Появляется Эстер

Когда я покидала Йоркшир, ноябрь был еще в полной силе, но возвращалась я уже на его спаде. Дело шло к декабрю.

Для меня декабрь ассоциируется с частыми головными болями и окончательной утратой и без того неважного аппетита. Декабрь не дает мне спокойно наслаждаться чтением. Он пробуждает меня среди ночи во влажной промозглой темноте. Мои внутренние часы включаются первого декабря, отмеряя минуты, часы и дни, в числе которых есть один особый – годовщина сотворения и затем разрушения моей жизни: мой день рождения. Я не люблю декабрь.

В этом году мои дурные предчувствия усугублялись дурной погодой. Тяжелое низкое небо нависало над землей, превращая день в бесконечные вечерние сумерки. По прибытии я застала Джудит снующей по дому и собирающей все обычно неиспользуемые торшеры и настольные лампы, чтобы разместить их в библиотеке, гостиной и в комнатах, отведенных для меня. В ход шло все, что могло изгнать унылый сумрак из углов, из-под стульев, из складок портьер и занавесок.

Мисс Винтер не задавала вопросов по поводу моего отсутствия; она также ничего не сказала мне о своем самочувствии, но признаки его ухудшения даже за столь короткий период были видны невооруженным глазом. Кашемировая шаль висела на ее истончившемся теле, как на вешалке, а изумруды и рубины на ее пальцах казались увеличенными за счет исхудавших рук. Белая линия посреди ее пробора заметно расширилась; седина ползла вверх по каждому волоску, сводя его резкий медно-красный цвет к бледному оттенку оранжевого. Но, несмотря на физическую слабость, мисс Винтер была полна той особой душевной энергии, которая не желает считаться с болезнями и возрастом. Войдя в библиотеку, я еще не успела занять свое место и раскрыть блокнот, как она продолжила с того самого момента, на котором в прошлый раз прервала историю, словно та успела заполнить ее до краев и неудержимо рвалась наружу.

***

После того как Изабеллу поместили в сумасшедший дом, местные жители начали поговаривать, что, мол, негоже оставлять ее дочерей совсем без присмотру. Им тогда было только тринадцать лет, и они явно нуждались в благотворном женском влиянии. Может, стоило пометить их в какую-нибудь школу-интернат? Но какая школа согласится принять подобных воспитанниц? Этот вариант признали негодным, и тогда решено было пригласить в Анджелфилд гувернантку.

Вскоре нашлась подходящая кандидатура. Звали ее Эстер. Эстер Барроу. Имя не слишком красивое, так ведь и сама она не была чудом красоты.

Все это устроил доктор Модели. Чарли, замкнувшийся в своем горе, едва ли осознавал, что творится вокруг него, а мнение Джона-копуна и Миссиз, простых слуг, никто не собирался принимать в расчет. Доктор обратился к мистеру Ломаксу, адвокату семьи Анджелфилд, и эти двое при содействии управляющего банком предприняли необходимые шаги в нужном направлении. Вопрос был решен.

На нашу долю досталось лишь беспомощное, пассивное ожидание, которое каждый переносил по-своему. Миссиз испытывала смешанные чувства. Она с инстинктивным подозрением относилась к незнакомой женщине, которая вот-вот должна была вторгнуться в ее епархию, и страшилась увольнения за непригодность, каковая была очевидна и ей самой. В то же время она надеялась, что новая прислуга сумеет хотя бы отчасти дисциплинировать девочек и восстановить порядок в этом доме, где давно уже и думать забыли о таких вещах, как воспитанность и здравомыслие. Миссиз так стосковалась по налаженному домашнему быту, что накануне приезда гувернантки даже начала повышать голос и отдавать распоряжения, на которые мы, разумеется, не обращали никакого внимания.

Джон-копун был не столь противоречив в своих чувствах; говоря проще, он был настроен враждебно. Он угрюмо молчал, не реагируя на многословные рассуждения Миссиз о возможных переменах в усадьбе, и явно не разделял ее осторожного оптимизма по этому поводу. «Если она окажется подходящим человеком…» – говорила Миссиз или: «Кто знает, может, оно и к лучшему…». Но Джон смотрел в окно кухни и не поддерживал разговор. На предложение доктора встретить гувернантку на станции и привезти ее в усадьбу он ответил откровенной грубостью: «Мне недосуг таскаться через все графство из-за каких-то треклятых мамзелей», так что доктору поневоле пришлось взять это дело на себя. После трагической истории с фигурным садиком Джон стал уже не тот, что прежде, а в свете грядущих перемен он окончательно ушел в себя, часами просиживая в одиночестве и предаваясь мрачным раздумьям. Его пугало появление новой пары глаз в этом доме, где годами никто ни за кем не приглядывал. В этой связи Джон-копун предвидел большие проблемы.

