ГЛАВА 3. В феврале наконец грянули события, что назревали всю эту зиму, начиная с декабря, когда по столице, а затем и по всей стране разнеслась весть о страшной

В феврале наконец грянули события, что назревали всю эту зиму, начиная с декабря, когда по столице, а затем и по всей стране разнеслась весть о страшной смерти старца, околдовавшего императорскую семью. Многим уже тогда было ясно, что одним только убийством Распутина Россию не очистить от накопившейся в ней грязи, гноя, боли и предательства. Что за этим, уже независимо от чьих-то желаний или нежеланий, усилий или противодействия им, одна за другой начнут открываться страницы жестокой драмы, исторической мистерии. Но совершать великое очистительное действо было страшно. По собственной воле люди не совершают его. Ими просто овладевает дух злобы и разрушения. Они становятся одержимы идеей, которая заставляет их думать, что, сжигая в огне прошлое, они творят историю и новый мир. Старая империя обречена. Дух злобы давно овладел теми, кто призван был подтолкнуть ее к пропасти и, ликуя, сбросить вниз. Но и духа злобы еще удерживало на короткой цепи нечто, чему почти никто уже не верил. Пока не переполнилась Чаша, империя стояла. Псы истории должны были пролить сосуд терпения, чтобы мистерия получила зачин и после развернулась во всей своей широте.

День отречения последнего царя династии, второе марта, пролил, переполнив, Чашу гнева. Дух разрушения получил свободу действий. Желающий зла, он творил очищение империи. Он ли совершал благо? Нет. Но промышлением свыше оно совершалось его когтистой лапой. Если бы дух злобы знал об этом, он бы стал последователем философии недеяния.

Над Страстной площадью гудели колокола. Звонарь Страстного монастыря по очереди перебирал их, от малого до большого, потом ударял во все сразу и начинал заново. Колокольная скорбь разлеталась над первопрестольной и уходила в синеющее морозом мартовское небо.

Всю вторую половину февраля Москва бурлила. Последние несколько дней на улицах стояла стрельба. А накануне в городе объявилась новая власть. Какая она – пока никому не ясно.

Толпа на площади гудела, вторя перебору. Многие, подходя, снимали шапки и крестились, потом спрашивали, отчего погребальный звон. Не получая ответа, застревали в толпе и ловили обрывки смутных фраз, доносившихся от Большой Бронной. Там на афишную тумбу взгромоздился какой-то человек в коричневом ветхом пальтишке. Что-то кричал, надрываясь, с лицом одновременно радостным и яростным, побелевшим от натуги и мороза. Колокола перекрывали его голос, и те, кто стоял дальше, толкали, переспрашивая, передних. Два или три жандарма, явно не при исполнении, затесались среди прочих по краям толпы и смотрели пустыми, оловянными глазами из-под бараньих шапок. Тот тут, то там мелькали солдатские шинели. Много было вооруженных винтовками. Вскоре над толпой взвилось, как полощущееся на ветру знамя, слово. «Манифест!.. Манифест об отречении… Николай отрекся…»

Колокола все звонили, не переставая, хороня древнее царство. Толпа, собравшая в себе все сословия, волновалась, колыхалась, словно темный студень, ликовала и плакала. Ражий купчина с бородой от уха до уха, в длиннополой лисьей шубе, крякнув, осенил себя щедрым крестом и прогудел:

– Ну, знамо, теперь только держись.

Немолодой солдат в шинельке и на костылях, с Георгием на груди, закурил папиросину, выдохнул вонючий дым и сказал флегматично:

– Понеслась Расея.

Откуда-то вынырнул длинный прыщавый парень с лотком разносчика, на котором свалены были в беспорядке замерзшие булки. Малохольно лыбясь и подтягивая носом сопли, изрек:

– Какой русский не любит пересчитывать кочки задом?

Где-то неподалеку слышалось громкое и отчетливое:

– Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу, власти и воинство ея от заразы жидомасонской и дуроломства отечественного…

– Ничего, матушка, похватаются еще за головы, – убежденно говорил хорошо одетой, румяной женщине рыжебородый поп в худом пальтеце поверх рясы и в черной скуфье на голове. – Похватаются да соберут земский собор, как после самозванцев в семнадцатом веке.

– Прежде, батюшка, звезды попадают с неба, – язвительно высказалась нездоровая вороватая личность, косо глядя на попа. Личность была замотана в широкий цветной шарф, из которого торчал длинный нос. Из-под надвинутой на брови куцей ушанки нехорошо блестели угрюмые глаза. Изложив свое мнение, длинноносый вдруг громко заорал: – Царей на виселицу! Жандармов долой! Анархия мать порядка! – и быстро скрылся в толпе, на ходу сорвав с кого-то богатую меховую шапку.

– От прощелыга, – молвил купчина и крикнул во все свое неслабое горло: – Держи вора!

Но большего волнения в толпе, чем уже было, не образовалось от этого крика. А обворованный, казалось, даже не заметил пропажи. Только поглядел растерянно вслед пробежавшему грабителю.

– Звезды попадают с неба, – вдруг повторил за длинноносым грязный оборванный бродяга. Да так уверенно повторил, что все повернулись к нему. Сквозь рванину, что была на болезном, просвечивало голое немытое тело. Из драных башмаков выглядывали пальцы с длинными темными ногтями. Голова оборванца была повязана бабьим разноцветным платком, из-под которого торчала солома волос. Глядя куда-то наверх, бродяга продолжал: – Звезды попадают. И будут пить воду красную от крови. Отрастет новая голова у трона.

– Э, да это Кирюшка-юродивый, – словно бы обрадовался парень с лотком, взял булку и протянул: – Бери, Кирюшка, живот-то небось подвело уже?

Юродивый подношение взял, не глядя кинул за пазуху и, обращаясь к парню, рек:

– Царь придет, всем сестрам раздаст по серьгам. Грозный царь, милостивый царь.

– Гляди-ка, – послышалось из толпы, – блаженный Страшным Судом никак грозит?

– Вольно ж ему, юроду, – зло ответил кто-то…

Мурманцев проснулся и сел в постели, обхватив голову руками. Сны, разной степени подробности, но одинаково отчетливые и – была в этом уверенность – исторически достоверные, аутентичные продолжали навещать его. А если точнее – извещать. Будто неведомый ангел, навевающий сны, взял за правило скармливать ему некую информацию. Но Мурманцев не знал, что с ней делать, несмотря на всю ее занимательность и даже некоторую актуальность – как в том первом сне, о Распутине. Между первым и последним вклинился еще один – и время в нем было совсем другим, не та революционная зима семнадцатого. Отрывок из более поздней истории страны, самый конец Великой войны. Тот сон привел Мурманцева в состояние трепетного, мистического ужаса. Немного погодя, придя в себя, он нашел имя этому ощущению – страх Божий. Зачем, почему он увидел это и пережил как свое собственное испытание – на то не было ответа.

Каждому из видений предшествовало явление во сне огненного шара, того, что помог ему выбраться из могилы на древнем кладбище.

Вторая половина постели была пуста. В окно сочился мутный пасмурный свет. Мурманцев прошлепал к нему и распахнул широко. Высунулся по пояс наружу. Неухоженный реденький сад мокро зеленел, словно ему была нипочем нагрянувшая осень, пусть даже пока не очень холодная. Здесь росли и все еще, на удивление, плодоносили несколько вишневых и сливовых деревьев. Прежние хозяева давно покинули дом, а садовник тут если когда и был, то очень недолгое время. Вишен семейство Мурманцевых уже не застало, но сливы, мелкие и желтые, еще не все попадали в траву. Применение им находил Стефан. Он закапывал их, по одной или по несколько, в землю. А на следующий день разрывал ямку и внимательно рассматривал результат, как маленькие девочки любуются своими земляными «секретами», сотворенными из травы, цветов, камешков и осколка стекла. Изучив подгнившие, атакованные насекомыми плоды, он снова закапывал их, чтобы через сутки повторить весь процесс сначала. И таких схронов у него было уже несколько, в разных местах, на разной стадии разложения.

Мурманцев постепенно привыкал к своеобразной манере ребенка «изучать реальность», как назвал это Карамышев.

