Короли и призрак.

Десять дней спустя после смерти сестры Изабелла была коронована архиепископом Акры, заменявшим патриарха, все еще остававшегося в Риме, и стала королевой Иерусалима; а еще двумя днями позже в том же самом соборе, где некогда ее мать обвенчалась с Амальриком I, она стала женой Конрада де Монферра. Наверное, никогда еще невеста в веселом красно‑ золотом свадебном наряде не казалась такой бледной, а когда она вложила свою руку в руку маркиза, пальцы ее были ледяными.

До последней минуты Изабелла надеялась, что папский посол, кардинал Убальдо, не согласится расторгнуть ее брак с Онфруа, выглядевший безупречным. Но королева Мария и бароны нашли множество причин, которые должны были способствовать разводу: во‑ первых, возраст Изабеллы ко дню свадьбы, во‑ вторых, отсутствие согласия родных (даже если его и вырвали силой у больного Бодуэна IV), а главное – принуждение, которому подверглась тогда девочка, потому что из Вифании ее сразу же увезли в Крак. При таких обстоятельствах легату ничего другого не оставалось, кроме как объявить брак Изабеллы Иерусалимской и Онфруа де Торона недействительным. Так что бедняжка оказалась замужем за человеком, которого она не только не любила, но еще и боялась. Последовавшая за этим брачная ночь могла бы отбить всякое желание продолжения у человека, настроенного менее решительно, чем Монферра: прелестное тело, открывшееся перед ним на широкой кровати, застеленной пурпурными простынями, вытерпело его натиск с полным безразличием, а когда он, наконец, выдохся и заснул беспробудным сном, Изабелла, шатаясь, с залитым слезами лицом пришла будить Евфимию, а потом вместе с ней отправилась в пустые в этой ночной час дворцовые бани. Там она долго мылась, словно надеялась стереть со своей кожи мерзкие следы этого соития. Вода была холодной, ее трясло, но после того, как могучая гречанка завернула ее в наспех согретую простыню и растерла так, что едва не содрала кожу, она почувствовала себя лучше и, вернувшись на супружеское ложе, где постаралась как можно дальше отодвинуться от Конрада, смогла, наконец, уснуть.

К несчастью, она не могла прибегать к этому способу каждый вечер, и через три месяца после безрадостной свадьбы Изабелла поняла, что беременна.

Теперь она могла вздохнуть свободнее, потому что ее муж, озабоченный тем, что должен защищать свои права на корону, отправился участвовать в осаде Акры. В самом деле, если местные бароны и некоторые другие считали Изабеллу своей бесспорной королевой, по‑ другому обстояло дело с сеньорами, которые прибыли с Запада и которых Лузиньяны поспешили привлечь на свою сторону. В их представлении Ги, коронованный в храме Гроба Господня, – пусть рукой своей жены, но все же коронованный, – имел полное право стать преемником Сибиллы. Конрад же никакой короны не получал и намеревался получить ее от крестоносцев. В ту особенно трудную зиму в лагере под Акрой начался голод, и маркиз, нагрузив суда провизией, – не обделив при этом свой славный город Тир! – взял курс на север.

Его прибытие было встречено радостными криками. Несмотря на ужасную погоду, холод и грязь, люди бросались в воду, чтобы помочь как можно скорее разгрузить суда, перетаскать на берег драгоценные запасы.

Вся эта суета не укрылась от внимания шпионов, которых султан содержал в лагере врага, и Саладин тут же отдал приказ перейти в наступление. Франки, застигнутые врасплох, кинулись к своим укреплениям, и завязалось яростное сражение, в которое не преминули вступить люди из Акры: они бросали со стен горящую нефть и крупные камни. Саладину поначалу казалось, что он выиграет это сражение, и так продолжалось до той минуты, пока странное событие все не изменило: в то самое мгновение, когда робкому солнцу удалось пробиться сквозь пелену туч, неизвестно откуда взявшийся рыцарь на великолепном белом коне вылетел во весь опор из‑ за спины у мусульман; ряды расступались, пропуская его, люди останавливались, застывали в изумлении, смотрели на него с ужасом, потому что этот стремительный всадник мог примчаться только из загробного мира.

В слабых лучах солнца его кольчуга, шлем и оружие сверкали чистым серебром. Шлем был увенчан резной золотой короной, на куртке, надетой поверх доспехов, горел вышитый крест. Всадник притягивал свет, он был окружен таким сиянием, что можно было подумать, будто на выручку христианам явился сам святой Георгий. Его меч, вращаясь, вспыхивал яркими отблесками, но особенно путающим его делала скрывающая лицо белая кисея...

По рядам войска, состоявшего большей частью из простых людей, верящих в чудеса, пробежал испуганный шепот, завершившийся призывом, мольбой:

– Прокаженный король! Он возвращается! Аллах! Аллах!

Однако фантастическое видение никого не ранило, никого не коснулось. Оно молнией пронеслось через окаменевшее войско, вращая мечом, потом скрылось среди лесистых холмов, возвышавшихся над долиной Акры. Несколько всадников погнались за ним, но не нашли; да к тому же солнце внезапно поглотила черная туча, и снова полил дождь.

Эта сцена продолжалась совсем недолго, но франкам этого хватило, чтобы собраться с силами, мамелюкам пришлось иметь дело с храбрыми рыцарями графа Генриха Шампанского, и атака была отбита. Легко представить себе, с какой радостью встретили Конрада де Монферра и привезенное им продовольствие. Пожалуй, единственными, кто ему не обрадовался, были Лузиньяны. Вдовец Сибиллы без промедления дал понять мужу Изабеллы, что намерен оставаться на том месте, на которое возвела его любовь жены, еще немного – и они подрались бы. Спор остановил епископ Бове:

– Предоставим рассудить вас королям, которые вскоре прибудут! Они уже недалеко...

Может быть, это было самое мудрое предложение, хотя палестинские бароны, позабыв о своем европейском происхождении, с недоверием отнеслись к предложению предоставить за них решать их династические споры французскому или английскому королю. Но, поскольку в них очень нуждались, на этом и остановились. Тем не менее Конрад де Монферра больше не покидал лагеря у стен Акры, желая оказаться на месте, когда придется защищать права своей жены, а главное – собственные, и зная, что получит корону лишь в том случае, если Изабелла будет признана безоговорочно и всеми.

Это решение хорошо было, по крайней мере, тем, что избавляло молодую женщину, которую теперь часто тошнило, от присутствия мужа, которого ей в ее состоянии все труднее было выносить по очень простой причине: Монферра, очень о себе заботившийся – он чаще большинства мужчин посещал баню, – обожал духи и злоупотреблял ими. А Изабелла, которая в обычное время и сама их любила, хотя пользовалась ими более умеренно, испытывала такое отвращение к запаху, который распространял ее супруг, что ее начинало мутить, едва в залах, ведущих к супружеской спальне, раздавались его решительные шаги. Так что его отъезд совсем ее не огорчил.

