Глава I. В Москве. — В Успенском соборе

В Москве. — В Успенском соборе. — Гвоздь, которым был распят Христос. — Снова в Успенском соборе через сорок лет.

Свое детство и первую юность, в 1868-1878 гг., — родился я в 1862 г. — я провел в небольшом городке Бирске, Уфимской губ., в семье моего дяди, довольно зажиточного купца. Его семья была глубоко верующая и очень богомольная. Нечего говорить, что она была в то же время и вполне благонамеренная и беспрекословно по­виновалась всему тому, что требовало от нее начальство. Да и вообще в то время в таких глухих местах, как наш далекий захолустный Бирск, ни о чем революционном не было и слышно.

Глубоко религиозное настроение семьи, в которой я жил, целиком отразилось и на мне. В детстве я много молился, прикладывался к иконам, ставил свечи, ходил в церковь, особенно часто посещал местный мона­стырь, и сам мечтал о монашестве и т. д. Это были, конечно, только легкия детския грезы, отражавшия лишь то, что вокруг меня говорили старшие. Тем не менее это целиком захватило и мой ум и все мои детские мечты и составляло сущность моей тогдашней духовной жизни. Без новых сильных впечатлений со стороны это мое настроение легко могло перейти у меня в при­вычку, сделаться прочным убеждением или даже перейти в фанатизм, как это случалось с другими близкими для меня в детстве людьми.

Но в этой провинциальной темноте у отзывчивых людей, даже много поживших, иногда происходила ломка во взглядах, и они без особого труда от многого отказывались, когда сталкивались со свежим воздухом или на них воздействовали новые события. Особенно прочных корней их традиции не имели. Того, во что верили, при­держивались больше по привычке, а не потому, что испо­ведуемые взгляды были ими выкованы и проверены в борьбе. Многое у них держалось на ногах только пото­му, что еще никто не пришел и не толкнул того, что давно сгнило и еле-еле держалось.

Мне было лет 14, когда во время летних каникул из нашего городка несколько человек поехали в Мос­кву на богомолье, ехали все женщины. К ним присое­динилась моя тетя. Она с собой захватила и меня, под­ростка.

Мое тогдашнее религиозное настроение ничем суще­ственно не отличалось от настроения всех ехавших с нами богомолок — спутниц. В Москве мы пробыли дней десять, я ни в чем не отставал от них. С утра до вечера ходили мы по церквам, служили молебны перед чудотворными иконами, прикладывались к мощам, стави­ли свечи, клали поклоны. Делали это все вместе. Съездили также в Сергиевскую Лавру, — она находится не­далеко от Москвы. В каких только церквах мы не пе­ребывали в Москве. Каких только чудотворных икон мы не перевидали, к каким только мощам не приклады­вались, чего только мы не наслушались от монахов, ко­гда они говорили о христианстве первых веков, о рус­ской старине, о происходивших вокруг них на их глазах чудесах, о мощах Димитрия! Они показывали нам куски креста, на котором был распят Христос, его хитон, вышитый его матерью и т. д.

Часто мои спутницы еще спали или отдыхали от усталости, а я один старался еще сбегать в какую-нибудь новую церковь, о которой я вычитывал из путеводителей по Москве, или повидать какую-нибудь новую лишнюю икону, какую я боялся пропустить. Возвращаясь поздно вечером к себе в номер, я горячо молился и был счастлив, что за день приходилось видеть так много святых, о которых я раньше только мечтал.

Во время этих моих пилигримств была одна мину­та, которая особенно и тогда мне врезалась в память, а впоследствии сыграла в моей жизни огромную роль.

Мы как-то зашли в Успенский собор. Прикладыва­лись к иконе Божьей Матери, нарисованной Апостолом Лукой на том самом столе, на котором обедал Хри­стос со своей матерью, к мощам царевича Дмитрия, к другим мощам и т. д. За все это платили по 5, по 10 копеек. Много я тогда перевидал в этом соборе и, действительно, подлинной драгоценнейшей русской стари­ны, которая, как живой свидетель, говорит о русской истории XV, XVI и XVII веков, об Иване Грозном, Михайле Федоровиче, Алексее Михайловиче и др. Мно­го было связано с событиями и новейшей русской истории и с именами русских царей последних двух столетий — и Петра I, и Александра I, и Александра II, который тогда царствовал. Но все это, впрочем, только скользи­ло по мне и не это приковывало к себе мое внимание.