Они жили здесь уже три недели, и каждый день преподносил свои неожиданности, маленькие и не очень. Что странно и нелепо – источником неожиданностей был не только Стефан, маленькое чудовище. Сюрпризы подбрасывал и сам город, куда они переехали из столицы. Милый, уютный, несмотря на то что губернский, город N. Он словно чувствовал, что в нем поселилось на правах обычного жителя нечто небывалое, можно сказать, экзотическое, и реагировал на это, как мог. А мог он немало. Например, уронить на дом памятник, который транспортировали на вертолете к месту вечной стоянки. Если бы эта трехметровая статуя упала на крышу, пришлось бы искать новое жилище. К счастью, памятник приземлился в саду, сломав всего одно дерево, но при этом лишившись головы. Или, например, ограда вокруг дома. Хорошая, узорная решетка, с завитками, изображающими монограмму первого владельца особняка. Теперь, стараниями того спятившего японца, от нее осталось только три стороны, вместо прежних четырех. Мурманцеву пришлось заказывать в здешних мастерских несколько десятков метров новой решетки, в точности такой же. Обещали сделать как можно скорее, пока же частная территория со стороны сада была открыта любому бродяге. Дворника охранять не поставишь, а увеличивать штат обслуги и нанимать сторожа Мурманцев не хотел. Лишние уши, лишний язык. И без того приходилось тщательно скрывать от горничной и кухарки постоянное отсутствие аппетита у ребенка. Выбрасывать положенные ему каши и запеканки в туалет, изображать кормление за закрытыми дверьми. Официально для всех мальчик болен аутизмом.

Мурманцев заметил из окна жену и с улыбкой окликнул ее. Она помахала ему и, стараясь казаться спокойной, предложила спуститься, посмотреть, чем занят ребенок.

– А чем он занят? – спросил Мурманцев, забыв о том, что они договорились не обсуждать своеобразие Стефана, если их могли слышать слуги.

– Сажает цветы, – ответила Стаси. Каждый раз, когда мальчик проявлял свои недюжинные способности в интровертивном познании мира, ей приходилось изображать мать, восхищенную успехами и умом своего ребенка.

Мурманцев быстро оделся и сошел вниз. Что и говорить, Стефан был мастером на придумывание разных интересных способов проведения времени. Даром что ему было всего четыре года, а в голове отсутствовала добрая часть мозга.

Обогнув дом, Мурманцев сразу увидел мальчика. Здесь когда-то были разбиты клумбы и еще оставались мелкие цветы. Бессмертник, бархотцы, дикие астры. Сейчас одна из клумб оказалась тщательно очищена от цветов, будто по ней прошлись косой. Торчали только короткие пенечки стеблей и стелилась трава-сорняк. Мурманцев подумал о ножницах и о том, что четырехлетние дети не умеют с ними обращаться. Приглядевшись, он понял, что стебли не обрезаны – аккуратно оборваны, причем ни один не выдран с корнем. А ведь для этого нужно было приложить силу, особенно к жестким стеблям бессмертника и толстым – астр. Силу, которой нормальный бутуз четырех лет еще не обладает. Но Мурманцев уже имел случай убедиться, что Стефан физически гораздо сильнее обычного ребенка. Хотя выглядит едва ли не ангелочком – карапуз с темными шоколадными глазами, ямочками на пухлых щеках и крепкими ножками.

Сорванные цветы горкой лежали неподалеку. Рядом сидел на корточках Стефан, палочкой расковыривал в рыхлой влажной земле ямку, вытаскивал из кучи цветок и сажал его заново. Головкой вниз. Потом руками утрамбовывал землю вокруг торчащего стебелька и делал ямку для следующего. Лицо ребенка было сосредоточено, от усердия высунулся язык, а на щеках и на выпуклом лбу засохла размазанная земля. На «родителей» он не обращал ни малейшего внимания. Мурманцев даже не был уверен, осознает ли вообще мальчишка их постоянное присутствие рядом с собой. Временами этот ребенок заставлял его чувствовать себя пустым местом. Стаси жаловалась на то же самое. «Как будто он касается меня волшебной палочкой и превращает в тень. Или в призрак», – говорила она. «Скорее всего, он и живет в реальности призраков», – отвечал на это Мурманцев.

Аккуратный, геометрически ровный частокол в два ряда из несчастных казненных цветов растянулся уже на полтора метра.

– Как ты думаешь, в гимназии он был бы отличником или двоечником? – задумчиво спросила Стаси.

– Гений или чудовище, – не ответив, констатировал Мурманцев. – Верней, и то и другое. Интересно, он всем цветам предназначил эту участь или оставит клумбу-другую на развод? А кстати, давно он этим занят? Сейчас половина девятого. Судя по всему, он должен был начать еще до рассвета. – Мурманцев посмотрел на жену. – Ты выпустила его гулять в темноте? Почему он так легко одет?

Она качнула головой, все такая же задумчивая и спокойная.

– Я не выпускала его. Детская была заперта, как обычно. Он выпрыгнул из окна.

– Как это выпрыгнул? – Мурманцев даже обомлел от сильного изумления. – Со второго этажа?

– Я, наверное, неплотно закрыла окно. Он залез на подоконник, открыл раму и выпрыгнул. Или просто выпал. На земле остался след от тела. Я виновата, прости меня.

Только сейчас Мурманцев заметил, что ее видимое спокойствие – на самом деле жесткая нервная реакция, эмоциональное внутреннее оцепенение. В нем поднялись и смешались в одно жалость, нежность и раскаяние – коктейль, обжигающий нутро, рождающий тепло в теле. Он подошел к ней и обнял. Ее почти сразу стала бить дрожь, как будто своим прикосновением он позволял ей проявить слабость.

– Ну, ну. Ничего не произошло. Ты ни в чем не виновата. Может быть, он просто научился открывать защелку. Он же сообразительный парень. И сильный. Вон, даже нос не разбил. Все в порядке. Я люблю тебя.

Стаси помотала головой.

– Не в этом дело. Просто я…

– Что?

– Боюсь его. Ничего не могу с собой поделать. Он – чужой. Прости меня. Я плохо исполняю свою роль. Понимаю, что он ничего не может мне сделать, и все равно трушу.

– Да нет же, наоборот. Ты прекрасно справляешься. Что бы я без тебя делал? И если уж кто должен просить прощения, так это я. Взвалил на твое попечение это чудище.

– Он не чудище. Что бы тебе о нем ни наговорили. Он просто необычный ребенок. Его сделали таким, и не его вина в этом. Если видеть в нем монстра, он станет им.

Госпожа Мурманцева перестала дрожать и отстранилась от мужа. Опустилась перед усердно трудящимся ребенком и взяла его за подбородок. Мальчик послушно и безучастно посмотрел ей в лицо.

– Это ведь не ты сбросил на нас памятник, – с тихой печалью сказала ему Стаси. – Памятники с неба так просто не падают на дома, но это сделал не ты. И решетку уничтожил не ты. Ты ведь не хотел этого. Может быть, у тебя внутри есть что-то, о чем мы не знаем. И оно может проделывать разные штуки. Но если так, тебе будет очень трудно жить в мире. Ты способен внушать страх. Это плохой страх. Я постараюсь научиться не бояться. Я думаю, тебе нужна наша помощь. Не отвергай ее.

Она встала и пошла к дому, кутаясь в теплую шаль.

Мурманцев вспомнил, как говорил о женском чутье Карамышев, и подумал, что сам никогда не поймет этого. Женщины в большинстве своем обладают логикой множественности. Одна и та же вещь имеет для них множество оттенков. К ней можно прийти многими, пересекающимися друг с другом путями. Или наоборот, от одного предмета уходить разными дорожками. Причем одновременно. Это разветвленное пространство многих тропок и образует нечто расплывающееся, четко не очерченное, обозначаемое понятием «женская логика», которую трудно постигнуть. Особенно если женщина умна. Именно поэтому женщину трудно сбить с пути. Ведь у нее их много. Мужчину – намного легче, с его единственного, четкого и незыблемого (даже если эта незыблемость временная, возрастная). Об этом, кажется, и в Библии говорится. Понадобились все ухищрения змея, чтобы соблазнить Еву яблоком. Адаму хватило одного слова Евы.

Сам Мурманцев, хотя и был интуитом, чаще всего оказывался в крепких объятиях бинарной логики, потому что любил четкость идеальных состояний. Верх, низ, белое, черное. Добро, зло. Бог, дьявол. Беда в том, что эти состояния присутствовали лишь в той реальности, которую он называл закулисьем мира. В реальности метафизики. И лишь как исключения – на падшей, смешавшей верх и низ Земле. Святые праведники – те, кому обещано, что, не вкусив смерти, узрят Небо. Это верх. А низа, самого низа на Земле, среди людей, нет, пока сохраняется путь покаяния.

