщики не смешиваю благородную мимику, о которой я веду речь, стой низменной, пошлой игрой, которую итальянскиебуффоны завезли во Францию, где она пришлась по душе людям с дурным вкусом.

Я полагаю, сударь, что искусство жеста за­учено у нас в слишком узкие рамки, чтобы производить то впечатление, которое оно могло бы производить. Одного движения правой руки, которую выносят вперед, чтобы описать ею четверть круга, в то время как левая рука, находившаяся в этой позиции, возвращается той же дорогой, чтобы, вытянувшись вновь, образовать контраст выдвинутой ноге, — одного этого движения еще недостаточно для выражения страстей. Пока движения эти не будут более разнообразны, они никогда не сумеют трогать и волновать. Древние в этом отношении были куда посвященнее нас. Они лучше, чем мы, понимали искусство жеста лишь этой стороной танца превосходили танцовщиков нового времени. Я рад признать за ними достоинства, которых так недостает нам, но которые мы не замедлим приобрести, как только танцовщикам угодно будет отбросить правила, препятствующие красоте и всему духу их искусства

Поскольку port de bras должны быть столь же разнообразны, как и чувства, способные быть вы­раженными посредством танца, все преподанные правила становятся почти бесполезными; прихо­дится либо вовсе не принимать их во внимание, то и дело, преступая их, либо, в точности следуя им, танцевать вопреки движениям собственной души, которые нельзя ограничить твердо установ­ленным количеством жестов.

Страсти многообразны и имеют бесчисленное множество оттенков; потребовалось бы, стало быть, столько же отдельных правил, сколько существует разновидностей этих страстей. Какой балетмейстер согласился бы взяться за подобную задачу?

Жест — это стрела, выпущенная из души; оказывает немедленное действие и попадает прямо в цель, если только правдив.

Усвоив основные начала нашего искусства, станем следовать движениям нашей души, она никогда не введет в заблуждение того, кто способен живо чувствовать. И если в такую минуту она подсказывает вашей душе тот или инойжест, жест этот всегда будет столь же правдив, сколь и точен по рисунку, а действие его безошибочны. Страсти представляют собой те пружины, которые заставляют играть весь механизм; каковы бы ни были порожденные ими движения, движения эти не могут не быть выразительны. Отсюда чем следует, что в действенном танце сухие школьные правила должны исчезнуть, уступив место чувству природы.

Нет ничего труднее, как соблюдать чувство меры в том, что называют bonne grace — в грациозности манер, нужен вкус, чтобы почувствовать, когда она уместна; великую ошибку совершает тот, кто являет ее одинаково при всех обстоятельствах. Не притязая на bonne grace, а порой скрывая ее под искусной небрежностью, вы сообщите ей лишь большую прелесть и некое новое очарование. Вкус—вот кому послушна bonne grace, вот кто придает ей истинную ценность пленительность. Стоит ей только выйти из-под его власти, как она тотчас же теряет и свои чары и свою силу, и самое право называться этим именем становится жеманством, притворность коего невыносима.

Не всем дано иметь вкус, он даруется одной только природой, а воспитание затем совершенствует и сообщает ему утонченность. Бесполезно было бы прививать его с помощью каких-либо правил. Вкус или рождается вместе с нами, или его нет вовсе. В первом случае, он проявится сам собой, во-втором — танцовщику никогда не подняться выше посредственности.

Так же обстоит дело и с движением рук. Bonne grace является для них тем же, чем является вкус для bonne grace. Не могут преуспеть в пантомимной игре те, у кого грациозность манер является врожденной. Когда первые уроки грации дает природа, успех никогда не заставляет и долго ждать.

И так, мы согласились с вами, что действие в танце понимается слишком узко, что приятность и ум не есть всеобщее достояние, а вкус и грация суть качества врожденные. Тщетны будут попытки наделить ими того, кому качества эти не даны были в удел. Это столь же бесполезно, как бросать семена в каменную почву. Немало шарлатанов торгуют ими, еще большее число глупцов их покупает. Но всю выгоду извлекает продавец, покупатель, же остается в дураках.

