Глава XXV

Унгерн нагрянул столь неожиданно для коммунистов, что районный комиссар пограничной охраны не успел скрыться. Теперь он лежал на залитой лунным светом полянке, молодой, круглолиций, в свеженькой светло — серой гимнастерке — френче.

Вечер 23 июля в смысле преобладающих настроений сильно разнился от полуденной поры. Тогда, перед границей ощущалось повышенно — серьезное отношение к опасному шагу. Теперь же каждый приобщился к радости — чувствовать себя вновь на русской земле. На лесных полянах весело потрескивали костры. Возле них шла оживленная суетня: варилось мясо, кипятился чай, и все перебивал вкусный запах шашлыка. С сердцем, полным бессознательного счастья, засыпали мы в тот вечер под приветливый шелест забайкальских деревьев, и проснулись по утру с тем же чувством душевного уюта.

24 июля снова, как и накануне, барон сделал короткий переход, верст в пятнадцать — двадцать, а затем объявил дневку. Верстах в 3–5 от поселка дивизия широко раскинулась для отдыха на мягких лужайках, отделенных одна от другой густыми зарослями. День 24 июля был “легкий”, по выражению русского человека, то есть пасмурный и не душный. На листве охватывавших нас плотной стеной кустов дрожала капельками влага, оставшаяся от утреннего тумана.

Барон имел вкус к природе, сказывавшийся во всегда удачном выборе для ставки. По царственно возвышающейся над всеми деревьями района гигантской лиственницы не трудно было догадаться, что именно здесь раскинул он свою палатку. Пришли казаки из поселков повидаться с земляками и даже молодые казачки с пестрыми праздничными платками на головах показывали из-за кустов свои любопытные носики. Запахло свежеиспеченным хлебом…

В этот день барон собрал достаточные данные о противнике. Он выяснил, что по станицам и поселкам верхней Джиды стоят лишь небольшие отряды пехоты, не свыше полуроты в каждом отдельном пункте. Более же значительные силы красных размещены ближе к Селенге. О слабости противника в том районе можно сделать вывод из того обстоятельства, что полусотня, посланная вверх по Джиде на 40–45 верст, в станицу Цакирскую, беспрепятственно заняла станицу и захватила там автомобиль Центросоюза. На следующее утро полусотня возвратилась к барону со своим трофеем. К сожалению, автомобиль этот пришлось на другой же день бросить, за отсутствием у нас бензина.

Утро 25 июля было свежее, солнечное, с ясными далями. Переходили реку Джиду против одной из улиц селения, по полуторааршинному броду, и пошли трактом вдоль левого берега, вниз по течению.

Кормили у станицы Атаман — Никольской до 19 часов. По заведенному бароном порядку, в селениях размешались лишь комендантские команды и интендантство. Строевым чинам не разрешалось заходить в дома. Но изредка, под благовидным предлогом, офицеру можно было проникнуть за запретные стены частных жилищ, конечно, с известным риском нарваться на самого “дедушку” — барона.

Один почтенный с виду, бородатый и более, чем скромно одетый офицер разговорился со стариками в станице на военные и казачье — крестьянские темы. После того, как эти казаки почувствовали доверие к своему собеседнику, они изложили любопытный взгляд на Советскую власть. О ней говорили казаки, правда, без энтузиазма, но жаловались лишь на то, что им недостает при этом режиме свободной торговли. С остальными особенностями строя они готовы были тогда мириться. В заключение казаки поинтересовались, для чего мы воюем и что, так сказать, начертано на наших знаменах. Этот, казалось бы, естественный вопрос поставил унгерновского офицера в затруднительное положение. Что должен был он ответить, кроме малоубедительного для населения станицы в тот политический момент — мы воюем против Советской власти и социализма!

Знаю, что некоторые из унгерновцев отделывались на подобные вопросы шуткой, например, такого сорта: “Мы привыкли воевать” или “После германской и гражданской войн мы взяли “разгон” и вот теперь не можем остановиться”. Ввиду того, что у барона отсутствовали лозунги, понятные простому народу, нам трудно было беседовать с казаками и крестьянами; действительно, не отвечать же им популярной лекцией по политической экономии и государственному праву.

Дело в том, что барон вышел на русскую территорию в очень неудачный политический момент. Весной 1921 г. по Сибири и России прокатилась волна крупнейших крестьянских восстаний, на которые власть ответила, с одной стороны, жесточайшим террором, а с другой — декретом о НЭПе. Во второй половине июля месяца перед нашим “визитом” в Забайкалье население знало о переходе к свободной торговле, и временно было удовлетворено этим правительственным мероприятием. При таком положении дела барон, в лучшем случае, мог рассчитывать лишь на прохладное равнодушие широких казачьих масс к его партизанскому налету.

