Бургундочка

(перевод В. Михайлова)

В тот день, когда я обнаружила эту легенду в старинной францисканской хронике, пожелтевшие страницы которой оставляли на моих любопытных пальцах тончайшую пыльцу – свидетельство неустанной работы моли, я на мгновение задумалась, прикидывая в уме, не покажется ли подобная история, поучительная для наших простодушных прапрадедов, скандальной в наш век. Ибо на каждом шагу я убеждаюсь, что, если в мире и не прибавилось зла, недоброжелательности в людях стало больше и что никогда писатель не нуждался в такой осмотрительности, как в наши дни, чтобы, упаси бог, не переиначили его слова, не истолковали превратно его намерения и не нашли бы в его невинных писаниях чего‑ нибудь такого, чего у него и в помыслах не было. Так что мы шагу боимся ступить и, да простят мне это не совсем удачное сравнение, держим ухо востро, боясь написать что‑ нибудь неприличное или впасть в какую‑ нибудь ересь.

Но так уж мы устроены, что стоит какой‑ то мысли понравиться нам, задеть нас за живое, она уже так легко не выходит у нас из головы, шевелится и ворочается там, как зародыш в материнской утробе, стремясь вырваться на волю из своего тесного узилища и увидеть свет. Вот и я, с тех пор как прочитала эту чудесную историю, которую – сомнения прочь – я сейчас расскажу вам, кое‑ что опустив, а кое‑ что добавив, постоянно пребывала в обществе моей героини, и ее приключения представлялись мне как бы рядом виньеток из требника, отороченных золотой каймой и причудливо раскрашенных, или чем‑ то вроде витражей готического собора, где фигуры одеты в темно‑ синие, пурпурные и амарантовые одежды.[91]О, как хотела бы я обладать искренностью и наивной простотой старого хрониста, чтобы начать словами: «Во имя Отца и Сына!»

Было это много‑ много лет, а точнее сказать, столетий назад. В те дни, когда Франциск Ассизский, [92]обойдя перед тем многие земли Европы, проповедуя бедность и покаяние, разослал во все концы света своих учеников, дабы они продолжали нести людям слово Божье.

На улицах самых маленьких городков и деревушек Италии и Франции часто можно было увидеть тогда босоногого странствующего проповедника в короткой рясе, который прямиком направлялся на главную площадь и, взобравшись на камень или на кучу мусора, произносил горячие проповеди, обличая пороки и укоряя слушателей за слабость их любви к Господу. Когда проповедник спускался с возвышения, временно послужившего ему амвоном, поселяне с жаром оспаривали друг у друга честь предложить ему пристанище, очаг и ужин.

Между тем существовал, однако, в окрестностях Дижона уединенный хуторок, в ворота которого ни разу не стучала рука ни божьего странника, ни наставника в вере. Так удален он был от всех дорог, что лишь торговые люди из Дижона[93]изредка наведывались туда, когда приспевала пора купить славного винца, ибо надо сказать, что хозяином хутора был известный в округе богатей‑ винодел и подвалы его были полны бочек, а амбары зерна. Был он колоном[94]могущественного аббатства, вот уже много лет арендовал у своих сюзеренов кусок доходной землицы, и, как поговаривали, ветер у него в карманах не гулял. Сам он это всячески отрицал; был скуп, прижимист, не очень‑ то щедр на харчи и жалованье для своих поденщиков, никогда не давал никому и полушки даром, и единственная расточительность, которую он позволял себе, – это привезти иногда из города новый чепчик или золотую брошку для своей единственной дочери.

Хроника умалчивает, каково было настоящее имя девушки; с одинаковой вероятностью она могла зваться Бертой, Алисьей, Маргаритой или как‑ нибудь в этом роде, но до нас дошло ее прозвище – Бургундочка. Нам доподлинно известно также, что дочка винодела была девушкой молоденькой и хорошенькой, как цветок, и характер имела отзывчивый, ласковый и добрый настолько, насколько отец ее был человеком тяжелым и себе на уме. Окрестные парни уж так и эдак примерялись, как бы изловчиться и нащупать дорожку к сердцу девушки, а заодно и к кубышке старика, где, ясное дело, он успел припрятать немало звонких да сияющих золотых в приданое своей дочке; но ни разу от грубоватых их заигрываний не зарделись краской ее щеки, не забилось учащенно сердце. Равнодушно выслушивала она их признания, иногда вышучивая особенно рьяные изъявления чувств и слишком неуклюжие любезности.

