Глава четвёртая, в которой моё путешествие по морю достигает своего апогея в великолепном описании шторма и кончается ужасным сюрпризом

Прямо по морю пролегал одинокий путь «Марского аркестра». Дни шли за днями, покачиваясь на волнах, солнечные, сонные, голубые. Стаи морских привидений пробегали вдоль и поперёк штевня, а в кильватерную струю мы сыпали овсянку тянувшемуся за нами хвосту хихикающих русалок. Я любил сменять Фредриксона у руля, когда на море опускалась ночь. Сверкающая под луной палуба, тихонько колышущаяся вверх и вниз передо мной, тишина и бродячие волны, облака и величественный окоём — всё давало мне приятно волнующее ощущение, что ты страшно значительный и вместе с тем страшно маленький, а пожалуй, всё-таки больше значительный.

Временами я видел, как во тьме вспыхивает трубка Супротивки. Он тихонько пробирался на корму и усаживался подле меня.

— Как прекрасно ничего не делать, правда? — сказал он однажды ночью и выбил трубку о планшир.

— Но мы делаем! — ответил я. — Я правлю. Ты куришь.

— Куда-то ты нас приправишь, — сказал он.

— А это уже другой вопрос, — сказал я, ибо уже тогда отличался чётко выраженной наклонностью к логическому мышлению. Ведь речь шла о том, чтобы что-то делать, а не о том, что именно делать. — У тебя что, опять Предчувствия? — с беспокойством спросил я.

— Нет, — зевнул Супротивка. — Уа-а, ва-а. Мне абсолютно безразлично, куда мы плывём. Все места хороши. Ну пока, доброй ночи.

— Пока, пока, — сказал я.

На рассвете, когда Фредриксон сменил меня у руля, я обмолвился вскользь об удивительно полном отсутствии у Супротивки интереса к тому, что его окружает.

— Гм, — сказал Фредриксон. — А может, наоборот: он интересуется всем? Спокойно и в меру. Мы интересуемся чем-то одним-единственным. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то создавать. Мой племянник хочет иметь. А Супротивка просто живёт.

— Подумаешь — живёт! Это всякий может, — возразил я.

— Гм, — произнёс Фредриксон, погружаясь в свою обычную задумчивость и в блокнот, в котором рисовал удивительные конструкции машин, похожих на пауков и летучих мышей.

Так или не так, мне лично Супротивка кажется каким-то непутёвым, если говорить о его отношении к жизни. Разве мы все не живём? Вот вопрос вопросов, и он представляется мне так: я постоянно окружён массой важных, значительных вещей, их надо пережить, обдумать, освоить, у меня столько возможностей, что волосы встают дыбом, когда подумаю о них, но средоточие всего — я сам, и, естественно, главнее меня нет никого на свете.

Теперь, после всего пережитого, меня гнетёт сознание, что эти возможности уже не столь многочисленны, как были тогда. И я задаю себе вопрос: отчего это? Но уж средоточием-то всего я не перестаю быть, и это меня утешает.

Так вот. Перед обедом Зверок-Шнырок предложил послать телеграмму маме Скалотяпа.

— Нет адреса. Нет телеграфа, — сказал Фредриксон.

— Да, полная неопределённость! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Ах, какой я глупый! Прошу прощенья! — И он, сконфуженный, юркнул в свою банку.

— А что это такое — телеграф? — спросил Скалотяп, живший в банке вместе со Зверком-Шнырком. — Это можно грызть?

— Нашёл у кого спрашивать! — ответил Зверок-Шнырок. — Это что-то такое большое и чудное. В другой конец Земли посылают маленькие сигналы… и там они делаются словами!

— А как их посылают? — спросил Скалотяп.

— Ну, по воздуху, что ли, — неопределённо пояснил Зверок-Шнырок и помахал лапами. — И ни одно не пропадёт в пути!

— Вот как! — удивлённо воскликнул Скалотяп и после этого весь день сидел и вертел головой, пытаясь усмотреть телеграфный сигнал.

