Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Пушкин и его время






 

В 1800 году, согласно семейному преданию, известному исключительно из рассказов няни поэта Арины Родионовны, произошла столь любимая официальной историографией встреча маленького Пушкина с императором Павлом I. Но это только легенда. А если не принимать во внимание неопределенное по длительности пребывание годовалого Пушкина вместе с матерью в северной столице, то его приезд для поступления в Лицей в 1811 году можно считать первым посещением Петербурга.

Тем не менее, как нам кажется, здесь уместно будет привести две легенды, относящиеся к предкам Пушкина, как далеким, так и более близким, поскольку обе они связаны с пребыванием их героев в Петербурге.

Известно, что прадед Пушкина по материнской линии был сыном эфиопского князя. Русский посланник в Константинополе прислал ребенка в подарок Петру I. Царь крестил десятилетнего мальчика, дав ему имя Абрам, и фамилию Ганнибал в честь карфагенского полководца. Так вот, в семье Пушкиных сохранилась легенда о том, что единокровный брат Ганнибала однажды отправился на поиски Ибрагима, как звали мальчика в Эфиопии. Не найдя его у турецкого султана, брат Ибрагима будто бы явился в Петербург с дарами в виде «ценного оружия и арабских рукописей», удостоверяющих княжеское происхождение Ибрагима. Но православный Абрам Петрович Ганнибал, как рассказывает предание, не захотел вернуться к язычеству и «брат пустился в обратный путь с большой скорбью с той и другой стороны».

Совсем недавно, уже в наше время эта легенда вроде бы получила неожиданное подтверждение. Некий Фарах-Ажал, проживающий в поселке Неве-Кармаль на территории современного Израиля, рассказывал, что один из его предков в Эфиопии по имени Магбал мальчиком был подарен «белому царю». Это происходило во время какой-то войны, когда «белый царь» помогал эфиопам оружием. В деревне до сих пор живет легенда, что Магбал был обменен на это оружие. Через много лет до эфиопской деревни дошли сведения о том, что Магбал стал «большим человеком у „белого царя“». Портрет мальчика, сделанный художником, находившимся в составе миссии «белого царя», по утверждению Фараха, до сих пор хранится у одного из многочисленных родственников Магбала. Кстати, определение «белый» на родном языке Фараха обозначает не только цвет кожи, но такие понятия, как «холод», «лед», «снег», что придает легенде еще большую достоверность.

И вторая легенда. Отец Пушкина Сергей Львович к серьезной деятельности, как говорят, расположен не был, предпочитая службе светские визиты и холостяцкие развлечения. О его беззаботности и легкомыслии ходили легенды. Любимым занятием Сергея Львовича во время его службы в гвардейском полку было сидеть у камина и помешивать горящие угли своей офицерской тростью. Как-то раз, согласно легенде, с такой обгоревшей тростью Сергей Львович явился на учения, за что будто бы и получил выговор от командира: «Уж вы бы, поручик, лучше явились на ученья с кочергой».

Мы бы не останавливались на дате и месте рождения Пушкина, поскольку и то и другое общеизвестно, если бы не одна удивительная московская легенда, рассказанная как-то Андреем Битовым. Согласно легенде, поэт родился не 27 мая по старому стилю, а накануне, 26 числа. Но так как на следующий день был великий праздник Вознесенья, то родителям Пушкина удалось «по большому блату» записать рождение ребенка 27-м числом. Но и это еще не все. Оказывается, в Москве уже сегодня «известны» шесть адресов, где будто бы родился Пушкин, на основании чего москвичи вообще считают истинным местом рождения поэта Петербург. Вот такая легенда. Или розыгрыш, умело растиражированный Битовым. Впрочем, ни то, ни другое не выпадает из контекста нашего рассказа.

Царскосельский лицей – высшее привилегированное учебное заведение для дворянских детей – был учрежден Александром I в 1810 году и открыт 19 октября 1811 года в специально для этого перестроенном архитектором В. П. Стасовым флигеле Царскосельского дворца. Предполагалось, что первый набор Лицея составят наиболее подготовленные и способные мальчики. В сущности, так и получилось. Согласно одному лицейскому преданию, во время посещения Лицея Александр I спросил, обращаясь к ученикам: «Ну, кто здесь первый?» и услышал ответ юного Пушкина: «Здесь нет первых, ваше величество, все вторые».

Первым директором Лицея был прогрессивный деятель раннего периода александровского царствования, публицист и автор одного из проектов отмены крепостного права Василий Федорович Малиновский. Несмотря на короткое пребывание в этой должности, в воспоминаниях лицеистов, особенно первого выпуска, он остался личностью, навсегда определившей и сформировавшей мировоззрение своих воспитанников. Умер Малиновский скоропостижно в 1814 году. Похоронен он на Большеохтинском кладбище рядом со своим тестем А. А. Самборским.

Дача Самборского находилась вблизи Царского Села, недалеко от Лицея, по дороге в Павловск. На этой даче часто бывал и Малиновский, причем имел обыкновение задерживаться на несколько дней и работать в одной из комнат этого гостеприимного дома. Видимо, поэтому народная традиция связала его с именем Малиновского. По давней легенде, именно ему, директору Лицея, разгневанный за что-то император отказал однажды в праве на строительство собственной дачи в обеих царских резиденциях – Павловске и Царском Селе. Тогда Малиновский, не решаясь ослушаться и в то же время желая досадить императору, выстроил особняк посреди дороги, на равном расстоянии от обоих царских дворцов. До войны эта дача была известна в народе под именем Малиновки. Двухэтажный каменный дом на подвалах действительно стоял посреди дороги, и серая лента шоссе из Пушкина в Павловск, раздваиваясь, обходила его с обеих сторон. Во время последней войны Малиновка была разрушена, и затем долгое время безжизненный остов старинной дачи замыкал перспективы одной и другой половин улицы Маяковского. В 1950-х годах развалины разобрали и на их месте разбили круглый сквер, который, не изменяя давней традиции, отмечает место бывшей дачи.

Первоначальная программа обучения в Лицее, разработанная совместно M. М. Сперанским и В. Ф. Малиновским, предполагала два курса по три года каждый, с окончанием учебы к осени 1817 года. Однако мы знаем, что первый выпускной акт состоялся уже 9 июня, а еще через два дня лицеисты начали покидать Царское Село. Этой необъяснимой спешке, согласно распространенной легенде, способствовало следующее происшествие. Однажды юный Пушкин, который никогда не отказывал себе в удовольствии поволочиться за хорошенькими служанками, в темноте лицейского перехода наградил торопливым поцелуем вместо молодой горничной престарелую фрейлину императрицы. Поднялся переполох. Дело дошло до императора. На следующий день царь лично явился к тогдашнему директору Лицея Энгельгардту, требуя объяснений. Энгельгардту удалось смягчить гнев государя, сказав, что он уже сделал Пушкину строгий выговор. Дело замяли. Однако говорили, что будто бы именно это происшествие ускорило выпуск первых лицеистов: царь решил, что хватит им учиться.

Лицеисты первого, пушкинского, выпуска решили оставить по себе память: в лицейском садике, около церковной ограды, они устроили пьедестал из дерна, на котором укрепили мраморную доску со словами: «Genio loci», что значит «Гению (духу, покровителю) места». Этот памятник простоял до 1840 года, пока не осел и не разрушился. Тогда лицеисты уже одиннадцатого выпуска решили его восстановить. Восстановление пришлось на то время, когда слава Пушкина гремела по всей России. Тогда и родилась легенда, что в лицейском садике установлен памятник Пушкину, воздвигнутый якобы еще лицеистами первого выпуска. В 1843 году Лицей перевели из Царского Села в Петербург на Каменноостровский проспект, в здание, построенное архитектором Л. И. Шарлеманем для сиротского дома. Лицей стал называться Александровским. Своеобразный памятник «Гению места», перевезенный сюда из Царского Села, еще несколько десятилетий украшал сад нового здания Лицея. Дальнейшая его судьба неизвестна. А в лицейском садике Царского Села, там, где была первоначальная мраморная доска, в 1900 году по модели скульптора Р. Р. Баха был наконец установлен настоящий памятник поэту – юный Пушкин на чугунной скамье Царскосельского парка.