Однажды зимним вечером, на закате солнца, сидела Бургундочка на каменной скамейке у ворот дома и сучила пряжу. Веретено быстро‑ быстро крутилось в ее пальцах, кудель медленно распутывалась, и тонкая нить золотой струйкой проворно стекала с прялки на танцующее веретено. Не прерывая этого машинального занятия, Бургундочка предавалась в то же время своим невеселым мыслям. Пресвятая Дева, в каком глухом месте они живут! Каким заброшенным и ветхим выглядит их хутор! Никогда не слышно здесь ни песен, ни смеха, здесь трудятся молчком – сажают виноград, мотыжат землю, подстригают саженцы, собирают урожай, давят вино, разливают его в бочки и не видят даже, как алой пенящейся струей льется оно из кувшинов в чаши за праздничным веселым столом.

«И зачем так убиваться день‑ деньской? – размышляла девушка. – Отец вечно хмур и озабочен, продает вино, пересчитывает выручку глубокой ночью; я – то пряду, то стираю, то чищу кастрюли, то замешиваю тесто на завтра… Ах, будь я дочерью бедного дижонского ремесленника или крепостного с епископских земель, я и то была бы счастливей!»

Погруженная в такие мысли, Бургундочка не заметила, что по узкой тропинке, вьющейся среди виноградников, к хутору медленно приближается путник. Совсем близко уже подошел он, когда стук посоха по камням заставил девушку поднять голову с любопытством, перешедшим в изумление, как только она рассмотрела незнакомца, которому на вид можно было бы дать лет около двадцати пяти, если бы его исхудалое лицо и скорбный и изможденный облик не скрывали его молодости. Грубая серая ряса, состоявшая чуть ли не из одних заплат, едва прикрывала его от холода; он был перепоясан толстой веревкой; голова его была обнажена, ноги босы и изранены о камни, а в руках он держал сучковатую палку. Бургундочка вмиг сообразила, что перед ней не какой‑ нибудь бродяга, а божий человек, и, когда подошедший, представившись, подтвердил ее догадку, с ласковыми словами и почтительными поклонами взяла его за руку, провела на кухню и усадила у огня. Опрометью бросилась она в хлев и надоила кринку парного молока от лучшей коровы. Отрезав от каравая добрый ломоть хлеба, накрошила его в молоко и, склонившись в поклоне, всячески выказывая свое уважение и расположение, подала его гостю.

Он коротко поблагодарил за оказанные ему знаки внимания и, немного подкрепив силы, на звучный итальянский манер выговаривая слова, начал рассказывать такие чудеса, что поверг в изумление и очаровал Бургундочку. Он повел речь об Италии, где небо такое голубое, а воздух такой нежный, и в особенности об Умбрии[95]– стране неописуемой красоты долин, окруженных со всех сторон суровыми горами. Затем назвал он город Ассизу и поведал о чудесах, которые творил брат Франциск, серафим в человеческом образе, за которым, увлеченные его проповедью, толпами устремлялись целые народы. Упомянул он и некую Клару, [96]девушку необыкновенной красоты и знатного происхождения, почитаемую за ее святость не только людьми, но и свирепыми лесными волками. Он прибавил, что брат Франциск, дабы прославить имя Господне и выразить свою небесную любовь, сложил чарующие душу гимны; а так как Бургундочка пожелала услышать их, странник тотчас спел некоторые; и хотя плохо понимала она слова чужого языка, но само их звучание, а также манера исполнения чужестранца так тронули девушку, что слезы увлажнили ее глаза. Странник сидел потупя взор, не смея взглянуть на лицо девушки, как он догадывался, свежее, ласковое и юное. Она же, напротив, плененная благородными и выразительными чертами юноши, не отрывала глаз от его лица, бледного от длительного покаяния и поста.