Начиналась зима. Она была суровой, принесла с собой дожди, холода и болезни, и каждый получил свое; меньше всего досталось, пожалуй, жителям Акры, которые могли укрыться в домах, но в обоих палаточных лагерях находиться было тяжело. К тому же бои продолжались, убитых и раненых становилось все больше. Особенно трудно пришлось крестоносцам. Призрачный рыцарь появлялся еще два раза, всегда в решающие минуты, и снова сеял ужас среди мусульман. При последнем его появлении Саладин послал вдогонку своих людей, но безуспешно: рыцарь растаял, словно видение, каким он и был, среди тонувших в тумане деревьев, которыми поросли склоны высоких холмов...

С тех пор его больше не видели. Впрочем, сильное подкрепление было уже на подходе...

В первый день весны в море показалась армада кораблей под французскими флагами. Филипп II, которого уже называли «Августом», привез с собой герцога Бургундского, Гуго III, большое войско, а также Филиппа Эльзасского, того самого графа Фландрского, который вызвал в свое время недовольство Бодуэна IV и который теперь, повзрослев, поумнев и раскаявшись, привел, наконец, свои войска на помощь Святой земле.

Из трюмов своих судов Филипп извлек разобранные на части мощные осадные машины и поднял синий с золотыми лилиями флаг напротив Проклятой Башни – самого надежного укрепления во всем городе. Рядом его механики установили исполинскую катапульту, прозванную «Злой соседкой», которая обрушила на стены град огромных камней. Для того чтобы защититься от нее, осажденные поставили на стене свою машину, которая произвела некоторые разрушения в лагере франков, но не смогла нарушить царившего там отличного настроения. Эту катапульту воины окрестили «Злой кузиной» и продолжали делать свое дело как ни в чем не бывало.

Король без труда поладил с Монферра. Этот двадцатишестилетний Капетинг, рассудочный и политически дальновидный, уже сумевший дать почувствовать крупным вассалам силу своей воли, был в чем‑ то схож с Монферра, жаждавшим власти и проявившим достаточно ума и дальновидности, чтобы ее добиться. Кроме того, маркиз, женатый на наследнице иерусалимского престола, казался ему наиболее подходящим собеседником для переговоров.

К тому же его конкурент на время выбыл из игры. В самом деле, Филипп так сильно опередил Ричарда Английского, потому что последний, несколькими днями позже него покинувший Мессину, где оба перезимовали, увидел, как судно, на котором плыли его сестра и его молодая жена, Беранжера Наваррская, буря выбросила на берег острова Кипр. Островом в то время правил византиец Исаак Комнин, настроенный к франкам враждебно и поддерживавший какие‑ то связи с Саладином.

Поскольку выброшенные на берег суда встретили неласковый прием, Ричард высадил на остров свои войска, напал на Исаака, разбил его под Тремифусой, взял его в плен и хозяином вступил в столицу Кипра Никосию, завладев таким образом всем островом... Узнав об этом, Ги де Лузиньян тотчас отплыл на Кипр, чтобы рассказать Ричарду о своем положении и настроить его против Конрада де Монферра и его сторонников. Ему это удалось. Ричарда привели в восторг статность и красота Ги, и он пообещал ему свою полную и безоговорочную поддержку. С ним всегда было так. Ричард переходил от самой черной ярости к отроческому увлечению, и это, наряду с почти полным отсутствием политического чутья, было ахиллесовой пятой безрассудно храброго человека, легендарного воина, должно быть, величайшего воителя своего времени.

Когда английские львы присоединились у Акры к французским лилиям, Филиппу Августу пришлось призвать на помощь все свои дипломатические способности, чтобы совместная осада, которую им предстояло вести, не превратилась в династические раздоры – поскольку Ричард высокомерно дал понять, что намерен отстаивать права Ги. Филипп тем более заслуживал похвалы как дипломат, поскольку отношения между ними были не из лучших. Прежде, в те времена, когда Ричард, спасаясь от гнева отца, Генриха II, жил при французском дворе, они были дружескими и даже сердечными, но испортились после того, как Ричард занял на престоле место Генриха. Он сделался герцогом Нормандским и должен был дать клятвенное обещание верности королю, решительно настроенному отстаивать целостность своего королевства, стараясь при этом как можно больше расширить его границы. Кроме того, Ричард, который в течение долгих лет был помолвлен с единокровной сестрой Филиппа Алисой Французской (девушка воспитывалась при английском дворе), отказался на ней жениться, и его вполне можно понять: его невеста – несомненно, ее к этому принудили! – стала любовницей его отца Генриха, воспылавшего к ней бешеной страстью. Филипп еще мог смириться с тем, что сестру отослали домой; но пока он зимовал в Мессине, ему пришло в голову самому жениться на Жанне, сестре Ричарда и вдове короля Сицилии, а Ричард, не желая считаться с тем, насколько обеим странам пошел бы на пользу такой союз, грубо отказал. Выслушав отказ, Филипп покинул Мессину с мыслью когда‑ нибудь отплатить бывшему другу за оскорбление. И неуместное заявление Ричарда еще более укрепило его в намерении встать на сторону Изабеллы, Конрада и местных баронов. Пусть Ричард связан узами родства с Лузиньянами, но сам он точно так же связан с Монферра. Ему хватило благоразумия ответить на этот вызов кратко:

– Возьмем для начала Акру, а там посмотрим!

И он продолжал обстреливать стены, что начинало приносить плоды, а Ричард занял позицию с противоположной стороны, напротив Мушиной башни, сооружения, выдвинутого в море. Бесспорно, появление их обоих оживило разношерстную армию, которую заметно проредили атаки Саладина с одной стороны и стрелы и горшки с горящей нефтью, которыми осыпали их осажденные, с другой, – да еще ко всему этому добавились эпидемии. Прибытие Филиппа дало первый толчок, а появление прославленного Ричарда Львиное Сердце окончательно укрепило боевой дух воинов.

Второго июля «Злая соседка» наконец‑ то пробила брешь в стене рядом с Проклятой Башней, и Филипп, который, стоя рядом со своей катапультой, стрелял из арбалета как простой солдат, отдал приказ начать штурм и сам устремился к городу, но ворваться в него не смог: Саладин лично повел войска в наступление на него, и Филиппу пришлось вернуться, чтобы отбить это наступление. В Акре воцарилось уныние: осажденные послали к султану почтового голубя с сообщением, что они совсем выдохлись и долго не продержатся. Саладин тотчас начал новую атаку, которая оказалась неудачной. Тем временем Филипп Август снова начал штурм Проклятой Башни, но на этот раз войсками командовал Обри Клеман, маршал Франции, который поклялся взять Акру или умереть. Однако вес солдат оказался слишком велик для приставленных у бреши лестниц, они сломались, и Обри Клеман был убит на глазах у своего молодого короля, который смотрел на все это, не скрывая слез.