Говоря языком популярной литературы, по выходе из Лицея Пушкин буквально окунулся в водоворот великосветской жизни блестящей столицы. Посещение модных салонов и званых обедов, литературные встречи и театральные премьеры, серьезные знакомства и мимолетные влюбленности. Все это оставило более или менее значительный след в городском фольклоре Петербурга.

В дневнике одного из современников поэта сохранилась запись, относящаяся, правда, к более позднему времени, когда Пушкин был уже женат. Но тем легче представить, как вел он себя в подобных ситуациях, будучи холостяком. «В Санкт-Петербургском театре один старик сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, когда она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: „Мальчишка, дурак! “ Пушкин отвечал: „Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательство жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я не даю тебе пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую“».

Подобных анекдотов сохранилось немало. Были среди них и совершенно безобидные шутки и каламбуры, которые их авторам легко сходили с рук, и о них скоро забывали. Но когда дело касалось Пушкина, то любая его острота приобретала в глазах общества дополнительный смысл. Даже обычное застольное остроумие возводилось в какую-то небывалую степень. Так, с легкой руки поэта, известных литераторов Греча и Булгарина в Петербурге прозвали «Братьями-разбойниками». Будто бы однажды во время званого обеда Пушкин увидел, что цензор Семенов сидит между этой литературной парой. «Семенов, – будто бы воскликнул Пушкин, – ты точно Христос на Голгофе».

Популярным развлечением тогдашней «золотой молодежи», в кругу которой вращался Пушкин, были розыгрыши, которые порой оборачивались и против поэта. В то время в столице был известен своими выходками Александр Львович Элькан. Внешне он был и без того похож на Пушкина, однако постоянно стремился усилить это сходство. Отпустил «пушкинские бакенбарды», изучил походку поэта, носил такой же костюм, ходил с такой же, специально подобранной увесистой тростью. Разве что без «пуговицы с мундира Петра I», которую, согласно легендам, Пушкин «вделал в набалдашник» свой трости. Однажды на Невском к Элькану подошла некая провинциалка. «Как я счастлива, что, наконец, встретила вас, Александр Сергеевич. Умоляю, позвольте еще раз встретить вас и прочесть два-три стихотворения». И Элькан, нимало не смутившись, пригласил ее к себе. И указал пушкинский адрес. Говорят, провинциальная Сафо явилась-таки к поэту, чему тот был несказанно удивлен.

Впрочем, чаще всего героем таких историй становился сам Пушкин. По Петербургу ходили скабрезные стихи, авторство которых не просто приписывалось Пушкину, но и обрастало анекдотическими подробностями. «Пушкин, прогуливаясь по вечернему городу, проходил мимо особняка графини Н. На балконе второго этажа – графиня и две ее подружки. Завидев идущего Пушкина, просят: „Ах, Александр Сергеевич, душенька, а сочини-ка нам поэтический экспромт“. Пушкин поднимает к балкону задумчивое лицо и декламирует: „На небе светят три звезды: /Юпитер, Марс, Венера./А на балконе…“» и так далее – то, что потом, во время холостяцких пирушек, молодежь, разгоряченная шампанским, скандировала с пьяным казарменным хохотом, а в аристократических салонах стеснительные барышни таинственно нашептывали подружкам в их неожиданно порозовевшие ушки.

Это, кстати, тоже была популярная своеобразная игра с заранее будто бы оговоренными правилами. Все всё понимали. Судите сами. В 1828 году в Петербург приезжает Николай Васильевич Гоголь. Здесь он создает свои бессмертные «Петербургские повести». Но если «Невский проспект», «Шинель» или «Портрет» – это вполне реалистаческое отражение подлинного петербургского быта, то откуда взялась фантасмагория «Носа», на первый взгляд не очень понятно. Где он сумел увидеть или, если уж быть абсолютно точным, не увидеть такой нос в повседневной жизни Петербурга? И тут выясняется одно любопытное обстоятельство из истории петербургского городского фольклора. Оказывается, в описываемое нами время среди «золотой молодежи» пользовались скандальным успехом и широко ходили по рукам непристойные картинки с изображением разгуливающего по улицам детородного органа. Пешком и в карете. В чиновничьем сюртуке или в расшитом золотом генеральском мундире. При орденах и лентах. С моноклем и щегольской тростью. Этакое олицетворение напыщенного служебного чванства. Чернильная душа. Крапивное семя. Канцелярская крыса в пугающем государственном мундире. В народе их не любили и с нескрываемым издевательским сарказмом называли древнейшим коротким и выразительным словом, состоящим всего из трех букв. Именно этого чиновника и изобразил неизвестный художник.

С высокой долей уверенности можно утверждать, что эти скабрезные рисунки были хорошо известны Гоголю. Оставалось только придать им более пристойный вид, а в содержание вложить побольше юмора и иронии. Тогда-то, видимо, и появился в голове писателя образ «симметричного по дигонали» органа асессора Ковалева, предательски покинувшего своего хозяина и самостоятельно разгуливающего по Петербургу. Так что взрывной интерес современников к «Носу» не был случайным. Ассоциации, вызванные гениально найденным эвфемизмом, были вполне определенными.

Безобидные шутки часто становились опасными. В 1828 году Петербург зачитывался списками «Гавриилиады». Авторство Пушкина ни у кого не вызывало сомнений. Да и сам поэт вроде бы этого не отрицал. Однако в письме к Вяземскому предлагал «при случае распространить версию о том, что автором „Гавриилиады“ был Д. П. Горчаков». Князь Дмитрий Горчаков, стихотворец «средней руки» и, главное, известный всему Петербургу «атеист», умер за четыре года до того, и ему авторство злосчастной «Гавриилиады» ничем не грозило. Надо сказать, что Пушкин к своей репутации относился достаточно серьезно. Довольно и того, что в обществе его еще с лицейских времен считали автором фривольной поэмы «Тень Баркова». Кстати, споры об авторе этой поэмы не прекращаются и сегодня. Многие современные пушкинисты не уверены в том, что это был Пушкин.

Великосветская молва приписывала Пушкину и некоторые стихи знаменитого кадетского «Журавля» – любопытного собрания стихотворного фольклора военных учебных заведений дореволюционной России. Многие из стихов этой бесконечной поэмы о всех гвардейских полках, как в столицах, так и в провинции, вошли пословицами и поговорками в петербургский городской фольклор. Традиция приписывать авторство этих стихов наиболее известным и прославленным поэтам была повсеместной. Наряду с Пушкиным авторами «Журавля» в разное время и в разных кадетских корпусах считались и Державин, и Полежаев, и Лермонтов. Правда, у последних было некоторое преимущество по сравнению с Пушкиным. Они учились в военных училищах. Лермонтову, например, как бывшему кадету Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге, согласно легендам, отдается безусловное право на авторство песни «Звериада», в которой высмеивались все должностные лица школы, начиная с самого директора. Эту песню кадеты школы распевали, окончательно покидая ее после выпуска. На Лермонтова это было похоже. И в Школе, и во время службы в лейб-гвардии Гусарском полку он вел себя вызывающе и не всегда предсказуемо. Не однажды подвергался аресту. В 1840 году за дуэль с Барантом был в очередной раз арестован и сидел в Ордонансгаузе на Садовой улице. Кстати, через много лет среди петербургских военнослужащих распространилась легенда, что и Достоевский, будучи кадетом Инженерного училища, «сидел чуть ли не там же, где и Лермонтов». Воистину, тот не солдат, кто не сидел на гауптвахте.