Под утро 26 июля дивизия остановилась вблизи с. Торейского. Переход этот прошел без инцидентов, хотя у барона существовало опасение, что против поселка Нарын — Горохонский нам закроют дорогу два батальона, накануне стоявшие еще там гарнизоном. 26 июля прошли Торейское, Укырчалон и кормили коней до вечера. Отсюда барон повернул на северо-восток; до того же времени он двигался по Джидинскому тракту. Вечером выступили в том же северо-восточном направлении и шли до 12 часов 27 июля. За этот большой переход мы миновали ряд крупных по масштабу поселений, как-то: Бургалтай, Чемуртовское и Ичеты. Через селения мы проходили с песнями. Пели их лихо, с присвистом, с гиканьем. Но тщетно взывали мы: “Марш вперед, друзья, в поход… К вам бароновцы идут — наливайте чары”. Барон все эти дни ехал в авангарде и лично, без участия штаба, руководил операциями головного полка в неизбежных стычках с красными заставами.

27 июля отдыхали до 21 часа, а затем снова двигались всю ночь, не изменяя направления. Часов в 7 утра 28 июля остановились и кормили коней до 12 часов. Теперь мы вошли на так называемый Купеческий тракт, соединяющий Троицко- савск со станцией Мысовой на Кругобайкальской железной дороге, и пошли прямо на север. На рассвете 29 июля Азиатская конная дивизия подходила со стороны Боргойской степи к д. Ново-Дмитриевке, лежащей на речке Иро верстах в четырех от впадения ее в реку Темник. За время с 25 по 29 июля барон сделал около 200 верст и, во исполнение своего основного плана — поднять антикоммунистическое казачье движение, прошел по самому населенному казачьему району. Красноармейские гарнизоны отходили вглубь страны почти без сопротивления. Они отступали в восточном направлении, к реке Селенге, чтобы собраться там в полки и бригады.

После вторжения барона красное командование не могло не встревожиться, что оно не в состоянии воспрепятствовать Унгерну углубиться на сотни верст внутрь страны. Пока разбросанные по поселкам части соберутся в полки, барон Унгерн успеет натворить много неприятностей на Кругобайкальской железной дороге. В частности же, когда определилось движение Азиатской конной дивизии, то красные увидели, что не прикрыта ст. Мысовая со стороны старого Купеческого тракта. Для того, чтобы заткнуть эту щель, ведущую из Монголии прямо на ст. Мысовую, большевики были вынуждены спешно бросить на это направление последний резерв — Иркутский комендантский батальон. На рассвете 29 июля этот батальон подходил к деревне Ново-Дмитриевке с севера в то самое время, как головные сотни унгерновской дивизии вошли в эту деревню с противоположной стороны. Получив от разведки донесение о встречном движении пехотной части, барон выслал вперед 4–й полк, с приказанием занять все полевые укрепления данного района до прихода противника.

В 1920 г., когда на правом берегу Селенги было неопределенное положение, красное командование на левом берегу построило значительное количество полевых укреплений временного типа, с проволочными заграждениями, блиндажами и пулеметными гнездами. Этими укреплениями оно прикрывало все дороги, ведущие к дороге со стороны реки Селенги и монгольской границы.

Горное дефиле у Ново-Дмитриевки было укреплено следующим образом: первая линия проходила южнее деревни, примерно в полуверсте. Здесь были окопы, блиндажи и проч. Вторая и третья линии находились севернее деревни.

Через всю падь, имеющую в том районе около версты в ширину, шли проволочные заграждения, а склоны сопок изрыты были окопами.

Батальон успел занять третью линию окопов с западной стороны пади одной из своих рот. После того, как командир головной сотни, штаб-ротмистр Исаак вошел в соприкосновение с противником, он направился вправо от дороги, к сопке, чтобы обеспечить за собой восточную сторону пади. По близорукости он не заметил, что другая рота красноармейцев бежит к той же сопке, и вел сотню в пешем строю. За этот грубый промах ему тут же крепко влетело от барона. Положение исправил командир следующей сотни штаб-ротмистр Забиякин. Он влетел на сопку в конном строю, опередив Исаака и красноармейцев. Благодаря этому удачному маневру, красные потеряли возможность затянуть бой. Для ускорения развязки барон приказал поднять на правую сопку одно орудие, чтобы открыть из него огонь вдоль занятых противником окопов.

Две спешенных сотни подхватили пушку и с поразительной легкостью внесли ее на вершину по крутому и безлесному склону. Красноармейцы имели большие потери от шрапнельного огня, направленного им во фланг, и скоро утратили способность сопротивляться.