Тем не менее Акре был нанесен смертельный удар. Одиннадцатого июля, после яростной атаки англичан, город запросил пощады, а на следующий день сдался. С холма, на котором стоял его большой желтый шатер, Саладин мог видеть, как падают знамена ислама, на место которых христианский воин тотчас водружает флаги христианских королей. Этим воином был Конрад де Монферра...

Однако султан не свернул лагеря. Ему надо было выкупить жизнь тех приблизительно трех тысяч уцелевших, которые больше двух лет сохраняли для него Акру и которые теперь, согнанные в лагерь победителей, ждали, чтобы, воздав им почести как истинным героям, решили их судьбу. Условия выкупа продиктовал Ричард. Филиппа сломили нестерпимый летний зной, усиливший вонь от всех этих трупов, которые негде было хоронить, и миазмы болезни, которую привела за собой смерть. Его трепала лихорадка, он обливался потом и стучал зубами, вскоре все его большое тело начало шелушиться, и ему пришлось несколько дней безвылазно провести в палатке. Ричард, который тоже был болен, но не так тяжело, воспользовался этим, чтобы утвердиться в качестве бесспорного предводителя крестового похода. Он вел себя по отношению к товарищам по оружию вызывающе и даже высокомерно, гордость толкала его на неприглядные поступки: после того как Монферра поднял над Акрой знамена королей, герцог Леопольд Австрийский, имевший как государь на это полное право, велел добавить к ним свой флаг... который Ричард прилюдно велел сорвать и бросить в отхожее место[86].

Английский король потребовал заплатить огромный выкуп – двести тысяч золотых динаров, а кроме того, освободить две с половиной тысячи франкских пленных и вернуть Истинный Крест.

Филипп, хоть и был болен, не упускал из виду интересов своего кандидата и той, кого считал истинной королевой Иерусалима, хотя никогда ее не видел. Изабелла была на сносях и не могла покидать Тир, тогда как сам Филипп не мог покинуть Акру. Он, как мог, сражался с Ричардом, опираясь на поддержку местных баронов. Образовались два лагеря, готовые схватиться в рукопашной. Надо было искать выход. Английский лагерь куда меньше пострадал от осады и ее последствий. Он бессовестно пользовался популярностью Ричарда у войск, и его мнение восторжествовало: Ги де Лузиньян оставался королем Иерусалима. Филипп Август, собравшись с силами, заставил англичан пойти на компромисс: Конрад де Монферра взойдет на престол после смерти Ги де Лузиньяна. Нельзя сказать, чтобы Монферра сделали большой подарок: Ги было тогда всего тридцать пять лет, Конраду – сорок, но в те трудные времена не всегда первым умирал тот, кто старше.

Когда это дело было улажено, Филипп Август объявил о своем отъезде. Это вызвало негодование у англичан, которые сочли его дезертиром. Монферра и его сторонники поняли это решение, хотя и сожалели об отъезде Филиппа. Король Франции не излечился от своей жестокой лихорадки. Он не хотел таким молодым, да еще в то время, когда его прекрасное королевство так в нем нуждалось, сложить кости в земле, которая, на его взгляд, была уже не такой святой. Однако ради славы Божией он совершил благородный поступок, оставив приведенное им войско воевать дальше под командованием герцога Бургундского. Третьего августа королевский корабль покинул город, который снова теперь назывался Сен‑ Жан‑ д'Акр, и взял курс на Запад. В тот же день Изабелла в своей спальне замка в Тире родила девочку, которую назвала Марией...

Филипп Август даже не стал дожидаться ответа Саладина насчет выкупа пленных. Надо сказать, что этого ответа ждали довольно долго, но местные жители не видели в этом ничего особенного, они, можно сказать, с рождения привыкли к тому, как ведутся дела на Востоке. Саладин, щедрый и великодушный, готов был очень дорого заплатить за жизнь доблестных воинов, защищавших Акру, но он любил сам ритуал торга. Этого не мог стерпеть надменный Ричард, и Филипп совершил ошибку, предоставив действовать английскому королю. Если бы он был на месте, то непременно воспользовался бы своим авторитетом и помешал совершиться тому преступлению, на которое пошел Ричард Львиное Сердце. Гордость последнего не мирилась с восточными обычаями, он решил, что его хотят обмануть, или, по меньшей мере, Саладин над ним насмехается. Двадцатого августа он велел собрать три тысячи воинов у городских стен и приказал перерезать горло «всей этой своре»!

Расплатились за эту бойню франкские пленные – они заплатили жизнью за необдуманную жестокость английского короля. Саладин известил, что отныне пленных брать не будет. Что касается Истинного Креста – его отослали в Дамаск и засунули в чулан. На этот поступок, странный для мусульман, признававших Христа одним из пророков, мог бы пролить свет лишь Тибо де Куртене, но где он был и жив ли рыцарь вообще?

Однако Ричард Львиное Сердце, ничего не смысливший в политике, воевать умел. Он не хотел возвращаться с победой, которую не только он один одержал, поэтому решил отвоевывать королевство. Почти насильно оторвав войско от наслаждений Акры (едва не погибший от жажды город успел уже оправиться), он двинул его к югу. Армия находилась в полной боевой готовности, герцог Бургундский и прочие правители сошлись на том, что руководить боевыми действиями они предоставят Ричарду, как наиболее талантливому полководцу.

Госпитальеры и тамплиеры следовали за войском. Последние, сильно поубавившиеся в числе и обесчещенные поступками Жерара де Ридфора (пусть и погибшего у стен Акры), были благодарны Ричарду за то, что он дал им нового магистра в лице своего друга Робера де Сабле, которого король очень любил, потому что тот, как и сам он, был трувером, ему нравилось петь и сочинять песни. Робер был дважды женат, оставил в Европе сына и двух дочерей, а обет дал, только уже прибыв в Акру. Но его мудрость, отвага и безупречная честность были известны всем, и тамплиеры, которых почти не осталось, встретили его с огромной радостью. Кроме того, он сумел сохранять дисциплину и благоразумие в начинающемся походе, чтобы как можно скорее заставить позабыть о прежних ошибках. Как и раньше, тамплиеры шли впереди. Госпитальеры, все еще очень могущественные под руководством Гарнье Наблусского, сохранившие укрепленный замок Маргат, а главное – неприступный Крак де Шевалье в Ливанских горах, следовали арьергардом.

Армия выступила двадцать третьего августа и двинулась вдоль берега по направлению к югу. Идти под палящим солнцем было трудно, кусты и травы поднимались так высоко, что хлестали пеших по лицам и щекотали ноздри коням. Приходилось к тому же и отражать короткие набеги мамелюков Саладина, которые нападали на них, не доводя дело до сражения по всем правилам, но навязывая трудные и изнурительные перепалки. Турки следовали по суше путем, соответствовавшим тому, каким двигались по морю суда крестоносцев. Так продолжалось до 7 сентября, когда, наконец, под Арсуфом завязался бой.