Когда же сгустились сумерки, стали собираться на кухне парни и девушки, вернувшиеся с виноградника, зажгли свечи и смоляные факелы, подбросили в огонь принесенных с собой сухих виноградных побегов и уселись скоротать вечер: девушки за пряжей, парни – обстругивая и заостряя колья, которыми подпирают виноградные лозы. Все они с любопытством поглядывали на чужестранца, молча сидевшего у очага все в той же смиренной позе и даже не протянувшего к ласковым языкам пламени своих окоченевших ладоней. Сдержанный шумок пробежал и стих, когда вошел хозяин дома: всем было интересно узнать, как отнесется старый скряга к присутствию гостя.

Бургундочка, поднявшись навстречу отцу, в почтительных выражениях объяснила ему, что это она позволила себе пригласить в дом этого божьего человека, чтобы не пришлось ему провести ночь под открытым небом где‑ нибудь на виноградниках. Старик не выказал никакого неудовольствия, лишь пожал плечами и уселся на свое обычное место у огня. Начало вечера прошло мирно.

Внезапно чужестранец, пребывавший до этого в глубоком забытьи, поднял голову и, словно в первый раз обнаружив, что он сидит рядом с весело потрескивающим камельком, начал рассуждать вполголоса о красоте огня и о том, что люди должны быть благодарны Богу за столь великий дар. Бургундочка тронула за локоть соседку, та передала ее знак следующей, и в мгновение ока смолкли разговоры на кухне, и все стали слушать, что говорит странник. Он же, увлекаемый собственным красноречием, все повышал и повышал голос, пока речь его не зазвучала воодушевленно и в полную силу.

От похвалы огню он перешел к прославлению других благ, которые ниспосланы нам Божественной любовью и которыми мы обязаны делиться с ближними своими, подавая милостыню нуждающимся братьям. Именно обязаны, ибо все, чем владеем мы в этой жизни, дано нам лишь во временное пользование. Много ли проку, например, от сокровищ, запертых в сундуках скупца? От обильных злаков в закромах жестокосердого богача? Или они думают, что Господь столь щедро одарил их, чтобы они прятали свои богатства под замком, а не пользовались ими для облегчения страданий ближнего? Увы! В день Страшного суда золото это ляжет тяжким грузом на чашу весов и увлечет их в адское пламя! Тщетно будут они стараться тогда избавиться от того, над чем так дрожали всю свою жизнь: на спинах своих понесут они губительный груз богатства и вместе с ними погрузится оно в геенну!

Пока странник произносил эти назидательные слова, взоры слушателей его обращались к виноделу, ерзавшему на скамье, не зная ни как лучше сесть, ни куда глаза деть. Странник же, все более воодушевляясь, уже почти выкрикивал слова голосом звучным и проникновенным. Внезапно, понизив голос, он стал превозносить радость подаяния, и несказанную сладость, коей наполняется душа жертвующего бренными благами, дарованными ему милостью Божьей. Его вкрадчивая речь текла словно мед, глаза были влажными и отрешенными. Слушательницы, глубоко потрясенные и растроганные его проповедью, не могли сдержать слез, и в то время как одни вытирали платочками глаза, другие окружили странника и, отталкивая друг друга, тянулись к нему, стремясь поцеловать край его одежд. Бургундочка стояла, молитвенно сложив руки, и, казалось, пребывала в исступлении.

Хозяин, не подававший до этого видимых признаков недовольства, не мог более выносить подобную сцену и, бормоча что‑ то себе под нос, вытолкал всех прочь с кухни, положив таким образом конец вечерним посиделкам. Когда смолк стук тяжелых башмаков удалившихся работников, он коротко распорядился, чтобы подавали ужинать. По обычаям страны, Бургундочка прислуживала за столом отцу и чужестранцу. Последний был молчалив и смирен, как прежде, и, едва почтив вниманием незатейливое угощение, попросил соизволения удалиться. Бургундочка проводила его в просторную комнату в нижнем этаже, где уже была постелена свежая солома, и, тотчас вернувшись, села ужинать сама.