Бой закончился эффектной конной атакой монгольского дивизиона, бросившегося на противника в лоб, вдоль дороги. Монголы вылетели на пригорок, где лежала одна из сотен 4–го полка. Здесь они попали под ружейный и пулеметный огонь красных и замялись. Тогда наш Гэгэчин выскочил вперед на своем великолепном сером коне, крикнул несколько заклинаний, плюнул в ладонь и этой рукой сделал движение, как бы бросавшее его слюну во врагов. По этому сигналу монголы с боевым кличем лавиной обрушились на красноармейцев. Они прорвали лошадьми проволочные заграждения и доскакали до окопов противника. Тогда красноармейцы бросили винтовки и подняли руки. В этом бою барон взял в плен 100 здоровых красноармейцев и столько же примерно раненых, да захватил 5 исправных пулеметов.

Барон умел пронизывать взглядом. Нелегко было спрятать затаенную мысль от его цепких, холодных глаз. В отношении же разоблачения партийных большевиков, пытавшихся раствориться в беспартийной массе, барон Унгерн обладал особым чутьем, почему всегда лично осматривал пленных. Мобилизованных и беспартийных красноармейцев барон отпускал на свободу. Если кто-либо из бывших врагов обращался с просьбой принять его в качестве добровольца, барон не всегда удовлетворял такие ходатайства — одних принимал, а другим отказывал.

Любопытная подробность: с Иркутским комендантским батальоном шел артиллерийский дивизион, из 8–ми полевых орудий. Пушки, конечно, запоздали к началу боя, потому что по горной дороге они не могли поспевать за пехотой. Когда же артиллеристы услыхали стрельбу, то вместо того, чтобы бросится на помощь своим товарищам, они повернули назад и без передышки нахлестывали коней до самого Байкала.

После этого боя открылась дорога на Мысовую, до которой насчитывалось 50–60 верст от деревни Ново-Дмитриевки. Это направление могло привлечь внимание барона по тем соображениям, что ему теперь представилась возможность выйти на Кругобайкальскую железную дорогу, чтобы разрушить несколько тоннелей и этим способом перервать единственную советскую коммуникацию, ведущую в Забайкалье. Свободен также был и проход по реке Темнику, выводящий к Гусиному озеру, а оттуда — и на Верхнеудинский тракт и дальше, к Татауровскому мосту.

Барон избрал второе направление, что было совершенно правильно. Генерал Унгерн учитывал, что в район Мысовой легко зайти, но трудно оттуда выбраться. По причине особых географических условий, с Кругобайкальской железной дороги его едва ли выпустят назад. Он, во всяком случае, не желал облегчать задачу для своих врагов. И второе — в том горном, безлюдном краю он не может рассчитывать ни на антисоветские восстания, ни на прилив добровольцев. Возле же Гусиного озера, думалось барону, пойдут казачьи станицы и, как знать, не поднимутся ли они по его призыву против поработителей?

На основании этих соображений Унгерн отказался от очень соблазнительного для убежденного партизана акта — разрушения такой важной в стратегическом отношении железной дороги, как Кругобайкальская. Некоторую также роль в разрешении вопроса в пользу движения на Верхнеудинск сыграло желание барона согласовать свои действия с атаманом Семеновым, ведущим, по слухам, наступление на Забайкальской железной дороге со стороны могущественной державы. В сундуке штабной повозки он тщательно хранил какие-то письмена, начертанные непонятными нам иероглифами. Барон придавал исключительное значение тем документам, о чем не раз говорил разным лицам^[37].

Выступление Иркутского комендантского батальона в роли боевой части говорило за то, что красное командование выбросило уже на борьбу с бароном Унгерном все наличные силы. Из опроса пленных и показаний местных жителей было установлено, что для уничтожения дивизии барона и намеченной оккупации Монголии между Байкалом, рекой Селенгой и монгольской границей сосредоточено две пехотные дивизии (18 полков), 18 эскадронов дивизионной конницы при 50 полевых орудиях. Кроме того, по Монголии, тяготеющей к Урге и Ван-хурэ, гуляла уже бригада Щетинкина из трех родов оружия и 3–го полка Кубанской кавалерийской дивизии. Вторая бригада Кубанской дивизии высаживалась в те дни (конец июля 1921 г.) на станции Верхнеудинск.

Автор оговаривается, что он не имел возможности проверить данные о силах противника по советским источникам. По нашим сведениям, к 29 июля ниже г. Новоселенгинска, по р. Селенге и по нижнему течению р. Джиды красные сосредоточили два кулака, каждый из 3 полков пехоты. Слыхали мы также, что несколько не столь значительных отрядов, с артиллерией и пулеметами, якобы, посланы уже по всем направлениям, чтобы закрыть барону путь отступления в Монголию. Следует воздать должное искусству барона в том, что он сумел с честью выйти из этого весьма сложного положения.