Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Век машин






 

Весной в Нью-Йорке ветрено и сыро. Обманчивое тепло в любой момент может смениться дождем со снегом. Это самая трудная пора для бездомных, страдающих и от проливных дождей и от буйных ветров. После отчаянных зимних битв, когда неудачный выбор позиции уже через час может обернуться неминуемой гибелью, перспектива медленного умирания в ту пору, когда вокруг все только начинает зеленеть, представляется столь же мрачной, как и гибель в последний день войны. У людей, живущих на улицах, так же как и у школьников, каникулы начинаются только в июне.

До этого самого времени Питеру Лейку было некогда раздумывать о том, что же с ним могло произойти. Он выписался из госпиталя зимой и потому был озабочен единственно собственным выживанием. В течение нескольких месяцев он жил в туннелях подземки и спал на трубах теплотрасс рядом с людьми, с которыми он ни разу не перемолвился ни словом. Так же как и они, он боялся попасть под колеса поезда или стать жертвой огромных, размером с собаку, крыс или злобных лунатиков. Если ему не удавалось заработать на кусок хлеба мытьем посуды или выклянчить миску с благотворительным супом в палатке возле какого-нибудь религиозного заведения, он начинал рыться в мусорных бачках или жарил на костре голубей, хотя и знал, что есть их небезопасно. В иные дни благотворительные фонды давали таким как он возможность помыться под душем, отведать бульона из индейки и поспать на настоящей кровати.

Вероятно, он мог бы найти и какую-то работу, но у него попросту не было на это времени. Он был занят поисками самого себя и дал себе слово не устраиваться на работу до той поры, пока поиски эти не увенчаются успехом.

К концу мая или к началу июня напряжение спало настолько, что он мог свободно бродить по городу в поисках знакомых мест. Почти весь город оделся в стекло и в сталь, отчего здания стали походить на блестящие гробы. Окна домов никогда не открывались, у некоторых же зданий окон не было вообще. Улицы с этими необычайно высокими и тяжеловесными зданиями казались ему темными лабиринтами. Они обретали хоть какую-то привлекательность лишь по ночам (да и то при взгляде со стороны), когда их фасады были залиты светом огромных прожекторов. Как бы ни подавляли Питера Лейка размеры и формы новых строений, он тем не менее сумел отыскать несколько святынь (одна из которых действительно являлась храмом), казавшихся ему последними цитаделями истины, к которым он возвращался снова и снова подобно молнии, раз за разом ударяющей в вершину стальной мачты громоотвода.

Первым из этих мест стал Морской собор с огромными синими, словно морская волна, стеклами. Он приходил сюда для того, чтобы полюбоваться моделями судов, которые неведомо почему казались ему трогательными и исполненными столь же глубокого смысла, как и их огромные прообразы.

Вторым таким местом стала аллейка возле ресторана Петипа, из которого выбежала маленькая девочка, уснувшая у него на руках. Он приходил сюда едва ли не каждый день, надеясь вновь увидеть тех же людей. Он брался руками за прутья знакомой витой ограды и закрывал глаза в надежде, что в следующее мгновение этот бесконечный сон закончится, он очнется и вспомнит о том, что владеет магазином одежды или, скажем, работает железнодорожным диспетчером, юристом или страховым агентом, уже не раз обедавшим у Петипа со своей женой и детьми. Как ему не хватало старых, потемневших от времени деревянных домиков, теплых печурок, уютных городских скверов, печальных гудков паромов и былых надежд на то, что мир со временем станет куда краше, шире и зеленее! Кто бы мог подумать, что он скроет свой истинный лик за удушливым стеклом и металлом? Питер Лейк хотел только одного: вернуться в свое время.

Знакомые строения и улицы были для него чем-то вроде альпийских придорожных часовен. Он останавливался перед заколоченными, никому не нужными дверьми, старыми кладбищами, выглядывающими из-за громад зданий (он был единственным человеком, обращавшим на них внимание), укромными садиками, изысканными фасадами старинных зданий и узкими улочками, в которых могли таиться тени былого.

Последним и, вероятно, лучшим из этих памятных мест являлся старый многоквартирный дом, стоявший на Файв-Пойнтс. Уважающие себя образованные и восприимчивые представители среднего класса вряд ли смогли бы описать его лестницы, коридоры и комнаты, поскольку ни один из образованных, уважающих себя представителей среднего класса не вышел бы из этих трущоб живым. Люди, жившие в этом районе, завидовали крысам. Здесь никогда не было ни света, ни тепла, ни воды, зато за каждым углом прятался безумец с ножом в руке.

В один прекрасный день Питер Лейк вошел в один из подъездов этого дома, поднялся по лестнице на верхний этаж и, открыв расшатанную дверь, вышел на крышу. После этого он приходил сюда не раз и не два, силясь понять, чем же его так привлекало это место. Он ходил по крыше, разглядывая жаровые трубы, которые, судя по их виду, не использовались уже не один десяток лет. Ну а как же сами камины? Они были заложены кирпичом за семьдесят пять лет до этого, отчего скреплявший их известковый раствор стал больше походить на обычный песок. Он заглянул в глубокий темный дымоход и неожиданно вспомнил сладковатый запах горящих в печи сосновых дров. Питер Лейк обнял трубу и окинул взглядом округу. В свое время здесь было куда больше деревьев и пустырей. На Морнингсайд-Хайтс находилась ферма, Центральный парк казался самым что ни на есть настоящим лесом, рядом с которым стояли деревянные дома с просторными комнатами и высокими крышами, двери которых можно было не запирать (Питер Лейк напрочь забыл о своем воровском промысле, но сохранил свою былую честность). Отовсюду пахло сосновыми дровами, а снег всю зиму оставался белым…

Несмотря ни на что, даже сейчас его жизнь была исполнена куда большего достоинства, чем жизнь большинства добропорядочных и благополучных граждан. Отчаяние может испытывать лишь тот, кому есть что терять. Улицы Нью-Йорка и палаты известных заведений полнились забытыми всеми людьми, в лучах былой славы которых Александр Великий казался бы жалким клерком. В отличие от обычных горожан не терявший бодрости духа Питер Лейк порой скакал по улицам подобно Щелкунчику. Никто не обращал на это внимания. Все привыкли к тому, что бродяги нередко начинали танцевать, петь или возглашать обретенные ими великие истины, которые казались всем отъявленной чушью и в большинстве случаев таковою и являлись. Однако порой им удавалось найти чистое золото. Сказанное относилось и к Питеру Лейку.

Прошло несколько дней после его первого появления у Петипа. Теплым погожим вечером, когда счастливый и сияющий, словно праздничная иллюминация, Питер Лейк бродил в своих лохмотьях по улицам Нью-Йорка, он оказался возле застекленных секций машинного отделения редакции «Сан», из-за которых виднелись диковинные старинные машины и механизмы, чей вид, подобно ракетному двигателю, придал его сознанию мгновенное ускорение. Он видел перед собой десятки машин, которые вздыхали и хныкали, словно малые дети, кипятились словно сотни раскаленных чайников, и совершали строгие размеренные движения. Наконец-таки он увидел то, что было знакомо ему и не вызывало у него ни малейших сомнений.

Два унылых механика тащили по проходу между машинами промасленный стальной вал и ругались при этом так громко, что их голосов не мог заглушить даже гул десятков работающих двигателей. Они подошли к полуразобранному устройству, стоявшему между двумя машинами, блоки которых вращались то в одну, то в другую сторону, приводя в действие ньютоновские регуляторы. «Плохо дело, – подумал Питер Лейк. – Скорее всего, они никогда не имели дела с двойным бормоталом».

Он постучал по стеклу. Механики посмотрели в его сторону и тут же отвернулись. Он постучал вновь.

– Что вам нужно? – спросили они.

– Я хотел бы объяснить вам принцип работы двойного бормотала! – прокричал он, но они, судя по всему, не расслышали его слов.

– Иди отсюда! – сказали они.

Увидев, что странный бродяга никак не отреагировал на эти слова, один из механиков открыл фрамугу и спросил еще раз:

– Что тебе здесь нужно?

Подобно человеку, стоящему перед судьей, Питер Лейк тщательно обдумывал каждое свое слово.