Франки сломили там сопротивление Саладина и открыли себе дорогу на Яффу; город они нашли лежащим в развалинах, но зато вокруг росли обильно плодоносящие деревья: у них были теперь гранаты, инжир и оливки, а также виноград. Да и флот, стоящий на якоре в порту, снабжал их продовольствием. Саладин же удалился в Иерусалим, разрушив перед тем стоявшие поблизости крепости и оставив за собой выжженную землю. И тогда Ричард остановился в приветливой долине Шарон и провел там четыре месяца, не решаясь вести армию к чередованию бесплодных гор и тесных ущелий, за которыми был Иерусалим. Призрак хаттинского сражения, о котором Ричард раз за разом просил рассказать ему во всех подробностях, являлся ему по ночам. Кроме того, он не сумел снискать расположение французов, которыми командовал герцог Бургундский, а его собственные войска начинали проявлять нетерпение. Конечно, Ги де Лузиньян ни на шаг от него не отходил, но Ричарду потребовалось совсем немного времени для того, чтобы понять, чего на самом деле стоит этот слишком красивый человек. Познакомился он и с Онфруа де Тороном, которого привела к нему надежда снова увидеть жену. Что же касается Конрада де Монферра, недовольного тем, что он оказался всего‑ навсего наследником престола, то он обиделся и заперся в Тире... с Изабеллой!

Возвращение мужа – да еще к тому же и недовольного! – не принесло молодой матери никакой радости. Падение Акры и пыл, с которым Монферра намеревался отстаивать свои права на корону жены, позволяли ей надеяться на спокойные осень и зиму. Тир, надежно охраняемый и, кроме того, располагающий мудростью Балиана, вернувшегося в город, чтобы залечить рану, полученную во время последнего штурма, не очень‑ то нуждался в своем сеньоре, а Изабелла – и того меньше!

Она с первой минуты, как только ей положили девочку на руки, влюбилась в свою крошку. Добрая фея постаралась избавить ее от свойственной многим новорожденным неприглядности, Мария была прелестным младенцем, пухленьким и гладким, с легкими, словно птичий пух, темными волосами над хорошеньким личиком. Молодая мать, как и все окружающие, не могла налюбоваться на своего первенца. Королева Мария, Евфимия, придворные дамы, младшие сестры Изабеллы – особенно Хелвис, только что ставшая женой Рено Сидонского, – все были без ума от малышки. Особенно это касалось Хелвис. Она вышла за бывшего мужа Аньес де Куртене по любви, зародившейся у нее с детства, а Рено этот брак с юной особой принес обновление, похожее на дуновение весны, столь драгоценные для сорокалетнего мужчины. Когда‑ то он любил Аньес, но из‑ за ее беспутного поведения очень скоро к ней охладел. Большие восхищенные глаза шестнадцатилетней девочки вернули ему уверенность в себе и веру в любовь. И Балиан д'Ибелин охотно отдал младшую дочь своему другу и соратнику по оружию. С самого рождения Марии молодая жена Рено почти не отходила от ее колыбели.

– Вот поглядите, какой чудесный ребенок может получиться у мужчины в возрасте моего мужа! – твердила она. – Если я хочу, чтобы у меня был такой же, мне надо почаще внимательно смотреть на этого младенца!

И все вокруг смеялись. Но с возвращением Конрада смех затих. Он едва взглянул на девочку, совершенно равнодушную к его высочайшему присутствию и сосредоточенно спавшую в своей колыбели, плотно сомкнув веки и чуть приоткрыв губы в легкой улыбке.

– Девочка! – пренебрежительно бросил он. – А я так ждал мальчика, который поддержал бы мои права, когда Лузиньян наконец‑ то убрался бы! – У нас девочки получают те же права, что и мальчики! – запротестовала возмущенная Изабелла. – Разве не лучшее доказательство этого то, что бароны признали меня королевой? А вот о вас этого не скажешь. А если вы недовольны – давайте разведемся, и ищите себе другую жену!

Ее гнев остудил негодование маркиза. Меньше всего ему хотелось делать ее своим врагом сейчас, в это сложное время. Тем более что он желал ее все так же сильно, как и раньше, и даже сильнее, потому что, став матерью, она восхитительно расцвела. И Монферра присмирел.

– Прошу вас простить меня, дорогая! Вы правы: главное, чтобы наш брак приносил плоды и чтобы все это видели. У Лузиньяна теперь нет жены...

– Но он может жениться снова, – вмешалась Хелвис, которая ненавидела маркиза и совершенно не давала себе труда это скрывать. – Он красавец‑ мужчина, и в желающих занять место Сибиллы недостатка не будет!

– В постели, наверное, да, а вот у алтаря – это другое дело. Этому никудышному королю следовало бы жениться на принцессе, но ни одна из них не согласится пойти за него, зная, что ее потомству ничего не достанется, поскольку по соглашению наследником престола стал я. И какая же коронованная девчушка захочет, чтобы я стал ее сыном?

Он сам засмеялся своей шутке, но никто его не поддержал. Изабелла была обижена его равнодушием к маленькой Марии. Однако Конрад, сознавая, какое ужасное впечатление он произвел, и раскаиваясь в своем поступке, изо всех сил старался загладить обиду. Ему хватило такта не домогаться жены; впрочем, и врачи запрещали близость до тех пор, пока она не оправится после родов: девочка была чудесная, но молодой матери она досталась нелегко, и надо было дать ей время полностью восстановить силы, прежде всем зачинать столь желанного сына. Конрад искал утешения у красавицы‑ пизанки по имени Маргарита, первенствовавшей среди куртизанок Тира.

Эта теплая зима была особенно приятной для Изабеллы, словно коконом защищенной своей любовью к дочери и заботой о ней, а кроме того, возвращением своих прежних грез. Эрнуль де Жибле, вернувшийся в замок вместе с Балианом, проводил с ней много времени, читал ей стихи и пел девочке. Молодой женщине было с ним хорошо. Среди прочего он упомянул о рыцаре под белым покрывалом, чьи мимолетные появления сеяли ужас в рядах врага, уверенного, что имеют дело с прокаженным королем. Изабеллу восхитил, но не очень удивил этот рассказ. После чудесного исцеления Арианы на могиле Бодуэна она уверилась в том, что после долгой агонии, которой завершилась жизнь ее брата, Господь причислил его к сонму блаженных. И теперь она обращалась к нему в кратких, наполовину благочестивых, наполовину родственных молитвах, прося его за тех, кого любила: прежде всего за свою дочь, но также и за мать, сестер и отчима... и за того, кто пропал, затерялся во тьме за городскими стенами зимним вечером, и чей образ неотступно преследовал ее по ночам, заставляя проливать слезы.