«Вопрос лишь в том, – сказал себе Мурманцев, – остается ли этот ребенок человеком». Его жена считала, что остается. Он сам был склонен к более радикальным выводам, хотя и понимал, что не имеет права на ошибку.

Стефан продолжал старательно разбивать свой стебельковый садик. Мурманцев вяло подумал, что нужно бы его одеть потеплее. В который раз он ловил себя на гадком чувстве сильного нежелания прикасаться к ребенку. Убедив себя, что мальчик не мерзнет (а ведь в самом деле не мерз – с голыми руками и при сыром сентябрьском ветре), он сорвал с дерева несколько уцелевших слив и съел немытыми. И вдруг вспомнил, что сегодня должны приехать рабочие и забрать памятник, все еще украшавший собою сад. А до этого городское дворянское собрание решало, не является ли его падение знамением и стоит ли вообще ставить монумент после этого. Это был памятник почетному гражданину города, бывшему здешнему жителю и знаменитому физику профессору Цветкову – от благодарных земляков и соотечественников. Для перевозки его обмотали толстой веревкой и прицепили к вертолету. Но то ли веревка оказалась слабой, то ли статуя тяжелой. То ли вертолет летел слишком быстро. В общем, памятник оторвался и ушел в свободный полет. Хорошо, что никого не убил, кроме самого себя. Голова физика Цветкова была тут же – взирала на небо металлическими глазами. Когда осматривали место происшествия, кто-то не поленился, не пожалел сил и аккуратно приставил ее к шее лежащей статуи. Теперь, глядя на нее, всякий мог пофантазировать на тему древнего богатыря-великана с отрубленной головой. В своем склепе он дожидается красавицы, которой положено побрызгать на него сначала мертвой, потом живой водой и стать ему доброй женой.

Физик Цветков изобрел суперкомпьютер. Фактически искусственный разум. Именно разум, а не сухой, холодный интеллект. Его изобретение обладало свойствами почти что человеческой души. После чего сам физик бесследно пропал. И было это лет тридцать назад. Его исчезновение со временем обросло бахромой всевозможных слухов и легенд, как днище корабля в долгом плавании – водорослями и разными живыми тварями. Одна из легенд гласила, что профессора, в гордыне покусившегося на привилегии Творца, постигла участь Вавилонской башни и «Титаника». То есть с ним приключилась история столь же мистически насыщенная, сколь и ошеломляющая. И, само собой, с летальным исходом. Существовали даже в предании подробности этой таинственной истории, но было это совсем уж нечто фантастическое и потому неубедительное. Конечно, сия легенда обладала определенным градусом привлекательности и, скорее всего, долей истины. Однако, если рассуждать здраво – «Титаник» затонул, Вавилонскую башню съели ветра и растащили на кирпичи вавилонские аборигены, после того как забыли, зачем ее строили. А изобретение физика Цветкова живо по сию пору. Мало того, являет собой надежную опору государственного управления целой Империи, одной трети мира.

И вот старые легенды ожили в городе N, пожелавшем увековечить память профессора. У монумента отвалилась голова, и заговорили о мистике, о произволении свыше. Дворянское собрание пришло к компромиссу. Голову памятнику приделать обратно, но поставить его не на центральной улице, как собирались, а скромно – в сквере возле Института физики плазмы, где плодотворно трудился профессор.

Мурманцев заглянул в большие твердые глаза физика. Внезапно что-то знакомое почудилось в выражении монументального лица. Где-то это уже было. Где-то и когда-то. Но тридцать лет назад, когда исчез профессор, Мурманцев еще на свет не появился. Определенно, памятник кого-то напоминает.

Мурманцев не любил этих ощущений дежа вю. Приходится перелопачивать в уме горы старой, давно упакованной в архивы информации и все ради того, чтобы в конце с удовлетворением вздохнуть: ага, вот оно что. Поэтому, когда дворник Никодим, в фартуке и с граблями, доложил о прибывшей машине с рабочими, Мурманцев даже обрадовался. Велел только не слишком топтать сад и клумбы, подхватил ребенка под руку и ушел в дом. Стефан не сопротивлялся, хотя мог.

После завтрака, когда возня и крики в саду утихли, Стаси подозвала мужа к окну на втором этаже.

– Видишь? – многозначительно спросила она.

– Этого бородача в мятой шляпе и с болонкой? А что с ним?

На противоположной стороне тихой улочки медленно шаркал ногами неброско одетый человек. Собачонка, тряся хвостиком, обнюхивала основание фонаря, готовясь его ароматизировать.

– Он ходит там уже полчаса. На одном месте.

– Тебе это кажется подозрительным? Родная моя, он просто ленив, а собака требует выгула. Обычный мещанин. Хотя, конечно, безобразие – выгуливать прямо на тротуарах. Куда смотрят околоточные?

– Нет, ленивый ушел бы через десять минут. И не стал бы менять место выгула. А этот появился здесь только вчера. Ты видел его раньше?

– Не видел, но…

В этот момент человек с собакой посмотрел прямо на них, потом отвернулся, надвинул шляпу на глаза и поспешно удалился, таща на поводке своего кабыздоха.

– Твоя взяла, – сказал Мурманцев. – Он наблюдал за домом. Вопрос в том, с какими целями. Может, просто удовлетворял любопытство. Или он газетчик. Пишет статью о «печально знаменитом доме», где лишаются голов памятники и проводятся испытания секретного имперского супероружия.

– А вон и еще один газетчик. Не много ли внимания даже к «печально знаменитому»?

По решетке перед домом полз нетрезвый господин в клетчатом костюме и глубоком клетчатом кепи, из-под которого курчавились богатые бакенбарды. Он перебирал руками прутья, потом переставлял ноги и совершал все это так старательно, что казалось, все его внимание поглощено процессом движения. Но, сделав два шага, он останавливался передохнуть и бросал острые, слишком быстрые для пьяного взгляды в сторону дома.

Мурманцев взял с полки камеру, задернул занавеску, открыл окно и, прячась, заснял никудышного актера.

– А этот тебе попадался раньше? – спросил он жену.

– Как будто нет. Если его бакенбарды не наклеенные. Чересчур пародийно он выглядит.

Клетчатый тем временем дополз до угла ограды и скрылся из виду.

– Что будем делать? – поинтересовалась Стаси.

– Непохоже на профессионалов, – пожал плечами Мурманцев. – Цирк какой-то. Подождем пока. Но на окно в детской придется ставить решетку.

Вооружившись пухлым томом городского справочника и телефоном, он обзвонил несколько мастерских и договорился с одной из них.

– Сегодня в три приедут замерить, завтра поставят, – сообщил жене. – Тебе не нравится эта идея?

– А тебе бы понравилось жить в клетке?

– Не жить, а только проводить ночь. Нам в любом случае приходится запирать его до утра. Мы не можем держать его в поле зрения сутки напролет. Для четырехлетнего он слишком резв.

– Я лишь хочу, чтобы ты не забывал – он ребенок, а мы не тюремщики. Мы должны как-то подстраиваться под его… особенности.

– Так написано в книжках о воспитании детей? – удивился Мурманцев. – Не знал. Эти новые моды прошли мимо меня. Но я всегда был против избытка либерального гуманизма. Гуманизм вреден, потому что распускает сопли. Один старый монах говорил мне: человеколюбие бывает разное, одно – от Бога, другое – от беса. Одно делает человека сильным, чистым и добрым, другое – слабым, похотливым и завистливым. Первое подразумевает строгость и ограничения, второе – дурные разглагольствования про свободу и самовыражение. Ты с кем?

– Странный вопрос. Я с тобой, пока ты со мной.

– Хороший ответ. Мне нравится. Так что, тема исчерпана?

– С тобой невозможно спорить. – Она села к нему на колени.

– А кто говорил, что со мной будет легко? – Он совсем не был против.

Некоторое время они сосредоточенно молчали, занятые друг другом. Потом она оторвалась от его губ и без всякого предупреждения сообщила:

– Кажется, я беременна.

Мурманцев захлопал глазами. Лицо у него сделалось удивленным и невозможно комичным. Стаси подавила смешок.

– По-твоему, это так противоестественно? – поинтересовалась она.

