Христос над черепом

(Толедская легенда)

(перевод А. Миролюбовой)

I

К ороль Кастилии, отправляясь в поход против мавров, скликал на борьбу с врагами истинной веры цвет своей знати. С обычно тихих улиц Толедо[34]день и ночь доносились воинственный бой барабанов и пение горна; не проходило и часа, чтобы у городских ворот – воздвигнутой еще маврами Бисагры, или Камброна, или у въезда на старинный мост Святого Мартина – не слышались крики охрипших стражников, возвещавших о прибытии очередного рыцаря, который, под своим стягом и в сопровождении конных и пеших ратников, спешил примкнуть к кастильскому воинству.

Пока собирались королевские полки, готовые выступить на границу, в городе не прекращались народные гулянья, пышные пиры и блестящие турниры, а накануне того дня, который его величество заранее назначил для начала похода, был устроен самый последний праздник: вместе с ним заканчивались увеселения.

В вечер праздника королевский замок являл собой необычное зрелище. На обширных его дворах вокруг огромных костров сновали пажи, пешие воины, арбалетчики и прочий мелкий люд; кто, готовясь к бою, чистил коней и оружие; кто встречал радостными криками или проклятиями неожиданные повороты неверной фортуны, воплощенной в стаканчике с костями; кто, слушая хуглара, [35]певшего под гусли романс о былых сражениях, подхватывал припев; кто покупал у паломников раковины, крестики и ленты, которыми они прикасались к мощам святого Иакова; [36]кто громко хохотал над выходками шута, одни разучивали на горне боевые сигналы своих сеньоров, другие рассказывали старинные истории о рыцарских подвигах и о делах любви или же толковали о недавно случившихся чудесах – весь этот адский, оглушительный шум попросту невозможно описать словами.

Над этим бушующим морем, над этой кузней войны, где молоты ударяли по наковальням, и напильники с визгом вгрызались в сталь, ржали кони, звучали нестройные голоса, взрывы хохота, обрывки мелодий и божба, время от времени пролетали под порывами благодатного ветерка далекие гармоничные аккорды праздничной музыки.

Праздник проходил в залах замка, расположенного за вторым кольцом городских стен, и тоже представлял собой примечательное зрелище – не столь фантастическое и причудливое, но более ослепительное в своем великолепии.

На широких галереях – их стройные колонны и резные, легкие, будто кружево, стрельчатые арки запутанным лабиринтом терялись вдали, в просторных залах, где на шпалерах были яркими, разноцветными шелками и золотом вытканы сцены любовные, охотничьи и военные, а рядом красовались боевые трофеи, мечи и щиты, искрившиеся в потоках мерцающего света от неисчислимых ламп и канделябров, бронзовых, серебряных, золотых, свисавших с высоких сводов, крепившихся прямо к стенам, между массивных каменных плит, – всюду парили легкими облачками сонмы прекрасных дам. Богатые платья расшиты золотом; локоны стянуты жемчужной сеткой; рубины пламенеют на груди; пучки перьев, скрепленные кольцом из слоновой кости, свисают с запястий; белоснежные кружева ласкают ланиты – а вокруг колышется веселая толпа кавалеров: бархатные перевязи, парчовые туники, шелковые чулки, сафьяновые сапожки, короткие накидки с капюшоном, кинжалы с филигранной рукоятью и остро наточенные шпаги, вороненые, тонкие, легкие.

Среди этой блестящей, беспечной молодежи, на которую, сидя в высоких лиственничных креслах, окружавших королевский престол, с довольной улыбкой взирали старики, привлекала внимание своей несравненной прелестью одна дама: в то время ее признавали королевой красоты на всех турнирах и судах любви; ее цвета носили самые отважные рыцари, а самые сведущие в «веселой науке» трубадуры в звучных строфах славили ее чары; о ней тайком вздыхали юноши с нежным сердцем; за ней следовали, не отходя ни на шаг, словно вассалы за госпожою, самые прославленные отпрыски толедской знати, собравшейся тем вечером на торжество.

