Не будите милого дружка.

Мотив песни был не богатый, как большая часть мотивов казачьих песен, а ровный и грустный, по в таинственной, прислушивающейся тишине ночи, в этом серебристом блеске лунного света, негромкие, несколько однообразные звуки песни звенели нежной грустью, увлекательной и задушевной, и манили к себе с какой-то неотразимой силой, и заставляли дрожать самые сокровенные струны сердца...

Певицы пели не спеша, лениво, с большими паузами; запевало каждый раз контральто, а сопрано было на " подголосках". Наконец, одна особенно грустная, щемящая нота, долго звеневшая в воздухе, упала, и песня замерла окончательно.

" Не Наталья ли это? " - подумал Ермаков, определяя на глазомер расстояние до певиц.

Он знал, что она жила на этой улице, и часто ходил здесь ночью, хотя ни разу не встречал и не видел ее за последнее время: она была почти постоянно в поле. Держась в тени, он не спеша пошел к певицам. Ему очень хотелось встретиться теперь со своей односумкой; обаяние ее, которое он раньше испытал, все еще не потеряло своей силы; он по-прежнему изредка грустил и вздыхал о ней, теряясь в ревнивых предположениях о том счастливце, которого обнимали ее сильные руки и горячо целовали красивые своей горькой усмешкой уста.

Но непонятное смущение невольно овладевало им. Он уже намеревался остановиться, как вдруг, недалеко от него, старушечий грубый голос окликнул его:

- Кто идет?

Ермаков даже вздрогнул от неожиданности, и вглядевшись, увидел небольшую, закутанную в теплый платок фигурку, сидевшую в тени, около сваленных па улице бревен. Фигурка сидела, не шевелясь, и ее можно было принять за пень.

- Кто идет? - повторила она свой оклик.

- Казак, - ответил Ермаков обычным в таких случаях способом.

- Почему так поздно? - сердито продолжала опрос неподвижная фигурка.

- По своим делам.

- Какие дела по ночам? Спать надо! Кабы на мне не обязанность, я бы теперь второй сон видела...

Когда Ермаков подошел ближе к старухе и стал всматриваться в ее сморщенное лицо с крупными чертами, она, узнавши его, добродушно рассмеялась и воскликнула:

- А я подумала, из портных кто: они тут часто шлындают с русской улицы... Вы уж извиняйте меня, старуху:

по случаю ночи не угадала...

- Ты чья, бабушка? - спросил Ермаков.

- Савелия Микуличева, Пастухова жена. Вряд вы его знаете.

Располагая поболтать с ной, Ермаков сел на бревнах около нее, довольный встречей, и спросил:

- Ты с кем в обходе?

- А с Наташкой, - отвечала старуха.

- С какой?

- Да вот, с соседкой своей, Нечаевой! Она зараз побегла домой: " напиться", - говорит, да застряла чего-то...

- Это вы с ней сейчас песни пели? - быстро спросил Ермаков, с особенным интересом всматриваясь в старуху.

- А гораздо слышно? - с удивлением воскликнула она. - Ах ты. Господи!.. Я-то, я-то на старости лет в Спасовку запеснячивать вздумала!.. Это все она меня, будь она неладна... " Давай да давай сыграем, скуку разгоним, никто не услышит". Вот старая дура!..

- А хорошо пели! - с искренним восхищением отозвался Ермаков.

- Да! - недоверчиво и укоризненно подхватила старуха. - Играли хорошо, а замолчали еще лучше... Мне-то, старухе, уж вовсе не пристало в пост песни распевать... Все через нее: скучно, дескать, ей... Думаю: и вправду тоскует чего-то баба, нудится...

- Отчего же? - спросил Ермаков, видя, что она как будто не договорила и остановилась.

- А кто ж ее знает! Может - напущено, а может - так сердце болит об чем...

- Как " напущено"?

- Как напущают тоску-то? - с некоторым пренебрежением к простоте и неведению своего собеседника воскликнула старуха. - Есть такие знатники-злодеи, чтобы им на том свете в огне неутолимом гореть!.. Исхудала наша баба, а по замечанию, не с чего больше, как с тоски... Скорбь такая бывает...