– Я шел мимо, увидел, что вы ремонтируете двойное бормотало, и понял, что у вас возникли какие-то проблемы. Я мог бы вам помочь.

Механик посмотрел на него с сомнением, которое смягчалось единственно тем, что он тоже был ирландцем.

– Двойное бормотало? – переспросил он. – О чем это ты, парень? Мы таких слов отродясь не слыхали. Мы хотим запустить эту хреновину, только и всего.

– Она называется двойным бормоталом и является важным элементом силовой трансмиссии. Если его не починить, ваша трансмиссия будет выходить из строя каждую неделю.

– Именно так оно и происходит, но откуда тебе все это известно?

Питер Лейк улыбнулся.

– Я мог бы с закрытыми глазами разобрать и собрать любую из стоящих здесь машин.

– Хотел бы я на это посмотреть! – презрительно фыркнул механик, много лет обслуживавший эти старинные машины, устройство и назначение отдельных частей которых и поныне оставались для него загадкой. Хотя он провел здесь полжизни и учился работе механика у собственного отца, он никогда не отваживался заняться разборкой какого-нибудь узла, ибо не был уверен в том, что ему удастся собрать его вновь.

– Могу продемонстрировать это хоть сейчас! – уверенно заявил Питер Лейк, нисколько не сомневаясь в том, что механик не сможет устоять перед подобным предложением.

Механик вернулся к своему напарнику и стал пересказывать ему услышанное, время от времени поглядывая на Питера Лейка, который казался ему чудесным видением. Тот взял в руки стоявшую у стены лесенку и, приставив ее к стене, сказал:

– Лезь сюда.

Питер Лейк, не мешкая ни мгновения, тут же спустился в этот понятный и знакомый машинный рай. Машины встречали его с таким же восторгом, с каким воспитанники детского сада приветствуют мэра. Глядя на их угловатые движения и прислушиваясь к их пыхтению, Питер Лейк неожиданно понял, что он не кто иной, как механик, перед которым, словно солдаты на параде, стоят навытяжку сотни промасленных механизмов. Приблизившись к двойному бормоталу, механики заняли выжидательную позицию и, прислонившись к его станине, стали с интересом разглядывать странного гостя.

– Теперь так, сэр, – сказал один из них неожиданно резко. – Или вы вернете к жизни это самое бормотало, или мы отправим вас в Бауэри.

Небритый, грязный и потный Питер Лейк прекрасно понимал, что его нынешний вид оставлял желать лучшего, и потому не обижался на механиков.

– Двойное бормотало, говоришь? Я полагаю, господа, вам не терпится посмеяться над подзаборником…

Механики смутились. Питер Лейк же не мешкая приступил к работе.

– Посмотрите сюда, – сказал он, сняв большую панель. – Вам не кажется, что эта колеблющаяся штанга с пазами находится слишком близко к храповому механизму эллиптического установочного шаблона? Вследствие этого, друзья мои, повышается нагрузка на второй шатун, связанный с косозубой цилиндрической шестеренкой. Но основная проблема заключается вовсе не в этом. Без этой маленькой косозубой шестеренки встречные сцепки фрикционной передачи не будут вовремя выходить из зацепления, и этот червячный пантограф вообще перестанет работать. Это-то вам, надеюсь, понятно?

Механики ответили утвердительными кивками.

– Мало того, фрикционный тормоз тоже заело. Видите? Его нужно смазать лучшим спермацетовым маслом! А вот кулачки перифлексной муфты не мешало бы подвинуть вперед… Если вы дадите мне установочную гайку с углом профиля резьбы в пятьдесят пять градусов, я смогу вернуть на место штангу с пазами. Одновременно мы могли бы отрегулировать кулачки и разработать фрикцион. Верно? Чего же мы в таком случае ждем?

Не прошло и получаса, как двойное бормотало забормотало с новой силой, и трансмиссия заработала на удивление ровно и тихо, словно крылья совы, хотя прежде ее работа сопровождалась хлопаньем прослабленных приводных ремней.

– Теперь срок службы ремней увеличится до полугода, – проинформировал Питер Лейк ошарашенных механиков, – а потребляемая мощность упадет. Считайте, что я сэкономил вам уйму горючего. Эта штука и без того похожа на воронку.

Пропустив мимо ушей непонятное последнее замечание Питера Лейка, механики повели его по машинному залу, задавая вопрос за вопросом.

– А это что такое? – поинтересовались они, указав на огромный колпак, находившийся над работающей паровой машиной. – Над этой загадкой мы бьемся уже не один десяток лет. Время от времени он начинает тарахтеть как безумный, правда, происходит это нечасто. Мы пытались открыть его, но нам не удалось даже сдвинуть его с места! Может быть, тебе и эта штука знакома?

– Обижаете! – оскорбился Питер Лейк. – Она знакома последней Канарской дворняге! Я мог бы объяснить принцип ее действия хоть по-филиппински!

– Вот этого, пожалуйста, не надо! – стал умолять его один из механиков. – Ты себе не представляешь, как она мучила нас все эти годы! Иногда она начинала трезвонить среди ночи, ты можешь себе это представить?

– Во-во, – подхватил второй механик. – А как поступать в подобных случаях, мы не знаем. Если ты не откроешь нам этой тайны, я покончу счеты с жизнью одним ударом киянки!

– Я тоже! – вскричал его напарник. Механики замерли в напряженном ожидании.

– Это – аварийное звонило, – гордо произнес Питер Лейк, похлопав рукой по почерневшему от неправильного обращения металлическому колпаку.

Механики недоуменно переглянулись.

– Посмотрите на эту машину, – сказал Питер Лейк, указывая на огромное изящное устройство, расположившееся под массивным колпаком. – Она прекрасна, как юная девушка, возвращающаяся июньским вечером с Кони-Айленда. Это настоящая паровая машина. Когда она начинает работать на полную мощность, давление перегретого пара становится таким, что он может разнести вдребезги любую машину, но в последний момент он открывает специальный клапан и поступает в эту камеру и начинает гонять по кругу тысяча восемьсот восемьдесят три серебряных доллара. К своему стыду, я не знаю, почему долларов должно быть именно тысяча восемьсот восемьдесят три. Таков уж обычай.

Механики в очередной раз лишились дара речи. Питер Лейк принял их молчание за выражение недоверия.

– Я могу это доказать, – сказал он, подводя их к дальнему краю установки, где находились рычажки весьма странного вида.

– Мы не знаем назначения этих рычагов, – поспешили признаться механики.

– Это фиксаторы звонила. Смотрите. – Питер Лейк повернул несколько рукояток. – Таким образом можно выставить определенный угол. Все, я понял! Этот угол составляет ровно восемьдесят три градуса! Они позволяют сбросить напряжение с трасс.

– С трасс?!

– Ну а с чего же еще? Судя по размерам этого машинного зала, их здесь не меньше двух дюжин. Иначе с таким оборудованием работать опасно. На любой трассе должен иметься аварийный клапан, верно? Когда инженеры разрабатывали эту систему, они думали не только о суммарной мощности ее установок и о коэффициенте ее полезного действия. Эта система является единым целым, подобным уравнению со многими переменными, все члены которого взаимосвязаны, или большому оркестру, дирижировать которым способен лишь тот, кто знает толк не только в музыке, но и в инструментах.

Он вновь подвел их к аварийному звонилу и слегка приподнял его над паровой машиной. Из образовавшейся щели вывалился серебряный доллар. Механик, поднявший его с пола, еле слышно пробормотал:

– Тысяча восемьсот восемьдесят три…

 

В обычных обстоятельствах при приеме в «Сан» нового главного механика Гарри Пенн пригласил бы его на обед к себе домой или в ресторан Петипа. Однако в этом июне в «Сан» царила необычайная суматоха, вызванная тем, что сотрудники редакции продолжали биться над разгадкой тайны недоступного ни для публики, ни для прессы гигантского корабля, бросившего якорь на Гудзоне. Как ни старались сотрудники «Сан», они не смогли узнать о нем ровным счетом ничего, хотя сутками находились на причале, пытались достучаться до мэра (побывавшего на корабле поздно ночью и вернувшегося на берег в весьма странном настроении), делали аэрофотоснимки, пытались исследовать судно в инфракрасном диапазоне и изучали информацию, приходившую из самых разных источников. На обычные дела, в том числе и на церемонию приема новых работников, времени у них, естественно, не хватало.