И никто из входящих в число постоянных воздыхателей доньи Инес де Тордесильяс – ибо так звали эту знаменитую красавицу, – несмотря на ее высокомерие и надменный нрав, никогда до конца не отчаивался: одному придавала бодрости улыбка, которую он, кажется, уловил на милых устах; другому – нежный взгляд, вроде бы обращенный к нему; третьему – мимолетная похвала, едва проявленная благосклонность, туманное обещание… каждый втайне рассчитывал, что рано или поздно его предпочтут всем прочим. Но двое в толпе поклонников особенно выделялись упорным, самоотверженным служением – их, по всей видимости, и можно было счесть если не избранниками прекрасной, то, во всяком случае, наиболее близкими к тому, чтобы завоевать ее сердце. Этих двоих рыцарей, равных по рождению, отваге и благородству, принесших присягу одному королю и домогавшихся одной и той же дамы, звали Алонсо де Каррильо и Лопе де Сандоваль.

Оба они родились в Толедо, вместе получили боевое крещение и в один и тот же день, встретив взгляд доньи Инес, воспылали к ней тайной страстью, которая зрела какое‑ то время в тишине и уединении, а потом обнаружила себя и в речах, и в поступках.

Во время турниров на Сокодовере, на цветочных играх[37]при дворе, везде, где представлялся случай померяться удалью либо остротой ума, эти рыцари не упускали его, желая отличиться в глазах своей дамы. Вот и нынче вечером, обуреваемые, очевидно, тем же стремлением, сменив боевой меч на пышные перья и кольчугу на парчу и шелк, стоя рядом с креслом, на спинку которого ненадолго откинулась красавица, утомленная прогулкой по залам, молодые люди наперебой обращались к ней с изящными, искусно составленными речами любви или обменивались полными тайного смысла язвительными фразами.

Меньшие светила этого блестящего созвездия, золотым полукругом обступив двух кавалеров, встречали смехом каждую колкую шпильку или тонкий намек, а красавица, ради которой и был затеян сей словесный турнир, едва заметной улыбкой поощряла изысканные либо полные скрытой насмешки речи, которые то слетали с уст ее обожателей волнами фимиама, ласкавшего ее тщеславие, то устремлялись безжалостными стрелами к самому уязвимому месту соперника – его самолюбию.

Куртуазное состязание в острословии и галантности становилось с каждым разом все грубее; фразы, еще облеченные в изящную форму, делались все более краткими и сухими; и хотя при их произнесении губы растягивались в некое подобие улыбки, в глазах уже явно сверкали молнии, выказывая гнев, кипевший в груди.

Страсти накалились, и положение делалось опасным. Дама поняла это и, поднявшись с кресла, собралась было вернуться в залы, как вдруг непредвиденный случай окончательно сломал преграду почтительной сдержанности, за пределы которой влюбленные до сих пор не выходили. Нарочито либо же по рассеянности донья Инес держала на коленях одну из своих раздушенных перчаток и во время беседы забавы ради отрывала одну за другой золотые пуговки. Когда она встала, перчатка скользнула между широких складок шелковой юбки и упала на ковер. Увидев это, все кавалеры из ее блестящей свиты поспешили к тому месту, оспаривая друг у друга высокую честь – удостоиться мимолетной похвалы в награду за оказанную любезность.

То, как поспешно они склонились над упавшей перчаткой, вызвало на устах у горделивой доньи Инес улыбку удовлетворенного тщеславия. Небрежно кивнув кавалерам, выказавшим столько пыла, едва глядя на них, с надменным и презрительным видом красавица протянула руку в том направлении, где стояли Лопе и Алонсо: именно они, эти два соперника, первыми подоспели к месту, куда упала перчатка. В самом деле, оба они одновременно заметили, как изящная вещица опустилась к ногам доньи Инес; оба нагнулись с одинаковым проворством, а когда выпрямились, оказалось, что оба крепко вцепились в злополучную перчатку с разных концов. Видя, что соперники словно бы вросли в пол и молча сверлят друг друга взглядами, полные решимости не уступать добычу, дама невольно испустила слабый крик, который потонул в ропоте изумленных зрителей. Все ожидали, что вот‑ вот произойдет бурная сцена, – а здесь, в замке, в присутствии короля, это было бы проявлением крайней непочтительности.