В три часа Скалотяп увидел большое облако. Оно мчалось на небольшой высоте, белое, как мел, пухлое и какое-то неестественное на вид.

— Облако из книжки с картинками, — заметил Фредриксон.

— Ты читал книжки с картинками? — удивлённо спросил я.

— А как же, — ответил он. — «Путешествие по Океану».

Облако проскользнуло мимо нас с наветренной стороны.

Затем остановилось.

И тут произошло нечто совершенно необычное, чтобы не сказать ужасное: облако повернулось и последовало за нами.

— Прошу прощенья, облака нам друзья? — боязливо спросил Зверок-Шнырок.

Никто из нас не мог сказать ничего определённого на этот счёт. Облако проплыло у нас в кильватере, наддало ходу, перевалило через поручни, мягко растеклось по палубе и нацело погребло под собой банку Зверка-Шнырка. Затем улеглось поудобнее, поколыхалось от борта к борту, съёжилось и — клянусь хвостом! — в следующее мгновение просто-напросто заснуло у нас на глазах!

— Ты когда-нибудь имел дело с такими штуками? — спросил я у Фредриксона.

— Никогда! — решительно ответил он весьма недобрым тоном.

Скалотяп приблизился к облаку, попробовал его на зубок и объявил, что на вкус оно как мамин ластик дома.

Во всяком случае, оно мягкое, — сказал Супротивка. Он разрыл себе удобную ямку для сна, и облако тотчас обволокло его, словно уютное одеяло из гагачьего пуха. Похоже было, мы пришлись облаку по душе.

Однако этот странный инцидент очень затруднил кораблевождение.

В тот же день перед закатом небо стало приобретать какой-то зловещий вид. Оно сделалось жёлтым, но не просто приятно жёлтым, а грязновато-призрачным. Над самым горизонтом маршировали чёрные тучи с грозно нахмуренными бровями.

Мы все сидели под тентом. Зверку-Шнырку и Скалотяпу в конце концов удалось нашарить свою банку и откатить её на корму, не прикрытую облаком.

Под помутневшим диском солнца море стало исчерна-серым, ветер тревожно свистел в штагах. Морских привидений и русалок как не бывало. Настроение у всех было скверное.

Фредриксон посмотрел на меня и сказал:

— А ну-ка, взгляни на барометр.

Я вслепую пробрался сквозь облако и открыл дверь в штурманскую рубку. Представьте себе мой ужас, когда я увидел, что барометр показывает 670 — ведь это самое низкое значение, какое только он может показать.

Я почувствовал, как мой нос окоченел от волнения, и подумал, что уж теперь-то я наверняка поблёк. Стал белым как мел или пепельно-серым. Это так интересно. Я поспешно пробрался обратно на корму и крикнул:

— Неужели вы не видите, что я белый как мел?!

— По-моему, ты вполне обычный на вид, — сказал Супротивка. — А что случилось?

— Шестьсот семьдесят, — ответил я слегка обиженно, и, думаю, вы вполне поймёте меня.

Я всегда удивлялся, как часто совсем простые, а то и чуточку обидные замечания портят глубоко драматические моменты жизни. Даже если эти замечания не продиктованы недоброжелательностью, тебя задевает за живое их чётко выраженная нешуточная необдуманность. Я придерживаюсь того мнения, что из ужасной ситуации надо выжимать всё что можно. Я имею в виду отчасти местный колорит, о котором ранее говорил, а отчасти и то, что страх приуменьшается, если преувеличить обстоятельства, породившие его. Кроме того, производить впечатление — это здорово! Естественно, какой-нибудь Супротивка не поймёт меня. Но дар разума распределён неравномерно, и кто я такой, чтобы сомневаться пусть даже в не ясном мне предназначении какого-нибудь Супротивки.

Тем временем Фредриксон попрядал ушами и повернул нос к ветру. С любовной заботой оглядел он «Марской аркестр». Затем сказал:

— Он сработан на совесть. Он выдюжит. Зверок-Шнырок и Скалотяп должны оставаться в банке и захлопнуть над собой крышку. Ибо надвигается шторм.

