Глава третья, в которой я заношу на бумагу мой первый достославный подвиг спасения и его потрясающие результаты, а также некоторые мысли вкупе с описанием проделки скалотяпов

Приветливый зелёный лес исчез. Все стало неслыханно огромным, а вдоль крутых берегов и фыркая, неведомые уродины-животные. Воистину — счастье что на борту «Марского аркестра» находились две такие сознающие свою ответственность персоны, как я и Фредриксон. Супротивка ничего не принимал всерьез, а интересы Зверка-Шнырка не простирались дальше банки из-под кофе. Мы поставили её на бок, и она начала помаленьку подсыхать на солнце. Но самого Зверка-Шнырка нам так никогда и не удалось полностью отдраить и он навсегда сохранил светло-розовую окраску.

Наше судёнышко, украшенное моей золоченой шишкой, поплёскивая волной из-под колес, потихоньку продвигалось вперёд. Само собой разумеется, у Фредриксона нашлась на борту золотая краска, — я бы очень удивился, если бы он позабыл взять на борт столь важный припас.

Сам я по большей части посиживал в штурманской рубке, рассматривая проплывающие мимо берега со всяческими диковинами, легонько постукивал по барометру или ходил взад-вперёд по капитанскому мостику и думал.

Больше всего мне нравилось думать о том, какое внушительное впечатление я произвёл бы на Хемульшу, если б она увидела меня на речном судне рядом с другим искателем приключении. И, строго говоря так ей и надо!

Как-то вечером мы зашли в глубокий пустынный залив.

— Что-то не нравится мне этот залив, — сказал Супротивка. — Он мне что-то внушает — Предчувствия.

— Предчувствия! — сказал Фредриксон с неописуемой интонацией. — Эй, племянничек! Брось-ка якорь.

— Это мы мигом! — отозвался Зверок-Шнырок и швырнул за борт большую кастрюлю.

— Кажется, там был наш обед, — заметил я.

— Экая досада! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Прошу прощенья! Когда торопишься, так легко дать маху. Я так разволновался… Но взамен вы получите студень — если только я отыщу его…

Подобные недоразумения весьма характерны для всех зверков-шнырков.

Супротивка стоял у леера и сверкающими глазами всматривался в берег. Сумерки быстро пали на гребни гор, которые ровными пустынными валами уходили к горизонту.

— Ну, как твои Предчувствия? — спросил я.

— Тсс, — сказал Супротивка. — Мне что-то слышится…

Я навострил уши, но не услышал ничего, только лёгкий бриз посвистывал в оснастке «Марского аркестра».

— Ничего не слышу, — сказал я. — Пойдём зажжём керосиновую лампу.

— Я отыскал студень! — воскликнул Зверок-Шнырок и выскочил из банки с миской в лапах.

И в этот самый момент тихую вечернюю тишину разорвал какой-то жуткий звук, жалобный и вместе с тем грозный вопль, от которого у всех волосы встали дыбом. Зверок-Шнырок вскрикнул и выронил миску на палубу.

— Это Морра, — сказал Супротивка. — Она поет в ночи свою охотничью песню.

— А она умеет плавать? — спросил я.

— Этого не знает никто, — ответил Фредриксон.

Морра охотилась в горах. Я отродясь не слыхал такого вопля одиночества. Но вот он стал тише, приблизился, затих… И молчание это было ещё более жутким, чем сам вопль. Мне мерещилось наяву, как тень Морры стелется по земле в свете восходящей луны.

По палубе потянуло холодком.

— Смотрите! — крикнул Супротивка.

Кто-то во весь опор примчался к берегу и заметался взад-вперёд у кромки воды.

— Этого съедят, — мрачно заметил Фредриксон.

— Только не на глазах у муми-тролля! — воскликнул я. — Я спасу его!

— Не успеешь, — сказал Фредриксон.

