Плачь, о Иерусалим.

Как и предполагал Тибо, на следующий же день Саладин завладел Тивериадским замком, где застал принцессу Эшиву. Любезно ее поприветствовав, как и подобало при встрече со столь высокородной дамой, он сообщил ей, что она может отправиться к супругу в Триполи. Он даже предоставил ей большую охрану, чтобы она могла путешествовать со своими служанками в полной безопасности. Затем он разрушил часть города, разместил в замке гарнизон, после чего, приказав построить часовню в память о своей победе у Рогов Хаттина, двинулся дальше к Акре, большому приморскому городу, торговому порту франкского королевства, и был приятно удивлен тем, что не встретил ни малейшего сопротивления. Прево, иначе говоря – правителем города, был Жослен де Куртене. До него долетели страшные слухи о кровавой бойне в Тивериаде, и Саладину достаточно было лишь показаться у городских ворот, чтобы он вышел ему навстречу с ключами от города и в сопровождении большой делегации купцов. Им султан предоставил выбор: купцы могли остаться в городе или же покинуть его, в том и в другом случае он обещал им полную безопасность. Многие, и в первую очередь сам Куртене, предпочли уйти, прекрасно зная: что бы там пи обещал победитель – пока он в городе, порядок будет обеспечен, но стоит Саладину хоть ненадолго покинуть город, и его эмиры оберут их дочиста. Базары были роскошными, и турецкие солдаты набивали карманы золотом, расхватывали товары, привезенные со всей Азии, тащили великолепные узорные шелка и венецианский бархат, которые доставляли сюда в изобилии. Здесь можно было найти и разнообразные продукты, сахар; горы оружия и много чего еще. Оставив и Акре своего сына Афдаля, Саладин продолжил свой победоносный путь.

Тысячи пленных уже тянулись к Дамаску, где их ждал вовсе не божественный свет, а самое тяжелое рабство, потому что вскоре рабов на рынке стало так много, что цены на них упали, и крепкий, сильный раб стоил не больше пары туфель без задника. Но двух самых ценных пленников, Ги де Лузиньяна и Жерара де Ридфора, Саладин оставил при себе, низведя их до уровня фактотумов[79]. Он пообещал им свободу, если сдадутся другие крепости, и оба бедняги, испив чашу позора до дна, старались как могли, уговаривая своих подданных и рыцарей отдать без боя свои крепости врагу. Так и случилось в Бейруте, Яффе и других прибрежных городах, таких, как Хайфа и Кесария. Эмиры Саладина разоряли и грабили города Галилеи. Иногда они находили городские ворота открытыми, а города пустыми: жители бежали в графство Триполи и княжество Антиохию, на которые Саладин нападать был не должен – разве не был граф Триполитанский, можно сказать, другом султана? Что же касается Антиохии, Боэмунд, ее бездарный правитель, наконец‑ то овдовевший, не придумал ничего лучше, чем жениться на своей любовнице Сибилле де Бюрзе, которая с давних пор осведомляла Саладина обо всем, что происходило в округе, и потому там пока еще можно было жить спокойно, лишь издали слыша звон цепей, шум резни и гул пожаров.

В руках наместников султана уже оказались Нем, Арсуф, Геним, Самария, Наблус, Иерихон, Фулех, Маалша, Сканделион и Тибнин. И это еще не полный перечень сдавшихся на милость врага городов. Но все же, несмотря на все старания Лузиньяна и Ридфора, большие крепости тамплиеров и госпитальеров – Шатонеф, Сафед и Бельвуар – продолжали сопротивляться и продержались больше года, до тех пор, пока их не взяли измором.

В Газе и Аскалоне тоже все сложилось не так, как хотелось добровольным помощникам Саладина. Ги де Лузиньян по‑ прежнему считался сеньором города, в котором некогда заперся с Сибиллой, чтобы подразнить прокаженного короля, который, уже умирая, все же нашел в себе силы сразиться с врагом. Местные жители не простили этого Лузиньяну и, когда он осмелился потребовать, чтобы они открыли мусульманам ворота, его осыпали градом камней и оскорблениями: он был ничтожеством, недостойным носить корону, добытую и постели развращенной и безрассудной женщины, и никогда больше они не признают его королем.

Началась осада, и Саладину понадобился целый месяц, чтобы, приложив огромные усилия, все же взять город. Теперь оставался только Иерусалим!

Когда Тибо и Адам, ненадолго остановившиеся в Бельвуаре и приободрившиеся при виде решимости госпитальеров, вскоре добрались до Иерусалима, ворота города оказались закрытыми, и им стоило огромного труда пробраться в город. Крепостные стены охраняли не только мужчины, но и женщины, и, как Тибо ни надсаживал глотку, выкрикивая свое имя, казалось, все они слышали его впервые. День уже близился к концу, по тяжкая жара не спадала, с моря надвигались тяжелые грозовые тучи. Казалось, эта гнетущая атмосфера еще усиливала недоверчивость часовых.

Наконец, в то время пока Адам вел долгие и бесплодные переговоры со старым греком, упорно считавшим друзей передовым отрядом Саладина, рядом с бдительным стражем в амбразуре показалась мощная фигура; этот человек наклонился – и тут же закричал:

– Открывайте, черт вас возьми! Это и в самом деле бастард! Я сейчас спущусь.

Еще несколько минут – и Тибо бросился в объятия Балиана д'Ибелина. Тот расцеловал его с такой радостью, что у бастарда на глазах показались слезы; минуту спустя Балиан обнял Адама.

– Значит, вам удалось вырваться из ада, друзья мои? Слава богу! Нам здесь так нужны отважные мечи и бесстрашные души! Но как вам удалось бежать? Проклятый Саладин с ужасающей жестокостью перебил всех тамплиеров и госпитальеров, как будто имел дело с последней мразью, а не с благородными рыцарями!

– Нам удалось пробраться к озеру и вплавь скрыться от султана, – ответил Тибо, которому не хотелось подробно объяснять все произошедшее. – А как вы оказались здесь, мессир Балиан?

– Саладин отпустил меня, когда я сказал ему, что тревожусь за жену и ее дочь. Должен признать, что он охотно проявляет рыцарские чувства по отношению к дамам.

– И он вас отпустил, ничего не потребовав взамен? – насмешливо блеснув глазами, спросил Адам. – Например, клятвы больше никогда не обращать против него оружие?

Красивое лицо графа болезненно дрогнуло, но взгляд был по‑ прежнему тверд.

– Да, я и в самом деле поклялся в этом, и готов снести этот позор, но, прибыв сюда, я застал в городе лишь перепуганных стариков, женщин и детей, почти все защитники города погибли или взяты в плен. Однако из деревень, которые разоряют эмиры, пришло множество беженцев, и среди них есть мужчины, которые не хотят умирать или становиться рабами. Они со слезами умоляли меня дать им оружие и научить с ним обращаться. Кроме того... я получил приказ это сделать.

– От кого?

Они втроем шли по улице Гроба Господня. Балиан, не отвечая, молча кивнул, указывая на Гераклия, который, с митрой на голове и посохом в руке, все такой же сверкающий, направлялся к ним.

– Он имеет на это право, поскольку остается патриархом, и, как ни странно, похоже, тяжелое положение в городе пробудило в нем потребность быть хоть чем‑ то полезным и вполне крестьянское желание сохранить свою землю. Он, наверное, и сам не догадывался, что в нем это кроется. С тех пор как он узнал, что стало с армией, он просто на части разрывается.

Вот так, впервые в жизни, бастарду был оказан этим ненавидевшим его человеком, – которому он платил взаимностью, не в силах забыть о том, какое зло тот причинил Гийому Тирскому, – почти дружеский прием. Гераклий сильно постарел. Его мощная фигура исхудала, из зеленых глаз пропало привычное жестокое и насмешливое выражение, да и глаза выцвели, поблекли. Он искренне обрадовался новоприбывшим и обрадовался к ним почти с теми же словами, что и Балиан:

– Нам очень нужны храбрые воины, чтобы несчастные горожане почувствовали себя увереннее...

И двинулся дальше своей дорогой. Вокруг него тотчас собралась толпа стариков, на которых он раньше никогда и не смотрел, а теперь заговорил с ними и благословил некоторых из них.

– Поверить невозможно! – воскликнул Тибо. – Эти люди идут к нему, будто он – рака с мощами какого‑ нибудь святого. Что с ним такое случилось?