— А тебе когда-нибудь случалось штормовать? — осторожно спросил я.

— А как же, — ответил Фредриксон. — В книжке с картинками «Путешествие по Океану». Выше, чем там, волн попросту не бывает.

И шторм налетел — внезапно, как принято у всех порядочных штормов. В первую минуту «Марской аркестр» пошатнулся от неожиданности, но, будучи на совесть сработанным судном, очень скоро справился с ситуацией и, изо всей мочи шлёпая колёсами, двинулся вперёд сквозь разбушевавшуюся стихию.

Брезентовый тент сорвало, как лист, и он запорхал над волнами. (Это был превосходный брезент, надеюсь, кто-нибудь подобрал его и порадовался.) Банка Зверка-Шнырка закатилась под планшир, и всякий раз, как «Марской аркестр» нырял в ложбину между валами или взлетал на гребень волны, все пуговицы, подвязки, открывалки, гвозди и стеклянные бусы отчаянно гремели, Зверок-Шнырок кричал, что ему дурно, но мы ничем не могли ему помочь. Мы держались за что только можно и, поражённые ужасом, смотрели на меркнущее море.

Солнце исчезло. Горизонт исчез. Всё вокруг стало иным, чужим и враждебным. Клочья пены, мерцая, с шипением проносились мимо, за бортом был сплошь чёрный непостижимый хаос. Внезапно в ошеломляющем озарении я понял, что ничего не смыслю ни в море, ни в кораблях. Я воззвал к Фредриксону, но он не услышал меня, и я остался совершенно одинок и покинут, мне неоткуда было ждать помощи в этот бесспорно драматический апогей. Я не испытываю ни малейшей потребности преувеличивать страшную опасность, наоборот, дорогие читатели! Быть может, выжимать всё что можно из ужасной ситуации имеет смысл только тогда, когда есть зрители? Ну что ж, давайте приуменьшим опасность. Я подумал: если зажмурить глаза и притвориться перед собой, что тебя нет, что никто не вспомнит, что ты есть, то, быть может, всё кончится… Собственно говоря, ты-то тут ни при чём! Ты попал в эту передрягу по чистой случайности… И вот я зажмурился и сделался маленьким-маленьким и вновь и вновь повторял про себя, что ничего особенного не происходит. Я совсем-совсем маленький. Я сижу на качелях в саду Хемульши, и скоро мне предстоит хлебать овсяный суп…

— Послушай! — проревел Фредриксон, перекрывая гул шторма. — Они меньше!

Я не понял.

— Меньше! — крикнул он. — Волны куда меньше, чем в книжке с картинками!

Однако я-то никогда не видел волн в Фредриксоновой книжке с картинками, а потому, зажмурясь, продолжал крепко держаться за качели в саду Хемульши. Это помогло. Вскоре я и вправду почувствовал, будто качели раскачиваются медленнее, шторм исчез и никакой опасности больше нет. Открыв глаза, я увидел зрелище невероятное: «Марской аркестр», покачиваясь, летел в поднебесье, влекомый огромным белым парусом. Внизу, далеко под нами, не переставал бушевать шторм — чёрные вздымающиеся и опадающие валы. Но теперь шторм казался игрушечным и был совсем не страшен.

— Мы летим! Летим! — крикнул Фредриксон.

Он стоял рядом со мной у поручней и смотрел на большой белый шар высоко в снастях.

— Как ты сумел поднять облако? — спросил я.

— Оно поднялось парусом само по себе, — ответил Фредриксон. — Летающий корабль! — И он погрузился в размышления.

Ночь медленно светлела. Небо посерело, было очень холодно. Незаметно для себя я позабыл, что пытался спрятаться на качелях в саду Хемульши. Я вновь ощутил в себе уверенность и любознательность, и мне ужасно захотелось кофе: холодина был и вправду страшенный. Я осторожно потряс лапами, ощупал уши, хвост. Шторм не причинил мне никакого вреда.