Только с Хелвис, ставшей ее наперсницей, она осмеливалась говорить о Тибо, зная, что та его очень любила, восхищалась им и с великолепным оптимизмом, делавшим ее столь драгоценной собеседницей, отказывалась вычеркивать его из числа живых.

– Он такой сильный, такой отважный, такой искусный в сражениях и во всем, за что ни возьмется, что мне трудно поверить, что людская злоба способна довести его до такого тяжелого положения, от которого может избавить только смерть.

– Хелвис, ему не оставили никаких возможностей. И он еще должен был благодарить за то, что избежал костра! Что его не покарали за преступление, в котором он неповинен!

Хелвис и слышать ничего не желала и только качала белокурой головкой, а между тонких бровей у нее залегала упрямая складка.

– Я считаю, что он способен выпутаться из самого трудного положения, и вместо того, чтобы оплакивать его, вам, сестрица, следует молиться о том, чтобы когда‑ нибудь снова его увидеть, потому что, если он жив, ничто его не остановит, не сможет помешать ему вернуться к вам. Какая вы счастливая, Изабелла, что вас любят такой великой любовью! Я думаю, если бы я так сильно не любила своего мужа, то обязательно полюбила бы мессира Тибо.

– Какое удовольствие слушать вас, милая моя! Вы способны вернуть мужество и беспросветно отчаявшимся. Мне так хотелось бы верить вам!

– Но ведь вы мне верите, даже если отказываетесь это признать, и я скажу вам почему: я уверена, что в самой глубине вашей души тихий голосок, какое‑ то неясное чувство, ощущение подсказывают вам, что он все еще жив.

– В таком случае это очень слабый голосок, потому что я ничего не слышу.

– Может быть, но, если бы его не было совсем, вы впали бы в полное отчаяние. Когда два сердца соединены так прочно, как ваше сердце и сердце Тибо, и одно из них перестает биться, другое начинает это мучительно ощущать, оно начинает томиться и жаждать смерти. Надеюсь, с вами этого не происходит?

– Нет. Благодаря Марии. Но маркиз жаждет сына, и стоит мне подумать, что придется снова и снова терпеть близость с ним, хочется, чтобы моя жизнь поскорее закончилась.

– Почему бы не его? Он на двадцать лет старше вас, у него много врагов, и, может быть, ему придет в голову, что пора ему снова поучаствовать в сражениях. Мне кажется, без этого никак не обойтись, если он хочет получить корону. Иначе, когда настанет час победы, всю выгоду из нее извлечет Ги де Лузиньян.

Однако до победы было еще далеко. Армия крестоносцев, несмотря на великолепную победу при Арсуфе, застоялась в окрестностях Яффы и пала духом. Дело в том, что после Акры настроение было уже не таким боевым. Дважды войска трогались с места и приближались на пять лье к Иерусалиму, так что город уже был виден, и тогда волнение достигало предела, как во времена Первого крестового похода, когда Готфрид Бульонский и его люди увидели перед собой Святой город. Но времена изменились. Саладин собственной персоной был в городе, он усилил там оборонительные укрепления, а чтобы помешать франкам закрепиться на подступах к Иерусалиму, превратил его окрестности в пустыню. После нескольких блестящих подвигов, совершенных во время единичных боев, Ричард Львиное Сердце прислушался к советам госпитальеров и тамплиеров, а также своих баронов и вступил в переговоры с Саладином. По своему обыкновению ни в чем не зная меры, он дошел до того, что предложил свою сестру Жанну, которую отказался выдать за Филиппа Французского, в жены Малику аль‑ Адилю, брату султана: ему представилось, что чета могла бы править Иерусалимом, потому что в этом случае мусульмане удержали бы свое господство, одновременно предоставив христианам не только доступ к Святым местам, но еще и достаточно обширные привилегии.

Для баронов Святой земли это предложение было оскорбительным: получалось, что король, поклявшийся отвоевать Гроб Господень, решил смешать кровь своего рода с вражеской, с кровью врага, который захватил Иерусалим и сбросил наземь его кресты? К счастью для Ричарда, все закончилось очень быстро: Жанна категорически отказалась выйти замуж за мусульманина.

– Я – вдова короля и дочь короля, а вы хотите сделать меня женой неверного, чей гарем, должно быть, и без меня полон... И это после того, как вы отказали в моей руке королю Франции? Братец, мне кажется, вы потеряли рассудок! Никогда, слышите? Никогда!

И вот наступил апрель 1192 года, месяц, в котором произошли события, таким странным образом повлиявшие на жизнь Изабеллы.

Недовольство баронов, вызванное необычным брачным проектом английского короля, росло, к ним присоединились некоторые военачальники крестоносцев, например, Гуго Бургундский. А Ричард тем временем велел всем идти к Аскалону, который он отвоевал и где теперь восстанавливал крепостные стены. Там он попросил их раз и навсегда решить спор между Ги де Лузиньяном и Конрадом де Монферра. Кого из этих двоих они хотят видеть своим владыкой?

Ответ не слишком его удивил: он давно утратил всякие иллюзии – если допустить, что они у него когда‑ нибудь были, – насчет того, чего стоил его кандидат. Конрад де Монферра был выбран собравшимися почти единодушно и стал королем Конрадом I Иерусалимским. В Тир было отправлено посольство для того, чтобы сообщить ему эту новость и предложить готовиться к коронации в Сен‑ Жан‑ д'Акре.

Новый король, словно нектаром богов, упивался своим триумфом в Тире, празднично освещенном до самых крепостных стен и до мачт украшенных флагами судов, плясавших на волнах в порту, как плясал народ на площади. Наконец‑ то его дело победило, наконец‑ то его оценили по достоинству, и не все ли равно, если англичанина, считавшего себя хозяином, к этому принудили! Значение имел только результат: теперь все равные ему пришли к согласию и вручили ему судьбы королевства, подхваченного на краю пропасти. Сознавая, чего он стоит, – «человек наиболее достойный благодаря своей осторожности и своей храбрости», – он чувствовал, что сможет оправдать огромные надежды этой вверившейся ему христианской земли.

– Я отстрою заново королевство ваших предков, душа моя, – очень серьезно сказал он Изабелле, которая смотрела на него, лежа в постели с пурпурным пологом. – Я посвящу этому все свои силы, все свои старания, потому что я научился любить эту землю, принадлежащую вам по праву рождения. И в этом я клянусь вам, как поклянусь в этом перед Богом, когда архиепископ возложит корону на мою голову. Вместе с вами, если вы этого захотите, мы совершим великие дела ради вящей славы Божией и ради блага наших подданных!

Продолжая говорить, он отошел от окна, через которое смотрел на ликующий город, и, приблизившись к кровати, опустился рядом с ней на колени, устремив свой орлиный взор в глубину синих глаз своей молодой жены.