Кусок застревал у нее в горле; ее желудок отказывался принимать пищу, и, хотя она видела, что отец ее сидит насупленный и сердитый, она все же решилась спросить у него, что он думает по поводу речей странника, в особенности по поводу того, что было им сказано о необходимости делиться с ближним.

– Сдается мне, батюшка, – добавила она, – что, ежели прав любезный проповедник, мы с тобой попадем прямехонько в адское пламя – ведь в доме у нас в достатке и золота, и хлеба, и вина, а мы никогда не подаем милостыни.

Говоря это, девушка улыбалась ласково, чтобы смягчить резкость своих слов и не обидеть старика. Но тот вскочил с места в страшном гневе, ударил с силой по столу оловянной чашей, проклиная дочь, приведшую в дом этого сумасшедшего бродягу и оборванца, который на самом деле, может быть, переодетый разбойник, и пригрозил, что сейчас же возьмет его за шиворот и выставит вон; после чего девушка, испуганная и расстроенная, удалилась к себе в спальню.

Всю ночь не могла она сомкнуть глаз. Проповедь странника не выходила у нее из головы; она слышала его страстный голос, его веские слова, видела перед собой его лицо, преображенное благоговением и проповедническим пылом. Ложе Бургундочки было словно усеяно раскаленными угольями или колючками; она чувствовала укоры совести, как будто была преступницей; под утро она на мгновение забылась сном и увидела, как рогатые черти волокут куда‑ то ее отца, подгоняя его мешками, набитыми золотом. Едва только бледный свет зари возвестил утро, вскочила Бургундочка с постели и, полуодетая, с распущенными волосами, кинулась в комнату, где ночевал странник.

Дверь к нему была не заперта; он молился, стоя на коленях и прижимая к груди скрещенные руки. Он так был захвачен молитвой, что девушке показалось, будто он парит в воздухе. Заслышав шаги, чужестранец вскочил на ноги, и Бургундочка заметила, что лицо его увлажнено слезами и в то же время сияет небесной радостью; но, как только он увидел перед собой девушку, выражение его лица тотчас изменилось. Было такое впечатление, словно оно затворилось изнутри на ключ. Потупив взор и смиренно сложив руки, он осведомился у девушки, чего она желает. Бургундочка стремительно пала к его ногам и, обняв его колени, взволнованным голосом принялась объяснять, что дом этот полон скверны богатства, не приносящего пользы, сокровищ, упрятанных под спудом, которые навлекут погибель на душу их хозяина; что никогда здесь не подавали бедняку и горсти пшеничных зерен, прежде чем потом труда своего он не пополнит хозяйских сундуков; что она полна раскаяния и решимости, во имя спасения своей души и души своего отца, пойти по свету босой, прося милостыню и творя покаяние, и что она умоляет чужестранца благословить ее на этот подвиг, взять ее с собой, научить следовать уставу блаженного брата Франциска – смирению и совершенной бедности – и нести людям его учение.

Проповедник стоял неподвижно и молчал. Между тем ее речь, должно быть, возымела на него некое странное действие, потому что Бургундочка почувствовала, как содрогнулись его колени, и увидела, как судорожно исказилось его лицо и как сжались его пальцы, словно впиваясь ногтями в грудь. Девушка, подумав, что так она скорее убедит странника, простерла к нему руки и зарылась лицом в его рясу, орошая ее горючими слезами. Постепенно руки странника ослабевали, и наконец он, склоняясь к девушке, открыл ей свои объятия. Но вдруг, весь затрепетав, отпрянул в сторону и оттолкнул ее от себя с такой силой, что она чуть не покатилась по полу. Голова Бургундочки ударилась о каменные плиты, а странник, осенив себя крестным знамением и воскликнув: «Защити меня, брат Франциск!» – выскочил в окно и в мгновение ока исчез из виду. Когда Бургундочка поднялась с полу, потирая ушибленную голову, единственное, что напоминало о страннике, была смятая соломенная подстилка.

Весь день провела Бургундочка за шитьем, мастеря себе рясу из мешковины – той ткани, в какую обычно одевались крестьяне и батраки на виноградниках. Под вечер вышла она за ворота и вырезала себе из боярышника палку для посоха; сходила на кухню и из кучи веревок выбрала самую толстую; потом снова поднялась к себе и начала медленно раздеваться, аккуратно складывая на кровати различные принадлежности своей одежды.