Супротивка тоже был цел и невредим, он сидел за банкой Зверка-Шнырка и пытался раскурить трубку.

Однако сам «Марской аркестр» находился в плачевном состоянии. Мачта была сломана. Колёса оторвало. Оборванные штаги колыхались уныло, планшир в нескольких местах был продавлен, палуба завалена водорослями, обломками кораблекрушений и упавшими в обморок морскими привидениями. Однако хуже всего было то, что золотая шишка исчезла с крыши штурманской рубки.

Наше облако тихо опало, и «Марской аркестр» стал опускаться на море. Когда небо на востоке порозовело, мы уже покачивались на мёртвой зыби, оставленной штормом, и я услышал позвякивание пуговиц в банке Зверка-Шнырка. Белое облако из книжки с картинками вновь заснуло между поручнями.

— Дорогой экипаж! — торжественно возвестил Фредриксон. — Мы выдержали шторм. Выпустите из банки моего племянника.

Мы открыли крышку, и из банки показался Зверок-Шнырок, жалкий видом, зелёный лицом.

— Пуговица всех пуговиц, — изнеможённым голосом молвил он. — Что такого я сделал, что мне так дурно? О эта жизнь, эти огорчения, эти хлопоты… Вы только посмотрите на мою коллекцию! Увы мне, злосчастному!

Скалотяп тоже выбрался из банки и, потянув носом воздух, сказал:

— Я хочу есть.

— Прошу прощенья! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Подумать только, ведь надо готовить еду…

— Успокойся, — сказал я. — Я приготовлю кофе.

Направляясь на нос, я бросил смелый взгляд на море поверх оборванного леера и подумал: уж теперь-то я, во всяком случае, и о тебе узнал массу нового. И о кораблях! И об облаках! В следующий раз я уже не стану зажмуриваться и притворяться маленьким!

Когда кофе поспел, над миром встало солнце. Ласково и приветливо пригревало оно мой прозябший животик и придавало мне мужества. Я вспомнил, как всходило оно в первый день моей свободы после моего исторического побега, как сияло оно в то утро, когда я построил дом на песке. Я родился в августе под гордыми знаками Льва и Солнца, и мне было предопределено следовать путём приключений, начертанным моими путеводными звёздами.

Подумаешь, штормы! Их смысл, очевидно, в том что после можно любоваться восходом солнца. Ну а штурманская рубка украсится новой золотой шишкой. Я пил кофе и был доволен.

Но вот перевёрнута страница, и я приступаю к новой главе моей жизни. Земля по носу, большой одинокий остров посреди моря! Величественный силуэт незнакомого побережья!

Я стал на голову и крикнул:

— Фредриксон! Теперь опять должно что-то произойти!

Зверок-Шнырок мигом перестал дурно себя чувствовать и принялся готовить банку к высадке на берег. Скалотяп до того разнервничался, что укусил самого себя за хвост, а Фредриксон возложил на меня задание отполировать всю уцелевшую арматуру. (Супротивка вовсе ничего не делал.) Мы плыли прямо к незнаемым берегам. Вверху на высоком холме виднелась какая-то башня, похоже, маяк. Башня эта тихонько шевелилась, потягивалась, извивалась — довольно-таки удивительный феномен! Но у нас было столько дел, что мы вскоре перестали обращать на нее внимание.

Когда «Марской аркестр» подошёл к берегу, все собрались у поручней, гладко причёсанные, с вычищенными зубами и хвостами.

И тут где-то над нашими головами прогремело, и мы услышали следующие ужасные слова:

— Ха! Морра меня забери, если это не Фредриксон и его очумелая компашка! Ну, теперь-то я до вас добрался!

Чёрт подери! Это был друнт Эдвард, и страшно злой к тому же.

— Вот какие анекдоты приключались со мною в молодости, — сказал Муми-папа и закрыл книгу.

— Почитай ещё! — воскликнул Снифф. — Что произошло потом? Друнт хотел затоптать вас насмерть?

