Ментальность Средневековья

Тяжело найти границу между античностью и средневековьем. В частности знаменитый бельгийский историк Анри Пиренн (1862-1935) считал, что переход начался в связи с упадком средиземноморской торговли. В связи с этим он начало средневековья связывает с началом арабских завоеваний. Но этим вопросы не кончаются. Есть много других вопросов.

Прежде всего, во-первых, это отношение к позднеэллинистической философии того пе­риода, когда христианство окрепло. Странным для многих звучит утверждение, что Ав­густин свою теологию считал единственной философией, и считал это не потому, что она единственно ис­тинна, а потому, что это есть философия по существу. Те поздние неоплатонические и гностические конструкты действительно уже и не могли считаться философией. Т.е. он считал себя спасителем эллинистической философии от посягательств разного рода оккультных «от­кровений».

Далее, во-вторых, вся христианская мысль в лице ранних её представителей взывала к естественности, простоте, к восхищению реальностью. Брала она в данном случае в противостоянии неоплатонизму и гностицизму, которые в то время мало чем отличались друг от друга, на вооружение «чувственный» стоицизм. Реальное эмпирическое восприятие мира, реальность существующего общества и его трагизма противопоставлялась отвращению к миру и презрению к обществу поздних неоплато­ников и гностиков. Этот момент, в частности, под­мечает крайне талантливый исследователь культуры того времени В. Бычков в своей работе «Эстетика поздней ан­тичности II-III в.» (1981).

Тут приходишь к третьему – к утверждению, что христианская мысль, в отличие от мысли позднеэллинистической эмпирична. Эта эмпирия является чертой не только ран­ней патристики. При всем влиянии неоплатонических идей, она не может принять её рационализм и интеллек­туализм. Тут возникает странное сплетение в средневековой ментальности. С одной стороны существует как заданность иерархия мировых форм, которая воспроизводит неоплатонические ступени эманации. Но, с другой стороны, существует «блуждающий» в этом мире грешный че­ловек, который «не знает», «который восхищается» этим реальным миром. Он эмпирик, ибо иметь в себе врожденные «эйдосы» не может – это «грех гордыни». Он может немного взять от света этих божественных эйдосов в процессе озарения верой, но этот процесс окказиональный. Потому средневековому человеку остается лишь эмпирически рассмотреть некоторые знаки Божественного в окружающем мире, в своей душе или в библейском тексте. Изучай мир, себя и священный тексты - ищи в них символы «удивительного» – вот исходный посыл христианского эмпиризма, который потом стал базовым для новоевропейского эмпиризма. Особенно этот эм­пиризм христианской ментальности подчеркивался в прямой наследнице учения Августина - францисканской философии, которая и породила новоевропейский эмпиризм напрямую. Дунс Скот, в частности, утверждал, что невозможно посредством каких-либо врожденных «универсалий» понять многообразие божественных творений, тем более понять божественную волю, которая участвует перманентно в процессе творения. Есть только «этость». Мы можем лишь частично познать мир посредством символов и толкований. Как, в частности, неплохо подчеркивает С. Неретина: «Всякое знание – помимо этического – приобретает модальный ха­рактер, соответствуя знанию вероятному. По­тому в Средние века приоритетным оказывается диалектическое знание, а не формально-логическое, а способы мышления – иносказания – тропы (метафора, синекдоха, ме­тонимия и пр.), поскольку точнейшее рассуждение перед непо­стижимым – всего лишь вероятное рассуждение; так как истину можно узреть лишь «очами сердца»..» (Неретина С.С. Абеляр и особенности средневекового философствования\\ Абеляр П. Теологические трактаты. М., 1995. с.11).