Но моё решение было непоколебимо. Я взгромоздился на планшир и сказал: «Пусть венки не украсят могилу безвестного искателя приключений. Но поставьте мне хотя бы гранитный монумент с двумя плачущими Хемульшами!» После чего бросился в чёрную воду, поднырнул под дно кастрюли Зверка-Шнырка, которая сказала: «Бам!», с замечательным самообладанием выбросил из неё тушёнку и с молниеносной быстротой поплыл к берегу, головой толкая кастрюлю перед собой.

— Мужайся! — крикнул я. — К тебе на помощь спешит муми-тролль. — Слыханное ли дело, чтобы морры безнаказанно съедали кого хотят?!

Вверху на склоне горы зашуршали камни… Охотничья песня Морры смолкла, теперь слышалось лишь тяжёлое сопение, всё ближе, ближе…

— Шагай в кастрюлю! — крикнул я несчастному.

Тот прыгнул прямо в кастрюлю, и она по самые ручки ушла в воду. Кто-то ощупью нашаривал в темноте мой хвост… Я отбрыкнулся… Ха! Вот подвиг так подвиг! Беспримерное деяние! Я пустился в историческое бегство к «Марскому аркестру», где меня в беспредельной тревоге ждали друзья. Спасённый был-таки тяжеленек, куда как тяжеленек.

Я плыл изо всех сил, быстро вращая хвостом наподобие винта и ритмично колыхая животом. Словно муми-ветер пролетел я над водой, вскарабкался на борт, бухнулся на палубу и вытряхнул спасённого из кастрюли, меж тем как Морра, оставшись с носом, выла на берегу от голода и досады (она таки не умела плавать).

Но вот Фредриксон зажёг керосиновую лампу, чтобы рассмотреть, кого я спас.

Я глубоко убеждён, что это была одна из самых неприятных минут моей бурной юности. Ибо прямо предо мной на мокрой палубе сидел не кто иной, как Хемульша! Тьфу, пропасть! — как говаривали в те времена.

Да, я спас Хемульшу.

С испугу я поднял хвост под углом в сорок пять градусов, но тут же вспомнил, что я вольный, независимый муми-тролль, и беспечно сказал: «Привет! Гопля! Какой сюрприз! Никогда бы не поверил!»

— Не поверил чему? — спросила Хемульша, выбирая из своего зонтика тушёнку.

— Что я спасу вас, тётушка, — взволнованно сказал я. — То есть, что вы, тётушка, будете спасены мною. Интересно, получили ли вы, тётушка, моё прощальное письмо?

— Нашёл себе тётушку, — холодно ответствовала Хемульша. — И никакого письма я не получала. Ты, наверное, позабыл наклеить марку. Или написал не тот адрес. Или позабыл опустить письмо в ящик. Если только ты вообще умеешь писать… — Она поправила на себе шляпу и милостиво добавила: — Плавать-то ты горазд.

— Вы знакомы друг с другом? — осторожно осведомился Супротивка.

— Нет, — отвечала Хемульша. — Я просто тетка той Хемульши. Кто это заляпал студнем весь пол? Дайте мне тряпку, вы, тот, что с ушами, я подотру.

Фредриксон (именно к нему она обращалась) выскочил вперёд с пижамой Супротивки, и тётка той Хемульши принялась драить палубу.

— Я рассержена, — заявила она. — А в таких случаях единственное, что помогает, — это уборка.

Мы молча стояли у неё за спиной.

— Ведь говорил же я, что у меня Предчувствия, — пробормотал наконец Супротивка.

Тут тётка той Хемульши повернула к нам свой противный нос и сказала:

— Вон тот пусть помолчит. У него ещё молоко на губах не обсохло. Вот и пусть пьёт молоко, это полезно, тогда у него не будет ни трясущихся лап, ни желтизны под носом, ни лысого хвоста. Вам чудовищно повезло, что вы спасли меня. Уж теперь-то я наведу у вас порядок!

— Пойду взгляну на барометр, — поспешно сказал Фредриксон и, улизнув в штурманскую рубку, прихлопнул за собою дверь.