— В следующий раз, — загадочно произнёс Муми-папа. — Ты заинтригован, да? Но, видишь ли, это один из трюков сочинительства — закончить главу на самом ужасном месте.

Сегодня Муми-папа лежал на песчаном берегу со своим сыном, Снусмумриком и Сниффом. В то время как он читал им об ужасном шторме, их взгляды блуждали по морю, которое беспокойно, как ему и положено поздним летом, накатывало свои волны на берег.

Им представлялось, как «Марской аркестр» летит, словно корабль-призрак, сквозь шторм с их папами на борту.

— Воображаю, как дурно было Зверку-Шнырку в его банке, — пробормотал Снифф.

— Здесь холодно, — сказал Муми-папа. — Пройдёмся чуток?

И они побрели по водорослям к мысу. Ветер дул им в спину.

— Ты умеешь подражать голосу скалотяпов? — спросил Снусмумрик.

Муми-папа попробовал.

— Нет, — сказал он. — Ничего похожего. У них звучит так, будто трубят в жестяную трубу.

— Чуточку всё же получилось, — сказал Муми-тролль. — Папа, а разве ты потом не убежал с хатифнаттами?

— Ну что ж, — сконфуженно ответил Муми-папа, — может, так оно и было. Но это было гораздо, гораздо позже. А сейчас я раздумываю, стоит ли включать этот эпизод в мемуары!

— Мне кажется, непременно надо включить! — воскликнул Снифф. — Ты пустился потом в разгул?

— Замолчи, — сказал Муми-тролль.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! — сказал его папа. — Смотрите-ка, там что-то лежит, прибилось к берегу. Бежим подберём!

И они побежали.

— Что это за штука такая? — спросил Снусмумрик.

Это было что-то большое, тяжёлое, и походило это что-то на луковицу. Вне сомнения, оно очень долго плавало по морю, так как сплошь обросло водорослями и ракушками. Местами на растрескавшемся дереве была видна позолота.

Муми-папа взял эту деревянную луковицу в лапы и стал рассматривать. И чем дольше он рассматривал, тем шире раскрывались его глаза, под конец он закрыл их лапами… и глубоко вздохнул.

— Дети, — сказал он торжественным и несколько дрожащим голосом, — перед вашими глазами шишка с крыши штурманской рубки речного судна «Марской аркестр»!

— О! — благоговейно произнёс Муми-тролль.

— А теперь, — продолжал растроганный воспоминаниями Муми-папа, — теперь я хочу начать новую большую главу и поразмыслить над этой находкой наедине с собой. Бегите играйте в гроте.

И Муми-папа пошёл дальше к мысу с позолоченной шишкой под мышкой слева и мемуарами под мышкой справа.

— Я был бедовый парень в молодости, — сказал он сам себе. — И не так уж я плох и сейчас! — добавил он и ликующе притопнул по песку ногой.

Глава пятая, где я (после краткой пробы моих умственных способностей) даю картину семейства Мимлы и Великого Праздника-сюрприза, на котором из лапы Самодержца получаю замечательный Знак почёта

Так вот, я и поныне почти убеждён в том, что друнт Эдвард возьмёт и усядется на нас. Вне сомнения, он горько плакал бы после этого и тщетно пытался бы заглушить голос совести, устроив нам похороны по первому разряду. С другой стороны, верно и то, что он очень скоро забыл бы про этот плачевный инцидент и пошёл бы и уселся ещё на каких-нибудь своих знакомых, безо всякого умысла разозливших его.

Как бы то ни было, в этот решающий момент у меня явилась идея. «Шурум-бурум!» — как обычно, шумнуло у меня в голове — и вот она, идея! С невинным видом я приблизился к этой пышащей яростью горе и с непоколебимым спокойствием сказал:

— Привет, дяденька! Рад свидеться с вами вновь. Как ваши ноги, по-прежнему болят?

— И ты ещё смеешь спрашивать меня об этом! — проревел друнт Эдвард. — Ты, водяная блоха! Уж так-то болят мои ноженьки! Уж так-то болит мой зад! И в этом виноваты вы!