В XIII веке мало кто носил льняные рубашки. Это было роскошью, которую могли себе позволить разве только члены королевской семьи. На Бургундочке был домотканый лиф, надетый прямо на тело, и нижняя юбка из еще более грубой ткани. Сняв лиф, она распустила волосы, обычно скрываемые под чепчиком, и они золотистым потоком упали на ее белые хрупкие плечи. Взмахнув ножницами, всегда висевшими у нее на поясе, она безжалостно вонзила их в эту буйную поросль, и легкие пряди стали плавно опадать вокруг, как опадают с куста цветы под порывом ветра. Ощупав голову и убедившись, что она подстриглась достаточно коротко, Бургундочка подровняла то там, то здесь торчащие прядки; затем разулась; распустив пояс юбки, стала надевать рясу, поддерживая юбку зубами, чтобы не оставаться совсем голой; скинула с себя наконец и этот последний предмет женского туалета, подпоясалась веревкой, завязав ее на три узла, как это было у странника, и взяла в руки посох. Но тут ей в голову внезапно пришла новая мысль, и, подобрав с пола раскиданные повсюду пряди волос, она перевязала их своей самой красивой лентой и повесила в изголовье кровати у ног грубоватой свинцовой статуэтки Божьей Матери. Подождав, пока совсем не стемнеет, она вышла на цыпочках из своей комнаты, на ощупь спустилась по ветхой лестнице, вошла в комнату, где ночевал странник, открыла окно и выпрыгнула наружу. Она припустила с такой прытью, что, когда начало светать, была уже в трех лигах[97]от хутора на дижонской дороге возле овчарен.

Утомленная, едва дождавшись, когда выведут стадо, бросилась она в стойло и, вытянувшись на овечьей подстилке, еще хранившей тепло, проспала до полудня. Проснувшись, она решила обойти стороной Дижон, где кто‑ нибудь из постоянных покупателей отца мог ее опознать.

Так и повелось с этого дня, что она старалась выбирать уединенные деревни, глухие хуторки, где просила Христа ради подать ей охапку соломы на ночь и корку хлеба на ужин. По дороге она творила про себя молитву, а когда останавливалась на отдых, опускалась на колени и молилась вслух, сложив руки так же, как это делал странник. Память о нем ни на мгновение не покидала ее, и она непроизвольно подражала во всем его действиям, добавляя другие по своему разумению.

Половину хлеба, который ей подавали, она всегда прятала, а на следующий день отдавала какому‑ нибудь бедняку, встреченному ею по дороге. Если ей давали деньги, она спешила раздать их нуждающимся, ибо помнила, что, как рассказывал странник, блаженный Франциск Ассизский не дозволял своим братьям иметь при себе отчеканенную монету.

Постепенно Бургундочка свыклась с такой жизнью, и в ней развился необыкновенный дар красноречия. Она могла толковать о Господе, об ангелах, о Небесах, о милосердии и Божественной любви, говоря при этом такое, что и сама удивлялась, откуда она все это знает, и люди, собравшиеся вокруг, слушали ее восхищенно и растроганно. Куда бы ни приходила она, повсюду ее обступали женщины, дети хватались за края ее хитона, а мужчины носили ее на руках. Следует заметить, что все принимали ее за хорошенького мальчика, – никому и в голову не приходило, чтобы девушка могла так мужественно противостоять ненастью и разнообразным опасностям, которые подстерегают путника в пустынной местности. Короткие волосы, темный цвет лица, загоревшего на солнце, ноги, огрубевшие от хождения босиком, делали ее похожей на паренька, а грубая мешковина скрывала округлость ее форм.

Благодаря переодеванию она чувствовала себя в безопасности, даже если ей на пути попадались буйные толпы солдатни или же шайки разбойников; разве что ее раз‑ другой вытянут ремнем – род шутки, в которой не могли себе отказать солдаты. Многие сочувствовали этому смиренному отроку, угощали его вином и давали деньги; другие смеялись, но ни разу никто не посягнул на ее свободу и жизнь.