Однако барометр в тихом ужасе упал на сорок делений и не смел подняться до тех пор, пока не приключилась история со скалотяпами. Но об этом потом.

А пока что мы не имели никакой надежды избежать испытания, которого, я уверен, никто из нас не заслужил.

— Эхма, даленечко же я уже ушёл, — сказал Муми-папа своим обычным голосом и поднял глаза от мемуаров.

— Знаешь что, — сказал Муми-тролль, — я уже начал привыкать к завихрениям твоего повествования. Ведь та кастрюля-то — если подумать… ну и здоровенная же она должна была быть… А мы разбогатеем, когда ты закончишь книгу?

— Ужасно разбогатеем, — серьёзно ответил Муми-папа.

— А деньги поделим между собой, — сказал Снифф. — Ведь ты же использовал моего папу Зверка-Шнырка в качестве героя.

— Я-то всё время думал, что героем был Супротивка, — сказал Снусмумрик. — Подумать только! Лишь теперь узнать, какой замечательный папа у тебя был, и как приятно, что он похож на меня!

— Ваши тухлые папы — всего лишь почва, на которой вы выросли! — воскликнул Муми-тролль и пнул Сниффа ногой под столом. — Они радоваться должны, что вообще попали в мемуары!

— Ты пнул меня! — вскричал Снифф и встопорщил усы.

— Чем вы занимаетесь? — спросила Муми-мама, выглядывая из двери гостиной.

— Папа читает вслух о своей жизни, — отозвался Муми-тролль (с ударением на «своей»).

— Ну и как вам это нравится? — спросила мама.

— Жутко интересно! — ответил сын.

— Иначе и быть не может, — подтвердила мама. — Только не читай того, что может создать у малышей невыгодное впечатление о нас с тобой. Вместо этого говори: многоточие, многоточие, многоточие. Дать тебе трубку?

— Пусть он не курит! — крикнул Снифф. — Как я понял тётку той Хемульши, курение грозит мне трясучкой, желтизной под носом и лысым хвостом!

— Ничего, — сказала мама Муми-тролля. — Папа курил всю свою жизнь, и от этого у него ни лапы не трясутся, ни хвост не полысел, ни нос не пожелтел. Всё приятное полезно для желудка.

И она зажгла трубку Муми-папе и открыла окно вечернему бризу. А потом, насвистывая, пошла на кухню варить кофе.

— Как же вы могли забыть про Зверка-Шнырка при спуске судна? — укоризненно заметил Снифф. — Сумел он мало-мальски привести в порядок свою коллекцию пуговиц?

— Ещё как, — ответил Муми-папа. — Он всё время находил новые системы сортировки пуговиц. Располагал пуговицы по цвету, по величине, по форме, по материалу или просто в зависимости от того, какие ему больше нравятся.

— Фантастика какая-то, — мечтательно произнёс Снифф.

— Ну а меня огорчает то, что пижама моего папы набита студнем, сказал Снусмумрик. — В чём он теперь будет спать?

— В моей, — ответил Муми-папа, пуская в потолок большущие клубы дыма.

Снифф зевнул.

— Может, на летучих мышей поохотимся? — предложил он.

— Давайте, — подхватил Снусмумрик.

— До свидания, папа, — сказал Муми-тролль. Муми-папа остался один на веранде. Поразмыслив немного, он взял авторучку и продолжил повествование о своей молодости.

Наутро тётка той Хемульши встала в ужасающе прекрасном настроении. Она разбудила нас в шесть часов и бодро возвестила:

— Доброе утро! Доброе утро!! Доброе утро!!! А ну-ка пошевеливайтесь! Сперва небольшое состязаньице в штопке чулок: я, видите ли, перерыла все ваши ящики. Затем в вознаграждение — несколько воспитательных игр. Это так полезно. А что там у нас сегодня для укрепления здоровья?

— Кофе, — сказал Зверок-Шнырок.

— Каша, — сказала тётка. — Кофе пьют только старики, да ещё если страдают трясучкой.

— Один мой знакомый умер от каши, — пробормотал Супротивка. — Она застряла у него в горле, и он подавился.