К тому времени, когда изнуренный непосильной работой Прегер де Пинто провел краткое интервью с Питером Лейком, тот успел приобрести вид настоящего механика. Сначала он подровнял усы, постригся и раз пять помылся под душем, после чего купил себе новый костюм старомодного фасона (в этом смысле он был неоригинален, поскольку стиль одежды Гарри Пенна и многих работников «Сан» ассоциировался с концом девятнадцатого, но уж никак не с началом двадцать первого века). Иными словами, несмотря на многочисленные шрамы, он приобрел вполне цивильный вид. Однако если бы Прегер де Пинто заглянул ему в глаза, он понял бы, что Питер Лейк явился сюда совсем из другого мира и из другой эпохи. Однако Прегер этого не сделал, на лице же Питера Лейка было написано лишь то, что он честен и исполнителен. Он нисколько не походил ни на интеллектуала, ни на художника, ни на юриста, ни на банкира и казался скорее строителем, машинистом или рабочим с сильными и достаточно грубыми руками, прямым носом и мощным низким голосом. Прегер, не заметивший в нем ничего странного и не признавший в нем бродяги, пялившегося на них через ограду ресторана Петипа (надо сказать, что Питер Лейк тоже не помнил лица Прегера), тут же забыл о новом главном механике, согласившемся работать на ставке стажера (бывший главный механик Трамбул решил не спешить со своим увольнением).

Почти все время Питер Лейк проводил среди машин. В свободные от работы часы он сидел в снятой им клетушке, из окон которой были видны только крыши окрестных зданий. Незаметно для себя он превратился в типичного жителя Нью-Йорка – забытого всеми и одинокого.

Прекрасные июньские дни то и дело омрачались налетавшими на город с запада необычайно сильными грозами. Из возникавших словно ниоткуда свинцовых туч, похожих на змеиные логовища, на город обрушивались потоки воды и града. Молнии раз за разом с удивительной точностью били в антенны небоскребов Манхэттена, оглашая громом все авеню от Вашингтон-Хайтс до Бэттери.

Стоило начаться грозе, как Питер Лейк, чем бы он в этот момент ни занимался, откладывал все дела и подходил к окну, чтобы полюбоваться дождем. Он чувствовал себя участником пятой колонны, посланной в этот мир грозою и ветром, и надеялся, что в один прекрасный день они одержат победу над временем, не выпускающим людей из своего плена.

Мартин и Эбби с ужасом наблюдали за одной из таких гроз с тридцатого этажа дома, высившегося над Ист-Ривер. Такую сильную грозу в сознательном возрасте они видели впервые. Мартин сохранил память о нескольких грозах, бушевавших в десяти милях от их дома, теперь же гроза разразилась прямо у них над головами. Хардести и Вирджиния в этот момент все еще находились на работе, а госпожа Солемнис заснула мертвецким сном. Так и не сумевшие разбудить ее дети решили, что ее убила молния, и побежали на кухню, чтобы посмотреть из окна на Хелл-Гейт.

Мартин сказал, что родителей тоже убило громом, и Эбби, поверив ему, горько заплакала. Они остались одни-одинешеньки на всем белом свете. Вид плывущего через Хелл-Гейт буксира несколько приободрил их, но раздавшийся через несколько мгновений страшный удар грома тут же лишил последних надежд.

– Не бойся, Эбби, я за тобой присмотрю, – сказал Мартин, обдумывая проблему яичницы.

Его только что научили включать плиту и готовить простой завтрак, и потому будущее его особенно не страшило, тем более что буря стихла, на небо вышло солнышко, и Вирджиния позвонила с работы, с тем чтобы узнать, как у них идут дела.

Отношение ко времени роднило их с Питером Лейком. И он, и они считали его чем-то таинственным и загадочным (люди же, привыкшие то и дело смотреть на часы, верили в реальность секунд, минут и часов). Эбби и Мартин пока вообще не задумывались о времени и жили в квартире четы Мар-ратта, с которой был виден весь Йорквилл, как беззаботные пташки.

Они нередко поражали своими способностями взрослых. Хардести и Вирджиния искренне радовались тому, что у их детей так развита фантазия. Они никогда в жизни не видели телевизора, но общались с сотнями незримых фантастических существ, таких как «лысая Толстуха», «Собачники», «одинокий Дориан», «змеиная Леди», «Человек в трусах», «люди Деревьев», «люди Травы», «люди Дыма», «Альфонс Хула», «Скрипун и Цыпочка», «безумная Элен», «Боксер», «Ромео», «Чесночный народ» и так далее. Список этот можно было продолжать до бесконечности. Однажды вечером родители стали свидетелями такого диалога.

– Лунная кошка сегодня все время плачет, – грустно произнес Мартин. – Кот Бономо вернулся домой на четвереньках. Наверное, он себя плохо чувствует.

– Ты о ком? – спросила Эбби, вернувшись из мира грез, которым правили Морфей и Белинда.

– О лунной кошке! – раздраженно ответил Мартин.

– О ком?

– О лунной кошке! – возмущенно выкрикнул Мартин. – Четырнадцать вниз и семь вбок!

Только после этого Хардести и Вирджиния поняли, что фантастические герои детских рассказов на деле являлись реальными людьми, живущими в многоэтажном доме, на который выходили окна детской комнаты. Став невольными свидетелями каждодневной жизни тысячи с лишним людей и животных, большинству из них они успели дать клички, которые нисколько не удивляли Вирджинию, очень рано перенявшую у госпожи Геймли массу подобных словечек (кстати говоря, Вирджиния, выросшая на лоне природы, обладала достаточно редким даром: она умела предсказывать по облакам погоду на несколько дней вперед не только в родном Кохирайсе, но и здесь, в Йорквилле).

Дети не уступали ей ни талантами, ни отвагой. В детстве она не раз и не два оказывалась на грани страшной смерти: она могла дразнить гремучую змею, кормить ягодами огромного медведя-шатуна, а потом водить его за собой по лугу, где, как считала госпожа Геймли, с ней ничего не могло случиться, забираться на подтаявшие ледяные блоки, сложенные в леднике, или играть с заряженным ружьем, в то время как госпожа Геймли угощала соседей пирожками. В течение долгого времени Вирджиния считала, что ее детям подобные опасности не угрожают, однако в один прекрасный день она увидела Эбби танцующей на балконных перилах.

В этой ситуации практически любая мать тут же бросилась бы с криком к своему ребенку, однако Вирджиния сумела сохранить спокойствие. Она решила, что ее дети, живущие на искусственном утесе, подобно белкам или горным козам обладают всеми необходимыми для выживания в столь экзотических условиях способностями и не боятся высоты. Преодолев собственный страх, она подошла к бесстрашной Эбби и спокойно сняла ее с перил.

К счастью, этот вальс на перилах являлся исключением. Жизнь детей протекала мирно и безмятежно. Детская беспомощность, невинность и развитое воображение позволяли им поворачивать время вспять, путешествовать вместе с ветром и вселяться в животных. Границы их вселенной совпадали с границами города, проходившими в районе Форт-Ли, Нью-Джерси и Йонкерса, за которыми начинался совсем иной мир, бесконечный и полный загадок. В вопросах космологии дети разбирались куда лучше велеречивых физиков, поскольку последние исследовали Вселенную при помощи особых инструментов и создавали смехотворные модели, пытаясь накрыть жалким наперстком все небо. Не ведавшие же сомнений и страхов дети пребывали в самом центре мироздания. Они родились совсем недавно и потому еще не забыли его совершенного покоя и считали, что могут без особого труда попасть в любую его точку.

Вирджиния поведала им услышанный ею от госпожи Геймли рассказ об облачной стене, время от времени подходившей к городу со стороны залива.