Все мы в той или иной степени испытывали страх. Все, за исключением Чарли. И когда этот день настал, один лишь Чарли остался верен себе. Он окопался в дальних комнатах, не появляясь на людях и только изредка напоминая о факте своего существования потрясавшим весь дом стуком и грохотом. Мы настолько привыкли к этим звукам, что давно уже перестали их замечать. В своей тоске по Изабелле Чарли утратил всякое представление о реальности, и прибытие гувернантки прошло для него незамеченным.

В то утро мы убивали время в одной из комнат на втором этаже. Ее можно было бы назвать спальней, если бы кровать не затерялась где-то под грудой хлама, накопившегося здесь за долгие годы. Эммелина ногтями выковыривала серебряные нити из вышивки на портьере. Справившись с очередной нитью, она прятала ее в карман, чтобы позднее добавить к тайному складу всяких блескучих безделок под своей кроватью. От этого сосредоточенного занятия ее отвлекли посторонние звуки. Кто-то приближался к дому. Вряд ли она сообразила, что это может означать, но звуки ее обеспокоили, ибо она, как и все мы, была отравлена чувством тревожного ожидания, распространившимся по усадьбе.

Итак, Эммелина первой заметила подъехавший экипаж. Сверху мы наблюдали за тем, как из него вышла женщина и, четким движением оправив юбку, огляделась по сторонам. Она посмотрела на парадную дверь, затем налево, направо и наконец – слегка отклонив назад корпус – вверх, прямо в нашу сторону. Возможно, она приняла увиденное за игру света и тени в складках колеблемой сквозняком портьеры. В любом случае нас она разглядеть не могла.

Но мы-то видели ее прекрасно. Мы смотрели через дырку в портьере, только что проделанную Эммелиной. Никакого определенного мнения о ней у нас в первый момент не сложилось. Эстер была среднего роста и среднего телосложения. Ее волосы были не особо светлыми, но и не темными. Под стать волосам был и цвет лица: не смуглый и не слишком бледный. Одежда – от туфлей до шляпки – имела столь же неопределенную окраску. В ее лице не было сколько-нибудь приметных черт. И тем не менее мы таращились на нее до рези в глазах. Каждая пора на ее коже, каждая деталь ее прически и одежды была как будто подсвечена. Некое излучение распространялось и от ее ручной клади. Казалось, вся она вместе с принадлежащими ей вещами находится внутри удивительного сияющего кокона, и это сразу отличало ее от остальных людей.

Мы не могли понять, в чем тут фокус. Ничего подобного нам прежде видеть не приходилось.

Со временем, конечно, мы все узнали.

Эстер была аккуратисткой – вычищенная, вымытая, ухоженная и отполированная до кончиков ногтей.

Можете себе представить, что она подумала об Анджелфилде.

Проведя в доме с четверть часа, она велела Миссиз позвать нас. Мы, естественно, пропустили ее призыв мимо ушей и стали ждать, что будет дальше. Мы ждали долго. И еще дольше. Ничего не произошло. Так она обставила нас в первый раз, но мы не знали, что это было еще только самое начало. Умение ловко прятаться теряет всякий смысл, если тебя никто не ищет. А она и не думала нас искать. Тихо сидя в комнате, мы скоро заскучали, а потом нас начало разбирать любопытство. Мы внимательно прислушивались к звукам на первом этаже: голосу Джона-копуна, шуму передвигаемой мебели, стуку молотка. А потом все стихло. Когда нас позвали к обеду, мы не вылезли из своего укрытия. В шесть вечера Миссиз позвала опять:

– Девочки, идите ужинать с вашей новой гувернанткой.

Мы не появились. И нас по-прежнему никто не искал. Становилось очевидным, что вновь прибывшая являла собой силу, с которой приходилось считаться.

Между тем обитатели дома стали готовиться ко сну. Мы слышали шаги на лестнице, голос Миссиз:

– Надеюсь, вам здесь будет удобно, мисс.

И голос гувернантки – сталь в бархатных ножнах – ей в ответ:

– Я в этом абсолютно уверена, миссис Данн. Спасибо вам за заботу.

– Что касается девочек, мисс Барроу…

– Об этом не беспокойтесь, миссис Данн. С ними будет все в порядке. Спокойной ночи.

Медленно, шаркая, Миссиз сошла по лестнице, и снова все стихло.