– Прости. Я стал туп. Ты сказала, что у тебя в животе – мой сын? – покраснев, потом побледнев уточнил Мурманцев.

– Конечно, нет, глупый. Я сказала, что там – твоя дочь.

– Ага, – кивнул он. – Теперь понял.

И стиснул жену медвежьей хваткой.

На следующее утро Мурманцев сидел в кресле у электрического камина и читал газету. Рядом на подставке дымилась чашка кофе. Стаси отдавала на кухне распоряжения к обеду. Стефан расположился на диване и медленно, со вкусом вырывал из блокнота листы. Было видно, что ему нравится эта музыка – мелодичный треск бумаги о скрепляющие листки кольца. Оторванные страницы соскальзывали, планировали парашютиками и устилали пол.

Вернулась Стаси. Поглядела на листопад, отобрала у ребенка истерзанный блокнот. Села рядом и раскрыла книжку – «Конек-горбунок». Стефан, увидев замену блокнота, потянулся к страницам, проверить, какую музыку играют они. Стаси огорченно захлопнула книжку и убрала подальше.

– Уль-уйцы участили вылазки на урантийской части Палестины, – сообщил Мурманцев, не отрываясь от газеты.

– К празднику какому-нибудь готовят пожертвования? – предположила Стаси.

– У воинов узкой тропы дзен-ислама только один праздник. Отрешение от жизни в слиянии с божественной пустотой.

– Да, но почему они прыгают для этого в жерло вулкана?

– Традиция такая, – флегматично объяснил Мурманцев. – Стихия божественного Ничто присутствует повсюду, но преимущественно ощущается как огонь и горячая лава. Разумеется, эти ощущения иллюзорны, как и все в мире.

– Нет, ну и сливались бы со своей стихией на здоровье. Зачем других к этому привлекать? Да еще и не своих, а на стороне жертв искать, – возмущалась Стаси.

– Извлечение неверного из плена иллюзий – доблесть праведника, – забавлялся разъяснениями Мурманцев. – В этом и заключается смысл узкой тропы, в отличие от широкой. На широкой отрешаются при помощи гашиша. На узкой – сопровождая неверного в объятия Буддаллы, то есть Ничто. А где еще добыть для себя неверного, как не на стороне? В самих Королевствах таких уже почти не осталось. Малочисленные поселения где-нибудь глубоко в горах. Реликтовые буддисты, традиционные исламские секты. Африканские язычники в непроходимых джунглях. Мелочь по большому счету… Между прочим. – Он пошелестел страницами газеты. – Наши мусульманские окраины что-то залихорадило. Кто-то там смуту завернул. Выступают за принятие дзен-ислама.

– Сепаратисты?

– Не думаю. С чего бы так вдруг? Столько лет там тишина. Скорее всего, наркоконтрабандисты озаботились расширением рынка сбыта… Что?

– Что? – удивилась Стаси.

– Ты что-то сказала сейчас? – Мурманцев растерянно тер висок.

– Нет. Что с тобой?

Мурманцев уронил газету, разлил лужу кофе и схватился за оба виска.

– Я не знаю. У меня слуховая галлюцинация. Какой-то голос.

– Он говорит? – Стаси широко раскрыла глаза и подошла к Мурманцеву. Положила руки ему на голову, как будто хотела услышать таким способом, о чем говорит ее мужу слуховая галлюцинация.

Он не отвечал. Застыл, уставившись в одну точку. Сделался бледным, на лбу выступили капли.

Госпожа Мурманцева решительно вызвала звонком прислугу. И столь же решительно не имела представления, чем оная прислуга может помочь.

Голос в голове твердил как заведенный:

«Фенис. Харим. Антон. Фенис. Харим. Антон. Фенис…»

И вдруг прекратился.

Мурманцев обмяк. Посмотрел на жену, в ее большие от испуга глаза. И сказал:

– В нашей семье не было шизофреников. Если это тебя утешит.

После чего попытался неуклюже улыбнуться.

На нетерпеливый зов прибежала, запыхавшись, горничная, пухлая розовощекая девушка Катя, носившая косы до бедер. Стаси будничным голосом попросила ее убрать кофейную лужу и раздерганные листки блокнота. Потом в большом рассеяньи посмотрела на Стефана. Ребенок тихо и мирно сидел на диване, увлеченно производя раскопки в носу. Сегодня его не пустили гулять в сад из-за дождя. Стаси попробовала занять его рисованием, но он построил из карандашей забор в горшке с лилией, а из блокнота соорудил музыкальную шкатулку.

Когда горничная ушла, она спросила:

– Что ты слышал?

– Да ерунда какая-то. – Мурманцев предпочел забыть об этом и поменял тему: – Может быть, мне прогуляться? Дождь, кажется, кончился.

Стаси подошла к окну и выглянула из-за занавески. Через минуту сообщила:

– С этой стороны никого. Да, забыла тебе сказать. Эти «циркачи» либо намеренно задались целью мозолить всем глаза, либо это просто компания психов. Я разговаривала с Изольдой, она утверждает, что вокруг дома вьются какие-то «мудовки» – так она их назвала.

Изольда была кухарка, немного угрюмая хохлушка неопределенных лет. Отец ее был матрос-турок, как выяснил Мурманцев при найме. Поэтому говорила она на смеси украинского просторечия с турецким портовым жаргоном – в иных случаях просто непереводимой.

– Мудовки, так мудовки, – согласился Мурманцев. – Я все же пойду погуляю.

Он поцеловал жену и спустился вниз. Надел непромокаемый плащ-хамелеон, шляпу, которая могла менять форму, очки заднего слежения с микрокамерой на конце одной дужки, взял зонтик-трость, снабженный иглой-парализатором.

Для начала он профланировал по улице перед домом. Заглянул в галантерейную лавку, в кондитерскую. Постоял у газетной палатки. Купил для ребенка два набора открыток и комплект пластмассовой мозаики. Потом обогнул дом. У черного входа Изольда разговаривала с двумя монашками. Никодим сгребал осенние листья перед задней калиткой. Снова начал накрапывать дождь. Мурманцев вышел к той стороне дома, где отсутствовала решетка. Здесь был переулок, в конце виднелся за кронами дубов синий куполок церкви Андрея Первозванного. К Мурманцеву подковыляла убогая старушка и молча перекрестилась. Он дал ей несколько копеек.

Каркали вороны. Шуршала по листьям деревьев морось. Две недели назад, еще до истории с памятником, в этом переулке поздним вечером лежал свихнувшийся житель страны Новых Самураев и палил в воздух из аннигилятора. Ему казалось, что он отстреливается от страшного восьмиглазого чудища с горы Фудзи, которое преследовало его и гнало через весь город. В результате он разложил на атомы ограду и автомобиль доктора, приехавшего по вызову в соседний дом. Доктор после этого очень сокрушался. Он и обнаружил бедолагу, уже закатившего глаза от ужаса. Несчастного засунули в тюремный госпиталь, завели уголовное дело о порче имущества. А вот каким образом к иностранному подданному попал образчик секретного оружия, которое и в армейских частях Империи держится под семью замками с печатями, пришлось разбираться уже органам спецдознания.

Мурманцев вернулся на улицу перед домом и сразу же увидел объект. Не меняя траектории и не торопясь, он пересек дорогу, прошел мимо соглядатая, снова принялся изучать витрину газетной палатки. Стоя спиной к объекту, включил камеру слежения. На внутренней стороне стекол очков появилось изображение. Это был не вчерашний помятый бородач и не клетчатый актер. На сей раз – дородный коротышка в пальто и широком шарфе, с зонтиком в одной руке и поводком все той же плешивенькой болонки в другой. Очевидно, у кабыздоха было много любящих хозяев. Коротыш переминался с ноги на ногу, вытягивал шею и замирал на несколько минут, будто прислушивался. Но с места не сдвигался ни на шаг. Болонка, устав обнюхивать одни и те же квадратные метры, уселась рядом и начала зевать. Мурманцев купил журнал «Историческая галерея» и перешел в кондитерскую. Там стояли несколько высоких круглых столиков для желающих пробовать ассортимент. Заведение было дешевым, обслуживало обывателей скромного достатка, окна давали хороший обзор улицы. Спина мнущегося на тротуаре человека с собакой торчала как раз напротив столиков. Мурманцев взял пирожное, чашку чая и стал наблюдать за ним.