– Это и ничто, и сразу все! – сказала она детям во время одной из бурь, когда они уже лежали в своих кроватках, прислушиваясь к завываниям ветра. – В ней нет самого времени, есть только его островки. Она стоит на месте и в то же время находится в постоянном движении, если же ты подойдешь к ней, она проглотит тебя, словно огромная волна. Она бродит вокруг города, то набрасываясь на него, словно торнадо, то вставая недвижной стеной. В ней можно спрятаться, за ней же, скорее всего, находится что-то другое…

– Почему ты так думаешь? – удивился Мартин.

– Потому что в те редкие минуты, когда в мире торжествует красота и справедливость, она становится золотистой, как улыбка Бога, который давным-давно сам придумал понятия и справедливости и красоты, но потом забыл о них и если теперь и вспоминает порой, то нечасто.

Дети поражали Хардести и Вирджинию своей наблюдательностью. Поскольку они целыми днями находились в здании, напоминающем огромный улей, они стали чувствительными к таким вещам, на которые большинство людей вообще не привыкло обращать внимания. К примеру, звон телефонов казался им щебетанием птиц, спрятавшихся в лесной чаще, или музыкой, настроение которой определялось погодой, временем суток, направлением ветра, тоном зуммеров и так далее. Канализационные трубы журчали важно, словно подземные реки Аида. С высоты тридцатого этажа они могли наслаждаться игрой света и гармонией голубого неба, неведомой людям, живущим на первых этажах или на узких улочках.

Марко Честнат как-то заметил, что подобной же чувствительностью к природе могли бы обладать только дети, выросшие где-нибудь в горах.

– Конечно же, все это время они находятся внутри огромной машины, которой, по сути, и является этот город, – сказал он. – Но машину всегда можно отделить от природы и природу – от машины.

По субботам он рисовал портреты детей. Из окон его студии, находившейся возле редакции «Сан», были видны подъезды к Бруклинскому мосту. В один из дождливых весенних дней к нему в мастерскую пожаловали в желтых плащах Эбби и Мартин, несказанно обрадовавшие Марко и своим появлением и видом. Удивленные его странным поведением, дети решили, что их привели к врачу, и тут же перешли на шепот. Для того чтобы привести их в чувство, ему пришлось угостить их клюквенным вареньем и шоколадным печеньем и подарить им наборы красок, магниты, машинки размером со спичечный коробок и музейные каталоги.

Они провели в его студии несколько часов, наблюдая за дождем и ветром так же внимательно, как и он за ними. Эбби подошла к холсту и, потрогав кисть Марко Честната, сказала, что она шуршит, словно дождь. Марко Честнат подумал, что даже здесь, в городе, с его балками, перекрытиями и двигателями, природа с ее вечными и неизменными законами оставалась самой собой.

Однако даже в самых безумных своих фантазиях Марко Честнат не мог представить того, что чувствовали и о чем думали эти дети.

 

Где-то в трущобах попавший на мельницу белый конь Атанзор ходил по кругу, таская за собой тяжелый брус, соединенный со скрипучим валом. Он отдыхал только в тех случаях, когда полуразвалившееся устройство, приводимое им в движение, ломалось или когда запасы перемалываемого зерна подходили к концу. Все остальное время он работал без перерывов. Он мог есть сколько угодно овса и сена. И корм, и вода находились в нише, сделанной в одной из стен, края которой были отполированы до блеска мордами и шеями тянувшихся к еде и к питью лошадей.

Лошади выдерживали на этой работе не больше месяца-двух и околевали чаще всего прямо на мельнице. Таким образом, хозяину мельницы приходилось менять до десяти лошадей в год. Район трущоб руководствовался собственной экономикой, лошади доставались мельникам даром или за бесценок. Воры приводили их сюда из своих ужасных стойл, находившихся в выгоревших домах, куда они перегоняли их по ночам.

С околевших лошадей сначала снимали кожу, после чего их резали на мясо. Из внутренностей вытапливали жир, а из копыт и костей варили клей. Это приносило алчным, тупым и недальновидным хозяевам неплохой дополнительный доход, и потому они никогда не жалели своих лошадей.

В этом смысле с Атанзором им явно не повезло. Они забрали его с арены, решив, что он сможет проработать куда дольше, чем его дальние родственники, которых они привозили в эту клоаку прямо с горных выпасов. Один виргинский першерон, к удивлению хозяев, смог проработать на мельнице целых пять месяцев. Они надеялись, что мощный белый конь сможет выдержать примерно такое же время, поскольку он весил столько же, сколько и першерон, хотя своим сложением больше походил не на рабочую лошадку, а на скакуна.

Они не знали того, что Атанзор не привык сдаваться, где бы он при этом ни находился – в море, в сарае старьевщика или на мельнице. Откуда им было знать, что он перемалывал время с такой же легкостью, с какой мельница перемалывала зерно, тем более что здесь он мог есть и пить вволю? Чем дольше он работал на мельнице, тем крепче становился. Он тянул свое ярмо, то обливаясь потом и пошатываясь от слабости, то гарцуя и потряхивая гривой от избытка сил, не останавливая своего бесконечного бега ни на мгновение.

В августовскую жару его тело покрывалось пеной, от которой раскрывались и гноились его старые раны, осенью ему казалось, что он вращает маховик времени и перемалывает морскую соль, зимой он старался не поскользнуться на льду и ждал наступления весны, весна же совершенно незаметно сменилась июнем с его частыми грозами и ливнями. Он черпал силы из самых разных источников, одним из которых было изумление его мучителей, поражавшихся его выносливости и терпению.

Проходя мимо смотревшего на западную сторону окна, он видел не только груды мусора, битого кирпича и почерневшие от копоти стены стоявших над рекой строений, но и небо, которое тоже дарило ему свои силы.

 

Город приветствовал мэра, ехавшего вниз по Ист-Ривер от Грейси-Мэнсон к ратуше, звоном колоколов. Колокола звонили до тех пор, пока он не вошел в здание ратуши, не надел на себя мантию и не пригласил к себе своего первого заместителя, с тем чтобы сообщить ему о том, что «мэр прибыл в свой кабинет, дабы продолжить служение на благо города и его обитателей». Многие люди считали эту странную, исполненную показного эгалитаризма церемонию, призванную напомнить мэру о его обязанностях, чем-то само собой разумеющимся.

Совет старейшин (в который входили как Гарри Пени, так и Крейг Бинки) собирался перед инаугурацией мэра единственно с тем, чтобы присвоить ему то или иное имя. Хотя имя это имело чисто символическое значение и никак не влияло на политическую карьеру мэра, оно определенным образом отображалось в сознании электората и избранника, собственное имя которого после этого мгновенно забывалось. Получившие прозвище Пепельного, Костяного или Тряпичного Мэра градоначальники тут же подавали в отставку или кончали с собой. Лисьи, Яичные и Птичьи Мэры продолжали работать, памятуя о том, что любой политик так или иначе становится жертвой насмешек и нареканий. Впрочем, самым достойным градоначальникам давались вполне безобидные или даже завидные прозвища, такие как Слоновая Кость, Водный Мэр, Речной Мэр и даже Серебряный Мэр (это имя получил мэр, руководивший городом в момент смены столетий). Никто не понимал, каким образом совет угадывал сильные и слабые стороны нового, еще не вступившего в свою должность мэра. Этого не знал не только Крейг Бинки, но даже и сам Гарри Пени, не устававший поражаться необыкновенной прозорливости совета.

Срок действия полномочий нынешнего градоначальника в зависимости от хода ноябрьской предвыборной кампании должен был истечь либо к моменту появления на реке первого льда (обычно река замерзала только к концу января), либо к тому времени, когда в Проспект-парке расцветали первые цветы (это происходило в начале марта). Судя по тому, что его предшественник звался Серным Мэром, Горностаевый Мэр должен был прекрасно справляться со своими обязанностями. Это имя, отражавшее сложную символику титулов, выражало соответствие нынешнего мэра занимаемой им должности, поскольку мантии чиновников такого ранга шились как раз из меха горностая. Мэр нисколько не тяготился этим прозвищем и справедливо полагал, что оно должно было способствовать его переизбранию. Несмотря на то что он походил на сваренное вкрутую яйцо и говорил писклявым голосом, он был честным и умелым политиком и вдобавок ко всему обладал развитым чувством юмора. Следует заметить, что он пользовался поддержкой самой ужасной и всесильной политической машины – виртуального теневого правительства, определявшего все значимые аспекты каждодневной жизни, начиная от характера рождественских поздравительных открыток и кончая спецификой машинного распознавания образов. Для того чтобы добиться своего избрания на столь высокий пост, нынешний мэр должен был запомнить имена, прозвища и любимые блюда тех лиц, с которыми ему приходилось обмениваться рукопожатиями («Привет, Джеки, как тебе вчерашняя лазанья?», «Рад видеть тебя, Ник. Как мне нравятся фаршированные блинчики!»). Эта достаточно утомительная предвыборная тактика зарекомендовала себя крайне эффективной.