— Интересно, что сказали бы ваши мамы и папы, если бы увидели, что вы пьёте кофе, — сказала тётка той Хемульши. — Они бы слезами залились. Что за воспитание вы получили? Воспитывали ли вас вообще? А может, вы так и родились трудновоспитуемыми?

— Я родился под совершенно особенными звёздами, — вставил я. — Меня нашли в раковине, выстланной бархатом!

— А я не хочу, чтобы меня воспитывали, — со всей категоричностью заявил Фредриксон. — Я изобретатель. Я творю, что хочу.

— Прошу прощенья! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Мои папа и мама вообще не заплачут! Они пропали при генеральной уборке.

Супротивка с вызывающим видом набил трубку.

— Ха! — сказал он. — Терпеть не могу наставлений. Они напоминают мне о парковом стороже.

Тётка той Хемульши поглядела на нас долгим взглядом, затем медленно произнесла:

— Ну уж теперь-то я за вас возьмусь.

— Чур-чура! — в голос воскликнули мы.

Но она лишь покачала головой, произнесла ужасающие слова: «Это мой нехемульский Долг» — и скрылась на носу, вне сомнения, для того, чтобы измыслить для нас что-нибудь адски воспитательное.

Мы заползли под брезентовый тент на корме, жалея друг друга.

— Клянусь хвостом, я больше никого не буду спасать в темноте! — воскликнул я.

— Раньше надо было думать, — сказал Супротивка. — Эта тётка способна на всё. Придёт день, она выбросит мою трубку за борт и засадит меня за работу! И похоже, она может отмочить любую штуку, их у неё превеликое множество.

— Может, Морра вернётся, — с надеждой прошептал Зверок-Шнырок. — Или явится кто другой и будет столь любезен, что съест её? Прошу прощенья! Это дурно — так говорить?

— Да, — сказал Фредриксон и немного спустя серьёзно добавил: — Но в этом что-то есть.

Мы замкнулись в молчании, и нам было страшно жалко себя.

— Эх, быть бы большим! — воскликнул я наконец. — Большим и знаменитым! Тогда никакая тётка тебе нипочём!

— А как это — сделаться знаменитым? — спросил Зверок-Шнырок.

— О, это пара пустяков, — ответил я. — Надо сделать что-нибудь такое, до чего ещё никто не додумался… Или переиначить старое на новый лад…

— Что, например? — спросил Супротивка.

— Летающий корабль, — пробормотал Фредриксон, и в его глазах блеснул странный огонёк.

— Сомневаюсь, так ли уж это хорошо — быть знаменитым, — заявил Супротивка. — Разве что вначале, а под конец привыкаешь, и тебя подташнивает. Как на карусели.

— А что это такое — карусель? — спросил я.

— Машина, — с жаром ответил Фредриксон. — В разрезе это шестерни, и работают они вот так.

И он взял перо и бумагу.

Глубокая привязанность Фредриксона к машинам — феномен, которому я никогда не переставал удивляться. Они околдовывали его. Я же, напротив, нахожу в них нечто прямо-таки жуткое. Водяное колесо — интересная и понятная штука, но уже застёжка-молния близка миру машин, а машинам нельзя доверять. У одного знакомого Супротивки были брюки на молнии, и однажды замок заело и застёжка не расстегнулась. Какой ужас!

Только я хотел поделиться со всеми своими соображениями насчёт молнии, как послышался какой-то очень странный звук.

Это был глухой, неясный рёв, и доносился он как бы из далёкой жестяной трубы. В том, что он грозный, сомневаться не приходилось.

Фредриксон выглянул из-под тента и вымолвил одно-единственное роковое слово: «Скалотяпы!»