Одним из самых модных в художественных и литературных кругах Петербурга того времени считался салон Оленина в собственном его доме на набережной Фонтанки (сейчас это дом 101, а по нумерации пушкинского Петербурга – 125). Желанными гостями здесь постоянно были Крылов, Гнедич, Кипренский, Грибоедов, братья Брюлловы, Батюшков, Стасов, Мартос, Федор Толстой и многие другие. Значение Оленинского кружка очень скоро переросло значение дружеских собраний с танцами, играми и непременным обеденным столом. Здесь рождались идеи, возникали проекты, создавалось общественное мнение. Это был один из тех культурных центров, где исподволь формировался наступивший XIX век, названный впоследствии «золотым веком» русской культуры, веком Пушкина и декабристов, «Могучей кучки» и передвижных выставок, веком Достоевского и Льва Толстого.

В то же время о хозяине этого гостеприимного дома президенте Академии художеств и первом директоре Публичной библиотеки, историке, археологе и художнике Алексее Николаевиче Оленине в Петербурге ходили самые невероятные легенды. Будто бы этот «друг наук и искусств» до восемнадцати лет был величайшим невеждой. Будто бы именно с него Фонвизин написал образ знаменитого Митрофанушки, а с его матери – образ Простаковой. И только дядя Оленина якобы сумел заметить у мальчика незаурядные способности. Он забрал его у матери и дал блестящее образование. По другой легенде, на самого Оленина произвела сильное впечатление увиденная им в юности комедия «Недоросль». Именно она будто бы заставила его «бросить голубятничество и страсть к бездельничанью» и приняться за учение.

Между прочим, и Денису Ивановичу Фонвизину, и его бессмертной комедии «Недоросль» Петербург обязан появлением известной пословицы: «Умри, Денис, лучше не напишешь» в значении наивысшей похвалы, хотя и с некоторым оттенком иронии. Согласно преданию, пословица родилась из фразы будто бы произнесенной Григорием Александровичем Потемкиным при встрече с писателем: «Умри теперь, Денис, хоть больше ничего не пиши: и имя твое бессмертно будет по одной этой пьесе». Остается только догадываться, почему эту фразу фольклор приписал Потемкину, который и Фонвизина не любил, и в Петербурге не был во время представления «Недоросля».

Но вернемся к Оленину. Известно, что, вопреки легендам, он получил неплохое домашнее образование, которое продолжил в Пажеском корпусе. В семнадцатилетнем возрасте за успехи в учебе он был отправлен в Германию, где успешно занимался языками, рисованием, гравировальным искусством и литературой.

Во время одного из посещений дома № 125 на Фонтанке, согласно легенде, Пушкин встретился с Анной Керн, поразившей его юное воображение. Современные архивные разыскания показали, что встреча эта произошла в соседнем доме (№ 123), также принадлежавшем Оленину. Правда, хозяева дома проживали там только до 1819 года, в то время как встреча Пушкина с красавицей Анной Керн датируется январем – февралем 1819 года. Строго говоря, серьезного, а тем более принципиального значения эта небольшая биографическая путаница не имеет. Однако кружок Оленина приобрел в Петербурге такую известность, что фольклорная традиция связывала с ним, а значит и с домом, где происходили собрания кружка, все наиболее существенные события биографий своих любимцев.

Влюбчивый, темпераментный, с горячей африканской кровью, юный поэт не всегда был разборчив в своих любовных похождениях. Предание сохранило имена некоторых дам столичного полусвета, около которых увивался Пушкин. Среди них были некие Штейнгель и Ольга Массон. Об одной из них, откровенно названной в письме А. И. Тургенева непотребным словом, тем не менее, рассказывали с некоторой долей своеобразной признательности. Она-де однажды отказалась принять поэта, «чтобы не заразить его своей болезнью», отчего молодой Пушкин, дожидаясь в дождь у входных дверей, пока его впустят к этой жрице любви, заболел всего лишь безобидной простудой.

Истинных друзей любвеобильного поэта даже такие незначительные истории всерьез беспокоили, тем более, что, по мнению многих, это мешало его систематической литературной деятельности. Да и сам поэт порою тяготился своей «свободой», предпринимая попытки остепениться и создать семью.

Будучи в Москве зимой 1826/27 года, он настолько заинтересовался одной московской красавицей, умной и насмешливой Екатериной Ушаковой, что московская молва заговорила о том, что «наш знаменитый Пушкин намерен вручить ей судьбу своей жизни». Но молва обманулась в своих ожиданиях. Пушкин, не сделав предложения, уехал в Петербург. Есть, правда, и другая легенда. Будто бы Пушкин накануне последней встречи с Екатериной побывал у какой-то московской гадалки, которая предсказала, что причиной его смерти станет жена. Об этом он сам, полушутя, рассказал Ушаковой. И та будто бы именно поэтому отказала поэту. Пушкин уехал в Петербург.

В Петербурге Пушкин влюбился в дочь Алексея Николаевича Оленина Анну. На этот раз не на шутку влюбленный поэт готовился сделать официальное предложение. И, согласно удивительно курьезной легенде, сделал его и получил согласие родителей девушки. Оленин созвал к себе на официальный обед всех родных и приятелей, чтобы «за шампанским объявить им о помолвке». Но, как рассказывает легенда, разочарованные гости долго понапрасну ждали Пушкина, который явился лишь после обеда. Дело якобы кончилось тем, что помолвка расстроилась.

Кто был тому виною – оскорбленные родители, обиженная дочь или сам Пушкин, сказать трудно. Но через очень короткое время Пушкин якобы снова поехал в первопрестольную с окончательным намерением предложить руку и сердце Екатерине Ушаковой. Однако к тому времени Екатерина Николаевна оказалась уже помолвлена. «С чем же я-то остался?» – вскрикнул, по легенде, всерьез расстроенный Пушкин. «С оленьими рогами», – будто бы ответила ему его московская избранница.

Кроме гостеприимного дома Оленина, Пушкин постоянно бывал на ночных собраниях Авдотьи Голицыной – «Princesse Nocturne», или княгини Полночь, как любили ее величать в великосветском Петербурге. Однажды, согласно преданию, какая-то цыганка предсказала дочери сенатора Измайлова Авдотье смерть ночью во сне, и с тех пор всю свою долгую жизнь, вначале замужем за князем Голицыным, а затем в разводе, княгиня Авдотья играла со смертью, постоянно и виртуозно обманывая ее. Она превратила ночь в день и принимала только по ночам. Среди посетителей ее салона были и Жуковский, и Карамзин, и Вяземский. Дань любви отдал ей и юный Пушкин. И она выиграла эту удивительную игру со смертью, дожив чуть ли не до восьмидесяти лет, намного пережив многих современников – постоянных посетителей ее салона. И смерть, которой с юных лет так боялась княгиня Полночь, как гласит легенда, «переступив порог голицынского дома, сама устрашилась своей добычи. Смерть увидела перед собой разодетую в яркие цвета отвратительную, безобразную старуху».

Не менее известным в пушкинском Петербурге был дом любимой дочери фельдмаршала Кутузова Элизы Хитрово, которая, в отличие от Авдотьи Голицыной, принимала днем. Лиза Голенькая, прозванная так за свою привычку показывать открытые плечи, жила на Моховой, и к ее позднему утреннему пробуждению старались успеть представители и литературы, и высшего света. Близких друзей она принимала лежа в постели, и когда гость, поздоровавшись, намеревался сесть в кресло, хозяйка, рассказывают, останавливала его: «Нет, не садитесь в это кресло, это Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул – это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать – это место всех».

В литературной и художественной среде Петербурга был известен граф И. С. Лаваль. В его особняке на Английской набережной, перестроенном архитектором Воронихиным, регулярно собирался не только высший свет, но и известные художники, писатели, музыканты. Граф был французским эмигрантом, женатым на богатой купеческой дочке Александре Козицкой. О его романтической петербургской любви и необычной женитьбе рассказывали легенды. Мать юной невесты будто бы наотрез отказала безвестному иностранцу, и тогда дочь обратилась не к кому-нибудь, а к самому императору Павлу I. Царь, как рассказывает легенда, велел выяснить, на каком основании был отвергнут жених. «Француз чужой веры, никто его не знает, и чин у него больно мал», – будто бы заявила мать невесты. И Павел, говорят, ответил: «Во-первых, он христианин, во-вторых, я его знаю, в-третьих, для Козицкой у него чин достаточный, и потому обвенчать». Впрочем, если верить легендам, мать Екатерины Ивановны была женщиной добропорядочной, сочувствовала декабристам и, согласно одному преданию, вышивала для них знамя.