За сорок минут он опробовал три вида пирожных, выпил столько же чашек чая и успел просмотреть половину купленного журнала. Наконец коротыш покинул пост. Мурманцев дал ему уйти, потом двинулся следом.

Объект не спеша плелся под зонтиком. Болонка, обрадовавшись движению, знакомилась с каждым фонарем и урной. Знакомство всякий раз обрывал натянувшийся поводок. Мурманцев полагал, что «циркачи» обитают где-то неподалеку, но ошибся. Ведомый прошел пару кварталов, затем остановил извозчика. Мурманцеву повезло – быстро тормознул еще одно желтое авто с фигуркой лошади на крыше.

– Вон за тем номером. Не догонять и не отставать.

– Сделаем, барин, – жизнерадостно ухмыльнулся шофер.

Ехали около получаса. Сначала в сторону центра, потом от него. «Далековато же они выгуливают собачку», – подумал Мурманцев, когда машина объекта остановилась. Это был почти что другой край города. Район не бедный, напротив. Улицы пестрели названиями торговых салонов, ресторанов, выставочных центров. Мелькнули по пути игорный дом, косметический салон, несколько частных театров. Коротыш с усилием выпростал дородные телеса из автомобиля, дернул за поводок собачонку. Останавливая машины растопыренной ладонью, перешел на другую сторону улицы. Мурманцев из такси проследил его путь до трактира под вывеской «Маргиналии».

– Знаешь это заведение? – спросил он извозчика.

– Слыхал чего-то. Собираются там всякие… – Тот покрутил рукой в воздухе. – Ну эти… вроде художники. Мазилы какие-нибудь.

Мурманцев расплатился и направился к кабаку. То, что там собираются «всякие художники», было видно из названия. Только вот чем здешняя трактирная богема занимается, помимо своих художеств, отчего проявляет такой пристальный интерес к чужой частной жизни?

Болонку коротыш оставил на привязи у входа. Она жалась к стене, тонко, беспокойно повизгивала. Мурманцев снял очки и вошел.

В трактире было сумрачно, дымно и неожиданно уютно. Играла тихая музыка. Кабак небольшой, но позади главного зала, находились, скорее всего, и другие, под заказ. Мурманцев заметил несколько дверей. К одной из них пробирался объект. Пару раз его окликнули от столиков и назвали Петром Иванычем. Он сердито отмахивался: «Потом, потом».

Мурманцев сел за пустой столик в углу у входа, чтобы видеть весь зал. К нему подлетел официант:

– Чего желаете?

Мурманцев был сыт по горло – объелся в кондитерской пирожными, тем не менее пожелал «Нарзан» и салат из сладкого перца. Потом стал разглядывать публику. Внимание привлек одиноко сидящий у дальней стены человек немного мрачного и раздерганного, явственно одухотворенного вида. Мурманцев сразу понял, что это поэт, и даже попытался вспомнить, где его видел раньше. Одухотворенный человек курил сигарету, на столе перед ним стояла переполненная пепельница, ополовиненная бутылка «Смирновской» и большая хрустальная бадья с салатом. Бросив окурок, поэт налил стопку, выпил и зачерпнул ложкой салат. Потом повел головой, угрюмо оглядывая зал, ничего интересного не нашел и зажег следующую сигарету.

В десяти метрах от огорченного поэта сидела компания, сдвинув столики. Главенствовал в ней небольшой, но вальяжный, франтовато одетый человечек с крупным носом, бегающими глазами и громким голосом. Остальные тоже выглядели типичными богемными экземплярами. То ли газетными литераторами, то ли живописцами-экспериментаторами, то ли разорившимися меценатами. На худой конец построчно оплачиваемыми критиками. На столиках между ними стояло несколько штофов и пара графинчиков. Компания о чем-то спорила, Мурманцев не стал вникать.

Несколько человек за другими столиками просто насыщались. Может быть, они и имели какое-то отношение к миру искусства и его маргиналий, но ничем этого не выдавали.

Ведомый Петр Иваныч быстро вернулся из задних комнат и плюхнулся на стул чуть в стороне от дискутирующих служителей питейных муз. Щелкнул официанту и заказал «как обычно».

Мурманцев встал и двинулся к стойке бара.

– Скажи-ка, любезный, где тут уборная?

– А вот там, сударь. – Улыбчивый юноша в очечках показал направление.

– Там? – переспросил Мурманцев, как будто удивившись. – А тогда что там? – Он ткнул двумя пальцами в сторону двери, за которую наведывался объект.

– Там у нас, сударь, отдельный кабинет для господ, желающих конфиденциальности. У нас таких несколько.

– Угу, – сказал Мурманцев и посмотрел на объект. Тому уже подали тарелку лапши под соусом и запотевший шкалик водки. Петр Иваныч принялся уплетать лапшу с таким азартом, что Мурманцев почти слышал хруст у него за ушами. – А скажи-ка еще, любезный, где я мог видеть вот этого почтенного господина?

– Не имею представления, сударь, – улыбнулся юноша. – Петр Иваныч известный человек.

– Неужто писатель?

– Что вы, сударь, господин Лапин чиновник театральных дел. А кроме того, он телепат.

Мурманцев заинтересовался.

– Как? В самом деле?

На лице юноши снова всплыла счастливая улыбка.

– По крайней мере, он сам в этом уверен. Хотите фокус, сударь?

– Ну-ка, ну-ка.

– Сейчас я ему мысленно радирую.

Юноша повернулся к господину Лапину и позвал:

– Петр Иваныч.

Театральный чиновник с трудом оторвался от лапши и недовольно поглядел на него.

– Ну чего тебе? – Потом скользнул взглядом по Мурманцеву и проворчал: – Часы у тебя над головой, дурень.

– Видали? – Юноша тихонько смеялся.

– Ты спросил у него, сколько времени? – Мурманцев притворился наивным.

– Как бы не так. Просто Петр Иваныч очень хороший физиогномист. Он увидел вас и решил, что я показываю вам его телепатические способности. А про время – это самый распространенный вопрос, первое, что приходит на ум. Вот он и ответил на него.

– А о чем ты думал ему на самом деле?

Юноша улыбнулся еще шире.

– Я сказал ему, что он надутый фазан. Немножко другими словами. И еще, сударь, – юноша помедлил и доверительно понизил голос, – не садитесь с ним за карточный стол. Обдерет до нитки.

– Что так? Передергивает?

– Ни в коем случае. Петр Иваныч честный человек. Но он будет угадывать по лицу, какие карты у вас на руках. Он очень талантливый, наш Петр Иваныч.

Господин Лапин тем временем откушал и присоединился к галдящей подвыпившей компании. Мурманцев вернулся к своему салату из красного перца. Прислушавшись, он с некоторым огорчением обнаружил, что питомцы муз подвергают обстоятельному разбору достоинства и недостатки обслуживания в доме терпимости, который держат обосновавшиеся в городе японцы.

– Японки – лучшие в мире профессионалки, – настаивал один. – Вообще самураи – гении секса.

– Я слышал, они себе между… ну, вы понимаете… разные приспособления вставляют.

– Например, зубы, – гоготнул кто-то. – Не ходи к ним, Жорж, откусят.

– Империя Техно, – поддакнул другой. – У них на такое фантазия хорошо работает.

– А правда, что у них гетеросексуальные отношения преследуются законом?

– Страна однополой любви. Очень романтично, я бы сказал…

– Нет, правда? А откуда они детей берут?

– В пробирках делают.

– О, желтолицые рабы любви! – продекламировал, подвывая, худосочный рифмоплет с растрепанным чубом на глазах. – Сколь неги темной в ваших позах! Сколько блаженства в узких бедрах! Грудей всхолмленья, и огнедышащее жерло в курчавых облаках томленья!

– Это что за размер, Аркадий? – спросили виршеплета, хохоча и хлопая его по плечам.

– Мой собственный! – победно возгласил Аркадий. – Не чета вашему!

– А твоя раба любви осталась довольна твоим размером? – непристойно веселилась компания.

– Полно вам, господа, – запротестовал еще трезвый Петр Иваныч. – Лучше пожалейте, как добрые христиане, несчастных японских женщин. Они и в самом деле рабыни. Эти самурайские кланы используют их как вещи.

– Для чего они их используют в своей стране однополой любви, Петр Иваныч?

– Для вывозной торговли. Доподлинно известно – у самураев это один из основных источников дохода. Чтобы товар лучше шел, оснащают их вот этими самыми… разными приспособлениями.