Вероятно, тут будет уместно сказать несколько слов относительно скалотяпов (во всяком случае, всё главное о них знает любая разумная персона). Так вот, мы снова спрятались под брезентовый тент, а «Марской аркестр» тихонько вошёл в дельту речки, населённую скалотяпами. Скалотяпы очень общительные существа и терпеть не могут одиночества. Под дном реки они прорывают клыками ходы и наведываются в гости друг к другу. Лапы у них с присосками и оставляют липкие следы, отчего иногда их совершенно неправильно называют кскаламлипами или липолапами.

В большинстве своем скалотяпы очень милы, но они просто не в состоянии не грызть и не кусать всё, что попадается им на глаза, в особенности то, что попадается им на глаза впервые. Помимо того, у них есть ещё одна неприятная особенность: случается, они откусывают нос, если сочтут его слишком большим. Вот почему мы были (и это легко понять) обеспокоены тем, как пройдёт наше знакомство с ними.

— Не вылезай из банки! — предостерёг Фредриксон своего племянника.

«Марской аркестр» как вкопанный стоял посреди толпища скалотяпов. Они пристально разглядывали нас своими круглыми голубыми глазами, угрожающе трясли бакенбардами и топтались в воде.

— Пораздвиньтесь, мои дорогие, — сказал Фредриксон. Но скалотяпы лишь теснее сгрудились вокруг нашего судна, а несколько уже начали взбираться на борт своими лапами с присосками. Их головы показались над планширом, и тут из-за штурманской рубки вышла тётка той Хемульши.

— Это ещё что такое?! — крикнула она. — Это ещё что за типы? Я категорически против, чтобы они мешали нашим воспитательным играм!

— Не пугайте их, не то они рассердятся, — предупредил Фредриксон.

— Это я рассержусь! — крикнула тётка той Хемульши. — Прочь! Прочь! Пошли вон!

И она принялась колотить зонтиком по голове ближайшего к ней скалотяпа.

Взоры скалотяпов тотчас обратились на неё, и, ясное дело, они присматривались к её носу. Насмотревшись вдоволь, они вновь издали свой приглушённый рёв, как бы из жестяной трубы. Далее всё случилось в мгновение ока.

Скалотяпы тысячными толпами перевалили через планшир. Мы только и видели, как тётка той Хемульши пошатнулась и, отчаянно размахивая зонтиком, упала на живой ковёр из скалотяпов. С криком опрокинулась она через планшир и в компании скалотяпов исчезла в неизвестном направлении.

Всё опять стало тихо-мирно, и «Марской аркестр», поплёскивая водой из-под колёс, поплыл дальше как ни в чём не бывало.

— Ну и ну, — сказал Супротивка. — И ты не станешь её спасать?

Моя рыцарственность толкала меня тотчас броситься на спасение тётки, но мои низменные естественные инстинкты внушали мне, что этого делать не следует. Я пробормотал что-то в том смысле, что спасать её слишком поздно. Кстати сказать, так оно и было на самом деле.

— Ну-ну, — с сомнением произнес Фредриксон.

— Ей кранты, — констатировал Супротивка.

— Печальная история, — сказал я.

— Прошу прощенья! Это всё по моей вине? — со всей откровенностью спросил Зверок-Шнырок. — Я-то надеялся, что найдётся кто-нибудь столь любезный, что съест её. Это очень дурно, что мы не тужим по этой старой мымре?

Никто ему не ответил.

Я спрашиваю вас, дорогие читатели, как бы вы поступили в таком щекотливом положении? Ведь один раз я уже спас тётку от Морры, а ведь Морра, бесспорно, куда хуже скалотяпа, который, в сущности, очень милое существо… Быть может, это происшествие внесёт какое-то разнообразие в её жизнь. Быть может, с маленьким обглоданным носом она станет симпатичнее? Вы не думаете?

Словом, солнце сияло, мы отдраивали палубу (которая стала совсем склизкой от скалотяповых лап с присосками), а потом поглотили невероятное количество превосходного чёрного кофе. Тем временем «Марской аркестр» сотни раз скользил мимо сотен маленьких островков.

— Им нет числа, — сказал я. — Куда мы в конце концов попадём?