Но вот в одном из церковных приделов нам дали приложиться к... гвоздю, которым был распят Христос! Я и теперь, спустя сорок лет, как сейчас вижу этот железный, более четверти, гвоздь и на нем запекшуюся кровь Христа... Нам дали приложиться к нему.

Надо ли говорить, какое подавляющее впечатление произвело на меня то, что я, русский юноша, приехавший из какого-то городка Бирска, - теперь, чуть ли не через 2000 лет, прикладываюсь к тому самому гвоздю, которым был распят на кресте Христос? Я видел Его кровь! Я чувствовал, что меня охватило сознание такого счастья, которому не было границ... Я почувствовал в себе прилив какой-то безграничной гордости... Я был потрясен и вышел из Успенскаго собора совсем иным от счастья человеком... Но я хорошо помню, что тогда же где-то, в самых сокровенных глубинах моей души, что-то как будто треснуло... Это я почув­ствовал только смутно на одну минуту, но отдать себе от­чет, что именно я почувствовал, я тогда не мог. Я чувствовал только, что что-то очень больно резнуло меня, но это тотчас же испарилось из моего сознания и не остави­ло по себе в моем уме ничего сколько-нибудь ясного и совсем ничего формулированного.

Впоследствии и дома у себя в Бирске, и в гимназическом пансионе в Уфе я целые месяца жил воспоминаниями о нашем пилигримстве в Москву. Но к че­му я больше всего любил возвращаться в своих рассказах о моем первом путешествии и о чем более все­го любил мечтать, когда оставался один, так это было именно о гвозде, которым был распят Христос, — виденном мною в Москве.

Однажды, когда эти воспоминания особенно сильно овладели мной и я находился в каком-то особенном мечтательном, религиозном состоянии и с бесконечным счастьем и гордостью, по детски, снова переживал эти воспоминания, я смутно почувствовал, что я будто с кем-то из-за чего-то борюсь... Мной овладела мучительная тревога... Я почувствовал, что у меня неожиданно на лбу выступает холодный пот и что я нахожусь где-то в пропасти — раздавленный, обманутый...

Незадолго перед тем я в качестве больного провел нисколько дней в гимназической больнице. Я был там один и мог сколько угодно читать и мечтать, — никто мне не мешал. Целыми ночами, с зажженной свечей, просиживал я над книгами.

Меня тогда особенно увлекали блестящия статьи Писа­рева — о романе Тургенева " Отцы и дети" и книжка Дрепера по истории католицизма в Европе. Писарев дал горячо написанный апофеоз Базарова и с восторгом говорил об его умении критически относиться ко всему и об его отрицании всякого рода предрассудков, которыми так богата была тогдашняя русская жизнь.

В книжке Дрепера я прочитал увлекательные стра­ницы о католицизме и об его эксплуатации народных суеверий. Одни страницы этой книжки, где Дрепер говорил о католицизме, меня приводили в восторг, другия во мне, страстно веровавшем, возбуждали бурный, хотя и безсиль­ний протест против его неверия. Но этот протест, ка­залось, уже в тот самый момент, когда возникал, был осужден во мне самом.

Когда я читал Писарева и Дрепера, они не только не победили во мне мои мечты о гвозде Христа, но, мне казалось, он-то и заставляет меня чувствовать, что оба они — и Писарев и Дрепер — глубоко, печально, ужасно для них самих ошибаются. Обоих их я полюбил, и привязался к ним за то, что я у них про­читал. Но мне было больно за них, за их безверие.

Вскоре после того, как я вышел из больницы, я с особым благоговением говел на седьмой неделе поста, исповедывался, причащался, а потом переживал все те радости, которые переживают верующие в дни Пасхи. Свободный от занятий, я гулял в окрестностях города, жил беззаботной, счастливой юношеской жизнью, мечтал, грезил наяву, рисовал себе самые яркия кар­тины будущей своей жизни, вспоминал то, что для меня было особенно дорого в жизни. Конечно, не раз вспо­минал и о том счастьи, которого я удостоился в Успенском соборе и что составляло с тех пор мою гордость, чего о себе не мог сказать ни один из моих молодых друзей.