В литературном салоне Екатерины Ивановны Трубецкой, урожденной графини Лаваль, на Английской набережной бывали А. С. Грибоедов, П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, И. А. Крылов. Пушкин читал здесь оду «Вольность» и трагедию «Борис Годунов», здесь он передал Екатерине Ивановне, последовавшей за своим мужем декабристом С. П. Трубецким в Сибирь, стихотворное послание «Во глубине сибирских руд…»

Литературный фольклор Петербурга связывает с фамилией Лавалей и другое произведение Пушкина. Считается, что местом действия неоконченной повести «Гости съезжались на дачу» является загородная дача Лавалей на Аптекарском острове.

Среди петербургских домов, посещавшихся Пушкиным, был особняк графа Шереметева на набережной реки Фонтанки. Здесь, накануне своего последнего отъезда в Италию, жил Орест Кипренский, живописец, создавший один из самых замечательных портретов поэта. По преданию, именно здесь Пушкин позировал художнику.

Недалеко от Фонтанного дома Шереметевых, у Аничкова моста, одно время жил Петр Андреевич Вяземский, у которого несомненно бывал Пушкин. Известно, что этому месту петербургская фольклорная традиция приписывает некоторые мистические свойства. Будто бы именно здесь, во дворце, стоявшем на месте Троицкого подворья, Анна Иоанновна незадолго до смерти увидела своего двойника. Не случайно мимо этого дома проводит своего героя Голядкина-младшего Федор Михайлович Достоевский в повести «Двойник». Так вот, даже Петр Андреевич Вяземский, человек, по воспоминаниям современников, трезвый и здравомыслящий, «имел мистический опыт». Сохранилось предание, что однажды, вернувшись домой, он увидел в своем кабинете «самого себя, сидящего за столом и что-то пишущего». С тех пор, говорят, Петр Андреевич стал верующим христианином.

В подмосковном имении П. А. Вяземского Остафьеве хранится загадочный черный ящик, который Петр Андреевич всю свою жизнь оберегал от посторонних. Ящик запечатан его личной печатью и «снабжен ярлыком, на котором рукою Вяземского написано: „Праздник Преполовения за Невою. Прогулка с Пушкиным 1828 года“». Из письма Вяземского жене выясняется, что в ящике находились пять щепочек, которые будто бы друзья подобрали во время прогулки «по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах». Согласно легенде, эти пять щепочек хранились в память о пяти повешенных декабристах.

В квартале от Троицкого подворья, на Загородном проспекте, жил любимый друг Пушкина, издатель альманаха «Северные цветы» Антон Дельвиг. Суеверный и как бы постоянно предчувствовавший свою раннюю смерть, он, по воспоминаниям современников, любил порассуждать о загробной жизни, и в частности об обещаниях, данных при жизни и исполненных после смерти. Как-то раз он вполне серьезно взял обещание с Н. В. Левашева и в свою очередь пообещал сам «явиться после смерти тому, кто останется после другого в живых». Разговор происходил за семь лет до преждевременной кончины Дельвига и, конечно, был Левашевым забыт. Но вот ровно через год после смерти поэта, как утверждал сам Левашев, «в двенадцать часов ночи Дельвиг молча явился в его кабинет, сел в кресло и потом, все так же не говоря ни слова, удалился».

Летом 1831 года Пушкин жил в Царском Селе, в домике вдовы придворного камердинера Китаевой. Неизменный распорядок дня предполагал утреннюю ледяную ванну, чай и затем работу. Сочинял Пушкин лежа на диване среди беспорядочно разбросанных рукописей, книг и обгрызанных перьев. Из одежды на нем практически ничего не было, и одному удивленному этим посетителю он, согласно легенде, будто бы заметил: «Жара стоит, как в Африке, а у нас там ходят в таких костюмах».

Говорят, однажды некий немец-ремесленник, наслышанный об искрометном таланте поэта, обратился к Пушкину с просьбой подарить ему четыре слова для рекламы своей продукции. И Пушкин немедленно продекламировал: «Яснее дня, темнее ночи». Это стало прекрасной рекламой сапожной ваксы, производимой ремесленником.

Верхний этаж дома № 20 по набережной Фонтанки занимали известные в петербургском обществе братья Александр и Николай Тургеневы. Александр Иванович был почетным членом Академии наук, авторитетным историком и писателем. Николай состоял членом литературного кружка «Арзамас» и на его квартире постоянно происходили заседания этого общества. Однажды, по литературному преданию, арзамасцы, поддразнивая Пушкина, предложили ему тут же, не выходя из кабинета, написать стихотворение. Пушкин мгновенно вскочил на стол, посмотрел в окно на противоположный берег Фонтанки, где высилось мрачное пустующее в то время здание Михайловского замка, затем оглядел окруживших его арзамасцев, лег посреди стола и через несколько секунд прочитал восторженной публике:

 

Глядит задумчивый певец

На грозно спящий средь тумана

Пустынный памятник тирана,

Забвенью брошенный дворец.

 

Во время одного из таких дружеских собраний Пушкин якобы услышал легенду о старом смотрителе на Вырской почтовой станции, который жил в станционном домике вместе с красавицей дочерью. Однажды проезжий гусар, ненадолго остановившись на станции, влюбился в неопытную девушку и обманом увез ее в столицу. Скучая по дочери, старик, говорят, вскоре умер с горя. Похоронен он на местном кладбище, «да вот беда, – продолжает легенда, – могила его затерялась». Впоследствии эта случайно услышанная легенда легла в основу пушкинской повести «Станционный смотритель». А фамилию главному герою повести Пушкин дал по названию станции – Выре. По другой легенде, Пушкин останавливался на этой станции проездом из Петербурга в Михайловское.

В отличие от «Станционного смотрителя» – повести, порожденной, если верить преданию, легендой, – другая повесть Пушкина «Пиковая дама» сама породила легенды. Одну из них Пушкин не отрицал, записав 7 апреля 1834 года в своем дневнике широко обсуждавшуюся в свете новость: «При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Натальей Петровной». Властная старуха Наталья Петровна Голицына, которой в год написания повести исполнилось 94 года, в молодости слыла красавицей, но с возрастом обросла усами и бородой, за что получила прозвище «Княгиня усатая». Образ этой древней старухи, обладавшей непривлекательной внешностью в сочетании с острым умом и царственной надменностью, возможно, и возникал в воображении читателя, который, раскрыв повесть, сразу же обращал внимание на эпиграф, извлеченный Пушкиным из старинной Гадательной книги: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность».

Легенд о происхождении «Пиковой дамы» множество. По одной из них, сюжет повести основан на действительной истории, которая произошла с внуком княгини Натальи Петровны. В то время она жила в Париже. К ней буквально прилетел внук, который так проигрался в карты, что готов был лишить себя жизни, если не сумеет отыграться. Наталья Петровна обратилась к своему другу графу Сен-Жермену, известному изобретателю жизненного эликсира и философского камня. Граф назвал ей три карты и, представьте себе, внук отыгрался. История эта дошла до Петербурга и стала якобы известна Пушкину. Кстати, имя легендарного графа в то время было на устах петербуржцев. Есть свидетельство, что Пушкину был знаком слух о том, что Сен-Жермен под именем «граф Салтыкоф» накануне переворота 1762 года побывал в России и оказал некие таинственные услуги Екатерине II при ее восшествии на престол.

По другой легенде о происхождении сюжета «Пиковой дамы», Пушкин был свидетелем того, как «Калиостро безошибочно предсказывал номера выигрышных билетов». Это его так поразило, что он постоянно ходил под впечатлением сеанса. Избавиться от этого наваждения можно было только пересказав его на бумаге. Так родилась повесть. Вообще о Калиостро в Петербурге рассказывали самые невероятные истории. Будто бы жил он в русской столице под именем маг Сегир, а покинул Петербург «сразу с пятнадцати застав, расписавшись всюду». Одновременно.