— Куда-нибудь да попадём… а то и вообще никуда, — сказал Супротивка, набивая трубку. — Какое это имеет значение? Ведь нам и так хорошо!

Не стану отрицать: нам было хорошо, но я стремился вдаль! Я хотел, чтобы произошло что-нибудь новое. Что угодно, лишь бы произошло! (Разумеется, за исключением появления хемулей.)

Меня томило ужасное ощущение, будто великие приключения беспрестанно следуют одно за другим там, где меня нет, — грандиозные, колоритные приключения, которые никогда больше не повторяются. Я спешил, ужасно спешил! Стоя на носу лодки, я с нетерпением взывал к будущему и размышлял об опыте прошлого. Пока что его можно было суммировать в семи пунктах, а именно:

1. Позаботьтесь о том, чтобы ваши муми-дети родились в астрологически благоприятный момент и обеспечьте им романтическое вступление в большой мир! (Положительный пример: моя одарённость. Отрицательный: хозяйственная сумка.)

2. Никто не желает ничего слышать о хемулях, когда спешит. (Положительный пример: Фредриксон. Отрицательный пример: ежиха.)

3. Никогда нельзя знать наперёд, что может зацепиться за сеть! (Положительный пример: Фредриксонов нактоуз.)

4. Никогда не перекрашивайте вещи только потому, что у вас осталась лишняя краска. (Отрицательный пример: банка Зверка-Шнырка.)

5. Большие существа не обязательно опасные. (Положительный пример: друнт Эдвард.)

6. Можно быть маленьким и всё-таки очень мужественным. (Положительный пример: я.)

7. Остерегайтесь спасать кого-либо в темноте! (Отрицательный пример: тётка той Хемульши.)

Меж тем как я выводил про себя эти важные истины, наше судно миновало последний маленький островок, и сердце у меня подпрыгнуло к самому горлу, да так там и осталось. Я крикнул:

— Фредриксон! Море по носу!

Наконец-то что-то произошло. Прямо предо мной лежало искрящееся синее море, сулившее мне приключения.

— Слишком большое, — сказал Зверок-Шнырок и юркнул в свою банку. — Прошу прощенья, но мне небо с овчинку показалось, и я не знаю, что и подумать!

Зато Супротивка крикнул:

— Оно такое синее и мягкое! Давайте плыть вперёд и вперёд, и будем качаться, как на качелях, и спать, и никогда никуда не приплывать…

— Как хатифнатты, — сказал Фредриксон.

— Как кто? — спросил я.

— Хатифнатты, — повторил Фредриксон. — Они плывут и плывут, и нет им покоя.

— Тут есть разница, — довольный, сказал Супротивка. — У меня на душе страшно покойно. Я люблю спать. А хатифнатты никогда не спят: не могут. Они не умеют говорить. Им бы всё плыть да плыть к горизонту.

— И удалось кому-нибудь доплыть до него? — спросил я содрогаясь.

— Этого не знает никто, — сказал Супротивка, пожимая плечами.

Мы стали на якорь в виду скалистого берега.

Ещё и поныне по спине у меня пробегает холодок, когда я шепчу про себя: «Мы стали на якорь в виду скалистого берега». Впервые в жизни увидел я красные скалы и прозрачных медуз, эти чудесные маленькие шары, которые дышат и имеют сердце в виде цветка.

Мы сошли на берег за раковинами.

Фредриксон утверждал, что он сошёл на берег для того, чтобы изучить, грунт, на который лёг якорь, но что-то подсказывает мне, что и он втайне заинтересовался раковинами. Между скалами оказалось множество укрытых песчаных уголков, и представьте себе радость Зверка-Шнырка, когда он обнаружил уйму камешков, сплошь гладких или круглых, как мяч или яйцо. Преисполненный несравненного счастья коллекционера, Зверок-Шнырок сбросил с себя свою кастрюлю и собирал, собирал, собирал. Песок под прозрачной зелёной водой был расчёсан на мелкие маленькие бороздки, гора была согрета солнцем. Временами налетал ветер и тут же стихал, горизонта не было вовсе, а была лишь одна светлая прозрачность.