– Господа, предлагаю объявить японским кланам войну! – торжественно провозгласил Аркадий, вскакивая.

– Тост! – пьяно закричали ему. – Тост за войну с кланами! За японских рабынь любви – стоя, господа!

Зазвенели стаканы. Гуляки вслед за неуемным Аркадием повскакали с мест, опрокинули стопки за самурайских дам и снова попадали на стулья.

– А вот послушайте-ка, господа, историю, – раздался громкий, спокойный голос, перекрывая все остальные.

– Тише, господа! Тише! Моня берет слово!

– Моня! – тряхнул головой совсем пьяный господин. – Ты же все знаешь про жизнь. Евреи – они такие, все знают. Ррраскажи нам, Моня, что ты знаешь!

Моня – вальяжный франт с бегающими глазами, трезвый, в отличие от остальных, – начал рассказ.

– Задумал я, господа, писать роман. Вот вы тут призывали к войне с кланами. А я же думаю, воевать нам с кланами не нужно. Ни к чему это, господа. Была уже одна русско-японская – вспомните, чем она кончилась.

– Э, Моня, да ты пораженец, как я погляжу? – вздернул голову Аркадий и погрозил пальцем.

– Просто прагматик, Аркаша. Обыкновенный расчет. Чего вы хотите этой игрушечной войной добиться? Освобождения японских женщин? Господа, это можно сделать по-другому, по-умному. Без грома пушек и звона мечей.

Кто-то из присутствующих громко и пьяно захохотал. На него зацыкали.

– Закройтесь, Коломенский. Тише. Моня командует парадом!

– Свел я, господа, – невозмутимо продолжал Моня, – тесное знакомство со здешней самурайской диаспорой. Для того, как вы догадываетесь, и в город ваш приехал, материал для романа набирать. Интереснейшая культура, должен вам доложить, эти японцы. Вот вы тут говорили об империи Техно. Это так. Но известно ли вам, что отношения внутри кланов строятся по совершенно средневековым канонам? Сделаться членом клана можно только через сложный ритуал. Существенной частью его является клятва строго хранить до конца жизни верность клану и все его тайны. При этом в ход идет самое настоящее колдовство. И если клятва будет нарушена, если кто-то захочет выйти из клана – преступника сожрет чудище с горы Фудзи. Даже если он убежит на край света.

– Черти его сожрут, – вставил кто-то. – Что ж в этом средневекового, Моня?

– Я, господа, придерживаюсь агностической концепции мира. Мне ближе чудища с горы Фудзи, чем ваши бестолковые моветонные черти. И, господа, вы ошибаетесь, называя Японию страной однополой любви. Гетеросексуальные отношения там вовсе не запрещены. Я бы сказал, у них существует табу на брак и моногамную связь. Другой частью ритуала вступления в клан является клятва не иметь секса с не-членами этого клана. И, напротив, иметь активные половые отношения внутри клана. Иными словами, новичок должен для начала переспать с десятком женщин и мужчин.

– А я б не отказался… Это ж, черт побери!..

– Господа, клан Дадзай к вашим услугам. Члены его живут в вашем городе и делают свой маленький гешефт, или как говорят в Урантии – бизнес. По моим сведениям, этот клан желает иметь более тесные отношения с Ру. Так что, дерзайте, господа.

– Моня, а ты сам часом не..?

– Я, господа, всего лишь литератор. Наблюдаю жизнь и выжимаю из нее квинтэссенцию. Мои желания скромны…

– …но велики амбиции, – пробормотал хмельной Аркадий. – Эт-та нам известно.

– Моня! Изложи наконец нам свою квит… кинт… винтусенцию! – попросил пьяный господин без имени.

Моня отодвинулся от стола вместе со стулом, забросил ногу на ногу, сложил руки на груди. Обвел слушателей благосклонным, превосходственным взглядом. И начал так:

– Правда жизни, господа, проста. Все мы в жизни преследуем свои интересы, торгуемся с нею, выпрашиваем у нее подарков. Взамен отдаем что-то другое, может, ненужное, а может, очень дорогое. И этот непрерывный обмен с жизнью услугами и дарениями, добровольными и вынужденными, называется, господа, судьбой. Жизнь искусно переплетает судьбы, взаимопогашая интересы и запросы разных личностей. Или, например, наоборот, производя из них резонанс, доводя до точки кипения, чтобы случился взрыв. Скажем, социальный. Или, допустим, война. Возьмем наш гипотетический случай, господа. Вы выражаете желание воевать с кланами за свободу их женщин. Кланам нужно расширенное экономическое присутствие на территории Империи. Но, господа, эти интересы взаимоудовлетворяемы! Все это можно осуществить мирным путем за счет личной унии.

– Как? Что такое? Личной унии? Чьей унии? – заволновались гуляки.

– Империя Ру и государство Новых Самураев легко объединяются, господа, посредством личной унии наследника-цесаревича, – доброжелательно улыбнулся Моня. – Все просто. У наследника Константина есть при дворе близкий друг и товарищ. Назовем его князь Р. Молод и хорош собой, и к тому же имеет возлюбленную невесту, собираясь в скором времени жениться. Но незадолго до намеченного дня невеста бесследно исчезает. Вообразите, господа, ужас и отчаянье князя, горе родителей девушки. Вся столичная полиция поднята на ноги, губерния прочесывается, что называется, от и до, объявлен государственный розыск. Все напрасно. Князь сохнет от тоски, не хочет более жить. И уже берет в руки пистолет, чтобы застрелиться, как вдруг, через три месяца после пропажи девушки, в его доме появляется старый японец. Голова в седых косичках, в глазах – хитрый ум, спина согнута в почтении к молодому царедворцу, убитому несчастьем. Кланяясь, японец говорит князю: могу тебе помочь, такой-то-сан, рассеять твое горе, а взамен ты пообещай мне одну вещь. Князь откладывает в сторону пистолет, берет японца за грудки и говорит, что согласен. Тогда дает ему японец бумагу, где заранее написано, что князь Р. клянется честью в обмен на такую-то услугу стать членом клана, который представляет старик. Князь в нетерпении подмахивает бумагу. Для него сейчас ничто не имеет значения, кроме его любимой. Да и незнаком он с японскими обычаями.

– Э-эх! – Кто-то из выпивох пустил спиртосодержащую слезу.

– Да, господа, японец был хитер. После скрепления договора он рассказал князю, что невеста его много недель обретается в беспамятстве на попечении монахинь. А уж как ее занесло в тот тьмутараканский монастырь в азиатских песках, об этом он, японец, судить не берется. Он лишь разыскал ее при помощи своих священных палочек – тут японец показывает пальцем на мешочек, привязанный к поясу, – и одной древней книги. Князь берет японца в охапку вместе с его священными палочками и летит в эти самые азиатские пески Империи. Находит монастырь, вбегает в келью, невзирая на возмущенные крики монахинь. И видит свою возлюбленную, одетую в черную ряску. Кидается к ней, жарко обнимает, но она испуганно отталкивает его – не узнает, так как утратила память. Она не желает покидать монастырь. Тогда князь бросается к японцу: ты обещал мне ее – так верни мою любовь целиком и полностью. Старый японец загадочно улыбается, вытряхивает из мешочка на поясе свои священные палочки, достает древнюю книгу. Всю ночь напролет он колдует с ними перед зажженным огнем. А наутро будит князя и говорит: иди к ней, она исцелилась от беспамятства, но не забудь наш уговор. Князь не успевает добежать до монастыря – видит ее, спешащую навстречу. Так, господа, кончается первая часть истории. Вторая начинается несколько недель спустя, когда в доме уже женатого князя снова появляется старый хитрый японец. Он просит оплаты услуги. Князь – делать нечего – дает согласие на ритуал. Тогда японец объявляет ему, что, принеся клятвы верности, он должен отдать жену в собственность клана. Что вместо одной у него будет много женщин и даже мужчин. Что таковы священные обычаи клана. Князь хватается за голову. Он принес клятву чести и не может отступить от нее. Но как пожертвовать женой и стать прелюбодеем, гнусным мужеложцем! Он умоляет японца отменить договор, предлагает горы денег. Старик лишь хитро посмеивается и делает намеки на то, что семейное счастье так легко рушится, при этом бормочет про священные палочки и чудищ с горы Фудзи. Князь продолжает умолять. Наконец старик смягчается. Говорит, что имеется обходной путь. Вместо себя князь должен предложить другого человека. Нужно, чтобы тот по доброй воле согласился войти в клан. С тем японец и ушел. Князь же, не думая, что сможет найти замену, снова достал пистолет и вышел из дома – проститься с белым светом. Тут на него и набрел цесаревич Константин. Увидел милого друга чернее тучи и начал расспрашивать. Князь рассказал о своей беде и попросил позаботиться о молодой вдове. Однако Константин отговорил его стреляться. Князь видел по глазам, что наследник задумал нечто, и поверил другу. Цесаревич же сказал, что готов заменить его и войти в самурайский клан. Что это будет хорошее развлечение. Нет, господа, конечно, наследник не имел в виду блудодейство. Он задумал помериться силами с кланом, с чудищами горы Фудзи и священными палочками старого японца. Растроганный князь был отправлен к жене с наказом отослать к Константину старого проходимца, когда тот снова объявится. Цесаревич, в отличие от своего влюбленного и расстроенного друга, сразу же понял расчет японца и всю его хитрую игру. Он догадался, что клану нужен вовсе не князь, а он, наследник престола. Зачем – не знал, но решил принять вызов.