И вот, теперь, неожиданно для себя, когда я только что с таким благоговением вспоминал во всех деталях о своем пилигримстве в Москву, я почувствовал в себе какой-то глубокий перелом. В тот мо­мент я даже для себя самого не мог бы сформулировать всего того, что клокотало в моей молодой душе. Но я сознавал, что уже более не могу отмахнуться от той мысли, которая, несомненно, давно, время от времени на­стойчиво преследовала меня, и от которой я так часто просто напросто убегал... До сих пор ни на одну минуту не могли на ней остановить меня ни Писарев, ни Дрепер...Я почувствовал, что в Успенском со­боре в Москве меня обманули, надо мной насмеялись и то, что мне выдавали за гвоздь Христа, был просто-напросто самый обыкновенный гвоздь, каких можно сколько угодно найти всюду, что кровь на этом гвозде — если только это была кровь — была чья угодно, но только не кровь Христа, что „они" знают, что они мне лгали, лгали, следовательно, сознательно, что это им надо было для корысти или для чего-то еще более худшего...

Мое горе не было для меня моим личным горем... Обман меня --был обман не только лично меня... Я понял, что и Писарев, и Дрепер правы, и неправ был я, когда отбивался от них. То, что передо тем я читал Писарева и Дрепера, все это теперь мне пред­ставилось в ином свете. Оба они стали для меня еще ближе, еще понятнее и дороже.

Прошло два-три дня, когда буря, поднявшаяся во мне, постепенно улеглась в определенную форму. С тех пор у меня появилось что-то новое, и в это новое я поверил так же, как раньше верил в гвоздь Христа.

С этим новым я и начал свою новую жизнь.

Летом того же года, приехавши из гимназии на ка­никулы в Бирск, я снова встретил там своих богомольных старушек. Они заметили во мне перемену. Им было очень больно, что я уже не молился. Они упра­шивали меня молиться. Чтобы успокоить их, я вначале снова принимался молиться. Крестился, клал поклоны, повторял затверженные молитвы, но душа моя далеко была от всего этого. Скоро, не веря, я не мог больше молиться — даже для успокоения своих родных, которых я любил, и которые меня любили безконечно. Для них это было тяжело, но они более не настаивали на своем. Не знаю, что происходило в тайниках их ду­ши, когда они иногда слышали отдельные, случайно вырывавшиеся у меня слова протеста... Они, конечно, по­нимали, что это были стоны оскорбленного человека и во мне говорил голос взбунтовавшегося сердца. Они при­ходили в ужас от моих слов. Отбивались от них, как могли. Возмущались от одной мысли, что в Успенском соборе находился не тот гвоздь, которым был распят Христос. Для них мои слова были бредом.

Были ли, однако, и эти богомольные старушки в самой глубине души также непоколебимо уверены, что мои слова бред и дьявольское наваждение, как об этом повторяли не раз? Мне казалось, что и у них самих что-то дрогнуло в душе. Иначе они не возмущались бы так громко моей ересью и так охотно не прекращали бы наши споры, раз они были начаты, и так старательно не избегали бы в другие разы разговоры о гвозде Христа. Как бы с общаго молчаливого согласия мы стали говорить очень редко на эту тему, — а вскоре — совсем прекратили.

В то же самое время и до наших глухих палестин стали доходить смутные слухи об арестах социалистов где-то в разных местах России, а, следовательно, и об их существовании. Произошли аресты даже и в нашей Уфимской губернии. Затем прогремели выстрелы террористов, между прочим, выстрел Засулич. Газетные от­четы о процессах террористов читались всеми взасос. Эти слухи и эти выстрелы и, по большей части, крайне ругательные статьи против социалистов в подцензурной прессе поселили в моей молодой душе тревогу и поста­вили передо мной новые общественные задачи. Все это за­ставило подвергнуть пересмотру полученную мной из на­шей семьи веру в царя и в его правительство. Вера в царя и во все, что с ним было связано, пока была у ме­ня столь же непоколебима, как вначале была и вера в гвоздь Христа, — и я вторил о революционерах тому, что говорилось в нашей семье.

Но вот прошел год, два. После того крушения, которое испытал у меня московский гвоздь, такое же крушение потерпели у меня и царь с его правительством. Это еще более смутило не только моих родных, но и большинство наших знакомых и весь небольшой муравейник нашего небольшого провинциальнаго городка. У меня, тогдашнего юноши, чуткого мальчика, еще не успевшего кончить курс гимназии, получилась репутация „неверующего», «социалиста», „революционера". На меня на­чали смотреть с изумлением, любопытством, с завистью и, если хотите, с тайным одобрением, как на смельчака и новатора, но в то же самое время и с опаской.