В ведении Горностаевого Мэра находилось три здания, имевших различное число этажей и служивших для разных целей. Приземистое здание ратуши использовалось для проведения разного рода церемоний. В его залах, украшенных полотнами прославленных живописцев, могли выступать с концертами скрипичные квартеты. Каждый мэр в любой момент мог укрепить здесь свой дух, посетив галерею с портретами своих славных предшественников.

По-настоящему высокий офис находился в полумиле от ратуши и располагался на верхних этажах одного из самых высоких небоскребов, откуда сквозь разрывы между облаками можно было увидеть весь город, казавшийся набором разноцветных кубиков и полосок. Судьбоносные решения принимались именно здесь, поскольку их принятию не мешали ни лица, ни крики тех, кому не суждено было совладать с волнами истории.

Третий офис находился на пятнадцатом этаже стоявшего в Бэттери здания. Из его огромных окон была видна гавань, луга Губернаторского острова, рыжий кирпич Бруклин-Хайтс и зеленые газоны бруклинских парков и кладбищ. Находясь в этом офисе, мэр придерживался золотой середины. С одной стороны, взгляд его простирался достаточно далеко, с другой – он видел отсюда не только дали, но и фигурки людей. Да и корабли, которые крались вверх по Баттермилк-Ченнел, смотрелись отсюда куда лучше, чем с последних этажей небоскреба. Когда он взирал на них с этой усредненной позиции, они напоминали ему об океане.

Именно здесь, в не слишком низких, но и не слишком высоких кабинетах, Горностаевый Мэр и принимал большую часть своих решений. Поскольку эти комнаты не были столь же богатыми историей и ветхими, как палаты ратуши, и столь же эфемерными, как заоблачные выси небоскреба, он мог заниматься здесь разрешением самых сложных проблем и вопросов, составляющих суть политики. Он называл это место Чистилищем и обычно принимал большую часть своих посетителей (к числу которых относился и Прегер де Пинто) именно здесь.

Главный редактор «Сан», бывавший здесь уже не раз и не два, плюхнулся в кожаное кресло так, словно находился у себя дома.

– И что же у нас происходит? – спросил он у Горностаевого Мэра.

– Понятия не имею. А в чем, собственно, дело? – полюбопытствовал в свою очередь Горностаевый Мэр.

– Вы меня прекрасно понимаете.

– Прегер, я даже не догадываюсь, о чем вы! Что с вами стряслось? Вы напали на след Бинки?

– Хорошо. Я попытаюсь объяснить вам цель своего прихода. На прошлой неделе вы побывали на борту судна, бросившего якорь в Гудзоне. Наши репортеры сообщали, что, направляясь туда, вы выглядели встревоженным и расстроенным, словно заключенный, ожидающий оглашения приговора. Через два часа вы вернулись на берег совсем другим человеком и на глазах у всего города принялись плясать прямо на пристани.

Мэр откинулся на спинку кресла и довольно захохотал.

– За всю прошедшую с той поры неделю вы еще ни разу не общались с прессой.

– Я был очень занят.

– Город сгорает от нетерпения, желая узнать, что же это за корабль и с кем вы на нем встречались. Ваш союзник «Гоуст» сравнил ваш танец с джигой, которую сплясал Гитлер, узнав о сдаче Парижа. Неужели вам это нравится? Неужели вы не понимаете, что ваша скрытность может в любой момент обернуться против вас?

– Мои обязанности состоят вовсе не в том, чтобы выполнять за вас вашу работу, – усмехнулся мэр. – Если вы не знаете, кто находится на корабле, это, простите, ваша проблема. Возьмите в аренду катер и поезжайте туда сами.

– У нас есть собственный катер. Мы были на месте уже через полчаса после того, как этот странный корабль бросил якорь. Вы наверняка знаете о том, что они не пускают на борт посторонних и наотрез отказываются от любого общения. Мы пытаемся решить эту проблему. Мне хотелось бы единственно получить от вас какие-то общие указания…

– Если я этого не сделаю, «Сан» не поддержит меня этой осенью, так?

– Политика – искусство компромисса. Вполне возможно, в этом случае мы вас действительно не поддержим.

– Из-за такого пустяка?

– Мы не считаем это пустяком. Горожане хотят знать, что происходит в их городе, вы же отказываете им в этом праве.

– Ну а если я храню молчание в их же интересах?

– Вы, как и любой другой человек, можете ошибаться.

– Что поделаешь… И тем не менее я считаю свою позицию единственно правильной.

– Уж лучше бы об этом судили другие.

– В данном случае это невозможно.

– Я вас не понимаю, – вздохнул Прегер. – Телевизионщики смешают вас с грязью.

– Они это уже сделали.

– И при этом вы собираетесь выставлять свою кандидатуру на второй срок?

Горностаевый Мэр улыбнулся.

– Разве у меня есть реальные конкуренты?

– Пока нет.

– То-то и оно. К тому времени, когда они появятся, будет уже слишком поздно. Сейчас середина июня. Разве они успеют набрать за три с половиной месяца двадцать тысяч агитаторов и двести руководителей избирательных комиссий?

– Кто знает…

– В любом случае я не намерен менять свое решение.

– Но почему?! – воскликнул Прегер, отказываясь верить в реальность необъяснимой трансформации видного государственного мужа в бункерного политикана.

– Могу сказать вам лишь то, – заметил мэр, – что на моем месте вы, скорее всего, поступили бы точно так же.

– Это ваша личная точка зрения.

– Из этого вовсе не следует то, что она неверна. Город стоит на пороге великих свершений, и я хочу способствовать их быстрейшей реализации. История мне далеко не безразлична, и я готов пожертвовать ради нее своей карьерой. Да и кто мог бы мне помешать?

– К примеру, я, – спокойно произнес Прегер.

Горностаевый Мэр на мгновение растерялся.

– Это не тянет даже на шутку. Высокие, гладко выбритые и образованные люди становились мэрами этого города только в тех случаях, когда у них возникали серьезные нелады с законом. Вы слишком честны и благородны для того, чтобы заниматься подобным вздором. Да и как бы вы стали управлять этой махиной?

– Я попытался бы не обращать на нее особого внимания.

– Это невозможно, пусть об этом мечтают все молодые люди, произносящие перед зеркалом вдохновенные речи. Мы живем в страшном мире! Городом должен управлять не какой-нибудь жалкий краснобай, а достаточно решительный и жесткий человек! И город это знает!

– Что же вы в таком случае скажете о Серебряном Мэре?

– Он занялся писательством уже после того, как ушел со своего поста.

– Я никогда не был писателем, – заметил Прегер. – И на поверку я могу оказаться куда более жестким человеком, чем вам это кажется.

Горностаевый Мэр удивленно посмотрел на Прегера. Перед ним сидел стройный, высокий мужчина с нездоровым блеском в глазах.

– Откуда вы родом? – спросил он, ни минуты не сомневаясь в том, что Прегер вырос в семье иммигрантов на одной из городских окраин.

– С Хейвмейер-стрит, ваша честь, – холодно ответил Прегер. – Я вырос возле Уильямсбергского моста. Как вам это понравится?

– Какое мне, собственно, до этого дело, – пожал плечами Горностаевый Мэр, углубившись в изучение лежавших на столе документов. – Вам это, в любом случае, уже не поможет.