Мир тогда был большой-пребольшой, а всё мелкое — маленьким на более приятный манер, чем ныне, и нравилось мне гораздо больше. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.

Тут мне приходит на ум новая мысль, на мой взгляд чрезвычайно важная, а именно: тяга к морю, по всей видимости, составляет важнейшую черту характера муми-троллей, и я с удовлетворением прослеживаю ее в моём сыне.

Но, дорогие читатели, согласитесь, что восхищение в нас вызывает скорее суша.

Далеко в море горизонт становится слишком длинным для глаза нормального муми-тролля. По большей части мы любим приятно переменчивое и прихотливое, неожиданное и своеобразное: берег, который есть немного суши и немного воды, закат, который есть немного темноты и немного света, и весну, которая есть немного прохлады и немного тепла.

И вот опять настали сумерки. Они расстилались очень тихо и осторожно, чтобы дать дню достаточно времени уйти на покой. По всему кремово-розовому западному небосклону, целиком отражавшемуся в море, стлались вразброс маленькие облачка. Зеркально сверкающая гладь моря выглядела совсем не опасной.

— Ты когда-нибудь видел облака вблизи? — спросил я Фредриксона.

— Да, — ответил он. — В книге.

— Они так похожи на мусс, — заметил Супротивка.

Мы сидели рядышком на горе. Приятно пахло водорослями и ещё чем-то таким, что, вероятно, и называют запахом моря. Я был совершенно счастлив и нисколько не боялся, что всё это пройдёт.

— Ты счастлив? — спросил я.

— Здесь хорошо, — смущённо пробормотал Фредриксон (из чего я заключил, что и он страшно счастлив).

Тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок, выходящих в открытое море. Лёгкие, как бабочки, скользили они над своими отражениями. В каждой лодке молча сидела компания маленьких серо-белых существ, они тесно жались друг к другу и смотрели в морской простор.

— Хатифнатты, — сказал Фредриксон. — Идут под парусами, наэлектризованные.

— Хатифнатты, — взволнованно прошептал я. — Всё в пути да в пути и никогда никуда не приплывают…

— Заряжаются электричеством в грозу, — сказал Фредриксон. — Жгутся, как крапива.

— И пускаются в разгул, — добавил Супротивка.

— В разгул? — спросил я, уже заинтригованный. — Как это?

— Точно не знаю, — ответил Супротивка. — Говорят, вытаптывают огороды и пьют подсолнечное масло.

Мы долго сидели и смотрели вслед хатифнаттам, уплывавшим к горизонту. Меня охватило неведомое дотоле желание последовать за ними в их таинственном путешествии и пуститься в разгул.

— Итак, завтра утром? — вдруг спросил Супротивка. — Отплываем прямо в море?

Фредриксон посмотрел на «Марской аркестр».

— Наш «Оркестр» — речное судно, — осторожно сказал он. — Движется с помощью колёс. Без парусов…

— Примем решение, сыграв в орлянку, — сказал Супротивка и поднялся с места. — Зверок-Шнырок! Дуй сюда с пуговицей!

Зверок-Шнырок пулей выскочил к нам из полосы прибоя и принялся опустошать карманы.

— Достаточно одной, милый племянничек, — сказал Фредриксон.

— Извольте! — восхищённо воскликнул Зверок-Шнырок. — Какую вам нужно: с двумя или с четырьмя дырками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную, металлическую, перламутровую? Одноцветную, пёструю, в крапинках, полосатую, в клетку? Круглую, вогнутую, выпуклую, плоскую, восьмиугольную или…

— Давай простую для брюк, — сказал Супротивка. — Ну, я бросаю. Решка — выходим в море. Смотри, что там?

— Дырки, — возвестил Зверок-Шнырок, уткнувшись носом в пуговицу, чтобы разглядеть её в сумерках.

— Тьфу, — сказал я. — Орёл или решка?

В этот миг Зверок-Шнырок шевельнул усами и смахнул пуговицу в трещину в горе.