– Может быть, все дело в возрасте, а может быть, совесть пробудилась? И потом... у него горе!

– Горе?

– Госпожа Аньес умирает сейчас во дворце. Совсем одна! Мне кажется, он все‑ таки любил ее. Она так много для него сделала!

– А что же Сибилла? Я хотел сказать – королева?

– Нет больше никакой королевы. Горожане едва не растерзали ее на куски, считая виновной во всех их несчастьях. Они говорят, что она украла корону Бодуэна, чтобы отдать ее трусливому глупцу. Хуже того: ее обвиняют в том, что она позволила убить своего сына, маленького Бодуэна. Так что однажды ночью она сбежала вместе со своими придворными дамами и слугами. Ее дворец расположен совсем рядом с воротами Давида. Открыть их было нетрудно, и Сибилла бежала в Яффу, а оттуда отплыла в Акру или Тир, точно не знаю. Больше мне ничего не известно.

Продолжая разговаривать, они дошли до базилики Гроба Господня, где прибывшие хотели помолиться, как делает всякий паломник, добравшись до цели, и всякий житель Иерусалима, возвратившись из долгого путешествия. Они вернулись в Святой город от врат смерти, ничуть не сомневаясь в том, что все‑ таки обязательно вновь увидят родной город. В полном соответствии с девизом тамплиеров, они ни о чем не просили для себя лично, а молились, во славу Божию, о возвращении мира в королевство, выстроенное вокруг самой священной из всех гробниц... Затем они вошли в крипту королей, чтобы помолиться у мраморной плиты, под которой покоился наконец‑ то получивший избавление от страданий прокаженный. И в это мгновение Тибо почудилось, будто в его ушах еще звучит измученный голос Бодуэна, звучат слова, которые тот прошептал перед смертью: «Ариана... Изабелла... позаботься о них!»

Когда они снова вышли наружу, площадь, еще недавно безлюдная, была заполнена коленопреклоненной толпой: как и каждый вечер, люди собрались помолиться Спасителю, чтобы Он защитил их город от ярости воинов ислама. Гераклий, стоя перед базиликой и потрясая посохом, серьезно и убежденно дирижировал этой общей молитвой.

– Его будто подменили! – прошептал Тибо.

– Сомневаюсь, – откликнулся Балиан. – Думаю, что он непревзойденный комедиант. Хотя, вполне возможно и то, что он не полностью утратил веру... и страх перед Господом! А теперь отдохните немного, вы, наверное, очень устали, а завтра у нас будет много дел...

И в самом деле, Балиан д'Ибелин, с тех пор как вернулся, обучал управляться с оружием, по их просьбе, всех простолюдинов, способных держать его в руках, а также детей дворян или горожан, которых он посвящал в рыцари в тринадцатилетнем возрасте. Его радовала общая решимость отстаивать город и защищать собравшихся там несчастных беженцев. Благодарение Господу, кладовые цитадели были полны, и голода пока опасаться не приходилось. Кроме того, горожанам не угрожала и жажда, благодаря выходу на поверхность подземных вод Тихона, которые через туннель царя Езекии, прорытый много веков назад, направлялись в Силоамскую купель. Никогда осажденный Иерусалим не сдался бы из‑ за недостатка воды...

– Располагайтесь в цитадели! – заключил Балиан. – Я и сам там живу, чтобы всегда быть рядом с укреплениями... Нет, – добавил он, отвечая на вопрос, который Тибо не решался задать, – моей жены и ее дочери нет со мной рядом, они по‑ прежнему живут в доме Ибелинов. Так решила Изабелла. В ней с каждым днем все больше проявляется дочь Амальрика: она хочет оставаться среди своего народа. Онфруа в плену у Саладина, но она, похоже, не очень о нем беспокоится. Ну, увидимся позже!

Помахав им рукой, граф уже собирался уйти, но Адам Пелликорн его удержал.

– Одну минуту, мессир! Мы тамплиеры, а стало быть, обязаны вернуться к себе в монастырь, – серьезно проговорил он.

– В монастырь? – усмехнулся Ибелин. – А вы знаете, кто там остался? Никого! Разве что старик брат Тьерри, охраняющий главный дом... должно быть, для призраков. Ордена больше не существует: Ридфор его опозорил, а Саладин его истребил!

– Болтаете невесть что! – рассердился пикардиец. – В Сафеде, в Тортозе и в других местах еще остались рыцари нашего Ордена, как остались госпитальеры в Бельвуаре или в крепости Крак де Шевалье в графстве Триполи! И прибудут другие, из Европы, как, несомненно, состоится и новый крестовый поход, как только станет известно о том, какая беда постигла королевство.

– Крестовый поход? Вот уже долгие годы Гийом Тирский и его соратники просят помощи у королей Запада. Возможно, когда‑ нибудь она и придет, но я очень боюсь, что это случится слишком поздно... даже если мы здесь совершим невозможное для того, чтобы все‑ таки дождаться.

И он удалился размашистым шагом, лишь на мгновение задержавшись около Тибо, чтобы улыбнуться ему и услышать, как тот выкрикнул:

– Я буду в цитадели, я готов вам помогать!

Затем, повернувшись к внезапно замершему Адаму, Тибо добавил:

– Простите меня... но я согласен с ним! Ордена действительно больше не существует!

– Вы говорите, как несведущий ребенок. Даже если здесь дома Ордена опустели, в Европе их еще много, и они заполнены храбрецами, душой и телом преданными ему.

– Отчего же они не здесь? Разве Орден был создан не для защиты паломников на пути к Святым местам... а для того, чтобы снискать могущество и богатство? Кроме того, разве не является этот презренный Ридфор верховным магистром всего этого прекрасного рыцарства?

– Недостойный магистр – всего лишь недостойный магистр! После его смерти выберут другого!

– Но, пока он жив, разве не обязаны вы беспрекословно ему повиноваться?

– «Мы» и в самом деле обязаны ему повиноваться, и вы в числе прочих, поскольку поклялись в этом перед Господом!

– Знаю... но я не был искренен. Вы убедили меня в том, что для меня это было единственной возможностью избежать встречи со смертью в другом месте, не на поле боя. Меня увлекла ваша миссия, и я хотел вам помочь.

– Теперь уже не хотите?

– Я больше не хочу, чтобы меня заставляли уважать презренного негодяя, который явно меньше всего стремится служить Богу и повиноваться ему. Что же касается поисков Скрижалей Закона – мне кажется, сейчас для этого время не самое подходящее. Разве что вам хочется поднести их Саладину? Адам, у нас есть более важные дела! Защищать Святой город, пока хватит сил, и погибнуть вместе с ним.

– Но я тоже намерен его защищать. Только я, как всегда, буду сражаться в белом плаще с красным крестом... – Но вы ведь не всегда его носили? Когда я встретил вас в Белине и отвел к моему королю, которому вы долго служили, на вас его не было, и никто не знал, кто вы. Даже я!

– У меня было и по‑ прежнему есть особое разрешение, связанное с возложенной на меня миссией.

– Кто дал вам это разрешение, если высшее начальство – это здешний магистр?

Немного поколебавшись, Адам решился ответить:

– Есть другой магистр. Тайный, скрытый от всех, известный лишь нескольким посвященным. Довольствуйтесь этим: я и так сказал слишком много...

В это мгновение темное небо распорола молния, почти сразу за ней последовал оглушительный удар грома, и оба тамплиера одновременно перекрестились. Казалось, небо недовольно тем, что дружба вырвала у Адама Пелликорна это признание и запрещает ему продолжать, если, конечно, допустить, что у него было такое намерение. Тибо с досадой покачал головой.

– Для меня все это слишком сложно, и я хочу вернуть себе свободу. Только что, у могилы Бодуэна, мне показалось, будто я слышу его голос. Он приказал мне заботиться о его подруге и его сестре...

– У его сестры есть муж, есть отчим, она – принцесса и, возможно, вскоре станет королевой. Она не нуждается в вашей помощи.

– Но у несчастной армянки нет заступников. И я хочу узнать, что с ней стало. Так что, раз уж вы так могущественны, дайте мне разрешение покинуть Орден, а еще лучше – скажите, что я погиб вместе с теми, кто пал в Хаттине! Но знайте, что мои дружеские чувства к вам остаются неизменными! А если вы больше не хотите быть моим другом, скажите мне об этом сразу.