Как‑ то в лесу Фонтенбло[98]довелось Бургундочке пережить ужасную ночь, когда она расположилась на ночлег под деревом, не заметив, какой страшный плод раскачивается на его ветвях, пока ноги повешенного не коснулись ее лица. Тогда, сделав над собой нечеловеческое усилие, вырыла она яму с помощью одного лишь посоха и собственных ногтей. Сняла с дерева труп с вывалившимся языком и вылезшими из орбит глазами, уже исклеванный воронами и сойками, и, как могла, собрав все силы, предала его земле. В ту ночь она видела во сне странника, который благословлял ее.

Но испытания, выпавшие на ее долю, длительный пост, жестокое умерщвление плоти, суровая и непривычная жизнь подорвали силы Бургундочки, и ее здоровье начало ослабевать, когда однажды она подошла к большому городу, который, как она узнала, расспросив крестьян, работавших в поле, оказался Парижем.

И она решила идти в Париж, надеясь, что, может быть, здесь живет ее странник и что она, может быть, случайно встретит его и ей удастся его упросить предоставить ей убежище, подобное тому, которое Клара дала своим дочерям, – монастырскую келью, где она могла бы завершить покаяние и со спокойной душой умереть. Рассудив таким образом, углубилась она в тот лабиринт изогнутых, грязных и узких улочек, каким был в те времена Париж.

Необыкновенная растерянность охватила Бургундочку. В этом огромном многолюдном городе, где на каждом шагу ей попадались лавочники, менялы, ростовщики, суровые священнослужители, проходившие мимо нее, даже не повернув головы, ни у кого не осмеливалась она попросить пристанища на ночь и куска хлеба, чтобы утолить голод. Высокие дома, островерхие крыши, шумные площади – все внушало ей страх.

Весь день бродила она, как неприкаянная, по улицам, заходила в церкви помолиться, затягивала потуже веревку на поясе, чтобы не так чувствовался голод, а на заходе солнца, когда ударил колокол, возвещавший вечернюю зарю, у нее словно что‑ то оборвалось в груди, и, почувствовав необыкновенную тоску, она принялась тихонько всхлипывать, в первый, быть может, раз помянув добром свой хуторок, где у нее всегда было вдосталь хлеба, а на ночь покойная постель. Едва лишь эти грустные мысли промелькнули в ее голове, она заметила приближающуюся к ней старушонку с крючковатым носом и злыми глазками, которая, подошедши к ней, осведомилась вкрадчивым голосом, как случилось, что такой хорошенький мальчик в столь поздний час оказался один на улице, и не нуждается ли он, как ей это сдается, в ночлеге.

– Матушка, – отвечала Бургундочка, – если бы ты предоставила его мне, ты оказала бы мне величайшую милость, потому что я действительно не знаю, где мне переночевать сегодня, и, кроме того, у меня не было во рту ни крошки уже целые сутки.

Старушонка запричитала жалостливо и, предложив следовать за собой, долго вела ее по каким‑ то унылым, жалким и подозрительным улочкам, пока не подошли они к неказистому домишке, дверь которого старуха отперла заржавленным ключом.

Весь дом был погружен во тьму; но старуха зажгла свечу и, освещая путь, повела Бургундочку по лестнице наверх.

Пламя весело пылало в камине. Бургундочка увидела перед собой пышную постель, мягкие кресла и накрытый стол, уставленный начищенными до блеска оловянными блюдами и серебряными кувшинами для вина и воды; всевозможная снедь была разложена по тарелкам и блюдам: румяные хлебы, булочки с пряностями, пирог из птицы и дичи, поджаристая корка которого была наполовину снята.

Все это источало благоухающий, тонкий аромат, и, хотя походило на чудо, если принять во внимание внешность старушонки и неказистый вид самого домика, у Бургундочки, чувствовавшей сильнейший голод, так потекли изо рта слюнки при виде этого обилия яств, что она не дала себе труда выказать удивления.