— Прошу прощенья! О боже! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Возьмёте ещё одну?

— Нет, — сказал Супротивка. — В орлянку играют лишь раз на дню. Теперь пусть всё устраивается само собой, я хочу спать.

Мы провели крайне неприятную ночь на борту. Когда я собрался на боковую, обнаружилось, что шерстяное одеяло на моей койке совсем липкое от какой-то похожей на патоку массы. Липкими были дверные ручки, зубные щётки, шлёпанцы, а вахтенный журнал Фредриксона не открывался, да и только!

— Племянничек! — сказал Фредриксон. — Как ты сегодня прибирался?!

— Прошу прощенья! — укоризненно воскликнул Зверок-Шнырок. — Сегодня я вообще не прибирался!

— Весь табак слипся, — пробормотал Супротивка, любивший курить в постели.

Право же, всё это было крайне неприятно. Но мы таки мало-помалу успокоились и, свернувшись калачиком, разлеглись на местах, где было не так липко. Однако всю ночь нам мешали странные звуки, доносившиеся как будто из нактоуза.

Я проснулся от необычного, с роковыми нотами звона судового колокола.

— Наверх! Все наверх! Посмотрите! — крикнул перед дверью Зверок-Шнырок. — Повсюду вокруг вода! Большая и неприветливая! А я забыл на берегу мою самую лучшую перочистку. И теперь она, бедненькая, лежит там одна-одинёшенька…

Мы ринулись на палубу.

«Марской аркестр» плыл по морю, шлёпая колёсами по воде, спокойно, целеустремлённо и, как мне показалось, не без затаённого восторга.

У меня и по сей день не укладывается в голове, каким образом пара перекошенных колёс смогла осуществить такое путешествие, мыслимое, пожалуй, пусть даже на быстротекущей реке, но в высшей степени фантастическое на море. Однако едва ли можно судить о таких вещах категорично. Если хатифнатт может двигаться за счёт собственного электричества (которое иногда называют стремлением или беспокойством), то диво ли, что лодка может обойтись двумя шестерёнками. Ну да ладно, оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, — наморщив лоб, он созерцал оборванный якорный канат.

— Как я зол, — сказал он. — Как я зол. Более чем когда-либо. Канат перегрызли!

Все переглянулись.

— Ты ведь знаешь, что у меня ужасно маленькие зубы, — сказал я.

— А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, — заметил Супротивка.

— Это не я! — воскликнул Зверок-Шнырок, хотя оправдываться ему было совсем ни к чему. Все верили ему, ибо никому ещё не приходилось слышать, чтобы он лгал, даже хотя бы насчёт численности своей коллекции пуговиц (а ведь он был истинный коллекционер). Должно быть, зверкам-шныркам просто недостаёт воображения, чтобы лгать.

Тут мы услышали лёгкое покашливание и, обернувшись, увидели совсем маленького скалотяпа — он сидел, моргая, под брезентовым тентом.

— Ах вот что, — сказал Фредриксон. — Ах вот что?! — повторил он ещё более многозначительно.

— У меня прорезываются зубы, — смущённо объяснил Скалотяп. — Я просто вынужден что-то грызть!

— Но почему непременно якорный канат? — спросил Фредриксон.

— Он показался мне таким старым, вот я и решил, что ничего особенного, если я его перегрызу, — ответил Скалотяп.

— А зачем ты спрятался на борту? — спросил я.

— Не знаю, — откровенно ответил Скалотяп. — У меня иной раз бывают заскоки.

— И где же ты спрятался? — вёл дальше дознание Супротивка.

На что Скалотяп не по годам смышлёно отвечал:

— В вашем мировецком нактоузе с барометром для погрузок-разгрузок! (И верно: нактоуз тоже был весь липкий.)

— Послушай, милый, — сказал я, кладя конец этому немыслимому собеседованию. — Как ты думаешь, что сделает твоя мама, когда хватится тебя?

— Наверное, расплачется, — ответил Скалотяп.