И Тибо развернулся и побежал к цитадели в то самое мгновение, когда огромная черная туча прорвалась дождем. На иссохшую землю обрушился настоящий потоп, мгновенно загнавший людей в дома. Вскоре Тибо совсем исчез из виду – он был слишком далеко и отгорожен стеной воды. И тогда Адам, не сдвинувшийся с места и продолжавший смотреть ему вслед, пожал плечами, пробормотав:

– В конце концов, почему бы и нет?

И направился к брошенному монастырю.

К тому времени как Балиан вернулся в цитадель, гроза уже закончилась, и вдоль улиц по склонам бежали резвые ручьи. Тибо он нашел у входа в парадный двор. Бастард разговаривал со старым сержантом, одним из чех, кто уже не мог сражаться и был оставлен охранять город. Старик знал Тибо с детства и обрадовался ему до слез, все еще струившихся по его щекам, несмотря на горечь слов, которые он тем временем произносил, глядя на освещенное окно королевских покоев. Он говорил о том, что там, за стенами дворца, госпожа Аньес и в самом деле умирает в полном душевном одиночестве, потому что никто из членов ее семьи и родных не пришел, чтобы помолиться о ней и скрасить ее последние часы: ни ее сбежавшая дочь, ни ее оставшийся к Акре брат, ни муж, Рено Сидонский, которого она уже несколько месяцев не видела. Вырвавшись из хаттинского ада, Рено заперся в своем приморском замке в Сидоне, сопротивлялся как мог эмирам Саладина и думать забыл о женщине, которую давно разлюбил. Что же касается последнего – из тех, кого можно было назвать вслух! – любовника Аньес, коннетабля Амори де Лузиньяна, он был в плену у Саладина.

– Жалко смотреть на нее, всеми покинутую, такую высокородную даму и совсем еще недавно такую красавицу! Ведь все служанки уехали вместе с королевой Сибиллой, и при ней остались только старуха гречанка, Жозефа Дамианос... и Мариетта, которую вы, мессир Тибо, прекрасно знаете.

– Мариетта? Она вернулась?

– Вместе с теми жителями Аскалона, которых турки не убили и не утопили. Они добрались до Иерусалима в самом жалком виде, потому что если султану, как говорят, и случается кому‑ то посочувствовать, то с его эмирами такого не бывает никогда. Во имя Аллаха они убивают, жгут, грабят, насилуют и пытают. Мариетта была ранена. Прибыв сюда, она сразу направилась во дворец, будучи уверена в том, что для нее здесь найдется местечко...

– Я хотел бы ее увидеть.

– Нет ничего проще, – вмешался Балиан, стоявший чуть поодаль и слышавший старого солдата. – Достаточно лишь подняться наверх... или вам очень не хочется встречаться с госпожой Аньес? Это можно понять, если вспомнить ее алчность. Помните, как она использовала самые жестокие приступы болезни Бодуэна для того, чтобы добиться от него всего, чего ей хотелось?

– Я хочу помнить только о ее любви к нему, пусть даже она недостаточно его любила.

– Ну, так идите! Не буду вас провожать. Дорогу вы знаете, а я никогда не был в числе ее друзей... Увидите, она сильно изменилась.

Теперь уже совсем стемнело, но в Иерусалиме ночи редко бывали тихими. Раньше к шуму праздников, которые устраивали Аньес и ей подобные, примешивались звон колоколов и удары в била. Все эти звуки по‑ прежнему раздавались в Иерусалиме, но теперь они сливались с шумом жизни сотен беженцев, которые ютились и нижних дворах цитадели и в церквях, в монастырских садах, у госпитальеров и в первой ограде Храма.

Вытащив из железного кольца факел, Тибо стал подниматься по лестнице королевского жилища, в былые времена ярко освещенного и наполненного голосами флейты и лютни, звоном тамбуринов и пением, теперь же угрюмого и безмолвного.

У дверей Аньес не было даже стражи – мужчины, способные держать оружие, нужны были в других местах, – и, когда Тибо толкнул тяжелую резную кедровую створку, послышался лишь тихий шепот молитв. В темной спальне слабо светились огоньки двух масляных ламп, горевших у изголовья огромной кровати, задрапированной лазурным дамасским шелком, с легким пологом, защищавшим ее от ночных насекомых. Голубоватый оттенок занавесей подчеркивал красоту белокурой хозяйки спальни. Светлое пятно висело в темноте чуть золотящимся от желтых огоньков облачком – только это и осталось от чувственной роскоши постели, где Аньес некогда так весело грешила с самыми красивыми мужчинами, которых случай приводил в ее сети. Ничего не осталось от шелковых простыней, мягких тюфяков, пуховых подушек в вышитых наволочках. Исхудавшее тело покоилось на тонкой подстилке, без одеял и покрывал, прикрытое лишь белым монашеским платьем, напоминавшим то, которое Бодуэн любил надевать, когда расставался с доспехами. Великолепные волосы, служившие Аньес единственным нарядом, когда она принимала своих любовников, были коротко острижены и легкими кудрями вились вокруг лица, которое болезнь изменила настолько, что Тибо едва его узнал. Созданное для любви тело распадалось под действием болезни, пожиравшей органы размножения. Несмотря на то, что в спальне жгли ароматные травы, ее наполнял запах болезни, предвещающий появление запаха смерти.

Тибо, завороженный этим неожиданным, несмотря на предупреждения Балиана, зрелищем, не сразу заметил две сидящие фигуры по обе стороны ложа, двух женщин с седыми волосами: одна – еще более прямая и высохшая, чем раньше, вторая – чуть оплывшая, но все еще крепкая. Она‑ то первой заметила вошедшего и, узнав его, разволновалась.

– Мессир Тибо! – прошептала она, вскочив и устремившись к нему. – Неужели это действительно вы?

Мариетта говорила тихо, но умирающая все же услышала ее и потянулась рукой в их сторону.

– Да тише вы! – рассердилась гречанка. – Зачем вы тревожите бедняжку?

– Нет, – прошептала Аньес. – Она только что произнесла имя... Он здесь... бастард?

– Да, это он, милая госпожа, – радостно всхлипывая, отозвалась Мариетта.

– Подведи его ко мне! О... сам Господь его послал! Может быть, это знак... Его милостивого прощения! Подойди, Тибо, подойди поближе...

Он приблизился к постели и только теперь разглядел большие, широко открытые голубые глаза, так же поблекшие от болезни, как у Бодуэна перед тем, как он ослеп.

– Я здесь, моя госпожа и тетушка, мне очень грустно видеть вас на этом скорбном ложе...

– Никакой скорби я не испытываю! Я умираю, дано очень рада тебя видеть. Господи, до чего же ты красив! – прошептала неисправимая Аньес. – Конечно, ты ведь мой племянник... Единственный из рода Куртене, кто способен показать, как хороша была наша порода!

– Вы и сейчас прекрасны! – почти искренне произнес Тибо, видя, как загорелся этот почти угасший взгляд и как приоткрылись в легкой улыбке сухие губы.

– Спасибо... за эту ложь. Ты станешь последним мужчиной, восхвалявшим меня.

И совсем уже глухим голосом она проговорила:

– Я очень устала, мои часы сочтены. И все же мне хотелось бы... услышать... что ты делал...

На мгновение она умолкла, стараясь отдышаться.

– Скажи... сколько тебе лет?

– На Святого Симеона исполнилось двадцать семь[80].

– Уже? А сколько... женщин?

– Госпожа!

Жозефа подавилась возмущением, а Аньес снова улыбнулась:

– Ну, ты же знаешь меня, Жозефа! Любовь всегда будет для меня притягательна... даже на краю могилы... Ну, так что, красавец?

– Ни одной.

В мерцающих глазах появилось испуганное выражение.

– Что? Ни одной? Ты никогда не любил?

– Нет, я люблю, и любовь моя так велика, что никакая другая женщина меня не заполучит!

– Всего одна любовница?.. Маловато.

– Она мне не любовница. Она – моя жизнь и моя страсть, но она не принадлежит мне.

– Это означает, что ты никогда не... с твоим‑ то сложением?

На ее изумленный взгляд он ответил презрительной улыбкой.

– Опомнитесь, госпожа Аньес! Если не считать того года, который я провел в плену, я никогда не расставался с моим королем, Бодуэном. Его болезнь препятствовала его отношениям с женщинами. Разве мог я предаваться грязной любви и возвращаться к нему потом, замаранный душой и телом? Мне нетрудно было от этого отказаться: любовь, которая во мне живет, оберегала меня от искушений.