 

К середине июля ажиотаж вокруг гигантской плавучей платформы, бросившей якорь в Гудзоне, практически спал. Мэр оставался молчаливым, словно гранитная плита, ни одна живая душа не заходила на корабль и не сходила с него, а люди в форме появлялись возле него только в тех случаях, когда на него пытались забраться посторонние. В течение долгого времени представители прессы пытались разгадать загадку гигантского судна. Дюжине журналистов-парашютистов удалось сесть на его верхнюю палубу, но всех их тут же эскортировали на берег безмолвные стражи. Аквалангистов, вооруженных магнитами и присосками, все те же мрачные стражи встречали возле поручней. Вертолеты, гидропланы, воздушные шары и плавучие доки – иными словами, все, что могло плавать или летать, – появлялись возле корабля только в течение нескольких первых недель. Он исследовался приемниками инфракрасного и рентгеновского излучения, а также магнетометрами, однако эти исследования тоже не дали никакого определенного результата. В скором времени энтузиазм журналистов поугас, и они постепенно переключились на освещение других тем. Телевидение раздробило мир на столь крошечные частички, что такой огромный корабль попросту не влезал в его тонюсенькую пипетку.

Крейг Бинки, вернувшийся в город, успев прочесать большую часть территории Пальчиковых озер, решил обойти своих конкурентов в разгадке и этой тайны. Он, Бинки, дитя Возрождения, занялся изучением последних научных открытий, спешно обзавелся ускорителем частиц, собранным где-то на задворках Гринич-Вилидж, и установил за рекой приемник «бидео-излучения», на экране которого он надеялся увидеть содержимое корабля. Однако корпус корабля оказался непрозрачным даже для гамма-лучей, и Крейг Бинки спешно повел «Гоуст» в другом направлении, решив привлечь внимание читателей к поэзии (те счастливчики, книги которых были опубликованы на второй неделе июля, стали миллионерами).

Через какое-то время, к крайнему удивлению своих подчиненных, сдался и Гарри Пенн. Крошечные заметки о загадочном корабле теперь печатались на последней странице газеты и даже не входили в постоянный раздел, посвященный судоходству.

Забытый всеми корабль превратился в часть пейзажа, в утес, в предмет, на который люди перестали обращать внимание. Иными словами, он стал неотъемлемой частью города, которая не вызывала никакого интереса даже у Питера Лейка.

Прегер, Хардести и Вирджиния отказывались сдаваться, хотя Гарри Пенн и приказал им прекратить разработку этой темы.

После бессонных ночей, проведенных в библиотеке в поисках информации о доке, который мог бы вместить такое огромное судно, Хардести так обессилел, что заснул за справочными таблицами. Ему приснился отцовский дом в Сан-Франциско и плававшие по морю корабли. Он смотрел на них через подзорную трубу и видел на их бортах фамилию своего отца и отливающую золотом фигурку стоящего на задних лапах льва Сан-Марко.

Проснувшись, он увидел рядом с собой склонившуюся над толстенным морским регистром Вирджинию.

– Ничего мы здесь не найдем, – сказал он, глядя на Прегера, тащившего очередную кипу справочников по судоходству. – Почему бы нам просто не понаблюдать за кораблем? Эсбери мог бы перевезти нас на другой берег и забрать оттуда перед самым рассветом. Вполне возможно, они позволят себе расслабиться, увидев, что мы потеряли к ним интерес.

В течение следующих десяти дней с наступлением темноты они отправлялись к одной из скал Пэлисейдс, на которой им удалось обнаружить достаточно просторную площадку, и наблюдали оттуда за кораблем, поочередно сменяя друг друга. Перед самым рассветом Эсбери перевозил их обратно. Хардести первому наскучило это занятие, однако Прегер настоял на продолжении наблюдений. В отличие от Хардести и Вирджинии он не терял надежды и наблюдал за пустынными палубами с азартом притаившегося в засаде охотника. Они продолжали дежурить и в августе, когда над теплой как молоко рекой начал клубиться туман.

Их старания не пропали даром. В одну из августовских ночей Прегер разбудил своих друзей и кивком указал на противоположный берег. Небо уже начинало сереть. На причале, находившемся прямо напротив корабля, помигивали сигнальные огни, которые можно было заметить только отсюда. В свой бинокль Прегер разглядел на причале две фигурки и черный лимузин. Сигнальщик в странной одежде попеременно включал и выключал фонарь, другой человек нервно расхаживал по причалу.

– Дай посмотрю! – прошептал Хардести.

– Нет-нет, – покачал головой Прегер. – Времени у нас в обрез. Главное – успеть…

Они спустились к подножию утеса и, разбудив Эсбери, объяснили ему суть стоящей перед ним задачи. Однако ему ситуация представлялась не столь уж простой. С одной стороны, они могли упустить добычу, с другой – спугнуть ее своими неосторожными действиями.

Им неожиданно повезло. Из гавани вверх по течению реки шел небольшой танкер. Едва он поравнялся с утесом, как они пристроились за ним и, проплыв параллельным курсом с полмили, юркнули за длинный пирс, за которым их невозможно было увидеть не только с корабля, но и с пристани, где стоял черный лимузин.

Взобравшись наверх по прогнившим сваям, они побежали к ближайшей улице, надеясь поймать такси. Едва Хардести успел подумать о том, что в такое время поймать такси на Двенадцатой авеню им все равно не удастся, как они увидели пять сотен автомобилей, прогревавших моторы. Едва они выехали на автостраду, как мимо них в прямо противоположном направлении проехал знакомый черный лимузин.

– Развернитесь на сто восемьдесят градусов, – попросил водителя Прегер.

– Это еще зачем? – удивился тот, послушно разворачивая машину.

– Не важно, – ответил Прегер. – Незаметно следуйте за тем черным лимузином.

Лимузин выписывал невообразимые кривые, кружил по городу, проезжал мимо одних и тех же мест по три-четыре раза и то и дело нарушал все существующие правила дорожного движения. Наконец, вдоволь накатавшись по Манхэттену, он подъехал к входу в музей Метрополитен, после чего из него появились три человека. Они вошли в музей через редко используемую дверь у основания цокольной стены. Пока Прегер и Марратта ехали на такси, они успели рассмотреть всех пассажиров лимузина. Возле невероятно высокого человека сидели сигнальщик, который, судя по одежде, был священнослужителем, и расхаживавший прежде по пристани молодой толстяк с круглым лицом и узкими глазами-щелочками.

Увидь этих людей Питер Лейк, он заискрил бы подобно электрическому угрю, поскольку то были Джексон Мид, преподобный Мутфаул и похожий на уличного торговца с Бруклинского моста Сесил Мейчер, больше известный как господин Сесил Були.

Хардести, Вирджиния и Прегер отблагодарили таксиста приличными чаевыми и, сев за столик открытого кафе, находившегося напротив музея, стали дожидаться возвращения пассажиров лимузина. Тем временем к музею подъехал еще один лимузин, из которого выскочил не кто иной, как Горностаевый Мэр (его нетрудно было узнать по лысине и по пружинящей походке).

– Кто бы мог подумать… – покачал головой Прегер.

К подъезду подъехал третий лимузин.

– Смотри-ка, сколько здесь лимузинов, – удивился Прегер. – Можно подумать, что мы оказались где-нибудь в Верхнем Ист-Сайде…

Дверь лимузина медленно открылась, и оттуда вышел невозмутимый и подтянутый Гарри Пени.

 

При воспоминании о том, как спрятанные под половицами фотографии полуголых дородных девиц упали на обеденный стол, стоявший в гостиной огромного дома Айзека Пенна, и попали в руки отца, Гарри Пенн и поныне испытывал мучительное чувство стыда. Подобных моментов в его жизни было не так уж много, однако в этот день совершенно неожиданно для него он вновь испытал стыд. Выходя в начале девятого из здания музея, он увидел перед лимузинами знакомые фигуры Прегера де Пинто, Хардести Марратты и Вирджинии Геймли. Все это время он лгал им и водил за нос, решив не посвящать в свои тайные планы. Не в силах смотреть в глаза этим людям, он нырнул в машину, словно побитый пес. Он не привык стыдиться своих поступков.