Но, несмотря ни на что, Лопе и Алонсо не трогались с места, с ног до головы меря друг друга взглядами; и о буре, бушевавшей в их душах, можно было догадаться лишь по легкой лихорадочной дрожи, внезапно объявшей их.

Ропот и восклицания становились все громче, вокруг участников драмы уже скопилась изрядная толпа; донья Инес, не то окончательно потеряв голову, не то желая продлить миг своего торжества, металась из стороны в сторону, словно желая укрыться от любопытных взглядов зевак, число которых все увеличивалось. Катастрофа казалась неминуемой: молодые люди уже глухо, вполголоса сказали друг другу какие‑ то слова; судорожно вцепившись в перчатку, каждый нащупывал свободной рукой золотую рукоять кинжала – но тут толпа зрителей почтительно расступилась, и появился король.

Чело его оставалось безмятежным, не было заметно ни возмущения в лице, ни гнева в жестах.

С первого взгляда он понял, что происходит. С непревзойденной галантностью самого совершенного рыцаря он отобрал перчатку у кавалеров, чьи руки, словно движимые пружиной, мгновенно разжались от соприкосновения с королевской десницей, и, повернувшись к донье Инес де Тордесильяс, которая опиралась на руку дуэньи и, казалось, была близка к обмороку, проговорил твердо, хотя и без излишней строгости:

– Держите, сеньора, вашу перчатку да постарайтесь впредь не ронять ее там, где она к вам вернется, запачканная кровью.

Едва король произнес эти слова, как донья Инес – то ли от пережитых треволнений, то ли оттого, чтобы с честью выйти из затруднительного положения, нам об этом судить трудно, – упала без чувств на руки тех, кто ее окружал.

Алонсо и Лопе, один – комкая в руках бархатный берет с пером, волочившимся по полу, другой – до крови кусая губы, обменялись цепким, пронзительным взглядом.

Такой взгляд в подобный момент равнялся пощечине; перчатке, брошенной в лицо; вызову на смертельный бой.

II

К полуночи королевская чета удалилась в свои покои. Торжество завершилось и ротозеи из горожан, которые большими и малыми группами скапливались у дворца, с нетерпением дожидаясь этой минуты, поспешили занять места на склонах, ведущих к замку, на Мирадорес и на Сокодовере.

Час или два на улицах, прилегающих к названным местам, царило неописуемое оживление. Видно было, как разъезжают туда‑ сюда оруженосцы на скакунах в богатой сбруе; гордо выступают герольды в роскошных плащах, расшитых гербами и девизами; музыканты в ярких нарядах бьют в литавры; выступают воины, облаченные в сверкающие латы; суетятся пажи в бархатных накидках и беретах с пышными перьями; слуги, освещая факелами путь, шествуют перед паланкинами, занавешенными богатой тканью; в багровом сиянии факелов можно было различить, как, разинув в изумлении рты и широко распахнув глаза, дивился городской люд на цвет кастильской знати, окруженной в этот вечер сказочным великолепием и блеском.

Затем шум и суета понемногу прекратились; цветные витражи в высоких стрельчатых окнах дворца померкли; между плотных рядов зевак проскакали последние всадники; зрители, в свою очередь, тоже стали расходиться в разные стороны, исчезая между теней, которыми полнился запутанный лабиринт темных, узких и кривых улочек, и ничто уже не нарушало глубокую тишину ночи, лишь часовые перекликались вдали, брел по проулку какой‑ нибудь припозднившийся прохожий да со стуком щеколд запирались последние двери, когда наверху широкой каменной лестницы, которая вела к дворцу, появился кавалер. Озираясь по сторонам, словно отыскивая кого‑ то, кто должен был бы его ждать, он не спеша спустился по склону замкового холма, а оттуда направился на Сокодовер.