Наступила ночь, весь дом спал. Кроме нас. Давнишние попытки Миссиз приучить нас к тому, что ночью полагается спать, провалились точно так же, как и все другие ее попытки к чему-либо нас приучить. Темноты мы не боялись. Подкравшись к двери новой гувернантки, мы не расслышали ничего, Кроме легкого поскребывания мыши под половицей. Тогда Мы двинулись на кухню, к кладовой для продуктов.

Дверь кладовки не открылась. Ее врезной замок на нашей памяти ни разу не использовался по назначению, но теперь это произошло, на что указывал и запах свежей смазки.

Эммелина в своей обычной манере – безучастно и терпеливо – ждала, когда дверь откроется, уверенная, что через минуту-другую мы получим свой хлеб с маслом и джемом.

Паниковать было еще рано. Ключ от двери наверняка находился в кармане фартука Миссиз. Она всегда держала там большую связку ключей – заржавленных, давно не бывших в употреблении ключей от всех замков в доме.

Однако заветный карман оказался пустым.

Эммелина начала нервничать из-за непредвиденной задержки.

Новая гувернантка бросила нам вызов. Но таким манером ей было нас не одолеть. На худой конец мы всегда могли поживиться чем-нибудь в домах окрестных жителей.

Дверь черного хода не поддалась толчкам и рывкам. Она была заперта с той стороны на висячий замок.

Разбитое окно в гостиной теперь было заколочено досками, а окна столовой закрыты ставнями. Оставался только один шанс. Мы направились к главному входу. Эммелина недоуменно плелась позади. Она проголодалась. К чему вся эта возня с дверьми и окнами? Когда она сможет наконец поесть? Лунного света, проникавшего в холл через витраж, оказалось достаточно, чтобы разглядеть смазанные маслом тяжелые засовы, задвинутые в верхней части дверных створок, на недоступной для нас высоте.

Мы лишились свободы.

Эммелина подала голос.

– Ням-ням, – сказала она.

Это означало, что она голодна. А когда Эммелина была голодна, ее срочно требовалось накормить. Все проще простого. Мы попали в беду. Прошло еще какое-то время, прежде чем умишко Эммелины осознал: ее желудок не получит пищи, в которой он сейчас настоятельно нуждался. Когда осознание пришло, она широко разинула рот и завопила.

Ее вопль вознесся по каменной лестнице, свернул налево по коридору, преодолел еще один лестничный марш и через щель под дверью проник в спальню новой гувернантки.

Вскоре послышался еще один звук. Не шарканье старческих ног Миссиз, но быстрые и четкие, как стук метронома, шаги Эстер Барроу. Частое, но отнюдь не торопливое «клик-клик-клик». Вниз по лестнице, потом по коридору к галерее…

Укрыться в складках портьеры было делом одной секунды, а еще через несколько мгновений Эстер вышла из коридора на галерею. Только что пробило полночь. Она остановилась наверху лестницы – маленькая плотная фигура, не толстая и не тонкая, крепко стоящая на ногах, совершенно невозмутимая. В туго перепоясанном голубом халате, с безукоризненной прической – создавалось впечатление, что она не ложилась вовсе, а коротала ночь, сидя в кресле. Ее тонкие волосы плотно прилегали к черепу, а в чертах лица с коротким широким носом не было и намека на аристократичность. Она была невзрачной, чтоб не сказать дурнушкой, но эта невзрачность в варианте Эстер выглядела совсем не так, как у любой другой женщины. Она притягивала к себе взгляд.

Эммелина еще секунду назад рыдала от голода у подножья лестницы, но, когда перед ней предстала во всем своем величии и блеске Эстер Барроу, она прекратила плакать и воззрилась на это явление, мигом успокоившись, как будто вместо гувернантки к ней самостоятельно вышел буфет, полный бутербродов и пирожных.

– Рада тебя видеть, – сказала Эстер, спускаясь по лестнице. – Как поживаешь? Ты Аделина или Эммелина?

Эммелина открыла рот, но ничего не ответила.

– Впрочем, это не важно, – сказала гувернантка. – Не хочешь поужинать? А где твоя сестра? Может, и она будет не прочь перекусить?

– Ням, – произнесла Эммелина с одобрительной интонацией, и было непонятно, относилось это одобрение к ужину или непосредственно к Эстер.

Эстер оглядела холл в поисках второй близняшки. На портьере ее взгляд не задержался – портьера как портьера, ничего особенного, – и тогда она вновь обратилась к Эммелине.

– Пойдем со мной, – улыбнулась она и вынула ключ из кармана голубого халата. Это был чистый серебристо-голубой ключ, отполированный до блеска, и он дразняще сверкнул в голубоватом луче лунного света.