– Наш брак не дал вам счастья, – вздохнул он. – Я знаю, что вы меня не любите и, наверное, не полюбите никогда, и сожалею об этом, потому что я люблю вас. Конечно, по‑ своему, что не совпадает с вашими представлениями о любви. Но... я хотел бы завоевать, по крайней мере, ваше уважение, хотел бы, если вы не можете быть счастливы, чтобы вы хотя бы могли гордиться тем, что вы – моя королева. Я предлагаю вам великую судьбу. Хотите ли вы принять ее, честно и с полным доверием?

Изабелла немного помолчала, вглядываясь в этого человека, которого с первого взгляда безотчетно возненавидела, не догадываясь о том, что за его неумолимой жестокостью и отталкивающей гордыней скрывалось глубокое и искреннее стремление к величию. Она увидела будущее, которое может открыться перед ней, если только она постарается заглушить голос своего сердца. В эту минуту Изабелла поняла, что не имеет больше права к нему прислушиваться, если только речь не идет о ее детях – маленькой Марии... и о том, кто только что дал знать о себе. С задумчивой улыбкой она протянула Конраду обе руки:

– Будьте уверены, супруг мой, что я буду вам верна и всегда готова трудиться бок о бок с вами, повинуясь вам, на благо нашего народа и ради его будущего. И ради наших детей. Возможно, к осени у нас будет сын, которого вы так ждете!

– Вы беременны? Это правда?

– Мне кажется, сомнений уже не осталось. Я узнала об этом сегодня утром.

Монферра уткнулся лицом в нежные ладони, которые так и не выпустил из своих рук.

– Спасибо! – прошептал он. – Спасибо, милая моя королева, за ту великую радость, которую вы мне дарите!

Изабелла почувствовала, как по ее ладоням струятся слезы этого железного человека.

Начались приготовления к коронации и бесконечные поездки туда обратно между Тиром и Акрой. Конрад уже дважды побывал там, чтобы присмотреть за убранством собора и покоев, в которых должны были поселить его новый двор и благородных гостей: ожидался сам Ричард и предводители крестового похода.

В тот вечер – 28 апреля, за день до отъезда, – Изабелла, немного утомленная, потому что ей пришлось почти весь день провести на ногах, примеряя королевские наряды, ушла в купальню и провела там очень долгое время, позабыв даже выйти к ужину. Она так долго не появлялась, что ее супруг, потеряв терпение, но все же снисходительно попросил Хелвис передать ей: пусть продолжает купаться, сколько ей будет угодно, он же отправится к епископу Бове, с которым завязал дружбу во время осады Акры, на ужин.

Бывший маркиз де Монферра не питал особого расположения к представителям Церкви, но этот епископ мало походил на других. Филипп де Дрё, брат графа Роберта II и внук французского короля Людовика VI Толстого, был необычным прелатом. Этот статный тридцатидевятилетний мужчина, воинственный и наделенный невероятной жизненной силой, облачился в сутану лишь из‑ за своего положения младшего в семье, да и то надевал ее редко, явно предпочитая кольчугу. Этот французский пэр, получивший миропомазание в Реймсе, был одним из тех увенчанных шлемом епископов, каких не так уж мало было в те времена и которые, не пренебрегая своим религиозным долгом, более того – движимые глубокой верой, – умели истолковать учение Христа по‑ своему и были не прочь сразиться с неверными, как только представлялся такой случай. Святая земля не была для него неведомой землей.

В 1178 году, двадцатипятилетним, он, узнав о блестящей победе прокаженного короля при Монжизаре, в порыве восторга отправился в крестовый поход. Но Иерусалим не успел им полюбоваться, поскольку, едва прибыв, он в битве при Панеасе попал в плен и был, бог знает почему, отправлен в Месопотамию, куда увез его с собой донельзя обрадованный такой ценной добычей эмир. В плену он пробыл недолго, поскольку сумел заплатить немалый выкуп, который с него потребовали, и вернулся во Францию.

Бедственное положение Иерусалимского королевства и осада Акры заставили его снова пойти воевать, но после отъезда Филиппа Августа он отказался признать своим командиром английского короля, которого ненавидел всей душой, как и почти все английское, а потому поселился у своего друга Монферра и стал ждать дальнейшего развития событий.

– Ричард не дойдет до Иерусалима, – предрекал он. – Все, чего он хочет, это показать всем, и в первую очередь – Саладину, что он – единственный достойный его противник.

Восшествие Монферра на престол его сильно обрадовало, поскольку было неугодно Ричарду. В тот вечер два друга весело проводили время за ужином, празднуя грядущее событие, но очень уж долго засиживаться не стали, потому что на следующий день надо было отправляться в Акру.

Филипп не пошел провожать Конрада: от его дома до замка было рукой подать. Монферра пришел пешком, по‑ соседски. Кроме того, он любил в одиночестве прогуливаться по улицам Тира, а эта весенняя ночь была уже по‑ летнему теплой и светлой. Внезапно к нему приблизились два человека добродушного вида и протянули ему прошение, которое он без всякой опаски принял, на радостях готовый оказать любую милость и дать любое позволение. Но, пока он читал бумагу, один из этих двоих вонзил ему в грудь кинжал. Коротко вскрикнув, Монферра рухнул замертво, а убийцы быстро скрылись из виду.

Кто‑ то, ставший свидетелем преступления, поднял тревогу, и преступники были схвачены, не успев добраться до убежища, если, конечно, оно вообще у них было. И в самом деле, они позволили себя схватить, не оказав сопротивления и с полным равнодушием к ожидавшей их участи. Балиан д'Ибелин, к которому их привели, не прибегая к пыткам, дознался, кто они такие. Эти люди были так называемыми гашишинами, или хашишинами[87], чьим хозяином был почти фантастический, странный и пугающий персонаж, которого называли Горным Стариком и чье окутанное легендами имя внушало на Востоке повсеместный страх.

Примерно за столетие до этого в зороастрийской Персии появилась организация исмаилитов, проповедовавших, что Бог, недоступный для мысли, может проявиться только через всемирный разум. Это учение зародилось в Аламуте, неприступной крепости в горах Рудбар, куда могли проникнуть разве что орлы. Горным Стариком был в то время пророк и прорицатель по имени Хасан ибн Сабах, посвятивший свою жизнь непримиримой борьбе с ортодоксальным исламом. В начале своего правления Саладин едва избежал под Алеппо кинжалов его наемных убийц: секта и в самом деле переместилась из Ирана в Сирию под предводительством ребенка, которого Хасан ибн Сабах сделал своим учеником. Из своего логова в горах Ансария Рашид эд‑ Дин Синан, новый Горный Старик, мог по своему усмотрению натравливать на любое королевство своих приверженцев, доведенных до исступления с помощью гашиша.