– Константин стал японским самураем? – удивился уже пьяненький Петр Иваныч. – Я не слыхал. Писали ль об этом в газетах?

– Не писали. Это государственная тайна, – уверенно сказал Коломенский.

– А откуда Моня знает? – спросил Жорж.

– Моня все знает. Потому что он еврей, – заявил хмельной господин без имени.

– Таким вот образом, господа, – продолжал рассказчик, – старик-колдун заманил Константина в японский гостевой дом губернского города N. Князь Р., мучимый раскаяньем, вызвался сопровождать наследника, дабы встать на его защиту, если тому будет грозить опасность от хитроумных желтолицых самураев. Но Константин был спокоен и даже весел. Японцы окружили его, улыбались своими резиновыми улыбками, кланялись и лопотали, что приготовили знатному гостю подарок. Князя же всячески оттирали от наследника, и в конце концов он сам не заметил, как в голове зашумело от японской водки, а на коленях у него оказалась маленькая желтая самураечка с тусклым огнем в глазах. Такой огонь, господа, тусклый и нежаркий как будто, опаснее самого яркого и горячего. Он не разгорается, но и не гаснет, это настоящий медленный яд, господа, огонь суккуба, выжигающий изнутри. Судьба стояла возле князя, но он не видел ее и, забыв о возлюбленной жене, предался пороку. Несколько дней спустя его обнаружили в городе, истекшего кровью, возле чьего-то дома. Он был мертв, но перед смертью измучен. На теле нашли много ран, нанесенных чем-то похожим на когти зверя.

– Его настигли чудища с горы Фудзи? – поежившись, пробормотал Жорж и начал было поднимать руку для крестного знамения. Но, не донеся до лба, безвольно уронил конечность.

– Его выпил тусклоокий суккуб, – со знанием дела возразил Аркадий.

– Судьба Константина была иной, но и его поглотила сумасшедшая страсть. В подарок ему улыбающиеся японцы подвели девушку лунной красоты и царственных кровей. Правнучку последней японской императрицы, свергнутой после Великой войны. Хотя она и была имуществом клана Дадзай, ее берегли. Чистота и непорочность девушки были таким же товаром, как опытность и изощренность остальных самураек. Но Константина не интересовал японский гешефт. Он просто влюбился, господа. Как влюбляются юноши в прекрасных девушек. Как Ромео полюбил Джульетту. И с того дня он исчез.

– Как исчез? Почему исчез? – поразились слушатели.

– Никто не знает, господа, как он оказался на японских островах. Даже сам наследник не смог бы объяснить этого таинственного перемещения. Его оставили с девушкой в комнате гостевого дома, и он не сводил с нее глаз, даже не двигался с места. И вдруг оказалось, что комната находится не в губернском городе N, а в японской столице клана Дадзай, на острове Хонсю. Однако Константин не придал этому значения. Он уже решил, что ему делать. И тогда правители клана объявили на всю страну Новых Самураев, что наследник престола Ру берет в жены девушку из их клана, наследницу бывшего японского императорского дома. Тем самым клан Дадзай устанавливал первенство среди других кланов. Фактически, господа, это был государственный переворот. Император Михаил безмерно разгневался на сына и хотел было отказать ему в наследовании, но передумал. Мысль о протекторате Ру над самураями, а то и о присоединении островов к Империи изменила его отношение к этой истории. Он лишь выдвинул условие, чтобы девушка приняла крещение и, поелику возможно, обращала бы на путь истинный соплеменников, коснеющих в своем колдовстве и невежестве. Таким вот образом, господа, сложилась личная уния, имевшая последствия самые поначалу непредсказуемые. После смерти отца Константин взошел на престол. Постепенно остальные кланы подпали под политическое влияние Ру. И стали происходить удивительные события. Будто наладился некий обмен эфирных веществ между обоими государствами. В стране Новых Самураев возродился императорский дом. Первой японской императрицей стала дочь Константина Анна – Анико, как ее называли. Престолонаследование на островах идет по женской линии, как вам известно, господа. А что касается Ру… Каким-то образом в империи стали образовываться кланы. Поначалу они складывались лишь как узоры на имперских просторах. Но постепенно проникали глубже, пускали ветвящиеся корни, перестраивали систему управления. И вскоре император перестал быть нужен. Он тихо сошел со сцены, ведя под руку свою состарившуюся, но все еще любимую жену-японку, родившую ему пятерых сыновей. Все пятеро возглавили каждый свой клан, и в каждом из кланов появились собственные тайны, клятвы и колдуны со священными палочками, а клятвопреступников преследовали демоны с Лысой горы.

Рассказчик умолк. Минуту или две клубилась тишина. Даже те, кто сидел за соседними столиками, давно перестали насыщаться и, слушая, затуманили взоры. Всех точно сказочный сон сковал неподвижностью. Но вот прошло оцепенение, и гуляки зашевелились. Заскрипели стулья, упал стакан, раздалось невнятное бурчанье. Из-за столика у дальней стены поднялся одухотворенный господин, пошатнулся, обрел равновесие и, ногами сдвигая с пути стулья, решительно подошел к Моне. Постоял над ним, придавливая к месту тяжелым взглядом. Потом неприятным тоном поинтересовался:

– А вы, господин Еллер, вероятно, считаете себя великим писателем земли русской?

И вопросом этим будто снял пелены с глаз всех, кто там был, зачарованных рассказом. Все вдруг увидели, что это не быль, всего лишь выдумка, канва модернистического романа. А Мурманцев наконец понял, что Моня – это и есть знаменитый и скандальный сочинитель Мануил Еллер, подвизающийся как раз в модернистическом направлении литературы, модном нынче. И тут же заодно вспомнил, откуда знаком ему мрачный поэт. То был столичный любимец муз Адам Войткевич, наполовину поляк, но в душе совершенный русак. Невысокого роста, стройный, дивно поющий, обжигающий взором, пленяющий словом, он был любимцем не только муз, но и дам. Те в один голос звали его «Денис Давыдов». Мурманцев вполуха слышал: Войткевич вошел в немилость при дворе за какую-то шалость не то с женой великого князя, не то с дочерью некоего государственного сановника. Не в меру резвого стихотворца выслали из столицы на неопределенный срок. Наказанье не тяжелое, но, видно, характер Войткевича был не столь легок, как казалось дамам, и поэт впал в угрюмость.

Под его припечатывающим взглядом Моня внезапно побледнел, подобрался. И громко, оскорбленно, нервно ответил:

– В этой стране ничего великого не будет, пока наконец не решится положительно еврейский вопрос. – Даже голос у него изменился, стал выше, суше, словно из него выжали сок.

– Ошибаетесь, господин Еллер, – почти с нежностью произнес Войткевич. – В моей стране нет еврейского вопроса. Остается только вопрос зоологической русофобии некоторых индивидов. Впрочем, речь не совсем об этом.

И легко, изящно, стремительно он отвесил господину Еллеру оплеуху, снова пошатнувшись. Тот схватился за щеку и почему-то начал падать со стула вбок, но удержался. Глаза у романиста сделались круглыми, а лицо красным. Рот открылся, звуков же не было. Войткевич, по-прежнему мрачный, вернулся к своему столику и стал рыться в карманах.