Есть в Петербурге Обуховская больница, на базе которой примерно в описываемое нами время впервые в России открылся так называемый Дом призрения – специальное отделение для умалишенных, давшее благодаря окраске фасадов жизнь известной питерской идиоме «Желтый дом». Кстати, если верить легендам, в этом отделении умирал прославленный герой лесковской «Левши». Так вот, известна легенда, согласно которой Пушкин бывал в отделении для умалишенных, навещая знакомого офицера, помешавшегося на игре в карты. Вспоминаете заключительные слова «Пиковой дамы»?

На этом цикл легенд о «Пиковой даме» не заканчивается. Вот еще одна легенда, сохранившаяся среди современных зарубежных потомков Голицыной. Однажды еще в юном возрасте Пушкин был приглашен погостить несколько дней в дом Голицыных. Но, обладая неуемным африканским темпераментом, он все три дня так бесцеремонно и вызывающе волочился не то за дочерью хозяйки дома, не то за ее воспитанницей, что был с позором изгнан из дома. Пушкин смертельно обиделся и решил отомстить старой ведьме.

Старая графиня скончалась в 1837 году, ненамного, но все-таки пережив увековечившего ее Пушкина. Дом ее на Малой Морской, 10 сохранился до настоящего времени, правда, в измененном виде. В середине XIX века его перестроил петербургский зодчий А. А. Тон. В Петербурге это здание до сих пор называют «Домом Пиковой дамы».

Однако есть еще один дом, приписываемый фольклором Пиковой даме. Это особняк Юсуповой на Литейном проспекте, 42. Фольклор настаивает, что именно графиня Юсупова, которую в молодости звали за необыкновенную красоту Московской Венерой, в старости стала прообразом героини пушкинской повести. Неисправимые фантазеры даже уверяют, что если долго и внимательно всматриваться в окна второго, господского этажа особняка на Литейном, то можно разглядеть на фоне старинных оконных переплетов стройную старуху, которая встретится с вами взглядом, а тем, кто не верит в ее существование, погрозит костлявым пальцем. И верили. Во всяком случае, в эмиграции петербургскому поэту Николаю Агнивцеву, автору «Блистательного Санкт-Петербурга», грезилось:

 

На Литейном, прямо, прямо,

Возле третьего угла,

Там, где Пиковая дама

По преданию жила!

 

В то же время известно, что особняк Юсуповой на Литейном построен архитектором Бонштедтом в 1858 году, более чем через двадцать лет после смерти Пушкина.

Влияние городского фольклора на творчество Пушкина было столь очевидным, что даже появление его ранней поэмы «Руслан и Людмила», казалось бы к подлинным реалиям петербургской жизни отношения не имеющей, тем не менее обусловлено аурой Петербурга. Поэма появилась в печати в 1820 году, а за два года до этого Пушкин якобы побывал в Старом Петергофе и долго стоял у каменной головы, о которой в свое время мы еще расскажем подробнее. В то время на голове будто бы был еще металлический шлем, следы от крепления которого кажется, сохранились до сих пор. А ставший хрестоматийным образ Лукоморья с его волшебным дубом, по преданию, навеян посещением Каменного острова, где рос еще могучий тогда дуб, посаженный самим Петром I.

Даже поэма «Евгений Онегин», казалось бы насквозь пронизанная реальным сходством ее героев с подлинными современниками поэта, поэма, описание быта и событий в которой настолько конкретны, что по определению лишены всякой мифологизации, вписывается в заданную нами тему. Вот только несколько легенд, известных нам. Одна из них относится к имени главного героя, которое, с одной стороны, будто бы было извлечено Пушкиным из легенды, с другой – впоследствии само породило легенду. Ю. М. Лотман в своих знаменитых комментариях к «Евгению Онегину» приводит легенду, о которой вполне мог знать Пушкин. Будто бы в Торжке в начале XIX века проживал некий булочник Евгений Онегин. Скорее всего, это случайное совпадение. Такие фамилии на Руси были редкостью и в большинстве своем имели литературное происхождение. Их придумывали поэты и писатели по известному принципу: от красивых имен рек. Фамилии Ленский, Онегин, Печорин – одного ряда.

Более интересна легенда о человеке, который в качестве псевдонима взял фамилию литературного героя. Это известный собиратель и создатель крупнейшей пушкинской коллекции в Париже Александр Федорович Отто. Согласно легенде, Александр Федорович был незаконным сыном некой юной фрейлины и императора Александра II. По царскосельскому преданию, выброшенный плод монаршей любви случайно обнаружили в одной из глухих аллей парка. Но сам Александр Федорович утверждал, что он был найден не где-нибудь, а под чугунной скамьей памятника Пушкину в лицейском садике. Вот почему он взял себе столь необычный псевдоним – Евгений Онегин – и всю свою жизнь посвятил Пушкину. В этой связи хочется напомнить рассказ друга Пушкина Нащокина о приезжем из провинции, который его уверял, что Пушкин у них уже не в моде, а все «запоем читают нового поэта – Евгения Онегина».

Другая легенда восходит к Марии Николаевне Раевской, «утаенной» любви поэта, в замужестве княгине Волконской, последовавшей за своим мужем декабристом Сергеем Волконским в Сибирь. Многие черты Марии Николаевны заметны в образе пушкинской Татьяны Лариной. Легенда же сводится к тому, что образцом для письма Татьяны к Онегину стало письмо, якобы на самом деле полученное Пушкиным от юной Марии. И действительно, в легенду верится, потому что придумать такое в первой четверти XIX века было просто невозможно. Сам факт переписки, затеянной молодой барышней, противоречил тогдашней дворянской этике взаимоотношений полов.

Есть своя легенда и у трагедии «Борис Годунов». Пушкинистам хорошо известно, что канонический вариант трагедии, заканчивающийся знаменитой пушкинской ремаркой «Народ безмолвствует», отличается от первоначального текста, где послушный народ кричит: «Да здравствует царь Димитрий Иоаннович!» Согласно легенде, на таком принципиальном изменении текста настоял Василий Андреевич Жуковский, объясняя это тем, что Пушкин писал трагедию при Александре I, а к изданию готовил уже при Николае I, и такая жесткая концовка могла сыграть роковую роль в судьбе как «Бориса Годунова», так и самого автора, ее в тех условиях просто необходимо было смягчить. И Пушкин будто бы согласился.

С Николаем шутить не стоило. Согласно одному литературному преданию, узнав, что Пушкин интересуется «какими-то бумагами „августейшей бабки“», Николай ответил решительным отказом. «На что ему эти бумаги? Даже я их не читал. Не пожелает ли он извлечь отсюда скандальный материал в параллель песне Дон Жуана, в которой Байрон обесчестил память моей бабки?» Правда, Пушкин, согласно тому же преданию, когда ему передали слова императора, ответил своеобразно: «Я не думал, что он прочел „Дон Жуана“».

С городской мифологией связана и другая петербургская повесть, как ее в подзаголовке назвал сам поэт, – одно из самых гениальных пушкинских произведений, поэма «Медный всадник». По преданию, историю об ожившей статуе Петра рассказал Пушкину его старый приятель, весельчак и острослов, склонный к мистике и загадочности, Михаил Виельгорский. Кроме того, в столице был распространен рассказ, который Пушкин, отсутствовавший во время трагического наводнения 1824 года, услышал от друзей. Говорили о каком-то Яковлеве, перед самым наводнением гулявшем по городу. Когда вода начала прибывать, Яковлев поспешил домой, но дойдя до дома Лобанова-Ростовского, с ужасом увидел, что идти дальше нет никакой возможности. Яковлев будто бы забрался на одного из львов, которые «с подъятой лапой, как живые» взирали на разыгравшуюся стихию. Там он и «просидел все время наводнения». Известен был Пушкину и другой рассказ о недавнем наводнении. Героем его был моряк Луковкин, дом которого на Гутуевском острове вместе со всеми родными смыло водой.