Однако у римлян были школы, где обучали сальтации, то есть искусству жеста и грации. Но довольны ли были учителя своими учениками? Росций отзывался с похвалой лишь об одном, вероятно, щедро одаренном природой, да и то нередко бывал им недоволен.

Пусть уяснят себе балетмейстеры, что жестами я разумею выразительные движения, подкрепленные правдивой и разнообразной у лица. Руки искусного танцовщика должны обладать красноречием; если лицо его не играет, на нем незаметны изменения, кои запечатлевают страсти на челе человека, если глаза не свидетельствуют о том, что творится в его душе, танцовщик становится неестественным, игра его механической, и он вызывает одно, лишь раздражение полным отсутствием правды и правдоподобия. Это напоминает мне сцены (не могу найти лучшего сравнения), которые приходится иногда видеть на маскарадах, где разрешены азартные игры, например в Венеции во время карнавалов. Представьте себе, что вокруг огромного стола толкутся множество игроков в смеющихся масках, более или менее гротескных. Если глядеть том на эти личины, все игроки кажутся веселыми довольными, можно подумать, что все они в выигрыше. Но взгляните на их руки, на их позы, их жесты, и вы заметите, с одной стороны напряженное внимание, присущее нерешительности, страху или надежде, с другой — порывистый; ярости и досады; вы увидите смеющийся рот и сжатый кулак, грозящий небесам, услышите страшные проклятия, извергаемые улетающими устами. Этот контраст между лицом и же производит потрясающее впечатление, и легче представить себе, нежели описать словами. Такой именно вид являет танцовщик, у которого лицо безмолвствует, в то время как его жесты и танец выражают живое чувство, его обуревающее. Преуспеть в театре может лишь тот, кому благоприятствует природа, — так утверждал Росций. По его мнению, как свидетельствует Квинтил искусство пантомима являет себя в bonne grace и в безыскусной передаче волнений души. Оно не подвластно правилам, и научиться ему невозможно, его дарует нам одна лишь природа.

Чтобы ускорить развитие нашего искусства и приблизить его к правде, необходимо пожертвовать излишней замысловатостью па; то, что будет при этом утрачено в технике ног, с лихвой окупится выразительностью рук. Чем проще будут па, тем легче вносить в их исполнение выразительность и грацию. Вкус всегда бежит трудностей и никогда не сопутствует им. Пусть танцовщики оставят их для упражнений, но исключат танца: публике они совсем не нравятся, и тем, кто более других способен оценить их, доставляют весьма умеренное удовольствие. Я смотрю на излишние технические трудности в музыке и танце, как на некое непонятное наречие, совершенно чуждое этим искусствам. А ведь голоса их призваны трогать наше сердце. Они неизменно должны обращаться только к нему, их родной язык— есть язык чувств. Он пленяет повсеместно, ибо внятен во всем мире, всем народам

" Такой-то скрипач дивно играет”, — скажут мне. Возможно, но он не доставляет удовольствия, музыка его не ласкает мой слух и не вызывает ни каких чувств. «Это оттого, — ответствует мне любитель музыки, — что вы ничего в этом не смыслите. Язык его скрипки доступен не всякому, — скажет он далее, — но тот, кто способен понимать и чувствовать, найдет его прекрасны; звуки ее выражают множество чувств, которые пленяют и волнуют того, кому этот язык понятен».

Тем хуже для знаменитого скрипача, — отвечу я ему, — если единственное его достоинство заключается в том, что он нравится меньшинству. Искусства принадлежат всем. Пусть они говорят свойственным им языком, и тогда им не понадобятся никакие толмачи, и голоса их одинаково дойдут до сердца как знатока, так и непосвящённого. Если искусство ограничивается внешними эффектами, никак не трогая сердца, не возбуждает страстей, не потрясая души, оно теряет способность пленять и доставлять удовольствие. Между тем как голос природы и правдивое выражение чувства всегда вызовет волнение даже у наименее чувствительных. Удовольствие — дань, в которой сердце не в силах отказать тому, кто пленяет его и волнует.