Она сразу же вознамерилась сесть за стол и отведать пирога, но старуха остановила ее. Она сказала, что надобно дождаться хозяина этого жилища, благородного и весьма достойного юноши‑ студента, который не замедлит явиться и, будучи человеком общительным, не сочтет, конечно, за неудобство разделить ужин с гостем.

И действительно, в скором времени раздались уверенные шаги и в комнату вошел молодой кавалер в черном плаще и пышном берете, украшенном пером серой цапли.

При виде его Бургундочка замерла от удивления, и тому были причины, ибо этот нарядный кавалер лицом и фигурой как две капли воды был похож на ее странника. Она узнала эти большие черные глаза, эти благородные черты. Только выражение лица было другое. В этом преобладала брызжущая веселость и чувственная энергия. Он снял берет, обнажив длинные вьющиеся волосы, скинул с себя плащ и ответил взрывом смеха, когда старуха принялась извиняться, что привела этого бездомного бедняжку, который, если он не будет возражать, разделит с ним ужин и комнату на одну ночь. Весело уселся он за стол, заявив, что, хотя его будущий товарищ, похоже, парень не очень‑ то жизнерадостный, пусть остается, потому что вдвоем все равно веселее. Слова эти он произнес тем самым звучным голосом, который был так хорошо знаком Бургундочке.

Старуха удалилась, и Бургундочка села за стол, смущенная и растерянная, глядя на своего сотрапезника и боясь поверить своим глазам и ушам. Пока она утоляла голод аппетитным пирогом, она не отрывала взора от юноши, который ел и пил за четверых и с шутками и прибаутками подливал ей вина и накладывал новые куски, и продолжала сравнивать странника с сидящим перед ней студентом.

Да, это были те же самые глаза, только прежде они не горели таким живым и смелым огнем и не было видно блеска темных зрачков, потому что они всегда были опущены вниз. Да, это был тот же самый рот, но прежде он был сух и сурово стиснут и не было видно этих сочных алых губ, белоснежных зубов, открывающихся, когда он улыбается, тонких усиков, придающих лицу задорное и мужественное выражение. Да, это был тот же ясный белый лоб, только волосы не торчали теперь над ним клочками. Вся фигура была прежней, но осанка стала более свободной и гордой.

Так постепенно, пытаясь удостовериться, что странник и юный дворянин в самом деле одно лицо, девушка заметила, что ей доставляет особое удовольствие отмечать в облике юноши выгодно отличающие его черты, и уже начало ей казаться, что, если это и вправду был ее странник, он много выиграл в изяществе и благородстве.

Кавалер с веселым видом все подливал и подливал вина, и Бургундочка рассеянно пила. Вино было темным, как топаз, благоухающим ароматами пряностей и нежным на вкус, но стоило сделать глоток – и словно жидкое пламя растекалось по всем жилам.

С каждым глотком Бургундочка находила своего сотрапезника все более остроумным и предупредительным. Когда его рука, передавая бокал, случайно касалась ее руки, сладостная дрожь пронзала ее от кончиков ногтей до шеи, нежнейший трепет пробегал по всем ее членам. Ум ее мутился, комната шла кругами, блеск свечей, освещавших пиршественный стол, дробился на тысячи блесток. И вот тогда юноша, сделав последний глоток, поднялся из‑ за стола и воскликнул, что пусть разразит его гром, если теперь не самое время для всякого порядочного школяра отправиться на боковую и подкрепить добрый ужин хорошим сном.

Эти слова слегка пробудили затуманившееся сознание Бургундочки. Она вспомнила, что в комнате была только одна постель, и, тоже встав из‑ за стола, смиренно пробормотала, что принятый ею обет обязует ее спать на полу и она так и намерена поступить, так что пусть господин студент не беспокоится. Но тот с великодушной настойчивостью запротестовал и, расстелив на полу плащ, заявил, что ляжет здесь, если юный пилигрим не согласится уступить ему часть ложа, где они оба преспокойно устроились бы.

Девушка отвергла это предложение, повергшее ее в ужас, и тогда студент с проворством и силой поднял ее на руки и понес к постели. Почувствовав вновь, что воля покидает ее, девушка закрыла глаза и, испытывая при этом необычайное наслаждение, подчинилась ему, склонив голову на плечо кавалера и ощутив щекой прикосновение его нежных надушенных кудрей.