— В таком случае, — сказал я, сохраняя самообладание, — вы, дяденька, особенно обрадуетесь нашему подарку — настоящему спальному мешку из гагачьего пуха. Изготовлен специально для друнтов, севших на твёрдое!

— Спальный мешок? Из гагачьего пуха? — сказал друнт Эдвард и близоруко воззрился на наше облако. — Разумеется, вы обманете меня и на этот раз, мошенники, морра вас побери. Эта самая… подушка… она наверняка набита камнями…

Он вытащил облако на берег и недоверчиво обнюхал.

— Садись, Эдвард! — крикнул Фредриксон. — Мягко и уютно!

— Ты и раньше так говорил, — отозвался друнт. — Мягко и уютно, говорил ты. А что оказалось на деле? Самое что ни на есть колючее, жёсткое, страшно каменистое, бугристое, скалистое, морра его побери…

И, сказав это, друнт Эдвард уселся на облако и погрузился в насторожённое молчание.

— Ну как? — сгорая от нетерпения, воскликнули мы.

— Хррумпфх, — угрюмо сказал друнт. — Кажется, тут есть несколько мест, совсем не твёрдых. Посижу ещё немножко, чтобы убедиться, следует вам всыпать или нет.

Но когда друнт Эдвард убедился, мы были уже далеко от того рокового места, которое так легко могло стать финальной сценой всех моих мечтаний и надежд.

К счастью, здесь, в этой незнаемой стране, мы мало что увидели — одни только округлые травянистые холмы повсюду Надо полагать, это была страна округлых холмов, и вверх и вниз по этим зелёным холмам карабкались невысокие булыжные стены, их было великое множество, и были они длинные-предлинные — детища нешуточного труда Ну а одиночно стоящие дома были по большей части сделаны из соломы, на мой взгляд — необычайно небрежно.

— Зачем они построили все эти булыжные стены? — удивлялся Супротивка. — Запирают они кого-нибудь в них или, наоборот, отгораживаются ими? И вообще, куда они все подевались?

Кругом стояла мёртвая тишина — и ни намёка на взбудораженные толпы, которые должны были бы ринуться к нам, поинтересоваться нами, нашим штормом, подивиться и пожалеть нас. Я был глубоко разочарован, и, уверен, все остальные разделяли мои чувства. Когда же мы проходили мимо маленького домика, построенного, если это только возможно, небрежнее прочих, мы со всей несомненностью услышали звук игры на гребешке и крайне удивились. Мы постучали в дверь четыре раза, но никто не открыл нам.

— Эгей! — крикнул Фредриксон. — Есть кто дома?

И в ответ мы услышали тоненький голосок:

— Нет! Никого нету!

— Чудно, — сказал я. — Кто же это тогда говорит там внутри?

— Это я, дочь Мимлы, — ответил голосок. — Только убирайтесь-ка отсюда, да поживее, я не открою никому, пока мама не вернётся!

— А где твоя мама? — спросил Фредриксон.

— Она на Празднике Сада, — печально произнёс голосок.

— Почему же ты не пошла вместе с ней?! — возмущённо спросил Зверок-Шнырок. — Может, ты слишком маленькая?

Тут дочь Мимлы разревелась и воскликнула:

— У меня болит горло! Мама думает, у меня дифтерит!

— Открой дверь, — ласково сказал Фредриксон. — Мы осмотрим твоё горло. Не бойся.

И дочь Мимлы открыла дверь. Шея у неё была повязана шерстяным платком, глаза совсем красные от слёз.

— Ну вот, давай посмотрим, — сказал Фредриксон. — Открой рот. Скажи: а-а-а-а!

— А ещё мама думает, что это может быть сыпной тиф или холера, — мрачно сказала дочь Мимлы. — А-а-а-а!

— Никакой сыпи, — сказал Фредриксон. — А горло болит?

— Ужасно, — простонала дочь Мимлы. — Вот увидите, моё горло совсем закроется, и я больше не смогу ни дышать, ни есть, ни говорить.