Не успевает какой-нибудь знаменитый итальянский скрипач появиться в Париже, как все стремглав бегут послушать его; никто ничего не разумеет, но все хором кричат, что он — просто чудо. Игра его не ласкает слуха, не тропи ' сердца, но зато тешит взоры. Как ловко и проворно пробежал он пальцами по всему грифу мало того—до самой кобылки! Эти трудные пассажи сопровождаются всякого рода ужимками, которыми исполнитель понуждает вас рукоплескать ему. «Господа, смотрите на меня, но не слушайте, — словно хочет он сказать, — место это чертовски трудное, оно не усладит ваш слух, — хотя смычок мой и производит немалый шум, — но зато я отделываю этот пассаж уже двадцать лет». И ему рукоплещут, награждая аплодисментами руки и пальцы. И такой человек-машина с пустой головой удостаивается всего того, в чем неизменно откажут скрипачу-соотечественнику, даже и блестящая техника будет сочетаться у него выразительностью, умом, талантом и всем прочим очарованием искусства.

С некоторых пор приезжающие к нам из Италии танцовщики стали делать как раз обратное тому, что делают их музыканты; неспособные ни пленять взоров, ни стать преемниками милой забавности Фоссано, они взяли манеру, что есть силы стучать ногами, вытанцовывая чуть ли не каждую ноту; таким образом, мы имеем теперь полную возможность восторженно созерцать скрипачей этой страны и с удовольствием внимать их танцовщикам. Но ведь не в этом состоит призва­ние изящных искусств! Они должны живописать, они должны подражать природе, но средствами простыми и естественными, подсказанными талантом. Хороший вкус не заключается в трудностях. Прелесть его — в естественности. До тех пор пока вкус будет приноситься в жертву техниче­ским трудностям, пока танец будет лишен мысли, пока он будет ограничиваться одними тур-де-форсами, а пленительное искусство будет считаться презренным ремеслом, оно не только не сможет совершенствоваться, но станет падать все ниже, пока не впадет в ту полную безвестность и, смею сказать, ничтожество, в котором оно пребывало еще столетие тому назад.

Не поймите меня превратно: я вовсе не мыслю отказаться от обычных движений рук, от всехтрудных и блистательных па и изящных танцевальных поз. Я требую лишь, чтобы движения рук были более разнообразными и выразительными, чтобы язык их стал более энергическим. Они умеют живописать чувствительность и негу, но этого мало: нужно, чтобы они умели также изобразить ярость, ревность, досаду, непостоянство скорбь, месть, иронию—словом, все человеческие чувства и в полном согласии со всеми жестами, выражением глаз и игрой лица заставить меня услышать подлинный голос природы. Я хочу далее, чтобы па были распределены столь же разумно, сколь и искусно и соответствовали бы действию и душевным движениям танцовщика; чтобы там, где изображается живость, па не были бы медленными, а в сцене серьезной они не были бы быстрыми; чтобы, рисуя чувство досады, танцовщик избегал бы легких па, уместных лишь при выражении непостоянства; чтобы, наконец, в сценах скорби и отчаяния па, так сказать, вовсе прекращались бы, ибо только лицо способно живописать эти чувства, только глазам дано их вы разить, даже руки должны в такие минуты оставаться недвижимыми; никогда не бывает танцовщик более выразителен в такого рода сценах, чем в те минуты, когда он перестает танцевать или когда танец его не кажется танцем. Все мои взгляды, все мои теории не преследуют иной цели, кроме блага и преуспеяния молодых танцовщиков и балетмейстеров; пусть поразмыслят они над ними, пусть создадут для себя новый жанр, и они сами тогда убедятся, что все, предложенное мною, вполне осуществимо и способно снискать всеобщее признание. Что же до танцевальных позиций, то всем известно, что их пять. Кое-кто даже утверждает что их десять, при этом несколько странно разделяя их на хорошие и дурные, правильные и неправильные. Число здесь не имеет значения, и спорить я не собираюсь, скажу лишь, что позиции эти весьма полезно знать, но еще полезнее забыть и что искусный танцовщик всегда сумеет с приятностью от них отклониться. Впрочем, все позиции, при которых корпус устойчив и рисунок, его хорош, суть позиции превосходные; плохими же, по моему разумению, являются только такие, при которых корпус плохо «собран», неустойчив и ноги его не держат. Те, кто упрямо цепляются за азбуку своего ремесла, закричат, что я фанатик и подрыватель основ, но я предложу им посетить школу живописи и ваяния, а затем спрошу, заслуживают ли на их взгляд позы статуй гладиатора и Геркулеса одобрения или порицания. Если порицания, прав я, ибо значит они слепые, если одобрения, они проиграли спор, ибо я докажу им, что позиции, в которых стоят эти две статуи, представляющие собой шедевры древнего искусства, не имеют ничего об­щего с теми, которые предусмотрены правилами танца.