Она протянула ему горячую руку, которую он крепко сжал; ухватившись за него, Аньес попыталась приподняться, но у нее не хватило сил, и она с печальной улыбкой снова упала на постель.

– Но потом? – спросила она.

– Любовь по‑ прежнему со мной!

– Чистые рыцари! Значит, они еще существуют в этой стране?

– Их куда больше, чем вы думаете. Тамплиеры и госпитальеры дают обет целомудрия...

Он умолк, потому что боль, на время усыпленная опиатом, пробудилась снова в измученном теле Аньес. Жозефа принесла лекарство, налила его в золотой кубок. Опередив Мариетту, Тибо наклонился, приподнял Аньес, помог ей выпить снадобье. Ее тело напряглось, окаменело от боли, на лбу выступили капли пота, и Жозефа стерла их тонким платком. Тибо стал осторожно опускать Аньес на постель, и она вздохнула:

– Мужские объятия! Какое чудо! Я мечтала о твоих руках... когда‑ то!

– Вам о Боге пора думать, госпожа! – снова вмешалась гречанка.

– Для этого у меня будет целая вечность... и для того, чтобы... раскаяться в моих плотских грехах, хотя... я очень боюсь, что этого никогда не произойдет... Но, милый племянник, я хотела бы... раз ты пришел... облегчить этот переход... подарить тебе что‑ нибудь... на память! Чего ты хочешь?

Он снова опустился на колени у постели и взял ее руку.

– Ничего... разве что ответ на один вопрос: известно ли вам, что стало с армянкой Арианой, которая была в вашей свите?

– Это ее... ты любишь?

– Нет. Ее любил мой король, и незадолго до смерти он приказал мне заботиться о ней. Но, когда я стал ее искать, мне сказали, что ваш брат, сенешаль, пришел за ней с вооруженной стражей, чтобы отвести ее в лепрозорий... где она так и не появилась. Знаете ли вы, что он с ней сделал? Он ее убил? Вы должны это знать! Вам он говорил обо всем!

Аньес, не отвечая, опустила веки, и Жозефа попросила Тибо оставить ее в покое и не мешать готовиться к соборованию. Вот‑ вот должен был прийти епископ Вифлеемский. Тибо неохотно поднялся, и тогда Аньес открыла глаза.

– Эту девушку... он желал... и так же страстно ненавидел. Я думаю... он взял ее в свой дом...

Неуверенный, умоляющий взгляд Аньес встретился со взглядом Тибо.

– Держись от него подальше! Жослен – плохой человек! Я давно это знаю. Он куда хуже меня, и к тому же ненавидит тебя. Тебя, родного сына...

– Я и сам его не люблю и буду остерегаться. Но... спасибо, что сказали...

Он наклонился и хотел перед тем, как уйти, поцеловать ей руку, но Аньес потянулась к нему, пытаясь удержать.

– Постой, не уходи! Я хочу дать тебе что‑ нибудь... на память обо мне... Жозефа! Принеси мою эмалевую шкатулку...

– Госпожа! Сейчас придет епископ! У вас не осталось времени и...

– Принеси шкатулку, я сказала! Или убирайся!

Гречанке пришлось повиноваться. По приказу хозяйки она принесла синий с золотом ларчик, открыла его и вытащила оттуда великолепное ожерелье: длинную, тяжелую золотую цепь, в которую были вправлены жемчужины и карбункулы. Такое украшение можно было носить и мужчине, и женщине.

– Возьми его, Тибо! Никаких богатств у тебя нет, а твоего короля, который мог бы тебя обеспечить, тоже уже нет в живых!

И, заметив, что рыцарь хочет отказаться от подарка, настойчиво повторила:

– Возьми его, говорю тебе! Я так хочу... И молись обо мне! Думаю... мне это... очень понадобится.

Тибо повиновался.

За дверью послышался звон колокольчика, и не успел он, по‑ настоящему растроганный, поблагодарить Аньес, как дверь отворилась, и показался прелат, которого сопровождали два служки со свечами и кадилоносец. В руках у епископа была чаша, покрытая золотой парчой. Все опустились на колени, а Тибо торопливо покинул комнату. Мариетта проводила его ласковым взглядом и пообещала, что они увидятся позже.

Аньес умерла той же ночью, доставив тем самым Балиану дополнительные хлопоты: надо было устроить погребение, достойное женщины, носившей в своем чреве короля. И сделать это надо было как можно скорее, в летнюю жару тело не могло лежать долго.

И потому отпевание состоялось в тот же вечер в церкви госпитальеров. Служил сам патриарх. Все знали, какие отношения связывали его с усопшей, но он умел обольщать речами и нашел простые, но волнующие слова, чтобы описать мучения последних дней прекрасной дамы, которая сделала сладострастие своей религией и все же сумела перед смертью отказаться от всякой роскоши и покаяться. Все понимали, что, отпуская ей грехи, он отчасти отпускал грехи и самому себе, но ни у кого это не вызвало улыбки. Затем Аньес де Куртене, графиню Сидонскую, при свете факелов перенесли в крипту, где она упокоилась рядом с первым своим зятем, Гийомом де Монферра, умершим давным‑ давно... Похоронный звон плыл над городом с той минуты, как процессия вышла из дворца...

Тибо искренне молился об упокоении души Аньес, чьи беспутство и алчность причинили столько зла королевству: в его представлении она искупила все свои грехи той неизменной любовью, которую питала к прокаженному сыну. После мессы, он последовал за Балианом на укрепления, куда непрерывно стаскивали камни, смолу, вязанки хвороста и глиняные кувшины с маслом: все это должно было обрушиться на голову неприятеля, как только он приблизится к степам города. Ждать оставалось недолго – войска Саладина захватывали один за другим маленькие городки вокруг Иерусалима, постепенно замыкая железное и огненное кольцо, которое – и каждый это сознавал! – невозможно будет разорвать без помощи извне. Но помощи ждать было не от кого. Западные короли оставались глухи к неумолчным просьбам, с которыми к ним обращались из Святой земли. Что же касается графа Триполитанского и князя Антиохийского, они были поглощены стараниями сократить ущерб, нанесенный их собственным – уже съежившимся – владениям и нимало не беспокоились о судьбе Иерусалима.

Однако вместе с беженцами, которые продолжали стекаться в город и для которых уже не хватало места, – но ведь среди них были мужчины, способные сражаться! – в главные дома своих Орденов возвращались тамплиеры и госпитальеры, прибывавшие из разных осажденных крепостей: рыцари предпочли покинуть их ради того, чтобы защищать Гроб Господень. Монастырь тамплиеров снова ожил, и, поскольку магистр все еще пребывал в плену, вместо него был назначен сенешаль, в чьи руки брат Тьерри с огромным облегчением передал все имущество и сокровищницу. Адама же Тибо в эти первые дни ни разу даже не видел. Должно быть, у пикардийца было много дел. Верные своим правилам, тамплиеры каждый день щедро раздавали милостыню, принимали и ободряли тех, кто в этом нуждался. Больные и раненые стекались к госпитальерам, и рыцари в красном не жалели для них сил, – так было всегда, начиная с 1048 года[81], когда они назывались всего‑ навсего странноприимным братством в тени Гроба Господня.

Работа в городе кипела днем и ночью. Неутомимый Балиан д'Ибелин, казалось, был везде одновременно: он принимал решения, устраивал, руководил всеми делами с уверенностью, восхищавшей и зажигавшей всех вокруг. И речи не могло быть о том, чтобы сдаться врагу, послушными баранами подставить шеи под сабли неверных! Они будут сражаться до последней капли крови! Одни только греки не проявляли особенного энтузиазма, но это было не ново: они с давних времен с трудом терпели господство своих католических единоверцев и не прочь были распахнуть ворота перед султаном. Но Балиан за ними присматривал и вежливо объяснил их предводителям, что малейший подозрительный поступок с их стороны будет караться смертью.

У Тибо не выходили из головы последние слова Аньес. Она сказала, что Жослен одновременно и любил, и ненавидел Ариану и что он взял ее «в свой дом». Но в какой? В дом сенешаля на улице Святого Стефана, в замок Монфор в семи или восьми лье от Акры, который выпросила для него Аньес у Бодуэна, или же во дворец наместника в самой Акре, ключи от которой он так радостно поднес Саладину едва ли не на следующий день после хаттинской трагедии?