«Старик держал при своем королевском дворе юношей из своей страны от двенадцати до двадцати лет, желавших стать воинами. Он давал им выпить снадобье, которое тотчас их усыпляло, потом приказывал перенести их в свой сад. Они оказывались в таком прекрасном месте, что верили, будто и впрямь попали в рай. Дамы и девицы ублажали их целый день, так что, достигнув исполнения всех желаний, они никогда по собственной воле не ушли бы оттуда... И когда Старик хотел убить знатного сеньора, он говорил им: «Идите и убейте такого‑ то человека, а когда вы вернетесь, мои ангелы снова отнесут вас в рай...» И потому они исполняли его приказания, не боясь гибели, желая вернуться в рай. И таким образом они по приказу Старика убивали всех, кого он велит...»[88]

Вот этот‑ то человек и приказал убить Конрада де Монферра...

Филипп де Дрё лично пришел сообщить Изабелле о событии, которое для королевства, едва начавшего восстанавливаться, стало настоящей катастрофой. Он рассказал, кем был нанесен удар, но Изабелла не могла этого понять, потому что на первый взгляд убийство и впрямь казалось необъяснимым.

– Горный Старик – враг Саладина, и потому не может быть врагом моего супруга. Я знаю, что некогда мой высокочтимый отец, король Амальрик I, поддерживал с ним почти дружеские отношения, и его преосвященство Гийом Тирский отзывался о нем с уважением. Так зачем ему совершать это убийство?

– Боюсь, – вздохнул епископ Бове, – причина достаточно гадкая. Некоторое время тому назад Монферра захватил, ограбил и потопил большое торговое судно, принадлежавшее Старику. Тот дважды требовал вернуть ему судно, груз и команду или, по крайней мере, возместить ущерб, но ваш супруг не верил, что этот человек, в котором он видел прежде всего легенду, может быть опасен. В ответ на требования Старика он лишь пожимал плечами. Не мне вам рассказывать, каким он был строгим и непримиримым.

– Да, я это знаю. Когда он гневался, то неспособен был рассуждать ясно и мудро, как ему было свойственно. Именно потому, что мне объяснили, каким великим королем он мог стать, я согласилась выйти за него замуж. Неужели, – с горькой улыбкой добавила она, – мне, ничего не понимающей в политике, теперь придется править одной? Или же корона вернется к Ги де Лузиньяну, которого это убийство, должно быть, очень обрадовало?

– Об этом и речи быть не может, госпожа моя. Ассамблея баронов и слышать о нем не хочет.

– И что же будет?

На этот последний вопрос Филипп де Дрё не знал, что ответить. Не мог на него ответить и Балиан д'Ибелин, да и никто в окружении молодой вдовы. Пришлось ждать пять дней, до тех пор, пока не похоронят Конрада, так и не успевшего побыть королем. Среди огромного стечения народа, опечаленного и обеспокоенного своим будущим, Изабелла под траурным покрывалом следом за гробом прошла через весь убранный черными полотнищами город до церкви Святого Креста, где предстояло покоиться ее супругу. Горя она не чувствовала, она не любила Конрада и не могла его оплакивать, даже притворно. Лицо Изабеллы под длинным покрывалом было сухим, но бледным от снедавшей ее тревоги. Какое будущее ждет ребенка, которого она носит под сердцем? Дадут ли ему время вырасти, если это окажется мальчик? Или он погибнет через несколько месяцев, как маленький Бодуэн, чье существование мешало тем, кто имел свои виды на королевский трон? Кому же он может помешать, этот ребенок, кроме Лузиньяна, которого, как ее уверяли, опасаться больше не приходилось? У старого маркиза де Монферра, кроме Конрада и Гийома, отца Бодуэна, было еще двое сыновей: Бонифас – старший – и Ренье. Не попытается ли один из них завладеть шатким наследством? Задаваться этими вопросами было совершенно бессмысленно, но от них становилось страшно.

На следующий день после погребения в порт вошли военные суда. На мачте того, который возглавлял флотилию, красовались английские львы, они трепетали под утренним ветром, золотые на алом фоне...

Вскоре в парадный зал замка с затянутым черным крепом орлом Монферра, быстро шагая, вошел Ричард и направился к Изабелле, которая ждала его, сидя в королевском кресле. Рядом с ней были мать, по‑ прежнему красивая, но с годами ставшая более величественной, и обе сестры, Хелвис Сидонская и Маргарита, помолвленная с Гуго Тивериадским. Мужчины, за исключением епископа Бове, расположились немного ниже. Так пожелала Изабелла, решившая выдвинуть на первый план женщин своей семьи, чтобы дать понять английскому королю: пусть корона ей досталась от отца, но сейчас она принадлежит женщине, и эта женщина не намерена позволять диктовать ей, как она должна поступить... И речи не могло быть о том, чтобы выглядеть слабой в глазах человека, который был врагом Монферра.

Она смотрела, как приближается к ней этот могучий, белокурый и надменный Плантагенет, ее родственник по крови, и встала только тогда, когда он оказался у подножия трех широких ступеней, ведущих к трону. Изабелла, стоя на последней из них, молча протянула Ричарду руку без колец, выглядывающую из длинного черного шелкового рукава.

Намерение Изабеллы продемонстрировать свою независимость было слишком явным, и загорелые щеки англичанина стали пунцовыми. Он притих, но все же склонился над этой рукой, покоренный одновременно суровой и околдовывающей серьезностью взгляда ее огромных и бездонных синих глаз. Затем раздался его громкий, звучный голос:

– Госпожа моя и кузина, я пришел передать вам соболезнования баронов Востока и Запада, огорченных и возмущенных жестокой гибелью вашего супруга накануне дня его величайшего торжества...

– Примите мои уверения в том, что я очень признательна вам, господин мой кузен, вам и всем тем, чьим посланцем вы сегодня соблаговолили стать... Для всех нас утешение приветствовать вас здесь. Могу ли я надеяться, что вы будете моим гостем в Тире, как были бы в Сен‑ Жан‑ д'Акр?

– Простите меня, но у меня немного времени для того, чтобы я мог позволить себе насладиться вашим гостеприимством. Я пришел передать вам, что страна не только скорбит, но твердо высказывает желание, чтобы вы вышли замуж. И...

Этого Изабелла не ожидала. Сверкнув глазами, она оборвала Ричарда.

– Снова выйти замуж? Когда мой муж Конрад только вчера упокоился в могиле? Кузен мой, вы хорошо понимаете, что вы только что сказали?

– Разумеется, кузина! Я и в самом деле понимаю, что может испытывать в подобных обстоятельствах обычная женщина. Но вы – королева, а это совсем другое дело. Если бы не преступление, сделавшее вас вдовой, в Акре был бы король. И он должен быть, слышите?

– Может быть, он уже есть... в моем чреве!