Одной из самых загадочных строк «Медного всадника» вот уже полтора столетия считается мятежный шепот несчастного Евгения в адрес «державца полумира»: «Добро строитель чудотворный/Ужо тебе!» Известно, что «Медный всадник» был впервые напечатан не в том виде, как он написан Пушкиным. Это дало повод к легенде. Будто бы в уста Евгения Пушкин вложил какой-то монолог, при публикации изъятый цензурой. Говорили, что при чтении поэмы самим Пушкиным «потрясающее впечатление производил монолог обезумевшего чиновника перед памятником Петру». Называли даже количество стихов этого монолога, запрещенных к публикации. Их было якобы около тридцати. Однако, как пишет В. Брюсов, «в рукописях Пушкина нигде не сохранилось ничего, кроме тех слов, которые читаются теперь в тексте повести».

«Медный всадник» был написан в 1833 году. Пушкин был на вершине своей литературной славы. И примерно в это же время, вскоре после рождения старшей дочери, он, по одному из преданий, будто бы сказал жене: «Вот тебе мой зарок: если когда-нибудь нашей Маше придет фантазия хоть один стих написать, первым делом выпори ее хорошенько, чтоб от этой дури и следа не осталось».

Основания для такой невеселой шутки у Пушкина были. В первую свою ссылку он отправился уже в 1820 году за вольнолюбивые стихи и резкие эпиграммы. Этому предшествовала ловко раскрученная против молодого поэта интрига. Был пущен слух, будто его высекли на конюшне. Затем – что слух о конюшне был распущен небезызвестным Федором Толстым, щеголем и дуэлянтом по кличке «Американец». Затем родилась легенда о том, что поэта спасла – кто бы мог подумать – ссылка на юг. Если бы не эта спасительная ссылка, состоялась бы дуэль между Пушкиным и Федором Толстым, и Пушкин был бы, оказывается, неминуемо «убит на семнадцать лет раньше, так как Федор Толстой стрелял без промаха».

Имя Федора Толстого-Американца было хорошо известно светскому Петербургу. Оголтелый распутник и необузданный картежник, Федор Толстой был наказанием и проклятием древнего рода Толстых. Это наказание, как до сих пор считают в роду Толстых, было дано им во искупление глубоко безнравственного поступка того самого Иуды-Толстого, который шантажом и обманом вернул царевича Алексея в Россию и сдал в Петропавловскую крепость, о чем мы уже знаем. Согласно преданиям, у Федора Толстого состоялось двенадцать дуэлей, одиннадцать из которых закончились смертельным исходом для его противников. Говорят, имена убитых Толстой заносил в «свой синодик». Так же старательно в тот же синодик он вписывал имена прижитых им детей. По странному стечению обстоятельств, их было двенадцать. Одиннадцать из них умерли в младенческом возрасте. После смерти очередного ребенка он вычеркивал из списка имя одного из убитых им на дуэлях человека и сбоку ставил слово «квит». После смерти одиннадцатого ребенка Толстой будто бы воскликнул: «Ну, слава Богу, хоть мой чернявый цыганеночек будет жить». Речь шла о ребенке «невенчаной жены» Федора Толстого Авдотьи Тураевой.

В одной из своих эпиграмм Пушкин назвал Федора Толстого «картежным вором». Но Федор был не просто нечист на руку. Он откровенно гордился этим. Когда Грибоедов изобразил «Американца» в своей комедии «Горе от ума», ходившей в то время по рукам, Федор собственноручно против грибоедовской строки «и крепко на руку нечист» пометил: «В картишки на руку нечист», и приписал: «для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола». А на замечание Грибоедова при встрече: «Ты же играешь нечисто» – с искренним удивлением развел руками: «Только-то. Ну так бы и написал».

Такую браваду, молодеческое позерство и лихачество, надо думать, неписаный картежный кодекс того времени допускал. Во всяком случае, в среде «золотой молодежи», в которой вращался холостой Пушкин. Карточные столы ежедневно становились свидетелями катастрофических проигрышей и внезапных обогащений. В Петербурге на Английской набережной, 62 стоит особняк, который до сих пор называют «Домом Куинджи». Говорят, художник, большой любитель азартных игр, неожиданно выиграл его в карты.

Николай I, лицемерно взявший на себя «отеческую» роль по отношению к поэту, не раз настоятельно советовал Пушкину бросить картежную игру, говоря при этом: «Она тебя портит».

– «Напротив, ваше величество, – будто бы ответил Пушкин, – карты меня спасают от хандры». – «Но что же после этого твоя поэзия?» – спросил император. «Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов, ваше величество».

Возможно, Пушкин был не вполне искренен. С одной стороны, картежная игра полностью и безраздельно им завладевала, с другой – он часто страдал от этого и морально, и физически. Многие пользовались его страстью в своих корыстных целях. Существует легенда, что известное путешествие в Арзрум было тщательно спланировано петербургскими карточными шулерами. Пушкину отводилась «роль „свадебного генерала“, приманки, на которую можно было приглашать цвет местного дворянства». Остальное было делом шулерской техники.

С легкой руки Федора-Американца в петербургскую речь вошло выражение из картежного обихода «убить время». Однажды, как об этом рассказывает легенда, двое игроков – известный композитор Алябьев и некто Времев – были посажены под стражу за очень крупную игру. На языке картежников Алябьев «убил карту Времева на 60 000 рублей». В свете все поголовно начали повторять придуманный Толстым каламбур: «И как вы убивали время?»

Так или иначе, по мнению аристократической салонной молвы, ссылка на юг вырвала поэта из порочного круга растленных холостяков и спасла его от карт, куртизанок и даже, как мы уже говорили, от смерти.

Иначе думали о причинах ссылки поэта в народе. Вот как об этом рассказывали в 1930-х годах старики, деды которых были современниками Пушкина. Приводим их рассказы в записи О. В. Ломан.

Шестидесятилетняя старушка из села Петровского Аксинья Андреева:

«Царя Пушкин не любил. Еще учился он, и вот на экзамене, или на балу где, или на смотре где, уж я точно не знаю, – подошел к нему царь, да и погладил по голове: „Молодец, – говорит, – Пушкин, хорошо стихи сочиняешь“. А Пушкин скосился так и говорит: „Я не пес, гладь свою собаку“».

Семидесятилетний старик из деревни Дорохово Григорий Ефимович Кононов:

«Дед мой был ровесник Пушкина и знал его хорошо. Вот перескажу вам его слово, за что Пушкина к нам сослали. Ходили они раз с государем. Шли по коридору. Электричества тогда не было, один фонарь висит. Царь и говорит Пушкину, а придворных много вокруг: „Пушкин, скажи не думавши слово! “ А Пушкин не побоялся, что царь, и говорит: „Нашего царя повесил бы вместо фонаря“. Вот царь рассердился и выслал его за это».

Ермолай Васильевич Васильев, 78 лет, из деревни Заворово: «На всяком господском собрании осмеивал Пушкин господ. Сердились они на него за это. Стали ему последнее место отводить за столом, а он все равно всех осмеет. И уж крадком стали от него господа собрания делать. А он придет незваный, сядет на свое последнее место и всех-то всех в стихах высмеет! Вот и решили от него избавиться – в ссылку сослать».

После ссылки Пушкин впервые приехал в Петербург в 1827 году. Этому предшествовали московские события сентября 1826 года. В Москве проходила торжественная коронация Николая I, на которую император вызвал Пушкина. Там он собирался объявить поэту прощение и чуть ли не личную дружбу. Если верить легенде, Пушкин готовился передать царю стихотворение, точное содержание которого неизвестно и которое условно можно назвать «Убийце гнусному». Во всяком случае, один из известных вариантов этого стихотворения имеет такие стихи:

 

Восстань, восстань, пророк России,

Позорной ризой облекись

И с вервьем вкруг выи

К у.г. явись!

 

где загадочные буквы «у.г.» можно трактовать как «убийце гнусному».