Подавляющее большинство тех, кто посвящает себя сцене, полагает, что для того, чтобы стать танцовщиком, требуются только ноги, что актеру нужна только память, а певцу — только голос. Ос­новываясь на столь неверной посылке, первые стараются лишь поусерднее шевелить ногами, которые побольше упражнять свою память, а третьи — погромче кричать, а через несколько лет столь изнурительного труда удивляются, почему их признают никуда негодными.

Невозможно преуспеть в каком-либо искус­стве, не изучив его начал, не познав его духа и не умея рассчитать его воздействия на зрителей, Военачальник, искушенный в инженерном деле, готовясь захватить город, никогда не станет начинать со слабых укреплений, если над ними гос­подствует высота, с которой противник может противостоять нападающим; единственный способ обеспечить себе победу — это овладеть высотой и удерживать ее, потому что в этом случае слабые укрепления уже не окажут большого сопротивления или сдадутся сами. Так же обстоит дело и с искусством. Нельзя удовлетворяться тем, что легко и доступно, нужно идти в глубину; мало знать о существовании трудностей, нужно бороться с ними и преодолевать их. Тот, кто усердно занят лишь второстепенным, охватывает только то, что лежит на поверхности, и обречен на посредственность и безвестность.

Я берусь сделать из любого заурядного чело века танцовщика не хуже тех, каких имеются у нас тысячи, если только он более или менее правильно сложен. Я обучу его движениям руг и ног, поворотам головы, придам ему устойчивость, блеск, быстроту. Но не в моей власти наделить его умом, пылкостью, грацией, выразительностью — всем тем, что составляет сущность настоящей пантомимы. Природа всегда выше искусства, лишь ей одной дано творить чудеса.

Непросвещенность большинства наших танцовщиков и отсутствие у них вкуса — есть плод дурного воспитания, которым они обычно отличаются.

Они посвящают себя сцене, стремясь не столь отличиться в искусстве, сколько сбросить с себя ярмо зависимости, прельщаемые не столько увлекательным поприщем, сколько удовольствиям, которые, как им кажется, ожидают их здесь на каждом шагу. В эту пору сладостных надежд им видится впереди только розы. Они принимаются изучать танец со страстным одушевлением. Но пыл их слабеет по мере того, как раскрываются и умножаются трудности. Они осваивают лишь наиболее очевидную и элементарную сторону искусства, научаться более или мене высоко прыгать и делать машинально изрядное количество па; подобные тем детям, которые лепечут множество слов без всякой мысли и связи, они нагромождают одну на другую танцевальные темы, не вкладывая в них грации, ни вкуса ни таланта.

Эта мешанина из бесчисленных танцевальных фигур, более или мене плохо между собой связанных, это нагромождение технических трудностей и сложных па как бы лишает танец дара речи. Будь его движения простыми, мягкими и гибкими, танцовщику легче было бы живописать и выражать свои чувства, он мог бы тогда уделять внимание не только механизму па, но и движениям, призванными рисовать страсти. Освободив танец от второстепенного, его можно было бы, целиком посвятить, что является в нём главным. Не подлежит, что одышка, вызванная столь тяжким трудом, мешает танцовщику проявить себя в полной мере, что антраша и прыжки искажают самый характер благородного танца, что человек по внутренней сути своей не в силах вкладывать в свои движения душу, правду и выразительность, когда всё его тело беспрерывно сотрясается от неистовых толчков, а разум озабочен лишь тем, чтобы получше предохранить его от несчастного случая или падения, всё время ему угрожающих.