Эффект сработал.

– Блестит, – сказала Эммелина и, не задумываясь о том, что это за вещь и в чем заключается ее магия, последовала за ключом – и за Эстер – по холодному коридору в сторону кухни.

А в пыльных складках портьеры муки голода уступили место гневу. Эстер и ее ключ! Эммелина! Это было как в случае с детской коляской. Это была любовь.

Такова была первая ночь; Эстер одержала победу.

Неопрятность старого дома, вопреки ожиданиям, никак не воздействовала на чистоплотную гувернантку. Все происходило как раз наоборот. Те немногие лучи света, которым удавалось проникнуть сквозь оконную грязь и пыль, концентрировались исключительно на Эстер. Она притягивала их к себе и затем отражала в окружающий сумрак, тем самым его оживляя и освежая. Мало-помалу исходящее от нее сияние распространялось по всему дому. В первый день по приезде Эстер это затронуло только ее собственную комнату. Она сняла занавески и погрузила их в лохань с мыльной водой. После стирки вывешенные на улице занавески явили свету узор из красных и желтых роз, наличие которого на них дотоле невозможно было заподозрить. Пока они сохли, Эстер занялась оконным стеклом, очистив его с помощью газетной бумаги и уксуса, а когда через окно внутрь стало проникать достаточно света, приступила к уборке всего помещения, от пола до потолка. К вечеру она создала в четырех стенах маленький островок чистоты. И это было только начало.

Вооружившись мылом и отбеливателем, она энергично и упорно навязывала старому дому свои понятия о гигиене. Там, где бесцельно бродили поколения его обитателей, ничего вокруг не замечавших и одержимых только своими нечистыми мыслишками, вдруг появилась Эстер – великое чудо генеральной уборки. Тридцать лет подряд течение жизни в этом доме отмерялось медленным полетом пылинок в слабом луче кое-как проникавшего сюда солнца. Теперь минуты и секунды летели в такт быстрым шагам Эстер, а пылинки изгонялись прочь решительными взмахами влажной тряпки.

После наведения чистоты пришло время наводить порядок, и первым ощутил на себе перемены сам дом. Новая гувернантка совершила полный обход помещений – от подвала до чердака – и осталась очень недовольна увиденным. Ни один чулан, ни один укромный уголок не ускользнул от ее внимания; с блокнотом и карандашом она обследовала все комнаты, отметила все дождевые лужи на полах и все расшатанные оконные рамы, опробовала на прочность все двери и половицы, подобрала ключи ко всем замкам и снабдила их соответствующими ярлычками. Уходя из очередного помещения, она запирала за собой дверь. Хотя это был всего лишь предварительный осмотр, она попутно что-нибудь меняла в каждой из комнат: тут аккуратно сворачивала и укладывала на стул одеяла, грудой валявшиеся на полу, там подбирала книгу, чтобы потом вернуть ее в библиотеку, или поправляла перекошенную портьеру. Все это делалось очень быстро, но притом не производило впечатления спешки. Казалось, ей достаточно было окинуть взглядом помещение, как потемки рассеивались, беспорядок начинал сам по себе стыдливо оправляться, а привидения в панике бежали прочь. Таким образом, все комнаты в доме подверглись «эстеризации».

Правда, чердак несколько притормозил это победное шествие. В первый момент у нее натурально отвисла челюсть при виде чудовищного состояния крыши. Но даже при столкновении с этим хаосом дух ее остался неколебим. Захлопнув рот, она плотнее сжала губы и застрочила карандашом в блокноте с удвоенной скоростью. На следующий день прибыл плотник. Мы раньше видели его в деревне: этакий увалень с неторопливой походкой, растягивавший гласные звуки, чтобы дать губам отдых перед произнесением следующего за ними согласного. Он подряжался одновременно на шесть Или семь дел и редко доводил до конца хотя бы одно из них; большую часть дня он проводил с сигаретой в зубах, озирая фронт предстоящих работ и фаталистически покачивая головой. Плотник поднялся по ступеням крыльца в своей обычной развалисто-ленивой манере, но уже после пяти минут беседы с Эстер мы услышали стук его молотка, с пулеметной скоростью вбивающего гвозди. Она умела побуждать людей к действию.

Прошло всего несколько дней, и у нас уже были регулярные приемы пищи, регулярные отходы ко сну и регулярные подъемы по утрам. А еще через несколько дней мы имели чистые тапочки для ходьбы по дому и начищенную обувь для прогулок на улице. Наши шелковые платья были выстираны, заштопаны и убраны в шкаф в ожидании мифических «особых случаев», а для повседневного ношения мы получили новенькие поплиновые платья – темно-синие с белыми поясами и воротничками.