Придя на площадь, он остановился на мгновение и снова огляделся вокруг. Ночь выдалась темная ни единой звезды на небе, ни единого огонька на площади; и все же вдали, в том самом направлении, откуда доносился еле слышный звук приближающихся шагов, кавалер вроде бы различил очертания человека, несомненно того самого, кого он ждал с таким нетерпением.

Кавалер, только что оставивший замок и пришедший на Сокодовер, был Алонсо Каррильо; принадлежа к почетной свите короля, он поневоле пробыл в его покоях до этого часа; навстречу ему из густого мрака, скопившегося под арками, что окружали площадь, вышел Лопе де Сандоваль. Встретившись, кавалеры вполголоса обменялись несколькими фразами.

– Я так и думал, что ты дождешься меня, – проговорил один.

– Я надеялся, что ты так подумаешь, – отозвался другой.

– Куда пойдем?

– Куда угодно, лишь бы там было четыре пяди ровной почвы, где развернуться, да хоть крохотный лучик света.

Завершив сию краткую беседу, молодые люди углубились в одну из улочек, выходящих на Сокодовер и пропали во тьме, как те ночные призраки, которые, вселив минутный ужас в сердце увидавшего их, распадаются на мельчайшие частицы тумана и исчезают в лоне мглы.

Долго кружили они по улицам Толедо, выискивая место, подходящее для того, чтобы подвести итог своему соперничеству, однако ночная темнота была столь глубокой, что поединок казался неосуществимым. И все‑ таки оба желали биться, причем до зари, ибо с лучами солнца королевские рати отправлялись в поход, и вместе с ними Алонсо.

Итак, они брели наугад по пустынным площадям, темным галереям, тесным, сумрачным проулкам, пока наконец не различили, как мерцает вдали огонек, крохотный, едва теплящийся, окруженный среди тумана кольцом таинственного, неверного света.

Они вышли на улицу Христа: свет, видневшийся в конце ее, исходил, должно быть, от лампады, что зажигалась в те времена – и зажигается по сей день – под Распятием, от коего и происходит ее название.

Углядев этот огонек, оба радостно вскрикнули, ускорили шаг и через недолгое время очутились подле образа, перед которым горела лампада.

Ниша в стене, в глубине которой виднелся распятый Спаситель с черепом у подножия креста, грубый дощатый навес, защищающий Его от непогоды, да небольшая, подвешенная на бечеве лампада, которая озаряла Его, раскачиваясь на ветру, – вот как выглядел образ Христа с черепом; побеги плюща, выросшие между потемневших, выщербленных плит, оплели Его, образовав нечто вроде зеленого шатра.

Рыцари, почтительно склонив головы перед Христом, скинули береты и прошептали краткую молитву, затем огляделись, выбирая место для боя, сбросили на землю плащи, встали в позицию и, подав друг другу знак коротким кивком, скрестили шпаги. Но они не успели ни шагнуть вперед, ни сделать выпад: едва зазвенела сталь, как свет вдруг погас и улица погрузилась в непроглядную тьму. Будто пораженные единой мыслью, противники, очутившись в кромешной мгле, отступили на шаг, опустили шпаги и устремили взгляд на лампаду: та, мгновение назад совсем угасшая, затеплилась снова, едва они прекратили бой.

– Должно быть, порывом ветра задуло огонек, – воскликнул Каррильо, вновь становясь в позицию и окликая Лопе, которому было явно не по себе.

Лопе, встрепенувшись, сделал шаг вперед, вытянул руку, и клинки зазвенели вновь; но едва они соприкоснулись, как свет сам собою погас и не зажигался до тех пор, пока шпаги не разъединились.

– Странно все это, по правде говоря, – прошептал Лопе, глядя на лампаду, которая загорелась снова и теперь слабо раскачивалась на ветру, бросая дрожащие, причудливые блики на желтый череп, помещенный у ног Христа.

– Полно! – возразил Алонсо. – Наверное, богомолка, которой поручено следить за лампадой, обкрадывает прихожан и жалеет масла; его там на донышке, поэтому свет то вспыхивает, то гаснет: того гляди, потухнет совсем.