Старуха глубоко вздохнула, покряхтела и покачала сокрушенно головой.

- А то бывает и так, - продолжала она после минутного молчания, - промашку сделает ихняя сестра жалмерка... Не удержится, забалуется, заведет дружка, а там, глядь - вот и прибавка... А уж это последнее дело: и перед людьми срамота на весь век, и муж истиранит до конца... Вот она и скорбь.

- Вот оно, вот, - подумал Ермаков, мысли которого склонялись больше в сторону последнего предположения.

- Замечаю я, - снова заговорила словоохотливая старуха. - Стала ходить она к Сизоворонке, а энта ведь знахарка!.. Лечится, должно быть... муж ведь вот скоро придет из полка... А грех это, смертный грех! Все про железные капли меня тут расспрашивала да про семибратскую кровь... Жалко бабу: хорошая баба!..

В соседнем дворе стукнула калитка. Через минуту Наталья в темной кофточке и в белом платке медленно подошла к ним.

- Это ты с кем, Артемьевна? - спросила она, наклоняясь в сторону Ермакова и пристально всматриваясь в его лицо.

- Это вы, односум? - воскликнула она с некоторым удивлением, но с видимым удовольствием. - Как это вы к нам сюда попали, на нашу улицу?..

- Песни услышал и пришел, - сказал Ермаков, внимательно присматриваясь к ней.- Как вы хорошо пели!

- Да неужели у вас там слышно?

- Я думаю, по всей станице слышно... - пошутил он.

- Ну, как же! - воскликнула она, недоверчиво улыбаясь.

- И меня-то во грех ввела, - заговорила старуха, - чтоб тебя болячка задавила!

- Да давай еще, тетушка, сыграем, - с живостью и подкупающей веселостью обратилась к ней Наталья, - охота пришла такая, всю бы ночь прогуляла, песни играла, голосу бы не сводила!

- Ну тебя! - сердито крикнула старуха. - Играй сама, а я спать пойду... Тебе не болячку делать-то, а я за день умаялась...

- Ну, тетушка, миленькая! а я-то разве не устала? сама с поля нынче приехала... В ножки поклонюсь, тетушка!.. - горячо и смешливо уговаривала Наталья, стоя перед старухой и тормоша ее за рукава ее старой кофты на вате.

- Да ну тебя! - отмахивалась старуха сердито и шутливо. Наконец, она встала и, слегка прихрамывая и кряхтя, пошла домой.

- В Спасовку-то люди Богу молятся, а я песни буду играть, - ворчала она уже в своих воротах.

- Эх, а сыграла бы еще песенку! - воскликнула с увлеченьем Наталья.

- Ты нынче весела, - заметил осторожно Ермаков, - это хорошо.

- Весела? - переспросила она, усмехнувшись. - Да, разошлась... Не к добру, знать...

И, точно грусть сразу охватила ее, она вздохнула и примолкла, устремив в неясную даль сосредоточенный, задумчивый взгляд.

- Эх, кабы нашелся такой человек, чтобы распорол мою грудь да заглянул, что там есть! - воскликнула она вдруг после продолжительного молчания, с безнадежной тоской в голосе. - Да нет, верно, такого человека не найдется: никому надобности нет...

Ермаков был изумлен таким неожиданным переходом.

- А я не понимаю сейчас этого, - заговорил он после короткой паузы. - Так хорошо теперь кругом, жить так хочется, радоваться, любить... Зачем горевать? о чем тосковать? - восклицал он с ораторскими жестами, не без удовольствия слушая самого себя.

- И то, не от чего, - с печальной улыбкой сказала Наталья, - а сердце болит...

- Да отчего ему болеть-то? - с наивным недоумением спросил Ермаков.