Пушкин и сам вроде бы собирался в декабре 1825 года в Петербург. Кто знает, возможно, оказался бы и на Сенатской площади. Весть о смерти Александра I пришла в Михайловское 10 декабря. Пушкин хорошо помнил, что самовольный выезд из Михайловского ему категорически воспрещен. Но кто вспомнит об этом в сумятице траурных дней, думалось поэту. Он велит срочно закладывать сани и едет в соседнюю деревню проститься с друзьями. И тут вдруг дорогу коню перебегает заяц, что всегда на Руси считалось дурным знаком. Суеверный Пушкин в смутной тревоге возвращается домой, и тут его застает известие, что его слуга неожиданно заболел белой горячкой. Пушкин приказывает ехать другому слуге, но цепь загадочных предвестий на этом не обрывается. Едва сани трогаются с места, как прямо в воротах появляется священник, который пришел специально проститься с барином. Пушкин вспоминает, что неожиданная встреча со священником по русским обычаям так же грозит несчастьем. Вконец расстроенный поэт возвращается домой и велит распрягать коней. Поездка в Петербург не состоялась. Не состоялась и встреча с друзьями, будущими декабристами. Пушкин об этом хорошо помнил, направляясь на встречу с царем. Кто знает, чем обезоружил его император. Искренностью? Волей? Величием? Один из остроумнейших людей Петербурга, младший современник Пушкина по поэтическому цеху Федор Иванович Тютчев, чьи тонкие наблюдения становились достоянием фольклора, едва успев слететь с его уст, однажды заметил о Николае I: «По внешности он великий человек». Как бы то ни было, легендарное стихотворение Николаю I Пушкин не вручил, и нам остается только гадать, как сложилась бы судьба поэта, случись все по-другому.

Между тем до трагической развязки, приведшей к гибели поэта в январе 1837 года, судьба отпустила ему еще десять лет. Существует давняя и устойчивая легенда о том, что первым звеном в катастрофической цепи событий, окончившихся дуэлью и смертью Пушкина, был Николай I, который как главный помещик страны использовал старинное право первой ночи по отношению к Наталье Николаевне, молодой красавице-провинциалке, ставшей женой поэта.

Следует оговориться, что современное отечественное пушкиноведение решительно отрицает факт, будто бы легший в основу легенды. К такому выводу литературоведческая наука пришла в результате многих десятилетий трудных поисков и счастливых находок, отчаянных схваток между оппонентами и логических умозаключений. С трудом удалось преодолеть многолетнюю инерцию общественного мышления, заклеймившего Наталью Николаевну на всех этапах всеобуча – от школьных учебников до научных монографий. Было. И это «было» пересмотру не подлежало. Науке с юридической скрупулезностью пришлось анализировать свидетельские показания давно умерших современников Пушкина, оставивших тысячи дневниковых страниц и писем, устраивать свидетелям «очные ставки» и перекрестные допросы, чтобы выявить противоречия в их показаниях, извлекать из небытия улики и факты, дабы на Суде Истории был, наконец, вынесен справедливый и окончательный приговор: НЕ БЫЛО.

Не следует забывать и того, что великосветская сплетня, выношенная в феодально-крепостническом чреве аристократических салонов, став достоянием Петербурга, в один прекрасный момент превратилась в живучую легенду, претендующую на истину. Почва для этого оказалась благодатной.

В 1836 году до отмены крепостного права оставалось еще четверть века. Крепостническая Россия во главе с главным помещиком – царем, поигрывая в просвещенность и демократию в великосветских дворцах и особняках знати, цепко держалась за средневековые правила в отношениях с подданными. Одним из таких атавизмов было пресловутое право первой ночи, довольно широко распространенное в дворянско-помещичьей практике. Не брезговали этим и высшие сановники. Феодальная мораль позволяла чуть ли не бравировать этим. При необходимости это становилось орудием против неугодных.

Петербургу были известны слухи о фрейлинах царского двора, которые, прежде, чем выйти замуж «пользовались особой „милостью“ у царя». Назывались фамилии как невест, так и их обманутых женихов. При этом упоминание имени Николая I считалось чуть ли не проявлением хорошего тона. Уверяли, что стремительная карьера графа Клейнмихеля целиком зависела от его жены, которая «выдавала за своих детей незаконнорожденных младенцев царя».

В злосчастном пасквиле, полученном Пушкиным, значился «великий магистр ордена рогоносцев». Весь Петербург знал, что им слыл Нарышкин, чья жена в свое время чуть ли не официально считалась любовницей Александра I. Таким простым и откровенным способом намекалось на связь Николая I и Натальи Николаевны. В это верили. Ужас пушкинской трагедии в том и состоял, что верили даже лучшие друзья. Вероятно, как предполагает С. Абрамович, в основе этой веры лежали какие-то реальные факты. П. В. Нащокин рассказывал о том, что царь «как офицеришка ухаживал за его (Пушкина) женой. По утрам проезжал несколько раз мимо ее окон…» М. А. Корф записывает в своем дневнике, что «Пушкина принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда посещением». Сама Наталья Николаевна в письме к дяде, Афанасию Николаевичу, пишет, что не может спокойно гулять в Царскосельском парке, «так как я узнала от одной из фрейлин, что их величество желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить, поэтому я выбираю самые уединенные места». Ей вторит распространенная в то время легенда, что именно в Царскосельском парке царь обещал Пушкину жалованье и предложил ему написать «Историю Петра» и что к этому его будто бы побудила заинтересованность юной красавицей. Царские милости, рожденные благодаря особому отношению императора к Наталье Николаевне, коснутся впоследствии через много лет после гибели Пушкина и второго мужа этой несчастной женщины. В 1844 году генерал Ланской станет командиром Кавалергардского полка, и молва припишет это не личным заслугам генерала, а некоей царской благодарности его жене.

Попытки гальванизировать историю взаимоотношений Натальи Николаевны с императором предпринимались и после смерти героев этой русской драмы. Все они имели целью опорочить образ Натальи Николаевны, взвалив на нее вину за происходившее, тем самым упростив до уровня мелодрамы глубочайшую суть трагедии. Кому-то постоянно хотелось, чтобы все герои этой драмы из государственных и общественных деятелей вдруг превратились в частных лиц, в той же степени достойных жалости и сочувствия, что и Пушкин.

В этой связи любопытным отголоском преддуэльных событий выглядит легенда о часах с портретом Натальи Николаевны. В начале XX века в московский Исторический музей пришел какой-то немолодой человек и предложил приобрести у него мужские золотые часы с вензелем Николая I. Запросил он за эти часы две тысячи рублей. На вопрос, почему он так дорого их ценит, когда такие часы не редкость, незнакомец сказал, что эти часы особенные. Он открыл заднюю крышку, на внутренней стороне которой была миниатюра – портрет Натальи Николаевны Пушкиной. По словам этого человека, его дед служил камердинером при Николае I. Эти часы постоянно находились на письменном столе императора. Дед знал их секрет, и когда Николай Павлович умер, взял эти часы, «чтобы не было неловкости в семье». Часы почему-то не были приобретены Историческим музеем, и имя человека, который их принес, осталось неизвестным, заканчивает эта удивительная легенда.

Наталья Николаевна Гончарова, став женой первого поэта России, вольно или невольно оказалась объектом внимания светских сплетников. Говорили, что еще в Москве, во время венчания начало сбываться недавнее пророчество о том, что причиной гибели поэта станет его жена. Пушкин нечаянно зацепился за аналой и уронил крест, а когда жених с невестой менялись обручальными кольцами, то одно из них упало на пол. В довершение ко всему неожиданно погасла свечка. Пушкин не выдержал и, согласно одному преданию, шепнул кому-то по-французски: «Все дурные предзнаменования». Давние недоброжелатели реанимировали старую лицейскую кличку Пушкина – «Обезьяна», и наперебой заговорили о «безобразном муже прекрасной жены». Масла в огонь подлил рассказ о перстне с изображением Генриха V, который носил Дантес и про который Пушкин будто бы презрительно отозвался: «Перстень с изображением обезьяны». На это немедленно отреагировал Дантес: «Посмотрите на эти черты, – воскликнул он, – похожи ли они на господина Пушкина?» Атмосфера накалялась. Любопытство разгоряченного слухами Петербурга постоянно подогревалось. Классическое «Что было раньше – курица или яйцо?» уже никого не интересовало. Рассказывали, что Пушкин постоянно провоцировал Наталью Николаевну, специально оставляя ее с Дантесом наедине и прислушиваясь, не раздастся ли звук поцелуя или подозрительное слово. Затем будто бы «в припадке ревности Пушкин брал жену к себе на руки и с кинжалом допрашивал, верна ли она ему».