Поразмыслив, Тибо, хорошо знавший человека, который дал ему жизнь, склонился к тому, что это все‑ таки был Монфор. Ему уже доводилось видеть эту угрюмую крепость, построенную в центральной части Галилеи, к дикой и труднодоступной местности. Для того чтобы надежно заточить человека, которого «любишь и ненавидишь одновременно», лучше места не придумаешь, потому что никакая помощь туда не доберется. Вполне возможно, и даже скорее всего так оно и было, что к этому времени замок перешел в руки какого‑ нибудь эмира, поскольку Саладин успел захватить всю Галилею. В таком случае прекрасная армянка – если допустить, что она еще жива! – оказалась во власти араба, ее отдали в его гарем, а может, и того хуже... Одному Богу известно, что с ней случилось! И все же Тибо на всякий случай решил как следует осмотреть иерусалимский дом Жослена. Он знал этот дом, не раз приходил туда с Бодуэном в те времена, когда королевством правил Амальрик и когда дом сенешаля принадлежал Милону де Планси, второму мужу Стефании де Милли, убитому в Рождество 1174 года в одном из переулков Акры подручным графа Триполитанского. У Милона был младший брат, тоже давно умерший. Тибо с ним дружил и довольно часто навещал во время болезни, которая его и унесла.

Добравшись до этого дома, молодой человек увидел, что дверь в огораживающей внутренний двор стене без окон открыта нараспашку, и толпа людей с жалкими пожитками втискивается туда, несмотря на то, что Хода – черный, как ночь, и могучий эфиопский раб, которого Жослен купил после своего возвращения из плена, очень дорого за него заплатив и сделав своим доверенным лицом, – изо всех сил старается их остановить. Должно быть, хозяин, уезжая в Акру, поручил ему сторожить дом. Хода был очень высокого роста и выглядел внушительно, но при таких обстоятельствах он не мог противостоять напору толпы несчастных, которым не терпелось найти место для ночлега и пропитание и позабыть о своем страхе. Эти люди пришли из Иерихона, город был полон беженцев, которых принимали не везде, но, как правило, двери домов знати широко перед ними распахивались: в тяжелые времена всеми движет милосердие. Разве можно не впустить христиан в дом, который завтра, может быть, захватит враг?

Однако Хода, казалось, придерживался другого мнения. Ему велели сторожить дом, – он его сторожил и ничего больше знать не желал. Сейчас он вел переговоры с какой‑ то дамой, – Тибо была видна только ее голова под синим покрывалом, перехваченным резным серебряным обручем. И тут он услышал громкий, властный голос этой женщины:

– Эти несчастные измождены, они совершенно выбились из сил и нуждаются в помощи. Ты должен их впустить, потому что таков приказ прево, господина Балиана д'Ибелина!

Тибо достаточно было услышать этот голос, чтобы сердце у него забилось сильнее. Он легко раздвинул толпу широкими плечами и оказался рядом с Изабеллой.

– Ваше желание будет исполнено, благородная дама, не то этому человеку придется узнать, что бывает с теми, кто отказывается повиноваться правителю.

О, каким прекрасным, каким чудесным светом засияли большие синие глаза молодой женщины, когда она узнала Тибо! Она потянулась было к нему, но сдержала свой порыв: излияния чувств неуместны были в присутствии этого злобного сторожевого пса, к тому же начавшего ворчать:

– У Ходы только один хозяин, и он велел смотреть за его домом. Никаких других он не знает!

– Ну, так придется тебе их узнать, – ответил Тибо, выхватил меч и приставив его острие к горлу раба. – Или ты сейчас же впустишь этих людей, или...

Хода, несомненно, прочел в устремленном на него холодном, сером, неумолимом взгляде свой смертный приговор, но все же попытался еще сопротивляться:

– А что скажет хозяин, когда вернется? Вспомни, господин, он ведь бывает очень жестоким!

– Можешь не сомневаться – не таким жестоким, как я. Кроме того, я не думаю, что твой хозяин когда‑ нибудь сюда вернется. Таким образом, я становлюсь его наследником, потому что я – его сын! Так что отдай мне ключи и впусти нас!

Эфиоп повиновался. Сняв со своего пояса связку ключей, он с глубоким поклоном вручил ее Тибо и посторонился. Тибо сунул меч в ножны и, трепеща от удовольствия, но стараясь этого не показывать, подал Изабелле руку, чтобы она могла на нее опереться, и повел ее во двор, куда следом за ними потянулись беженцы. Мужчины, женщины, дети, старики с радостными криками и благословениями заполнили комнаты первого этажа. Женщины даже потянулись целовать руки Тибо, а тот, перед тем как полностью насладиться блаженством, на несколько мгновений подаренному ему случаем, прокричал:

– Здоровые мужчины, когда немного отдохнут, должны отправиться в цитадель и поступить в распоряжение господина Балиана! Опасность, от которой вы бежали, приближается и сюда, и нам потребуются мужские руки.

– А наши чем плохи? – бросила ему красивая девушка с дерзким взглядом, даже не пытаясь скрыть от рыцаря, что он ей приглянулся. – Мы тоже можем пригодиться: подносить камни, кипятить масло, подбирать стрелы, ухаживать за ранеными...

– Мы с благодарностью примем любую помощь добровольцев! – ответил он с улыбкой и, продолжая улыбаться, повернулся к Изабелле.

Но та уже склонилась над лишившейся чувств беременной женщиной. Только сейчас Тибо увидел, что Изабелла пришла не одна, как ему показалось вначале, – ее сопровождали три служанки с корзинами, полными корпии, бинтов, бальзамов, масел, словом, всего того, что может понадобиться для оказания первой помощи. Одной из них была толстуха Евфимия, она принесла хлеб и вино, которые тут же и принялась раздавать.

Продолжая умело, – чему Тибо немало удивился, – оказывать помощь женщине, Изабелла отдавала приказы: натаскать воды из колодца, принести соломы, устроить по возможности удобные спальные места для самых обессиленных. Внезапно она подняла голову и посмотрела на Тибо.

– Займитесь чем‑ нибудь полезным, друг мой! Надо накормить всех этих людей, должны же здесь быть какие‑ то запасы!

Тибо знаком подозвал Ходу и спросил у него, где может находиться еда; раб в ответ молча и обреченно махнул рукой, показывая на дверь, за которой начиналась лестница. Дверь была, разумеется, заперта на ключ. Изабелла велела отдать ей ключи и проговорила:

– Я пойду с вами. Мне надо посмотреть, что там!

Лестница ничем не отличалась от всех других лестниц, ведущих в подвалы: крутая и скользкая, особенно для принцессы в тонких башмачках, и потому Изабелле, спускаясь, пришлось опереться на Тибо. Мало того – она была до того неудобной, что, несмотря на поддержку спутника, она едва не упала, но тот ее подхватил, и, добравшись до нижней ступеньки, они оказались друг у друга в объятиях. От соприкосновения с ее телом у Тибо помутился разум. Синее льняное платье Изабеллы, того же оттенка, что и ее глаза, должно быть, запылилось и испачкалось, но от Изабеллы исходило дивное благоухание розы и жасмина. Стан восемнадцатилетней женщины пленял дивными округлостями, которых только что коснулись нетерпеливые руки Тибо. Изабелла инстинктивно ответила на обжигающий поцелуй слишком долго сдерживаемой страсти, не переставая шептать «нет... нет...», с каждым разом произнося эти слова все более неуверенно.

Тибо уже обшаривал взглядом подвал в поисках чего‑ нибудь, что хотя бы отдаленно могло напоминать ложе, когда до него донесся еле слышный стон... мгновенно его отрезвивший. Изабелла тоже его услышала, и пара тут же разомкнула объятия.– Кажется, это оттуда! – проговорил Тибо, указывая на проход между кувшинами с маслом и вином и мешками со всевозможной снедью.

Прихватив горевший у входа факел, Тибо направился в глубь подвала, где была дверь – довольно трухлявая, но с новым крепким замком. Стон доносился из‑ за этой двери.

– Будьте осторожны! – шепнула Изабелла.

– Дайте мне ключи и возьмите факел!

Он лихорадочно перебирал связку, отыскивая ключ, который мог бы подойти, попробовал два, которые в замке не повернулись, и, наконец, нашел нужный, оказавшийся и самым новым. Хорошо смазанный замок быстро подался, низкая массивная дверь отворилась, выпуская тяжелый запах.