Нечего удивляться тому, что у актеров драматургических способность понимания и правдивого воспроизведения чувств встречается чаще, чем у танцовщиков. Большая часть их получает лучшее воспитание, чем танцовщики, да и сама профессия понуждает их к такого рода занятиям, которые, наряду с хорошими манерами и умением вести себя в обществе, внушают им охоту образовывать себя и расширять свой кругозор, не ограничиваясь одним только театром; они усердно занимаются литературой, знают поэтов, историков, а некоторые из них доказали своими творениями что умеют не только хорошо произносить чужые произведения, но и с приятностью сочинять собственные. Хотя подобные знания и не имеют прямого отношения к профессии актера, они немало содействуют совершенству, которого ему удается достичь. Нет сомнения, что из двух актеров, одинаково одаренных природой, тот, кто более просвещен, всегда сумеет вложить в свою игру и большее разумение, и большую гибкость.

Танцовщикам следовало бы, подобно актерам стараться живописать и чувствовать, ибо у них одна и та же цель. Если они не взволнованны своей ролью, не прониклись ее подлинным характером, им нечего надеяться на успех и одобрение. Они должны покорить публику силой иллюзии, заставив ее испытывать все те чувства, которыми сами одушевлены. Та правдивость чувств, тот внутренний огонь, которые характеризуют великого актера и составляют душу всех изящных искусств, представляют собой некое подобие электрического заряда, если дозволено мне такое сравнение: эта стремительно передающаяся искра в одно мгновение воспламеняет воображе­ние зрителей, потрясает их души и властно открывает их сердца навстречу чувствам.

И возглас боли, правдиво переданный актером, и исполненные правды телодвижения пантомимного действия в равной мере призваны трогать наше сердце; первый обращается к нему через слух, второй через зрение. И тот и другой произведут одинаково сильное впечатление, если только образы, рисуемые пантомимой, столь же живы, пылки и способны так же нас поразить, как образы, выраженные словами.

Нельзя достигнуть подобного впечатления, невыразительно произнося красивые стихи или ме­ханически выполняя красивые па; нужно, чтобы душа, лицо, жесты, позы — все слагалось здесь в стройное целое и говорило языком столь же энер­гическим, сколь и правдивым. Станет ли зритель сострадать актеру, если тот сам не сострадает своему герою? Может ли актер смягчить чье-ни­будь сердце, исторгнуть чьи-нибудь слезы, когда сам не проливает их? Умилится ли публика го­рестной ситуации, если он не сумел сделать ее трогательной и сам живейшим образом не про­никся ею?

Вы скажете, быть может, что у актера перед танцовщиком есть то преимущество, что он обладает словом — силой и выразительностьюдекламации. Но разве у танцовщика нет жестов, нет поз, нет музыки, которую следует рассматривать как своего рода речь, как истолкователя последовательных движений танцовщика?

Дабы искусство наше могло подняться до такого высокого совершенства, которого я требую и которого ему желаю, совершенно необходимо, что бы танцовщики распределяли свое время между духом и телом, чтобы и то и другое в равной мере стало предметом их усердия. К сожалению, внимание их устремлено на тело, ничего не оставляя духу. Голова танцовщика редко руководи его ногами, а поскольку ноги не являются обиталищем разума, им нетрудно и заблудиться. Человек как разумное существо исчезает, остается плохо слаженная машина, вызывающая лишь восторги глупцов да справедливое презрение ценителей.

Будем же учиться, сударь! Довольно нам походить на марионеток; движимые с помощью грубых нитей, они способны обманывать и пленять одну только чернь. Если управлять нашими телодвижениями будет душа, тогда и ноги, и корпус и лицо, и глаза — все обретет надлежащее направление, а стройность и осмысленность, кои воцаряются при этом в танце, будут одинаково волновать как сердце, так и ум.