Родные еще сильнее, чем прежде полюбили меня, хо­тя ясно сознавали, что им уже не засыпать образовавшую­ся между нами пропасть, что мы навсегда люди чуждые и в религии, и в политике. Душа у них болела за меня и они чувствовали, что впереди у меня неизбежны и тюрь­ма, и ссылка. Боялись они и чего-то другого, еще более худшего, как боялись тогда повсюду в России во многих семьях за своих сыновей и дочерей... „Хотя бы скорее арестовали мою Верочку", — говорила одна замеча­тельная мать про свою дочь: она боялась, что ее дочь, арестованная позднее по какому-нибудь более серьезному делу, поплатилась бы не только тюрьмой. Что-то такое я уловил и в голосе моих родных, хотя ни о какой ре­волюции в наших краях не было еще и помину. Были толь­ко смутные признаки, что кое-где начинался протеста против того, что считалось незыблемо установленным.

Та трагедия, которая разыгралась в нашем далеком Бирске в нашей семье вокруг меня, происходила тогда повсюду во всей России...

Старая Россия умирала. Нарождалась новая Россия...

Проходили годы и годы. Чего только не пришлось мне видеть на своем веку, чего только не пришлось пережить, но мои тяжелые воспоминания о пережитом мною в связи с гвоздем Христа не сглаживались у меня, и я никогда не был в состоянии отделаться от них. К ним я постоянно возвращался всю мою последующую жизнь. Вре­менами мне казалось, что никто никогда в моей жизни так ужасно не насмеялся надо мной, как насмеялись тогда, когда четырнадцатилетним мальчиком я с таким наивным доверием пришел к „ним" в Успенский собор.

В 1915 г. я был возвращен из ссылки в далекой Сибири. Мне было разрешено пробыть нисколько дней в Москве. Я решил выполнить то, о чем я мечтал целые десятилетия. Я решился идти снова в Успенский собор и попросить снова показать мне гвоздь Христа.

Я вошел в Успенский собор на этот раз больше, чем сорок лет после своего перваго, памятнаго для меня посещения этого собора. Воспоминания об этом первом посещении Успенскаго собора так хорошо запечатлелось в моем уме, что я сразу безошибочно подошел к тому приделу, где сохраняется гвоздь Христа. Но оказалось, что в этот день видеть гвоздь было нельзя. Его увезли по какому-то особенно торжественному поводу в другое место, где наверное толпа таких же верующих, каким был когда-то и я, жаждала увидеть этот гвоздь и к нему приложиться. За тем же самым я пришел в Успенский собор и на другой день и увидел, что около дверей в том приделе, где хранится гвоздь, уже стоял большой хвост богомольцев, по большей части стариков и старушек... Они молились с глубокой верой... Они с благоговением ждали своей очереди.. Я встал тоже в этом хвосте... Когда дошла очередь до меня, я заплатил свои 20 копеек и предо мной открылась заветная дверь. Здесь — на том же самом месте, в том же ларце я увидел тот же самый гвоздь, который у меня гвоздем сидел в голове все 40 лет... Я смотрел на этот гвоздь уже совсем не с тем чувством, с каким смотрел на него давно в первый раз, много лет тому назад, и не ту думал думу, которую думал тогда.

Монах повторял свои заученные объяснения о гвозде, который я слышал давно от его предшественника. Была та же обстановка, что и раньше. Мне предложили по­молиться, перекреститься, приложиться к этому гвоздю. Я, конечно, не помолился, не перекрестился и не прило­жился к нему. Но чтобы не нарушать благоговейного настроения других, я незаметно стушевался за чьими-то спинами и незаметно отошел в сторону.

На этот раз из Успенскаго собора я вышел с совершенно иными чувствами, чем я выходил из него сорок лет тому назад.

Тогда я вышел радостным, без меры счастливым... Теперь я ушел, как будто освободившись от одного из самых тяжелых кошмарных воспоминаний моей жизни, которое угнетало меня многие годы...

Я вышел с верой в то, что будущим поколениям не придется переживать душевной трагедии, которую при­шлось когда-то пережить мне юношей в связи с тем, что я тогда видел в этом самом Успенском соборе.