– Стойте здесь! – приказал Тибо. – Может быть, там больной и опасный зверь...

– Никакое животное, даже очень ценное, не запирают так надежно! – Логично возразила Изабелла, передавая ему факел.

Пригнувшись, он вошел и стал всматриваться в непроглядную темень этой тюремной камеры, – по‑ другому не назовешь, – без света и воздуха, где невозможно было распрямиться. И, ужаснувшись при виде того, что высветил факел, невольно вскрикнул: «О, господи!»

Женщина, едва прикрытая лохмотьями изодранного платья, лежала, скорчившись, на гнилой соломе, от которой и исходил этот нестерпимый запах. От железного кольца у нее на щиколотке тянулась цепь, приковывавшая ее к стене, но несчастная была в таком состоянии, что эта предосторожность казалась излишней. Поначалу Тибо разглядел лишь грязное, истерзанное, страшно исхудавшее тело, сплошь покрытое паразитами, и длинные спутанные черные волосы, за которыми не видно было лица. Бедняжка продолжала тихонько стонать, не замечая вошедшего.

Охваченный страшным предчувствием, Тибо уже потянулся убрать волосы с ее лица, но вошедшая следом за ним Изабелла его опередила.

– Господи Иисусе! – воскликнула она, увидев худое, бледное безжизненное лицо в синяках и следах запекшейся крови.

Ввалившиеся глаза были закрыты, щеки запали.

– Она без сознания! – горестно воскликнула Изабелла. – Надо о ней позаботиться, но прежде всего надо вытащить ее отсюда. Должен же быть ключ, которым отпираются кандалы?

Ключа не нашлось: кольцо было запаяно, и это означало, что несчастная была обречена томиться здесь до тех пор, пока не умрет. После чего оставалось только замуровать дверь.

– Это чудовище поплатится жизнью! – прорычал Тибо. – Клянусь моим мечом!

– Это чудовище... ваш отец, друг мой, – печально отозвалась Изабелла.

– Может быть, он и дал мне жизнь, но это не делает его отцом. И я поклялся вашему умирающему брату позаботиться об Ариане. Постойте! Я пошлю Ходу за кузнецом. Надо прежде всего разрубить эту цепь, а там посмотрим, что делать...

Но эфиоп скрылся, прекрасно понимая, что первым делом гнев рыцаря обрушится на него. И тогда Тибо встал посреди забитого беженцами двора и крикнул:

– Есть среди вас кузнец?

Вперед вышел бородач, тащивший за собой тяжелый кожаный мешок, в котором была его наковальня, и другой, поменьше, с инструментами.

– Меня зовут Симон, я из Иерихона.

– Отлично. Подожди минутку!

Он взбежал наверх, схватил с какой‑ то кровати пурпурное шелковое покрывало, перебросил его через руку и вернулся к кузнецу. Они вместе спустились в подвал, и Симон без труда разрубил цепь на несчастной женщине.

– С кольцом справиться будет труднее, но я думаю, что смогу это сделать, не поранив бедняжку. Боже мой, до чего ее довели! В каком она состоянии!

Тибо расстелил на полу покрывало и хотел взять Ариану на руки, чтобы переложить ее туда, но Симон робко возразил:

– Позвольте мне, господин рыцарь. Ваша кольчуга может ее поранить.

Тибо и в самом деле снимал кольчугу только для того, чтобы помыться. Как и все защитники города, он не расставался с ней ни днем, ни ночью, даже спал в ней. Симон с нежностью, свойственной некоторым очень сильным людям, поднял Ариану с ее мерзкой подстилки и уложил на покрывало, в которое Изабелла, обливаясь слезами, осторожно ее завернула.

– Отнести ее в спальню? – спросил Симон.

– Нет. Мы перенесем ее к моей матери, в дом Ибелина. Надо найти врача! Займитесь этим, Тибо! А я покажу дорогу... Кузнец, я заплачу тебе за труды. Особенно если ты сможешь снять с нее кандалы, не повредив ей ногу.

А Тибо торопливо направился в еврейский квартал, моля Бога о том, чтобы Жоад бен Эзра по‑ прежнему был там.

Искусный врач‑ еврей по‑ прежнему жил на улице Смоковницы, но сейчас его не было дома. Из‑ за притока беженцев его рабочие часы бесконечно удлинились.

Однако Тибо отыскал его на улице Иосафата, недалеко от одноименных ворот. Врач был занят тем, что смазывал бальзамом ожоги женщины, обварившейся из котла, и Тибо пришлось сдержать нетерпение до тех пор, пока Жоад бен Эзра не закончил перевязку. Однако и после этого он отказался сразу же последовать за рыцарем, ссылаясь на то, что ему надо навестить нескольких тяжелобольных.

– Они подождут! – решил Тибо. – Армянка Ариана и большой опасности и нуждается в вашей помощи. Надеюсь, вы ее помните?

– Девушку, которую король Бодуэн называл своим ангелом? О, да, я помню ее, и я не знал, что она больна: после смерти прокаженного меня больше не звали во дворец!

– Она уже не во дворце.

По дороге Тибо постарался как Можно подробнее изложить врачу, при каких обстоятельствах они нашли молодую женщину, и в каком она быласостоянии. Когда они вошли в спальню Изабеллы, Симон все еще находился там и заканчивал осторожно распиливать железное кольцо, замкнутое на щиколотке Арианы, – перед этой процедурой ее раненую ногу обложили толстым слоем корпии.

– Я решила, что лучше это сделать, пока она без сознания, – объяснила Изабелла. – Похоже, она ничего не почувствовала... или почти ничего.

Когда Симон ушел, унося с собой туго набитый и вполне заслуженный им кошелек, врач выгнал из комнаты всех, включая Тибо; он разрешил остаться только Изабелле, зная, что она сумеет толково ему помочь. Тибо тем временем отправился в сад, чтобы поздороваться с той, кого все еще называли королевой Марией. Она учила молитвам свою младшую дочь Маргариту, двухлетнюю крошку, четвертого ребенка, родившегося от ее брака с Балианом. Третья, малышка Хелвис, стояла рядом и старалась помешать уроку, щекоча нос младшей сестренки веточкой жасмина. Двое старших братьев, Жан и Филипп, уже начали под руководством мужчин свою рыцарскую подготовку.

Семейная картина на фоне маленького цветущего сада выглядела прелестно, девочки заразительно смеялись, а Мария Комнин была не слишком строгой матерью. Она смеялась вместе с дочками и даже не догадывалась, как отрадно было смотреть на них рыцарю, в глазах у которого все еще стояло ужасное зрелище, представшее ему в доме Жослена де Куртене.

Мария всегда любила Тибо. Она встретила его, как встречают друга, которого давным‑ давно потеряли из виду. Представила ему дочек, – одетых, как и сама она теперь, по моде франков, – а затем отдала их кормилице и, ни минуты не медля, задала тот вопрос, который не счел нужным задать ее супруг:

– Как получилось, мессир Тибо, что вы не вернулись в монастырь, и на вас нет тамплиерского плаща? Ведь мой милый муж рассказал нам, что вы дали обет.

– Да, я это сделал, но неохотно и скорее подчиняясь необходимости и совету друга. Теперь же мне нестерпима сама мысль о том, чтобы слепо, как того требует устав, подчиняться магистру этого Ордена, особенно после того, что я видел сам и что стало мне известно о его деяниях. Если раньше Орден тамплиеров был велик, то теперь об этом говорить не приходится, так что отныне я решил молиться Богу по‑ своему. Кроме того, я обещал королю Бодуэну позаботиться о единственной женщине, которую он по‑ настоящему любил. Сегодня мы с госпожой Изабеллой ее нашли. Если она выживет, мне надо будет опекать ее...

– Почему бы этим не заняться нам? Ариана не один год провела рядом с моей дочерью. Они привязаны друг к другу, и она не чужая в нашей семье...

В эту минуту Изабелла появилась у входа в сад и сделала Тибо знак подойти к ней. В зале первого этажа, откуда начиналась лестница, его ждал опечаленный Жоад бен Эзра.

– Ну, что? – спросил Тибо.

– Она очень слаба и вот‑ вот должна была бы умереть, если бы вы не пришли ей на помощь... Возможно, это было бы лучше для нее...

– Почему это? – возмутился Тибо.