- Есть, стало быть, причина... Эх, односумчик ты мой, чудачок этакий! - глубоко вздохнувши, прибавила Наталья. - Славный ты человек, простой, откровенной души, а нашего дела не знаешь и не поймешь... А все-таки, - понизив вдруг голос и с ласковой, кокетливой улыбкой заглядывая ему в глаза, сказала она, - ни с кем так-то не люблю разговаривать, как с тобой, ни к кому у меня такого откровения нет. Ученый ты человек, не гордый...

- Какой я ученый! - возразил в смущении Ермаков, с мучительным недоумением всматриваясь в ее бледное при лунном свете лицо и в прекрасные глаза, светившиеся теперь глубокой грустью. Загадкой стала для него эта красивая односумка.

- А что я у вас спрошу, односум? - заговорила она, после долгого молчания, тихим и таинственным голосом. - Бывают ведьмы на свете или нет?

- Не думаю, - засмеявшись, ответил Ермаков.

- Я тоже не верю!.. Вот есть тут у нас старуха соседка, Сизоворонка под названием, - на нее говорят, что ведьма она... Зря болтают, так думаю. А что знает она, это верно! Колдунья!

- Неужели? - улыбнулся Ермаков.

- Верно! Увидала меня раз и говорит: " Чего сохнешь? приди, полечу... Откройся легче будет..." Что же? Ходила ведь я! Всю мне жизнь мою рассказала... " Через сердце, говорит, свое непокорнее ты пропадешь".

- И лечила?

- Питье какое-то дала, - хотою и не тотчас ответила на этот вопрос Наталия. - Мутит с него, голова болит, а легче нет...

- Ерунда все это! - с горячим и глубоким убеждением

сказал Ермаков.

- Нет верно! - так же горячо и убежденно возразила Наталья. - Все истинно! Я знаю, за что пропадаю: за свою гордость и пропадаю... Все такие же, как я, да ничего, горя мало: перенесли, покорилась... А я не могу покориться... Перенесть не могу, ежели кто попрекнет мне или посмеется, или страмить станет! Муж бить будет, это куда ни шло - переносно, а ежели кто со стороны ширнет в глаза, легче помереть!

Она вдруг смолкла, точно голос у нее разом оборвался. Ермаков не прерывал молчаяия. Невеселые думы бродили и в его голове. Он не понимал всей тяжести се мучений и терзаний, но чувствовал к ней глубокую жалость, несмотря па некоторую ревнивую досаду, которую никак не мог выкинуть из сердца. Он спрашивал самого себя: совесть ли ее упрекает так, что она не хочет укрыть своей супружеской неверности (самого обыкновенного явления в казачьей среде), или потому она так и сокрушается, что нельзя уже скрыть проступка и предположения старухи об ее беременности справедливы? Но вопросы эти так и остались для него открытыми.

- А за чем гналась? - печально, унылым голосом заговорила снова Наталья. - И глупа же, неразумная я была!.. думала счастьице найтить. Сердце потешить!.. Слова не с кем было сказать... все ночи одна просижу, все думушки одна передумаю... Вот и налетела! Вашему брату что? сорвал да удрал... Да еще славу проложит, подлец! А нашей сестре - слезы... наплачешься, нарыдаешься... Ну, да теперь тужить нечего, - встряхнув решительно головой, сказала она. - Кутнула раз, и рога в землю! Двум смертям не бывать, одной - не миновать! Так, что ли, односум? - задорно улыбаясь и близко наклонясь к нему, воскликнула она. - Лучше не думать! Пусть будет, что будет, а будет, что Бог даст... Придут служивые через месяц, и мой муженек на машине прилетит... Выйду па степь, встречу, в ножки ему поклонюсь... Либо уж скажу ему все, пускай из пистоля застрелит... пропадай ты, жизнь! Чтобы сразу! а?.. А то летось Рудин, казак, пришел из полка, а жена тяжелая... Да полусмерти засек плетью, и никто не заступился!.. Да толку-то! Не все ли одно? Эх, жалко, тетка Артемьевна ушла: еще бы песню сыграли! Учила раз она меня старинной песне:

Кто бы из вострой сабли ржавчину вывел,