Наталью Николаевну не оставили в покое и после гибели Пушкина. Говорили о ее безразличии к его творчеству, подвергали сомнению ее умственные способности. Передавали рассказ о том, как один молодой человек еще при жизни поэта решил узнать, о чем же говорит жена первого поэта России. Однажды он целый час простоял на балу за ее спиной и будто бы ничего не услышал кроме «Да» и «Нет». Только гораздо позже появились легенды, интонации которых склонялись в пользу жены поэта. Так, по одной из них, в 1855 году Наталья Николаевна, будучи давно уже замужем за Ланским, побывала в Вятке и познакомилась с находившимся там в ссылке M. Е. Салтыковым-Щедриным. Пользуясь связями Ланского, Наталья Николаевна добилась освобождения писателя, «как говорят, в память о покойном своем муже, некогда бывшем в положении, подобном Салтыкову».

Как известно, с осени 1834 года две сестры Натальи Николаевны – Александра и Екатерина – жили в семье Пушкиных, что порождало сплетни. Сохранилась интригующая легенда о шейном крестике Александрины, найденном будто бы камердинером в постели Пушкина. Это удивительным образом совпадает с преданием о некой цепочке, которую умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской с просьбой передать Александре Николаевне. Княгиня будто бы исполнила просьбу умирающего и была «очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула».

Кстати, когда Пушкин первый раз вызвал Дантеса на дуэль, и дуэль не состоялась из-за того, что Дантес сделал предложение Екатерине Гончаровой, салонный Петербург был уверен, что Дантес повиновался тайному приказу Николая I.

Если фольклор петербургских гостиных, чиновничьих кабинетов и гвардейских курительных комнат не щадил никого из главных действующих лиц трагедии 1837 года, то простой народ был еще более категоричен в оценках и пристрастиях: Пушкина убили «обманом, хитростью» и не без участия Натальи Николаевны. Вот запись одного такого предания.

«Вот Пушкин играл в карты и постучал кто-то. Пушкин говорит: „Я открою“, а она: „Нет, постой, я открою“. А это пришел другой, которого она любила. Пока она собиралась, Пушкин губы намазал сажей и ее поцеловал. Как она дверь открыла и того поцеловала своими губами. Вот тогда-то тайна и открылась – смотрит: губы и у него, и у того черные. Открылась тайна, что любит, а доименно было неизвестно. Вот Пушкин его на дуэль и вызвал. А на дуэль выходили и подманули Пушкина. У того был заряжен пистолет, а Пушкину подсыпали одного пороха. Вот тот и убил. Первый тот стрелял». Другой вариант той же легенды переносит события из дома поэта в некое общественное место: «Было ихнее собранье в господах. Были свечи на собраньи. И он хотел узнать жаны своей любезника. До того достиг, что, дескать, пока не узнаю – не успокоюсь…» и далее по тексту первого варианта.

Роковую роль в судьбе Пушкина сыграла дочь графа Григория Александровича Строганова, троюродная сестра Натальи Николаевны Идалия Полетика. Именно она устроила в своем доме роковое свидание Дантеса с Натальей Николаевной, о котором тут же, не без ее участия, стало известно Пушкину. Многие пытаются объяснить поведение Полетики ее необъяснимой ненавистью к Пушкину, которая началась при жизни поэта и продолжалась всю долгую жизнь Идалии, странным образом распространяясь на пушкинское творчество, на памятники ему, буквально на все, что с ним связано. Загадка этой ненависти становится предметом специальных исследований, в то время как фольклор давно предлагает свои варианты ответов.

Согласно одному преданию, Пушкин однажды чем-то смертельно обидел эту даму, когда они втроем – он, Наталья Николаевна и Идалия – ехали в карете на великосветский бал. Согласно другой легенде, Пушкин будто бы написал как-то в альбом Идалии любовное стихотворение, но пометил его первым апреля. Об этой, надо сказать, не очень удачной шутке стало известно в свете, после чего Полетика уже никогда не смогла простить Пушкину такой насмешки. Устроенная ею встреча Натальи Николаевны и Дантеса была якобы ее местью за обиду.

На фоне непрекращающихся слухов и сплетен, домыслов и мифов становится неудивительной легенда о том, что в последние годы жизни Пушкин не просто готовился к смерти, но искал ее всюду, где только можно, и «бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти».

На чем основана эта расхожая в свое время легенда? С одной стороны, еще в 1834 году Пушкин восклицает: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит», что при желании легко расценить как жизненную программу, тем более, что есть будто бы и доказательство: за пять месяцев до страшного конца был написан «Памятник». И не просто написан, а написан и убран в стол, спрятан как завещание оставшимся в живых. Да и за пять ли месяцев? Анонимное письмо Пушкин получил 4 ноября и в тот же день послал вызов Дантесу. Значит, «Памятник» написан незадолго перед смертью, в возможность которой Пушкин не мог не верить. Ведь дуэль могла состояться и в начале ноября. Просто судьбе было угодно продлить муки поэта еще на три месяца.

Если к этому присовокупить унизительное общественное положение поэта в качестве камер-юнкера – положение, которое болезненно тяготило Пушкина, и семейную драму, из которой, снедаемый любовью и ревностью одновременно, он не находил выхода, то все действительно говорит в пользу популярной в свое время легенды.

В этом запутаннейшем клубке пушкинской биографии есть одна тонкая, но не рвущаяся ниточка, которая тянется еще с середины 1810-х годов. Тогда, будучи лицеистом, Пушкин тайно посетил известную в то время пророчицу немку Шарлотту Кирхгоф – модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Ее популярность была настолько велика, что накануне войны с Наполеоном к ней обращался Александр I. Позднее эта прорицательница предсказала декабристу М. И. Пущину, младшему брату пушкинского друга, разжалование в солдаты, а за две недели до восстания предрекла смерть Милорадовича. Так вот эта Кирхгоф еще тогда будто бы обозначила основные вехи жизни Пушкина: «во-первых, он скоро получит деньги; во-вторых, ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; наконец, в-пятых, он проживет долго… если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека, которых и должен он опасаться».

Интересно, что в 1827 году, когда Пушкин написал чрезвычайно злую эпиграмму на белокурого красавца А. Н. Муравьева, он вспомнил давнее предсказание и всерьез остерегался возмездия. «Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека», – сказал он М. П. Погодину, опубликовавшему эту эпиграмму в «Московском вестнике».

Через несколько лет, когда правительственные войска усмиряли польских повстанцев, Пушкин собирался поехать в Польшу. Случайно он узнал, что один из деятелей польского освободительного движения носит фамилию Вейскопф, что по-немецки означает «белая голова». «Посмотрим, – сказал, то ли шутя, то ли серьезно, Пушкин одному приятелю, – сбудутся ли слова немки Кирхгоф. Убьет ли меня Вейскопф». Затем благоразумно решил, что судьбу лучше не испытывать и в Польшу не поехал.

Не удивительно, что зимой 1836/37 года его так беспокоил единственный неисполнившийся пункт предсказания. Как-то раз, незадолго до преддуэльных событий, встретившись случайно с Дантесом, Пушкин будто бы шутя сказал ему: «Я видел недавно на разводе ваши кавалерийские эволюции, Дантес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном страшном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?»

Может быть, легенда права и Пушкин в самом деле искал смерти?

Но в том же 1834 году, когда, как может показаться, был подведен итог и сделан вывод: «Пора, мой друг, пора!..», Пушкин пишет своей жене: «Хорошо, когда проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что будешь делать и что скажешь Машке, а в особенности Сашке». Он






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.