– Прошу вас выслушать меня без гнева, потому что я думаю именно о ней. То, что ей пришлось вытерпеть, было ужасно. Эту несчастную избивали, наносили раны, жгли и, несомненно, насиловали много раз и со зверской жестокостью, потому что у нее внутри все разорвано. Думаю, она, кроме того, страшно голодала: больная истощена так, что страшно смотреть, а в последние дни ее сторож, должно быть, получивший определенное распоряжение, забывал приносить ей воду.

– Но разве все это нельзя поправить?

– Можно было бы... но при других обстоятельствах. Она больна проказой...

– Нет! – закричала Изабелла, упав на колени и закрыв лицо руками.

Тибо показалось, будто земля ушла у него из‑ под ног.

– Господин бен Эзра! Вы понимаете, что говорите?

– Слишком хорошо понимаю! Мессир Тибо и вы, благородная госпожа, не сможете оставить ее здесь. Этот дом полон людей, которым хочется жить.

– Может быть, вскоре им придется просить Саладина о том, чтобы он оставил их в живых... Прокаженная! – прошептал он, обращаясь к самому себе, потому что в эту страшную минуту забыл о присутствии остальных, – но они все же его услышали. – Это невозможно!.. Он никогда к ней не прикасался... если не считать одного‑ единственного раза, и это было очень, очень давно!

– Этого могло оказаться вполне достаточно, – тихо произнес врач, понимая, кого имеет в виду рыцарь. – В действительности мы мало знаем о том, какими путями передается болезнь. Несомненно, что при непосредственном соприкосновении, но, возможно, не только таким образом. И ребенок, родившийся от здоровых родителей, какими были король Амальрик и госпожа Аньес, может заболеть. Точно так же не знаем мы и того, сколько времени проходит до тех пор, пока болезнь становится явной...

Он говорил, не переводя дыхания, словно стараясь утопить в потоке слов ужас этой минуты. Но Тибо уже ничего не слышал, он оглох от ярости, поднимавшейся в его сердце. Значит, Ариана, истерзанная и раздавленная, едва найдя прибежище, должна тут же его покинуть, должна быть изгнана? Неужели Господь допустит, чтобы эта жизнь, полностью отданная чистейшей любви, закончилась печальным и жалким образом в убожестве лепрозория вне городских стен, который мусульмане непременно подожгут, едва подойдут поближе?

Оглядевшись, он увидел в дверях и на лестнице людей с перепуганными лицами, увидел Изабеллу, которая, все еще сгорбившись, стояла на коленях и молилась, закрыв глаза и стиснув руки так, что побелели суставы. Он услышал тишину. Тишину, рожденную страхом, и уже выталкивавшую во внешний мрак ту, что лежала сейчас там, наверху...

И тогда им овладел беспредельный гнев, близкий к священной ярости. Растолкав слуг и служанок, он ураганом пронесся по лестнице наверх, ворвался в комнату и на мгновение замер у постели, глядя на больную. Ей дали воды, ее вымыли и переодели в белую рубашку, она выглядела теперь не такой жалкой и более спокойной, но он слишком хорошо знал, на какую жестокость могут толкнуть страх и глупость, – а на лбу, с которого стерли грязь и запекшуюся кровь, темнели, словно стекая из‑ под корней черных волос, два коричневых пятна, напомнивших ему другие пятна.

Что он должен был сделать, чтобы избавить возлюбленную Бодуэна от последних мучений? Убить ее прямо сейчас, в этой постели? Он машинально потянулся к кинжалу, но, когда он уже вытаскивал его из ножен, какая‑ то неведомая сила, которой Тибо не мог сопротивляться, удержала его руку. А потом внезапно, словно в комнату хлынул поток света, его ослепила мысль странная и безумная, но возвышенная и достойная той прекрасной истории любви, от которой осталось лишь это жалкое существо!

Наклонившись над постелью, Тибо подхватил Ариану вместе с простыней, которой она была прикрыта, и завернул ее в эту простыню. Она была легка, как перышко, а рыцарь почувствовал небывалый приток сил. Он понес ее к лестнице.

– Всем разойтись! – гремел он, сбегая по ступеням.

– Тибо! – крикнула ему Изабелла. – Что вы задумали?

Но он уже шагал через двор и не ответил ей. И тогда она, подхватив подол, чтобы не отстать, побежала за ним следом. Так они, ни разу не споткнувшись в сумерках, поднялись по перемежавшейся лестницами улице, которая вела к храму Гроба Господня. Перед их стремительным бегом расступались прохожие. Они крестились, а потом, немного опомнившись от удивления, кидались следом за ними в жадном нетерпении – каждому хотелось увидеть, что произойдет дальше.

Перед базиликой собрались люди; преклонив колени, они слушали проповедь Гераклия. Увидев несущихся к входу Тибо с его ношей и Изабеллу, патриарх попытался было их остановить.

– Назад! – снова взревел Тибо. – Пропусти меня, неверующий священник, и я на время позабуду о том, что ты приказал убить Гийома Тирского!

Пока они бежали, простыня соскользнула, открыв лицо Арианы, на которое упал последний луч солнца.

– Но ведь эта женщина... прокаженная! – еле выговорил испуганный патриарх. – Куда ты собираешься ее нести?

– Туда, где она должна быть. Посторонись, патриарх! Или бойся Божьего гнева, если не моего!

Гераклий, чуть пригнувшись, с расширившимися, словно у хищника, глядящего на укротителя, глазами, попятился, и за его спиной послушно расступилась загораживавшая вход цепь каноников и дьяконов. Походка Тибо внезапно стала торжественной. Он вошел в церковь, преклонил колени, все также крепко держа на руках Ариану, а затем стал спускаться по лестнице, ведущей в крипту, где покоились короли Иерусалима. Как и гробница Христа, она освещалась и ночью, и днем, но скромнее: две больших восковых свечи по обе стороны надгробной плиты Бодуэна IV, рядом с которой была другая, маленькая, – сына Сибиллы. Ни на мгновение не задумавшись, Тибо осторожно опустил свою ношу на темно‑ синий с белыми прожилками мрамор, в котором два желтых огонька высвечивали странные глубины, потом, снова опустившись на колени, наклонился и прижался лбом к холодному камню.

– Я пришел, мой король! – прошептал он так тихо, что его не услышал никто, даже Изабелла, стоявшая на коленях по другую сторону могилы. – И со мной та, которая любила тебя так, что хотела умереть вместе с тобой от самой ужасной из всех болезней. Ты доверил ее мне, твоему верному другу и преданному слуге, а я не сумел ее уберечь. Поэтому я принес ее тебе, чтобы ты позаботился о ней и, если Богу будет угодно, сказал мне, какой должна быть ее участь. И я буду молиться, молиться и снова молиться до тех пор, пока не услышу твое дыхание! In nomine Patris et Filii et Spiritus Sanctus... [82]

Тибо молился долго. Он так усердно взывал к распятому и воскресшему Господу и к Отцу всех живущих, что и не замечал, как бежало время. Но ничего не происходило. Должно быть, тот, кто спал под этой плитой, его не слышал, потому что долгожданный голос так и не зазвучал в ушах рыцаря. Он молился все жарче, все настойчивее. Он готов был, если понадобится, молиться до последнего вздоха... И внезапно он совсем рядом с собой услышал голос, но это был голос Изабеллы:

– Посмотрите!

Отблески свечей играли на узком неподвижном лице, выделявшемся на фоне темно‑ синего мрамора, и было видно, что с него пропали все следы болезни, и главное – страшные темные пятна. Лоб Ариадны снова приобрел ровный оттенок цвета слоновой кости, и скрещенные на груди руки стали гладкими.

Не веря своим глазам, Тибо поднял голову и встретился взглядом с удивленным взглядом Изабеллы. Ее глаза сияли сквозь радостные слезы двумя синими звездами.

– Слава богу! – прошептала она. – Болезнь исчезла! Господь позволил той, кого любил верно ему служивший Бодуэн, исцелиться от проказы на его могиле. Она выздоровела! Она здорова!