Джексон Мид выглядел совсем иначе. Невероятно высокий (его рост составлял почти восемь футов) и сильный, он совершенно не походил на обычного человека, ибо смотрел на мир так, словно тот все еще пребывал в своей первозданной чистоте и свежести. Мрачный Мутфаул, являвший собой прямую противоположность, казался похожим на миссионера девятнадцатого века, борющегося с тлетворными соблазнами, губящими души обитателей южных морей. Улыбчивый и добродушный толстяк Сесил Мейчер (или, если угодно, господин Сесил Були) не походил ни на монументального Джексона Мида, ни на мрачного и мудрого Мутфаула.

Эта тройка выглядела так странно, что Прегер, умевший держать себя в руках как никто, простер к ним руки и изумленно спросил:

– Кто вы? Откуда вы?

Джексон Мид, нашедший эти вопросы вполне резонными, спокойно заметил, усаживаясь в машину:

– Из Сент-Луиса.

 

– Кто там? – спросила Буня из-за двери.

– Прегер де Пинто.

– Я спрашиваю, кто там?

– Прегер де Пинто.

– Кто? Прегер кто?

– Прегер де Пинто!

– Нет!

– Что значит нет?

– Мы никого не принимаем.

– В каком смысле?

– В любом.

– Это Прегер де Пинто!

– Кто-кто?

– Буня, сейчас же открой дверь! Ты знаешь, кто я!

– Одну минуточку. Вы, главное, так не кипятитесь. – Минут через пять дверь открылась. – Чем могу быть вам полезна?

– Мне нужно срочно переговорить с господином Пенном.

– Его сейчас нет.

– Я знаю, что он дома!

– Ничего вы не знаете!

– Представь себе, знаю!

– Ладно. Он действительно дома. Но вы все равно не сможете его увидеть. Он принимает ванну.

– Он что, стал невидимым?

– Это еще почему?

– Ты сказала, что я не смогу его увидеть.

– Он раздет, и потому он никого не принимает!

– Меня это нисколько не смущает, – хмыкнул Прегер, направившись к лестнице.

Гарри Пени, плескавшийся в своей огромной ванне, которую правильнее было бы назвать бассейном, тут же понял, что в дверь стучит именно Прегер (возмущенные люди всегда стучат словно дятлы).

– Я сразу понял, что это ты, – сказал он, увидев входящего в ванную комнату Прегера. – Только не подумай, что я от тебя прячусь.

– Теперь я не знаю, что мне и думать…

– Присядь, Прегер, – сказал Гарри Пени, указывая на кедровую скамейку, на спинке которой висели полотенца. – Я и сам собирался поговорить с тобой. Многого сказать я не смогу, и тем не менее я, что называется, попытаюсь объясниться… Прегер, когда ты станешь таким же старым, как я, ты забудешь обо всех своих нынешних амбициях. Я допускаю, что на свете есть существа, которые царапаются и брыкаются до гробовой доски, однако мы будем вести речь не о них, а о самых обычных людях. Человек, достигший преклонных лет, живет уже не столько настоящим, сколько прошлым или будущим, под которым я разумею его детей, внуков и так далее, и заботится уже не о себе, но об общественном благе, дотоле казавшимся ему пустой абстракцией… Я всегда понимал, что мне придется снова и снова переоценивать прожитую жизнь и пересматривать свои жизненные позиции. И тем не менее в известном смысле я ничего не понимаю и поныне… Тебе будет трудно понять меня, поскольку ты еще совсем молод и полон сил и надежд. Как ни странно, но наши преемники нередко начинают с разрушения того, над чем мы трудились всю свою жизнь… Скажи, разве я когда-нибудь мешал тебе?

Прегер покачал головой.

– Совершенно верно. Ты поступал так, как считал нужным. Я пытался помочь вам всем. И вот совершенно неожиданно у меня появились от вас какие-то тайны. Лошадка паслась себе, паслась да вдруг убежала в черный лес! Ты спросишь почему? – Гарри Пени рассмеялся. – На этот вопрос я не смогу ответить!

– В течение нескольких недель я на чем свет стоит поносил мэра за его скрытность, и тут вдруг оказалось, что все это время вы скрытничали точно так же!

– Ничего подобного. Я встретился с Мидом только сегодня утром.

Прегер замер, словно охотничья собака, почувствовавшая запах дичи.

– Мид? Вы имеете в виду этого великана?

– Совершенно верно. Мне не следовало бы тебе этого говорить, но это не так уж и важно… Самый рослый из них зовется Джексоном Мидом. Священник же носит фамилию Мутфаул.

– Мутфаул!

– Да-да, именно так. Что касается толстого коротышки, то он назвался господином Сесилом Були. Тебе эти имена в любом случае ничего не скажут…

– Я залезу в архивы!

– Они не значатся в архивах.

– Никто не может путешествовать по свету на корабле длиной в целую милю и при этом не оставлять за собой никакого следа!

– Кое-кто может, – усмехнулся Гарри Пенн, закрывая кран. – Это люди, делаюшие историю. Джексон Мид бывал здесь уже не раз, но ни единого упоминания об этом вы не найдете.

– Он побеспокоился об этом и на сей раз?

– Боюсь, что да.

– Иными словами, «Сан» проигнорирует даже сам факт его появления?

– Совершенно верно.

– Стало быть, даже если мне удастся собрать какой-то материал, вы попросту откажетесь его печатать?

– Да.

– Тогда мне придется написать заявление об уходе. Мне не хотелось делать этого, но у меня нет иного выхода.

– Я знаю, – ответил Гарри Пенн, довольно усмехнувшись.

– Мне всегда казалось, что я вас понимаю, – ошарашенно пробормотал Прегер.

– Ты никогда не мог этим похвастаться, – ответил Гарри Пенн. – И в этом смысле ты не исключение. И все же мне не хотелось бы отпускать тебя… Почему бы тебе самому не встретиться с Джексоном Мидом?

– Только не говорите, что для этого мне придется отрезать себе правую руку.

– Я этого не скажу. Вот только принесет ли тебе эта встреча пользу?

– Господин Пени, вы, наверное, знаете, что еще до знакомства с Джессикой я был помолвлен с женщиной, родители которой, желая обратить меня в свою веру, хотели, чтобы я обязательно побеседовал с каким-то иезуитом. Женитьба расстроилась сама собой, однако я успел познакомиться с этим иезуитом, который через какое-то время стал раввином.

– Ты полагаешь, что после знакомства с тобой Джексон Мид тоже станет раввином?

– Кто знает…

– Не забудь пригласить на встречу Хардести и Вирджинию!

– Зачем?

– Джексона Мида будут сопровождать Мутфаул и господин Були. В этом случае на их стороне не будет численного преимущества.

 

Ранним утром они вошли в музей через ту же дверь в цокольной стене и уже в следующее мгновение пожимали руку сияющему Сесилу Мейчеру, представившемуся господином Сесилом Були. Он был одет в средневековый пажеский мундир и в китайскую шляпу, которая как нельзя лучше подходила к его узким глазам, похожим на амбразуры.

В половине пятого в музее не было даже охранников, и тем не менее в нем звучала музыка, исполнявшаяся дюжиной музыкантов, которых они увидели с балкона, выходившего на погруженный в тень атриум. Они прошли по длинной анфиладе пышных залов и оказались в Новом зале с его светлосерыми сводами, напоминавшими своим цветом мартовское небо. Джексон Мид работал за длинным столом, находившимся в самом центре зала, в окружении полудюжины мольбертов с картинами. Мутфаул в китайской шляпе молился на коленях перед большим полотном, изображавшим вознесение святого Стефана. Святой поднимался над землей, и его худые ноги с усилием тянулись за ним, преодолевая сопротивление плотного как водяной поток воздуха. Он казался младенцем, поднятым к небу отцовскими руками. Его одежды развевались ветром, а взгляд был устремлен к свету, льющемуся на полотно с невидимой высоты. Внизу же солнечные лучи освещали трепетные птичьи стаи и далекие горные цепи, издали похожие на застывшие табуны диких коней. Реки низвергались с гор каскадами, и там где вода не успевала заполнить русло, виднелись рыбы, ловящие воздух жабрами. Под святым Стефаном сияло кольцо золотого света, и на том месте, откуда он вознесся, дымилась зеленая трава лужайки. Закончив молитву, Мутфаул поднялся на ноги и, сняв с себя священническое облачение, положил его на стол. После того как гости опустились в кресла, стоявшие напротив Джексона Мида, Сесил принялся довольно расхаживать взад-вперед, загибая пальцы и что-то бормоча себе под нос.