Эммелина расцвела при новом порядке вещей. Ее вкусно и до отвала кормили в урочные часы и временами позволяли играть – но только под строгим надзором – с чудесными блестящими ключиками Эстер. По душе ей пришлось и мытье. Сперва она вопила и брыкалась, когда Эстер и Миссиз запихивали ее в ванну, но впоследствии, увидев себя в зеркале – чистенькую, свежую, с расчесанными и перевязанными зеленым бантом волосами, – она впала в состояние восторженного транса. Ей понравилось быть чистюлей. В присутствии Эстер Эммелина все время косила глазом в ее сторону, рассчитывая на улыбку. А когда Эстер ей улыбалась – что бывало нередко, – Эммелина смотрела на ее лицо как зачарованная. Довольно быстро она научилась улыбаться в ответ.

В той или иной степени перемены затронули всех обитателей Анджелфилда. Миссиз, невзирая на ее протесты, была отправлена к окулисту и с его помощью обрела былую остроту зрения. Она пришла в такой восторг при виде дома в его нынешнем очищенном состоянии, что сбросила груз лет, прожитых в сумеречной серости, и начала с энтузиазмом содействовать Эстер в утверждении этого прекрасного нового мира. Даже Копун, который неохотно подчинялся распоряжениям Эстер и избегал встречаться с ее ярким всевидящим взглядом, даже он не устоял перед благотворным влиянием, которое она оказывала на жизнь усадьбы. Однажды утром, не сказав никому ни слова, он взял свои ножницы и впервые со времени катастрофы вошел в фигурный садик. Там он присоединил свои усилия к тем, что были уже предприняты самой природой, и начал устранять последствия давнего варварского насилия.

В меньшей степени влияние Эстер сказалось на Чарли. Он ее сторонился, что вполне устраивало обоих. Она не имела намерения заниматься чем-либо помимо своей работы, а ее работой были мы – наши мозги, наши тела и наши души, – тогда как наш официальный опекун находился вне сферы ее обязанностей, и она предоставила его самому себе. Она была не Джен Эйр, а он не был Рочестером*. Под могучим напором этой светлой энергии Чарли ретировался в бывшие детские комнаты на втором этаже, где за плотно закрытыми дверьми он и его воспоминания продолжали тихо загнивать в располагающих к этому грязи и убожестве. Для него «эффект Эстер» свелся к улучшенному питанию и наведению порядка в его финансах, которые до той поры находились в честных, но нетвердых руках Миссиз и расхищались бессовестными торгашами и прочими искателями легкой наживы. Вряд ли он заметил эти перемены к лучшему, а если даже и заметил, то вряд ли придал им значение.

> < /emphasis > * Заглавная героиня романа Шарлотты Бронте и ее нелюдимый возлюбленный.

Эстер держала детей под строгим контролем и вне поля зрения Чарли; если подумать, одно это уже заслуживало его благодарности. При Эстер обиженные соседи перестали являться в дом с жалобами на близнецов, а Чарли был избавлен от необходимости совершать вылазки на кухню, чтобы перехватить сандвич, и – самое главное – он мог все свое время, каждую его минуту, проводить в своем воображаемом мире с Изабеллой, только с Изабеллой, всегда с Изабеллой. Потерю внешнего пространства он компенсировал расширением внутренней свободы. Он никогда не слышал Эстер; он никогда ее не видел; мысли о ней никогда не приходили ему в голову. В этом плане она его полностью устраивала.

Итак, это был полный триумф Эстер. Пусть лицо ее было невзрачно, как сырая картофелина, но зато она умела добиваться своего, и не было на свете такой задачи, с которой она бы не справилась, стоило ей взяться за дело всерьез.

***

Мисс Винтер замолчала, глядя в пустой угол комнаты, где ее прошлое являлось ей более реальным и живым, чем мне – мое настоящее. Печаль и страдание смутно угадывались в выражении ее лица. Сознавая, насколько тонка нить, связывающая ее с прошлым, я боялась нарушить эту связь своим неуместным вмешательством, но в то же время жаждала услышать продолжение истории.

Пауза, однако, затягивалась.

– А вы? – осторожно напомнила я. – Как к ней относились вы?

– Я? – Она растерянно моргнула. – Мне она нравилась. В том-то вся беда.

– Беда?

Она снова моргнула, чуть изменила позу в кресле и посмотрела на меня иным, уже острым и ясным взглядом. Связующая нить оборвалась.

– Думаю, на сегодня достаточно. Вы можете идти.