Торжествующий крик разнесся под сводами, вылетел на ступени, где толпились священники из базилики. Один из них подхватил этот возглас, за ним – другой, третий. И вскоре голоса слились в единый хор, прославляющий Господа и беспримерное чудо... Безграничное ликование заполнило церковь, выплеснулось на паперть, захватило молящуюся толпу до такой степени, что патриарх поспешно велел закрыть бронзовые двери базилики, чтобы помешать толпе устремиться к могилам, а затем сам спустился в крипту. И замер на месте, глядя на сияющих от радости принцессу Изабеллу и бастарда Куртене, склонившихся над недавней прокаженной: сразу было понятно, что на нее снизошла неслыханная благодать. Они помогли ей сойти с надгробной плиты, но вскоре поняли, что она еще слишком слаба для того, чтобы идти сама, и Тибо снова взял ее на руки, торопясь вынести на воздух. И тогда Гераклий направился к ним.

– Я приказал закрыть двери, чтобы народ не ворвался сюда. А вы выйдете...

– Мы выйдем через главные двери, – спокойно перебил его Тибо, слишком счастливый для того, чтобы говорить резко. – Подобных проявлений Божия могущества не скрывают. Народ имеет право видеть. Особенно в час, когда надвигается смертельная опасность.

Гераклий был так смущен и взволнован, что ничего не смог возразить, и Тибо с Арианой на руках и следующая за ними Изабелла появились на пороге базилики,

за которым горели теперь десятки факелов. Снова поднялся шум, но мгновенно стих, как мгновенно гаснет задутая свеча, и Тибо с Изабеллой прошли посреди коленопреклоненной толпы через площадь, на дальнем краю которой их ждал Балиан д'Ибелин, чье измученное лицо тоже сияло от радости.

– Чудесное исцеление! – воскликнул он. – Эта нечаянная радость подкрепит общее мужество. А в этом сейчас нуждаются все...

– Может быть, Господь совершит еще одно чудо? – произнесла Изабелла.

– Почему бы и нет, в конце концов? В таком случае, хорошо бы это случилось поскорее. Дозорные сообщают, что вокруг города начались пожары.

Всю ночь жители Иерусалима толпились у базилики Гроба Господня, молились и пели в надежде на чудо. Но когда рассвело, неподалеку от города стала видна армия Саладина. Огромное войско с осадными машинами выстраивалось неподалеку от стен Иерусалима...

Час битвы приближался, но теперь все готовились к этой битве с новыми силами...

Только на следующий день Ариана, которую, несмотря на протесты патриарха, желавшего отправить ее к госпитальеркам, снова перенесли в дом Ибелина, смогла рассказать Изабелле и Марии о том, какие страдания ей пришлось перенести, пока она была узницей Жослена де Куртене. Она поведала, что в первые дни он привязывал ее к кровати, чтобы снова и снова утолять свое неутолимое желание. Жослен набрасывался на девушку грубо, с какой‑ то разрушительной яростью, не имевшей ничего общего с любовью. А потом, когда стал правителем Акры, он приковал Ариану на цепь в подвале и дал Ходе четкие распоряжения. Узницу должны были кормить так, чтобы она не умерла с голоду, но больше никоим образом о ней не заботиться; Куртене хотел, чтобы к моменту его возвращения она все еще была способна испытывать страдания. Но, если случится так, что враг будет угрожать городу, Хода не должен больше отпирать дверь темницы, – пусть узница умрет от жажды и голода. Когда Ариану нашли, она уже и вспомнить не могла, сколько времени не видела эфиопа...

– Но, в конце концов, кое‑ что остается совершенно непостижимым. Про сенешаля рассказывали, будто он до такой степени боится болезней, что добывал все лекарства, о каких только слышал, и даже держал на службе личного аптекаря. Как же могло случиться, что он много раз тебя насиловал – тебя, прокаженную?

– Я не была больна. Это он меня заразил. Болезнь уже очень давно таилась в нем... но проявилась много лет спустя.

– Значит, эта беда, сведшая моего брата в могилу, пришла от Куртене?

– Сенешаль думает иначе. По его мнению, источник болезни – я. Это я заразила его, когда он набросился на меня в одном из коридоров дворца после свадьбы Сибиллы. Вспомните, госпожа, ведь это было сразу после того, как я пережила единственные мгновения плотской любви, которые подарил мне мой король, и кровь моя пролилась на его царственное ложе...

– И ты передала ему болезнь моего брата, не заразившись при этом сама? Не может быть! Я думаю, он скорее мог заразиться от одной из бесчисленных женщин, которых затаскивал в свою постель. Как узнать, болен ли ты, если нет явственных признаков болезни? Наверное, не все прокаженные попадают в лепрозорий...

Тем не менее могло оказаться и так, что прав был сенешаль. Когда Изабелла пересказала Тибо то, что услышал а от Арианы, он вспомнил, как Мариетта иногда жаловалась, что ее запасы масла анкобы, привезенного из Дамаска, необъяснимым образом уменьшаются. Вора гак и не смогли поймать, однако при мысли о том, что, делая это, Жослен де Куртене тем самым укорачивал жизнь короля, бастард почувствовал, как разгорается его ненависть.

– За это и за то, что он сделал с Арианой, я готов убить его собственными руками, если Бог возмездия поставит его на моем пути!

– Вы стали бы отцеубийцей, Тибо! А это смертный грех... который на этой земле карается костром.

– Не все ли мне равно? Бог, видящий мою душу, смилостивится надо мной.

– Но мне‑ то не все равно, друг мой, – прошептала Изабелла. – Что станет со мной, если не будет вас?

– Значит, вы все еще меня любите? О, прекрасная дама, пожалуйста, скажите мне это!

– Я не имею на это права. Мой супруг в плену, возможно, ему угрожает смертельная опасность, и произнести эти слова – означало бы его отвергнуть. Он не заслуживает подобного обращения. Пусть он не храбрец, но он кроток, ласков, лишен всякой злобы и очень меня любит.

– Стало быть, вы простили ему его... поступок?

– Что мне еще оставалось? Он так плакал, что мне стало его жаль. И вот... нет, мой рыцарь, я не скажу вам, что люблю вас... даже если это правда! – добавила она, протянув ему руку, которую он пылко поцеловал, перед тем как умчаться.

К Балиану, который ждал его на северной стороне укреплений, Тибо летел, как на крыльях...Подойдя к Иерусалиму, Саладин долго стоял в задумчивости, любуясь красотой города, – третьей столицы ислама! – мягко золотившегося в неярких лучах осеннего солнца. Он не хотел его разрушать, он хотел только освободить его от всех этих нечистых христиан, для которых город был образом небесного царства, и потому отправил послание защитникам Иерусалима: если они сдадутся на милость победителя, он, Саладин, пощадит жизнь горожан и не тронет их имущества. После своей победы у Рогов Хаттина он и в самом деле – когда лично находился на месте, его эмиры вели себя совершенно по‑ другому! – проявлял себя великодушным победителем. Он мягко обращался с населением завоеванной местности, особенно если речь шла о людях греческого или сирийского происхождения, желая показать, что пришел к ним освободителем, а потому им не следует его опасаться, не стоит бояться ни за свою жизнь, ни за свое добро. И, разумеется, греки тотчас предложили защитникам города сдаться. Видя это и совершенно не желая оставлять в городе людей, способных нанести ему удар в спину, Балиан созвал их вместе, велел собрать им все свое имущество и выпроводил из города. Мария Комнин была по происхождению гречанкой, и Саладин написал ей, предлагая вместе с детьми перейти под его покровительство, но она отказалась покинуть мужа, которого по‑ прежнему нежно любила.

После этого началась осада, и вскоре стало понятно, что она будет трудной. Саладин хотел вернуть свои святилища – Харам‑ эш‑ Шариф (Купол Скалы) и Дальнюю мечеть. Франки же намеревались защищать город, который для них был не третьим, а первым и единственным, трижды священным вместилищем гробницы Иисуса. Они не уступят без сопротивления, пусть даже их всего чуть более шести тысяч воинов – и это в городе, в котором до Хаттина насчитывалось около сотни тысяч жителей! – против огромного войска султана. Но вера их была крепка, и турки это почувствовали.

Балиан д'Ибелин и его люди не сидели сложа руки и до того, как флаги Пророка показались на склонах Иудейских гор. Рвы были углублены, ворота укреплены, камнеметы и катапульты установлены на стенах, туда же стаскивали камни, бревна и котлы для кипящего масла, а самые широкие проходы сильно сужали. Мужчинам помогали женщины и дети. Под пение гимнов каждый делал все, что мог, ради спасения своего города.

Осада была довольно короткой – она продолжалась всего пятнадцать дней, – но на редкость яростной. Саладин выстав