Музыка смолкла. Прегер хотел уже было нарушить молчание, но тут Джексон Мид поднял руку в предупредительном жесте.

– Мне хотелось бы услышать и заключительный фрагмент. Вам знакома эта вещь?

– Это аллегро из третьего Бранденбургского концерта, – ответил Хардести.

– Все правильно, – продолжил Джексон Мид. – Это единственный Бранденбургский, в котором не звучат духовые инструменты. Откровенно говоря, мне не нравится их звучание. Будто монахи бегут темным коридором, пуская ветры. Все это средневековье, монастыри… Это было ужасно. Вот он! Вслушайтесь в эту музыку! Эта часть с ее темами и бесконечными повторами вызывает у меня образ хорошо отлаженной машины. Одни и те же ритмы и соотношения присущи планетам и галактикам, осцилляциям мелких частиц, биениям сердца, приливам, отливам и двигателям. Когда мы умираем, мы явственно слышим этот ритм, похожий на тарахтение лодочного мотора начала века. Эти же ритмы характерны для настоящей живописи и для языка сердца. Благодаря им при виде дедушкиных часов, прибоя или строго спланированных парков наши сердца наполняются радостью. И материя, и энергия бренны, вечны только их пропорции и ритмы. Когда мы слышим эту музыку, нам кажется, что ее создатель зримо присутствует рядом с нами.

Стоило музыке стихнуть, как Джексон Мид обратился к Сесилу Мейчеру.

– Господин Були, пожалуйста, передайте музыкантам, что они могут быть свободны до половины шестого.

Сесил Мейчер отправился выполнять поручение, смешно размахивая на ходу пухлыми ручками, Мутфаул же, похожий на безумного предпринимателя откуда-нибудь из Коннектикута, сел подле Джексона Мида.

– Доктор Мутфаул и я будем рады ответить на ваши вопросы. При этом нам приходится соблюдать режим секретности. Будь мир единым, в этом не было бы нужды. Но мы живем в сложном мире, в котором существует не только свет, но и тени.

– Мы очень признательны вам за то, что вы согласились встретиться с нами, – сказал Прегер. – И мы никоим образом не хотим нарушать вашего режима. Но мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы обсуждать теорию единого поля или проблемы эстетики. – Джексон Мид заметил, что слова эти не вызвали у Хардести особого сочувствия. – Разумеется, мы не станем помещать ваших ответов на страницах нашей газеты, но при всем том мы остаемся репортерами и нас не могут не интересовать цели вашего появления, тем более что вы прибыли сюда на столь необычном корабле.

– Ваш интерес представляется мне вполне обоснованным.

– Меня это радует. Кто вы, откуда вы прибыли, чем вы планируете заниматься, почему вы действуете в обстановке строжайшей тайны, что находится на вашем корабле, где и когда он был построен и когда вы приступите к тому, ради чего вы сюда прибыли? Нас интересует только это.

– Мне кажется, что вы явно переоцениваете себя, – спокойно заметил Джексон Мид.

– В каком смысле? – столь же спокойно отреагировал на это замечание Прегер.

– С какой стати я должен вводить вас в курс своих дел?

– Вы сами сказали, что мой вопрос представляется вам обоснованным.

– Мне представляется обоснованным ваше любопытство. Отвечать же на ваши наглые вопросы я вовсе не обязан.

– Покупая «Сан», люди могут узнать то, чего в противном случае они никогда бы не узнали. Именно поэтому я и задаю вам вопросы, которые почему-то представляются вам не вполне корректными.

– Хочу напомнить, что вы пообещали не разглашать результатов этого интервью, не так ли? Позвольте, в свою очередь, задать вопрос и вам. Вы беретесь защищать права своих читателей. Но в чем, собственно, они состоят?

– Они живут в этом городе, господин Мид. Если бы они сами искали ответы на все, что здесь происходит, они сошли бы с ума. Но о многом они узнают, читая нашу газету.

– Господин де Пинто, собака, охраняющая овечье стадо, быстро привыкает к исполнению своих обязанностей. Она управляет ими подобно тому, как вы управляете своими читателями. Лица, пытающиеся отстаивать права других людей, на деле управляют ими. Правительство вслух заявляет о своих обязанностях, пресса же делает вид, что к власти она не имеет никакого отношения! Вы не защищаете права людей, вы манипулируете ими, помещая на страницах своей газеты те или иные материалы или привлекая внимание читателей к определенным событиям. Кто избирал вас на эту должность? Никто. И потому вы не имеете права говорить о том, что вы работаете во имя общего блага. Когда я сочту нужным оповестить публику о своих планах, я сделаю это сам. До этих самых пор мне придется мириться с существованием оппозиции.

– Вы уверены в ее существовании? – вмешалась в разговор Вирджиния.

– Она существует всегда, и не существовать она попросту не может.

– Но с чем это связано? – удивилась Вирджиния. – Почему бы вам не устранить ее, открыв публике свои планы? Это было бы самым простым решением проблемы.

– В том случае, если бы я пытался заручиться поддержкой населения, я поступил бы именно так. Но мои цели состоят совсем не в этом.

– Тогда в чем же они состоят? – спросил Хардести.

Посмотрев в глаза Хардести, Джексон Мид внезапно сменил гнев на милость и, обращаясь уже не к Прегеру, а к нему, ответил:

– Мы строим радуги. Я хочу остановить время и воскресить мертвых, господин Марратта. Иными словами, мне хотелось бы восстановить справедливость.

От неожиданности Хардести вздрогнул.

– Когда это произойдет?

Джексон Мид улыбнулся.

– Запаситесь терпением.

Прегер в отличие от Хардести отказывался внимать сладкоголосому пению этой необычайно рослой и властной сирены.

– Простите меня, господин Мид, но ваши речи кажутся мне лишенными смысла. Если бы я процитировал их в своей газете, все психиатрические клиники нашего города встречали бы вас с распростертыми объятиями!

– Вы думаете, он этого не знает? – спросил, подходя к столу, Сесил Мейчер.

– Благодарю вас, господин Були, – резко оборвал его Джексон Мид. – Я смогу ответить ему и сам.

– Это еще не все, – продолжил Прегер. – Судя по тому, что происходит в этом мире, ваша странная деятельность пока не увенчалась успехом. Мало того, она может оказаться разрушительной, и в этом случае мы просто обязаны остановить вас.

– Вы видите эту картину? – спросил Джексон Мид, указывая на «Вознесение святого Стефана».

– Конечно вижу, – ответил Прегер.

– А вы верите в то, что святой Стефан действительно вознесся?

– Откровенно говоря, нет.

– Но тогда для чего художник написал эту картину и почему святого Стефана так почитают верующие?

– Они верят в его вознесение, только и всего.

– Дело совсем в другом, – покачал головой Джексон Мид. – Здесь изображен лишь первый шаг его вознесения, которое продолжается и поныне. Говорить о его реальности или нереальности не имеет смысла до той поры, пока мы не узрим всей картины.

– Простите, не понял, – раздраженно заметил Прегер.

– Пока мы не увидим всего холста, мы не сможем отличить реального от воображаемого. Все мои поражения могут оказаться победами, а все победы – поражениями. Свет будущего неотделим от света былой славы. Мы не видим и не понимаем этого, поскольку живем во времени, которого на деле не существует. Посмотрите на картину. Мы видим на ней движение, не так ли? В то же самое время мы понимаем, что изображение неподвижно. На самом деле эта ситуация как раз и отражает реальное положение дел. Последовательность неподвижных кадров создает иллюзию движения. Все происходило и происходит сейчас, в это мгновение.

– И тем не менее движение существует! – запротестовал Прегер.

– Оно порождается нашей близорукостью.

– Откуда вам это известно? – спросил Прегер. – Вы что, видели ту самую картину? И еще вы сказали, что, умирая, человек слышит что-то вроде тарахтения двигателя начала века. Кто мог вам это повед






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.