– Армия, которая сражается для того, чтобы вновь завоевать для вас Иерусалим, не может ждать, пока он вырастет. А я не могу всю свою жизнь провести здесь. Я пришел сказать вам, что вчера в соборе Акры первые люди Сирии, а также Англии и Франции единодушно...

– Со мной, кажется, не советовались? – перебил раздраженный тоном англичанина Филипп де Дрё. – Однако, мне кажется, я вхожу в число этих людей?

– Ваш брат, граф Роберт де Дрё, высказался за вас. Вы будете протестовать против его решения?

– Разумеется, нет! Но меня возмущает беззастенчивость, с которой в Акре распоряжаются королевой, ее рукой, ее сердцем, ее жизнью – так, будто она всего лишь ставка в политической игре.

– Так оно и есть... во всяком случае, если не она сама, то ее корона! Она не может носить ее одна, и вы прекрасно это знаете!

Изабелла вмешалась, положив руку на руку пылкого епископа:

– Благодарю вас за то, что заботитесь обо мне,

Ваше Преосвященство, но король Ричард знает, что делает, когда говорит о государственных соображениях дочери Амальрика и сестре Бодуэна Великого – я правильно поняла вас, кузен?

– Правильно. Повторяю: претендент был избран единодушно, ибо не найти никого лучше для этой страны, а также для Франции и Англии. И для вас тоже, кузина. Помимо того, что он – благороднейший и доблестный рыцарь, любезный и мудрый, в его жилах течет кровь Капетингов, смешанная с кровью Плантагенетов, потому что он – одновременно племянник Филиппа Французского и мой собственный. Мы выбрали графа Генриха II Шампанского... и я имею честь представить его вам, – добавил Ричард, обращаясь к блестящему собранию; толпа по его знаку расступилась, все повернулись к дверям.

На пороге показался, в сопровождении своих рыцарей, человек лет тридцати, не очень высокий, но приятной наружности, с темными волосами, усами и глазами непонятного цвета: они были так глубоко посажены, что их оттенок не удавалось различить. Он хмурился, что придавало ему суровый вид, но хмурился лишь потому, что еще не смирился со своим избранием и был в дурном настроении. Он не желал трона, и еще менее того ему хотелось жениться на незнакомой женщине, о которой он только и знал, что она не только не девственница, но уже познала объятия двух мужчин, да ко всему еще и беременна.

Генрих, не желая ничего слышать, жестоко поспорил с баронами и Ричардом. Во‑ первых, его нисколько не привлекала мысль о том, что придется провести остаток жизни на этой выжженной солнцем земле. Он слишком любил земли своей Шампани, зеленые и плодородные, так хорошо обустроенные, чтобы привязаться к народу, только и мечтающему, что о сражениях и без передышки кидающемуся из одной битвы в другую. Кроме того, «нареченная», по его мнению, была недостаточно свежа. Наконец, – и это было главным, – он не хотел жениться на женщине, пусть и королеве, но уже беременной от другого мужчины.

– Если она родит мальчика, то королем станет он, а у меня на руках останется эта дама! Я дал обет идти в крестовый поход, а не разрушить свою жизнь, хотя бы даже и во славу Божию!

– Не примешивайте Господа к своим жалобам, сын мой, – очень мягко сказал ему епископ Акры. – Что касается этой дамы, как вы ее называете, для начала взгляните на нее! Она очень молода, и это самая красивая и прелестная женщина на свете!

Генрих в конце концов согласился отправиться в Тир, но был твердо намерен отстаивать свою точку зрения. Впрочем, если хорошенько подумать, можно было надеяться найти союзницу в этой самой Изабелле Иерусалимской, которую намеревались уложить в его постель, когда не прошло еще и недели после убийства ее мужа.

Войдя в зал, он тотчас заметил ее, стоящую на ступенях трона. Сначала он увидел тонкую фигуру, стройную и изящную в глухих черных одеждах, подчеркивавших нежную белизну ее лица. Приблизившись, он разглядел ее получше, и его сдвинутые брови расправились. Клянусь Богом, архиепископ был прав! Никогда еще его взгляд не упивался красотой более ослепительной и вместе с тем более изысканной. Настоящая жемчужина. Округлый нежно‑ розовый рот, должно быть, бархатистый, как лепесток цветка. А глаза под длинными ресницами – как два синих озера, затененных ивами.

Оказавшись прямо перед ней, Генрих различил выражение испуга, почти ужаса в устремленном на него взгляде, и внезапно его охватило нестерпимое желание понравиться ей, быть ею любимым, и прежде всего увидеть, как она улыбается...

Сделав глубокий поклон, он опустился на одно колено, поднял голову и посмотрел на нее широко открытыми и тоже синими глазами, в которых светилось радостное удивление.

– Благородная королева, – произнес он, – если вы соблаговолите взять меня в мужья, знайте, что я буду вам верен и предан, полон уважения к вам... и буду настолько любящим, насколько вы мне позволите! Я сочувствую вашему горю. То, чего от вас требуют, не просто трудно – это противоестественно! Но я всеми силами постараюсь помочь вам преодолеть это испытание и прошу у вас прощения за то, что стал его орудием...

По мере того как он говорил, лицо Изабеллы разглаживалось, и сама она чувствовала, как разжимаются тиски, сжимавшие ее сердце. Она поняла, что этот человек несет с собой спасение не только для королевства, но, может быть, и для нее самой, и, если она упустит эту возможность и откажет Генриху, новый предложенный кандидат может оказаться намного хуже. Еще один Монферра?

Размышления Изабеллы завершились улыбкой, на которую он так надеялся, и она, больше не раздумывая, протянула ему руку:

– Пусть будет так, как захотели знатные бароны и народ! Что же касается меня, господин граф, знайте, что я отдаю вам свою руку с большей радостью, чем смела надеяться...

Ее слова потонули в радостном шуме, и Ричард поцеловал свою будущую племянницу, пожалуй, более пылко, чем подобало. Назавтра в кафедральном соборе Тира Изабелла и Генрих соединились узами брака... ровно через неделю после того, как похоронили Конрада де Монферра. Затем Генрих был коронован и стал королем Иерусалима.

Первую брачную ночь отложили на неопределенное время. Генрих был слишком деликатен, и ему слишком хотелось заслужить любовь жены, чтобы в первый же вечер требовать, может быть, невыносимого для нее исполнения супружеских обязанностей. А несколько дней спустя, во время приготовлений к отъезду в Сен‑ Жан‑ д'Акр, где теперь должна была поселиться королевская чета, молодая женщина упала и потеряла ребенка. Легко и без слишком большого огорчения: срок беременности был совсем небольшой, чуть больше двух месяцев. Изабелла восприняла этот несчастный случай как проявление божественной воли: отныне Генрих мог быть уверен в том, что останется первым на троне, которого он не добивался, но который с каждым днем становился ему все более дорог по мере того, как росла его любовь к Изабелле.