– Это провокация! – истерически выкрикнул Моня, обретя наконец голос, но с места не двинулся. – Вульгарная шовинистическая провокация!

Войткевич мигом обернулся, едва устояв на нетвердых ногах. И, выпятив губы, покачал головой.

– Никакого шовинизма. Исключительно мое добросердечие. Я хочу, чтобы вы поняли, господин Еллер. Безответственным быть вредно. Ответственность за свои слова – прямая ваша обязанность. Вы меня понимаете? – Он нагнул голову и посмотрел будто поверх очков, которых не было. – Рано или поздно вам придется ответить за все. И за вашу «правду жизни» в первом числе.

Войткевич выудил из кармана ассигнацию, не глядя бросил на стол и двинулся к выходу.

– Поэт российский больше чем поэт, – задумчиво процитировал кто-то вслед ему.

Вся сцена была принята зрителями с оторопелым и чуть-чуть восторженным интересом.

– Да такие стишки, как у него, можно километрами гнать, – выстрелил в спину Войткевичу взбешенный Моня. Тот не обернулся.

Мурманцев посмотрел на часы и с некоторым недоумением осознал, что сидит в трактире уже три с лишним часа. Гуляки, судя по всему, расходиться не имели намерения, а ведомый Петр Иваныч так и вовсе, отвалившись к стене, похрапывал. Из комнат «для конфиденциальности» за все это время выскребся только один сухонький старикашечка, с волосами как одуванчик. Сейчас он аккуратно разделывал вилкой тощую рыбешку на тарелке в окружении веточек укропа и осторожно жевал, время от времени замирая, прислушиваясь к пищеварительному процессу внутри себя. По всему было видно, что старичок существо безобидное и беспокойства никому не причиняющее. Равно как и Петр Иваныч, чиновник местных театральных дел и большой фантазер, хотя и физиогномист.

Мурманцев расплатился и покинул заведение, не понимая, отчего эта история, рассказанная Моней Еллером, так глубоко вошла в него, растревожив что-то там, внутри. И отчего гениальный Войткевич, лиры тонкая струна, поэта чуткая душа, не подпал под ее гипнотическое воздействие.

Купленными открытками Стефан распорядился по-своему. Те, что с мультяшными героями, испытал на плавучесть в луже возле дома. Одна за одной они потонули, намокнув, и он потерял к ним интерес. А те, что с нарядными, пряничными видами храмов, разрисовал с обратных сторон каракулями. Мурманцев долго изучал эти загогулины, и в каждом нелепом рисунке ему мерещился маленький бес, корчащий рожи. С мозаикой же ребенок поступил изощренно. Стаси показала ему, как складывать узор, но он с недовольным видом разобрал изображение. Потом кропотливо рассортировал пластмассовые элементы по цветам на пять кучек и сложил их горками в пяти углах дома, в разных комнатах.

– Сливы, – лаконично откомментировал Мурманцев.

– Что?

– Ему нравятся процессы гниения и разложения на элементы. Я бы сказал, у него наклонности патологоанатома.

– Или Потрошителя.

– Или, – согласился с женой Мурманцев.

Тут в гостиную вошла расстроенная Катя, румянее чем обычно, смущенно теребя одну косу, и доложила, что дворник Никодим просит барина на улицу.

– Что там?

– Посягновение, сказал, – зарделась Катерина и вышмыгнула за дверь.

Мурманцев озадаченно посмотрел на жену.

– Кто-то покусился на его метлу?

– Только этого нам не хватало, – закатила глаза Стаси.

Но оказалось, что покусились не на инвентарь Никодима, а на дом.

– Вона, барин, – дворник махнул рукой вверх, – шуруют ахинаторы. Я-то их третьего дня еще приметил. Да что сделаешь, ежли забор того.

Мурманцев посмотрел куда показывал Никодим. На скате крыши расположились двое. Слово «шуровали» не вполне точно определяло их действия. Скорее можно было сказать, что они загорают на сентябрьском нежном солнышке. Или исполняют очень своеобразный медленный танец. Они переходили с места на место, замирали на какое-то время, подняв лицо кверху или, наоборот, свесив голову. Потом один из них перебрался на другую сторону крыши, а второй что-то ему крикнул. В руках у него была маленькая темная коробочка, и он производил с ней некие действия. Мурманцев узнал его. Это был позавчерашний клетчатый господин с пародийными бакенбардами, только теперь одетый в костюм для спорта. Второй тоже оказался знакомым – Петр Иваныч Лапин собственной персоной, в обтягивающем комбинезоне.

– Эй! – крикнул Мурманцев. Ему полагалось бы сердиться, но его разбирал смех. Ситуация была чрезвычайно комичной, несмотря на то что абсолютно не поддавалась объяснению. – Зачем вы туда забрались? Что вы там делаете? Вам известно, что это частный дом?

Господин с бакенбардами глянул вниз, ничуть не смутившись, но и не ответив. Мурманцев увидел, как он направил в его сторону свою коробочку и держал так с полминуты. Потом повернулся и опять крикнул компаньону. Появилась розовая физиономия Петра Иваныча. Он осторожно сполз по скату почти к краю и тоже посмотрел на зрителей внизу. Мурманцев подумал, что для своей комплекции театральный чиновник чересчур ловок и резв. Он приветливо помахал Лапину.

– Петр Иваныч, спускайтесь от греха, ради Бога. Обещаю, что не позову полицию.

Господин Лапин внимательно посмотрел на него и сказал что-то вроде «Ах!». Потом перекинулся парой фраз с Клетчатым, и они двинулись к боковой стороне дома. Там проходила пожарная лестница. Последний метр ее, раскладной, обычно закрепленный в верхнем положении, сейчас был откинут. Первым спустился Петр Иваныч, проворно перебирая коротким толстыми ногами. Сойдя с лестницы, он стряхнул с рукавов и живота пыль, потом отвесил церемонный поклон, к которому не хватало шляпы, подметающей землю.

– Это были вы, сударь, я узнал вас, – сказал он затем Мурманцеву укоряющим тоном.

– Конечно, это был я, – ответил тот, не собираясь раскаиваться.

Бакенбардный господин спрыгнул на землю, почистил ладони друг о дружку. И молча уставился на него немигающими глазами, в которых не отражалось ровным счетом ничего.

– А теперь, господа, – продолжал Мурманцев, – потрудитесь объяснить нам ваши удивительные маневры. Мы с женой сгораем от любопытства.

Он сделал знак дворнику, который стоял рядом, опершись на метлу, и недовольно разглядывал «посягателей». Никодим хмуро надвинул кепку на лоб и, плюнув всердцах, зашагал прочь. Видно, Мурманцев порушил его мечту отходить «ахинаторов» метлой по бокам, гоня взашей. Мало ли, кто такие, хоть и выглядят по-благородному.

– Мы с Мефодьем Михалычем представляем Общество телепатов N-ской губернии, – важно сообщил Петр Иваныч.

Мефодий Михалыч кивнул, подтверждая. В руках он все еще вертел свою коробочку. Мурманцев угадал в ней многочастотный пеленгатор.

– Вот как? У вас даже общество есть? – Мурманцев продолжал забавляться ситуацией.

– Не вижу в этом предмета для иронии, – заявил Петр Иваныч, выпячивая грудь. – Нас с Мефодьем Михалычем и Порфирьем Данилычем откомандировали исследовать вашу аномальную зону. – Он сделал рукой круговое движение.

– Нашу… простите, что? – искренне поразился Мурманцев.

Стаси взяла его под руку и посмотрела со значением.

– Вероятно, господа имеют в виду стечение нелепых обстоятельств, имевших место возле нашего дома?

– Обстоятельств? – Петр Иваныч огляделся, будто хотел воочию увидеть оные обстоятельства. – Нам ничего не известно про обстоятельства. Мы, видите ли, телепаты. Мы существуем в мире мыслительном, а не в мире, где происходят разные события.

– Но при этом любите играть в картишки? – уточнил Мурманцев.

– Ах, что вам наплели про меня! – воскликнул Петр Иваныч. – Все не то! Мы с Мефодьем Михалычем и Порфирьем Данилычем ведем ближнее считывание мыслительного пространства вокруг этого дома. Дело в том, сударыня, – он решил обращаться к более благосклонной Стаси, – что отсюда идет очень мощный телепатический сигнал. Мы должны установить его источник. Скажите нам, в вашем доме имеются телепаты?

– Откуда же мне знать, господа? – всплеснула руками госпожа