Студент раскрыл постель, уложил Бургундочку, поправил вышитый шелковый полог и ласковым голосом, каким уговаривают детей, спросил, не будет ли ему позволено, по крайней мере, расположиться в ногах отрока, где ему будет все‑ таки мягче, чем на голом полу. Бургундочка не нашла обоснованных доводов, чтобы отказать ему в этом, и юный кавалер, завернувшись в плащ и подложив под голову подушечку, рухнул на постель, и через некоторое время, как бы в доказательство, что он уже спит, послышалось его ровное дыхание.

Бургундочка, напротив, беспокойно ворочалась, не находя себе места. Тщетно пыталась она вспомнить подобающие этому часу молитвы. Она не могла сосредоточиться; ее бросало то в жар, то в холод; студент и странник слились в ее воображении в единое существо, прекрасное и совершенное, ради которого она готова была выдержать любые пытки, не проронив и стона. Мягкое ложе разнежило ее тело, поощряя и усиливая игру воображения; в ночной тиши ей приходили на ум самые крайние и безумные решения: разбудить юношу, признаться ему, что она девушка, что она потеряла голову от любви к нему и готова быть его женой или рабыней, лишь бы жить и умереть рядом с ним.

Но разве пряди волос, повешенные ею к ногам святой Мадонны, не были залогом торжественного обета? От этих переживаний кровь прилила у нее к голове, сердце учащенно билось, а в ушах стоял такой звон, что спокойное дыхание студента отдавалось в них, как шум гигантских кузнечных мехов. О, искушение… искушение!

Она присела на кровати и при свете догоравших в камине углей взглянула на спящего; ей показалось, что никогда в жизни не видела она лица прекраснее и милее. В упоении склонилась она над ним так низко, что уста ее ощутили его дыхание.

Внезапно спящий приподнялся с ложа, словно вовсе и не спал, и со странной улыбкой на лице раскрыл ей свои объятия. Девушка отпрянула в ужасе и выкрикнула, вспомнив странника:

– Защити меня, брат Франциск!

В тот же миг вскочила она с постели и как безумная выбежала из комнаты.

Перепрыгивая через несколько ступенек, она сбежала по лестнице, толкнула незапертую дверь, и, оказавшись на улице, бросилась бежать, и, только достигнув большой площади, где возвышалось какое‑ то невзрачное, сумрачное здание, остановилась и принялась размышлять над тем, что с нею произошло.

Она с трудом могла собраться с мыслями; ей казалось, что происшедшее с ней этой ночью случилось во сне, и как бы подтверждением этой мысли было то, что, как она ни напрягала память, она никак не могла вспомнить лица студента. Последнее, что она помнила, – это гримаса гнева, исказившая его черты, дьявольская ярость в глазах и выступившая на губах пена.

Из дома, рядом с которым она стояла, вышли четверо мужчин, одетых в серые рясы, подпоясанные веревкой; на плечах они несли гроб. Бургундочка приблизилась к ним, и они взглянули на нее с удивлением, потому что она была одета в такое же платье, что и они. Подталкиваемая любопытством, девушка наклонилась к открытому гробу и там, на подстилке из пепла, – так ясно, что в этом не могло возникнуть никаких сомнений, – увидела тело своего странника.

– Когда скончался этот подвижник? – спросила она, трепеща всем телом.

– На закате, когда колокол ударил вечернюю зарю.

– Он жил здесь? Что это за дом?

– Здесь обитаем мы, следующие уставу святого Франциска Ассизского, минориты, братья твои, – отвечал ей суровый голос, и они удалились, унося на плечах свою скорбную ношу.

Бургундочка постучалась в ворота обители.

Никто так и не догадался, какого пола был новый послушник, и, лишь когда он скончался после долгого тяжкого покаяния, тайна эта открылась братьям, пришедшим обрядить тело в саван. Они осенили себя крестным знамением, прикрыли тело девушки толстым одеялом и отнесли похоронить на кладбище сестер‑ минориток, или, иначе, клариссинок, которое уже существовало тогда в Париже.