И с этими словами пылкий юноша изготовился к защите. Его противник поднял шпагу… но на этот раз не только густейшая, непроницаемая мгла окутала их: в тот же самый миг их слуха достигло гулкое эхо, таинственный голос, напоминающий протяжные стенания ветра, который, не находя выхода из кривых, узких и темных улиц Толедо, облекает свои жалобы едва ли не в человеческие слова.

Что напел им этот жуткий, сверхъестественный голос, так никто никогда и не узнал; но звук его вселил в сердца молодых людей столь глубокий ужас, что шпаги выпали у них из рук, волосы встали дыбом, холодный, будто предсмертный, пот выступил на теле, объятом дрожью, и на бледном лбу.

Огонек, трижды потухавший, в третий раз вернулся к жизни, и мрак рассеялся.

– Да! – воскликнул Лопе, видя, что его нынешний соперник, а в былые времена – лучший друг, стоит неподвижно, такой же испуганный и бледный, как и он сам. – Бог не дозволяет поединка между нами, препятствует братоубийственной битве, ибо этот бой оскорбляет небеса, перед лицом которых мы сотни раз клялись в вечной дружбе.

С этими словами он бросился к Алонсо, и друзья крепко, с несказанным волнением обнялись.

Несколько минут они стояли молча, не выпуская друг друга из объятий, а потом Алонсо заговорил взволнованно и смущенно:

– Я знаю, Лопе: ты любишь донью Инес; не могу сказать, так ли сильно, как я, но ты ее любишь. Раз уж поединок между нами невозможен, вручим ей нашу судьбу. Пойдем сейчас к ней, пусть она без всякого принуждения решит, кому быть счастливым, а кому страдать. Мы оба подчинимся ее решению, и тот, кого она не удостоит свой милостью, отправится на рассвете с королевской ратью искать забвения в тяготах войны.

– Если ты того хочешь, да будет так, – отвечал Лопе.

И друзья рука об руку направились к собору: там на площади, во дворце, от которого ныне не осталось и следа, обитала донья Инес де Тордесильяс.

Уже разгоралась заря, а поскольку родственники доньи Инес, среди них и ее брат, отправлялись с королевским войском, можно было надеяться, что в столь ранний утренний час удастся проникнуть во дворец.

Одушевленные надеждой, друзья подошли наконец к готическому зданию собора, но тут какой‑ то странный шум привлек их внимание. Спрятавшись в тени одной из высоких опор, поддерживающих стены собора, они, изумленные, наблюдали, как во дворце их дамы открылся балкон и какой‑ то мужчина спустился по веревке; наконец показался белый силуэт, несомненно сама донья Инес: склонившись над резной решеткой, она обменялась нежными прощальными словами со своим таинственным возлюбленным.

В первую минуту молодые люди невольно схватились за эфесы шпаг, но тут внезапная мысль посетила их – они переглянулись и увидели на лицах друг друга такое комическое изумление, что разразились безудержным хохотом, и хохот этот, гулко отдаваясь в предутренней тишине, раскатился по всей площади и достиг дворца.

При его звуках белый силуэт исчез с балкона, послышался грохот с силой захлопываемых дверей, и все стихло.

III

Наутро королева, восседая на роскошно убранном помосте, смотрела, как отправляются на битву с маврами кастильские войска, и рядом с ней находились самые знатные дамы Толедо. Между ними была и донья Инес де Тордесильяс; нынче, как и всегда, на нее устремлялись все взгляды, но красавице казалось, будто выражение их стало иным, в них, можно сказать, читалось любопытство, а то и насмешка.

Такое открытие несколько смутило ее, тем более что на рассвете, когда она закрывала балкон и прощалась с возлюбленным, ей послышалось, будто около собора раздались громкие взрывы хохота; теперь же, видя, как над рядами воинов, которые проходили внизу в рассыпающих огненные искры латах, показались один подле другого стяги домов Каррильо и Сандоваль; уловив недвусмысленную улыбку, с которой, поприветствовав королеву, взглянули на нее друзья, чьи кони шли голова в голову, она обо всем догадалась, и краска стыда залила ей чело, а в глазах блеснули злые слезы.