Февраля

Сегодня утром вызвал Хамфри и поднял вопрос об охранном статусе пушных зверьков, а также о том, почему меня не удержали от опрометчивого заявления в парламенте, будто местной экологии и достопримечательностям не будет нанесен ущерб.

Сэр Хамфри возразил, что ничего подобного я в парламенте не заявлял: в моем выступлении были слова «…не будет нанесен значительный ущерб». По-моему, это одно и то же, хотя Хамфри придерживается иного мнения.

– Наоборот, господин министр, разница колоссальная, как между небом и землей. Практически все что угодно можно квалифицировать, как нанесение ущерба, и в то же время практически все оправдать, как не наносящее значительного ущерба. Не следует недооценивать значения слова «значительный».

Я заметил, что шесть толстых тетрадей с подписями вряд ли можно считать незначительными. Сэр Хамфри предложил мне заглянуть в них. Я последовал его совету и, к своему глубочайшему изумлению, увидел, что в каждой из них не более пятнадцати подписей – всего около сотни. Ловко задумано, ничего не скажешь: петиция в шести толстых тетрадях впечатляет куда больше нескольких листков с кучкой имен.

Шумиха вокруг этих барсуков принесет нам немало хлопот.

Мой постоянный заместитель, оказывается, уже распорядился подготовить специальный пресс-выпуск, в котором говорится, что упомянутой рощице практически ничего не угрожает – просто проводится обычная перерегистрация, что барсуки в изобилии распространены по всему Уорвикширу, что между барсуками и бруцеллезом обнаружена определенная взаимосвязь и что, как уже было официально заявлено общественности, местной экологии и достопримечательностям не будет нанесен «значительный ущерб».

Мы вызвали нашего пресс-секретаря, и он согласился с сэром Хамфри, что этот вопрос вряд ли вызовет интерес «большой прессы», за исключением разве только «Гардиан». Да и та, скорее всего, даст буквально несколько строк. Мы все пришли к единодушному выводу: за сохранность сельского пейзажа ратуют в основном городские интеллектуалы из среднего класса. Еще бы, им ведь там не жить. О деревенском пейзаже они предпочитают читать. По мнению Бернарда, их протест исходит не столько от Тора[45], сколько от приверженности к Торо[46]. Честно говоря, его каламбуры начинают меня утомлять.

Итак, мы, к взаимному удовлетворению, решили проблему животного мира. И я собрался поднять действительно принципиальный вопрос: почему мне не сообщили всех имеющих отношение к делу фактов до того, как я выступил в парламенте?

Объяснение сэра Хамфри меня, попросту говоря, ошеломило.

– Господин министр, – вкрадчиво начал он, – есть мнение, причем, на мой взгляд, весьма логичное, что иногда министру лучше не знать некоторых вещей…

Я не поверил своим ушам. Но, оказывается, это было еще не все.

– Господин министр, – елейным голосом продолжил он, – ваши ответы в парламенте и на пресс-конференции превзошли все ожидания. Вы были сами убеждены в своей правоте, и потому слова ваши звучали на редкость убедительно. А теперь скажите откровенно: могли бы вы говорить с той же страстностью и убежденностью, если бы эти чокнутые экологисты травили вас, как барсука?

Столь беспардонное выражение своего права держать меня, народного избранника, в неведении (не говоря уж об этом ужасном каламбуре с барсучьей травлей, который – допускаю – мог быть и непреднамеренным, хотя Хамфри никогда не упустит случая показать свое остроумие) глубоко меня потрясло.

– Это чудовищно! – заявил я ему.

Но он настаивал на том, что делается это исключительно в моих интересах (лицемернее довода я в жизни своей не слышал!). Я категорически указал ему на абсолютную недопустимость подобных действий и потребовал, чтобы они больше никогда не повторялись.

Причем я твердо намерен проследить за этим.