— Марш в постель, — испуганно сказал Фредриксон. — Пойдём отыскивать твою маму. Сию же минуту!

— Не надо! — воскликнула дочь Мимлы. — По правде сказать, я только притворилась. Я вовсе не больна. Мне просто нельзя было идти с мамой на Праздник Сада, ведь я такая невозможная, что временами мама устаёт от меня!

— Притворилась? Зачем? — недоумённо спросил Фредриксон.

— Потехи ради! — ответила дочь Мимлы и снова разревелась. — Мне не знаю как скучно!

— Захватим её с собой и пойдём на этот их праздник, — предложил Супротивка.

— А если Мимла рассердится? — возразил я.

— Да нет же! — восхищённо воскликнула дочь Мимлы. — Мама любит иностранцев! Вдобавок она наверняка позабыла, какая я невозможная. Она всё забывает!

Крошка Мимла скинула с себя шерстяной платок и выбежала из домика.

— Поторопитесь! — крикнула она. — Король наверняка давно уже пустил в ход свои сюрпризы!

— Король! — воскликнул я, и у меня захолонуло на сердце. — Настоящий Король?!

— А что тут удивительного? — спросила дочь Мимлы. — Самый что ни на есть настоящий! Самодержец, самый великий Король на свете! А сегодня у него день рождения, ему стукнуло сто!

— Похож на меня? — прошептал я.

— Нет, вовсе нет! — удивлённо возразила дочь Мимлы. — С какой стати ему походить на тебя?

Я пробормотал что-то невразумительное и покраснел. Разумеется, это была незрелая идея. Но всё же… Помыслить-то о таком во всяком случае не возбраняется… Я ощущал в себе что-то этакое королевское. Ну да ладно. Так или иначе я получу возможность увидеть Самодержца и, быть может, даже побеседовать с ним!

В Королях есть нечто совершенно особенное, нечто достойное, возвышенное, неприступное. Вообще-то я никем не склонен восхищаться (разве что Фредриксоном). Но Королём можно восхищаться и не чувствовать себя при этом ничтожеством. Это чудесное ощущение.

Тем временем дочь Мимлы бежала всё дальше и дальше по холмам, перескакивая через булыжные стены.

— Послушай, — сказал Супротивка. — Для чего вы понастроили столько стен? Запирать в них кого-нибудь или, наоборот, отгораживаться?

— Фу-ты ну-ты, да ни для чего, — отвечала дочь Мимлы. — Просто верноподданным приятно строить стены, ведь тогда можно захватить с собой еду и выбраться на лоно природы… Мой дядя построил семнадцать километров! Вы бы удивились, если бы увидели моего дядю, — без умолку тараторила дочь Мимлы. — Он учит все буквы и все слова спереди назад и сзади наперёд и ходит вокруг них, пока не уверится, где они оказались. Если слова очень длинные и сложные, он может заниматься ими часами!

— Например, гарголозимдонтолог, — сказал Супротивка.

— Или антифилифренпотребление, — сказал я.

— О! — воскликнула дочь Мимлы. — Уж если они такие длиннющие, он становится лагерем возле них. Ночью он закутывается в свою длинную рыжую бороду. Полбороды служит одеялом, полбороды матрацем.

Днём у него в бороде живут две маленькие белые мышки, и им не приходится платить никакой квартплаты, такие они милые!

— Прошу прощенья, но мне кажется, она снова говорит неправду, — сказал Зверок-Шнырок.

— Мои братья и сёстры тоже так думают, — сказала дочь Мимлы. — У меня их не то четырнадцать, не то пятнадцать, и каждый думает так. Я самая старшая и самая умная. Ну вот мы и пришли. Скажите маме, что это вы заманили меня пойти с вами.

— А как она выглядит? — спросил Супротивка.

— Она круглая, — отвечала дочь Мимлы. — У неё все круглое. И внутри, наверное, тоже.

Мы остановились перед высоченной стеной с проходом, увенчанным гирляндами. Наверху висела афиша с текстом: