Огонь на башне

За последним поворотом дороги взгляду Тибо открылся Иерусалим, и, увидев этот город снова, он понял, что будет любить его до последнего вздоха, до тех пор, пока в его жилах останется хоть капля крови. Город, воздвигнутый на высокогорном плато между небом и глубокими ложбинами Гиннома, в которые прочно вросли его обновленные крепостные стены, выложенные циклопической кладкой[56], напоминал в чистом и прозрачном свете, какого не встретишь больше нигде, исполинский золотой шар. После тяжелого пути по суровым горам Иудеи перед путником словно раскрывался ларец с ослепительно прекрасными драгоценностями, сокровищница, полная колоколен, башен, террас и куполов. Слева сиял синий купол Храма, который во времена турецкого завоевания назывался мечетью Омара, справа – сверкал золотой купол Анастасиса, а за базиликой Гроба Господня высилась мощная башня Давида, грандиозный донжон, над которым вольно реяло королевское знамя, и при виде его Тибо улыбнулся: благодарение Богу он все еще здесь, он все еще жив! Под лучами жаркого солнца все это блестело, сверкало, мерцало наподобие гигантской короны, сотворенной во славу Царя Христа, и Тибо, чья душа преисполнилась восторга, спешился и преклонил колени на камнях дороги, благодаря Того, кем было создано все вокруг. Стояли теплые светлые дни, погода была живительной и утешительной, как надежда, а этот город был городом Воскрешения. Почему бы ему не стать и городом исцеления безнадежного больного?

Тибо так счастлив оттого, что привез редкое лекарство, что готов был поверить в любое чудо, ему казалось, что возможно все. Тем временем его конь прокладывал себе путь по людным улицам города, и Тибо снова видел Иерусалим, точно таким же, каким знал его всегда, с его пестрой толпой, говорливой или монотонно бормочущей в соответствии с ежедневными уставными часами молитв или праздниками более или менее значительных святых, которые отмечались в тот или иной день. Одних почитали только в каком‑ нибудь из кварталов, других – во всем городе. Но и сам Тибо, вернувшийся после долгой отлучки, не остался незамеченным: слишком давно в городе знали королевского щитоносца и друга детства Бодуэна, и его имя неслось впереди него по улицам и площадям:

– Бастард де Куртене! Он вернулся! Его не убили!

Тибо окликали, угощали фруктами и сладостями, какая‑ то хорошенькая женщина бросила ему цветок, – и он благодарил ее улыбкой, но продолжал свой путь, не останавливаясь. Тем временем слухи о его возвращении достигли цитадели, и опускная решетка ворот поднялась перед ним прежде, чем он назвался. Когда Тибо оказался во дворе, его тотчас окружили, тесня со всех сторон: каждому хотелось разузнать хоть что‑ нибудь, чтобы было о чем рассказать в тавернах нижнего города, – и никому не приходило в голову принести ему воды или спросить, как он себя чувствует, – но Тибо никому не отвечал: прежде всего он должен был отчитаться перед королем.

– Король, – сказал кто‑ то, – выходит из своей спальни только чтобы заседать в Совете или помолиться в часовне.

– Ему так плохо? Тогда отчего же слышны эти звуки – пение, скрипки, праздничный шум?

– Это все «королева‑ мать»! Она устраивает бал в честь графа Генриха Шампанского и принца де Куртене, которые недавно к нам вернулись...

– Вместе со мной! – громовым голосом прокричал Гийом Тирский, подхватив обеими руками полы своего священнического одеяния, чтобы бежать быстрее. – Что же вы его тут держите, безмозглые, любопытные дураки? Убирайтесь отсюда! Скройтесь с глаз!

Когда он добежал до Тибо, стража и слуги уже разошлись. С минуту Гийом смотрел на него, не зная, радоваться или плакать, а потом из его сияющих радостью глаз брызнули слезы, и он крепко обнял чудесным образом возвращенного ученика.

– Хвала Господу, Тибо, наконец‑ то ты вернулся! Но где ты пропадал? Что с тобой случилось?

– Я был пленником Саладина. В Дамаске. Разве вы не знали? Правда, поскольку меня взяли в плен не в бою, то и выкупа за меня не просили.

– Больше того – то, что ты в плену, держали в тайне. В противоположность тому, как делается обычно, Дамаск даже на наши вопросы не отвечал, хотя мы не раз справлялись о тебе. Но иди же скорее к королю! Господи, как же он обрадуется!

– Тем более что я наконец‑ то привез анкобу! В каком он сейчас состоянии?

– Не знаю, в каком состоянии ты его оставил, уезжая, но я, увидев его после своего возвращения с Запада, был потрясен. Мариетта утверждает, что внешних признаков болезни стало ненамного больше. Она никогда не сомневалась, что ты вернешься, и проказа, по ее словам, утихла, дожидаясь, пока ты привезешь средство против нее. Однако жар у него бывает часто.

– А кто такой этот граф Шампанский? Что это за принц де Куртене, ради которого так стараются музыканты?

– Это крестоносцы, которые прибыли сюда, чтобы обеспечить себе местечко в раю, совершив сорокадневное паломничество и надеясь истребить какое‑ то количество неверных. Перемирие их разочаровало. Первый из них – Генрих Щедрый, родственник французского короля Людовика VIII, человек весьма достойный. Второй, Куртене, не связан с тобой никаким кровным родством: это младший сын Людовика VI Толстого, а если он носит то же имя, что и ты, то только потому, что женился на последней и очень богатой наследнице феода, которую сделал принцессой, получив взамен ее имя и герб. Это мрачный, жестокий и высокомерный человек, но твой отец, сенешаль, очень его ценит, они отлично ладят – а как же, рыбак рыбака видит издалека... Когда они стали подниматься по лестнице, ведущей в покои Бодуэна, Тибо с удивлением услышал звуки лютни и поющий женский голос, удивительно нежный и мягкий. Прочитав в его глазах немой вопрос, канцлер улыбнулся:

– Сам увидишь, здесь произошли заметные перемены. Некоторые явно неприятные и даже мерзкие, но... эту как раз можно было бы считать своего рода утешением, посланным Господом по заступничеству Пресвятой Девы.

В самом деле, сцена, которая открылась взгляду юноши, когда слуга распахнул дверь, неожиданно оказалась пленительной и немного нереальной. Ощущение иллюзорности еще усиливало благоухание легкого дымка, поднимавшегося от стоявшей на полу курительной плошки. Бодуэн в своем белом монашеском одеянии сидел, прислонив окутанную покрывалом голову к спинке высокого кресла, руки в перчатках спокойно лежали на коленях, и прелестная фигурка музыкантши, одетой в атласное платье радостного алого цвета и устроившейся на подушке, соседней с той, на которой покоились забинтованные ноги прокаженного, составляла с этой белой тенью эффектный контраст. Картина была странной, но завораживающе красивой, и вся была пронизана любовью, которую источал голос Арианы, которая сияла в ее глазах... У ног этого заживо разлагающегося человека она напоминала Магдалину у подножия Креста: телесная немощь исчезала в ослепительном сиянии воспоминаний, она не видела того, что было у нее перед глазами.

Увидев входящих, она радостно вскрикнула:

– Мессир Тибо! Посмотрите, мой дорогой господин, он к вам вернулся!

Бодуэн сделал усилие, пытаясь подняться, нашарил костыль, но Тибо уже упал к его ногам, стараясь разглядеть скрытое под белой тканью лицо, – однако покрывало теперь было более плотным. Бодуэн тем временем наклонился и порывисто обнял за плечи друга, вернувшегося издалека.

– Благословен Господь, позволивший мне снова тебя увидеть! Я уже считал тебя умершим, – воскликнул он, и в голосе его слышались слезы. – Однако я здесь, мой король, и готов снова вам служить! И я привез анкобу...

– В самом деле? Боюсь, друг мой, что теперь уже слишком поздно, я так устал...

– Слишком поздно никогда не бывает. И вы так прекрасно умеете сражаться! Мы вместе продолжим эту битву.

Это не было предложением, и еще того менее – вопросом, это было утверждением. Тибо вновь почувствовал себя старшим братом, каким он был когда‑ то для десятилетнего мальчика, оглушенного известием о своей болезни. Оглядевшись вокруг в поисках поддержки, он остановил взгляд на Ариане, отошедшей в сторонку.

– Как вы здесь оказались? – вопрос сам собой сорвался с его губ. – А где Изабелла... я хочу сказать, принцесса, чьей камеристкой вы были? – тотчас поправился он.

– Не упрекай ее ни в чем, – вмешался Бодуэн. – Если кто и заслуживает упреков, то только я один: у меня недостало сил ее отослать, когда она вернулась во дворец. Тебя рядом не было, и никто не мог мне обещать, что когда‑ нибудь ты вернешься. Она молила, упрашивала... а мне так необходима была хоть капля нежности! И я позволил ей остаться при одном условии: она никогда не увидит меня с открытым лицом. Она живет вместе с Мариеттой и выходит, когда я ее об этом прошу. Я и сейчас попрошу ее об этом.

Он повернул голову к девушке, та с улыбкой наклонилась, поцеловала его руку в перчатке и вышла. Проводив ее глазами, больной вздохнул:

– Ты должен презирать меня, но, видишь ли, когда доходишь до такого состояния, до какого дошел я, удивительно слышать из уст такой красивой девушки, что она меня любит. Моя мать тоже это говорит, но я не люблю мою мать так, как люблю Ариану... Она поет, разговаривает со мной... и болезнь затихает.

– Но – простите меня! – разве не мучительна вам... вашей плоти... эта близость, которой прежде вы так опасались?

– Да, но Господь в великой милости своей угасил во мне желание. Я узнал, что существует другой род любви: когда можешь всю жизнь провести рядом с любимой, глядя на нее и слушая ее голос, и не просить ни о чем, кроме того, чтобы она была рядом. Мне кажется, она чувствует то же самое. То, что ей пришлось однажды ночью вытерпеть в этом дворце, оставило у нее глубокое отвращение к плотским утехам.

– И слава богу! – мягко проговорил Тибо. – Но вы только что упомянули о той ночи, когда она оказалась в такой серьезной опасности, что вы тотчас ее отослали. Этой опасности больше не существует?

– Нет. Моя мать меня в этом заверила. Она снова взяла Ариану под свое покровительство.

– Ваша... мать?

От изумления у Тибо пропал голос, и Гийом Тирский воспользовался этим, чтобы вмешаться в разговор.

– Дай королю немного отдохнуть! – посоветовал он. – Я сам тебе все объясню. В этом дворце, да и во всем Иерусалимском королевстве, многое изменилось... Как, впрочем, и во всем остальном мире, где за это время один за другим умерли французский король Людовик VII, наш друг басилевс Мануил и Папа Александр III.

Это было самое малое, что можно было сказать, Тибо вскоре и сам с печалью увидел, какие разрушения за год его отсутствия произошли в привычной ему картине. Иерусалим был все так же прекрасен, но теперь он напоминал великолепный плод, у которого под кожицей ползают черви, питающиеся его мякотью и тучнеющие до тех пор, пока он не сгниет. Самым ярким символом этого был Гераклий, который вернулся с Собора преисполненный собственной значительности и наконец‑ то сумел добиться того, о чем давно мечтал: патриаршего престола, освободившегося после смерти Амори Нельского. Несмотря на ожесточенное сопротивление Гийома Тирского, – сопротивление, которого тот ему так никогда и не простит, – Гераклий получил это место без особого труда, поскольку на его стороне выступила мать короля. Конечно, Аньес, несмотря на то, что начала стареть, завела себе нового любовника, но и к Гераклию она сохранила довольно пылкую нежность, и потому взяла на себя труд осаждать бесконечными просьбами Бодуэна, у которого в то время началось жестокое обострение болезни. Она ухаживала за ним с поистине материнской заботой, и король, на время снова ставший несчастным ребенком, которого холит и лелеет нежная мать, дал согласие на совершенно возмутительное избрание, с которым каноники храма Гроба Господня вынуждены были согласиться: с одной стороны, их принуждал к этому приказ короля, с другой – давление при помощи оружия, которое оказывал на них в момент выборов Жослен де Куртене. Не говоря уж о том, что некоторые из них были подкуплены...

С тех пор Гераклий поражал город роскошью и разгулом. Его любовница, Пак де Ривери, усердно ему в этом помогала и подолгу гостила в патриаршем дворце.

Аньес, со своей стороны, ничего против этого не имела: она была поглощена своей новой любовью, которая, как впоследствии выяснится, оказалась для королевства гибельной. Впрочем, не впрямую; счастливый избранник был – разумеется! – очень красивым мужчиной, отважным как на поле боя, так и в любовных забавах, и к тому же довольно умным. Его звали Амори де Лузиньян, он принадлежал к старинному пуатевинскому роду, который, как говорили, вел свое происхождение от феи Мелюзины[57]. Несколько лет назад он прибыл в Святую землю, чтобы совершить паломничество с оружием в руках, и женился здесь на дочери от первого брака Бодуэна де Рамла, вечного воздыхателя Сибиллы.

Он не занимался кознями, как Гераклий или Жослен де Куртене. Как и сам король, он более всего был озабочен преемником – ведь он мог потребоваться в самое ближайшее время, и вполне могло случиться, что им станет младенец, еще находящийся на руках у нянек. Для того чтобы ребенок мог спокойно расти, ему необходим был защитник, а стало быть, – нужно найти для Сибиллы супруга, который сумел бы ей понравиться и, разумеется, был бы при этом и доблестным рыцарем... Пусть даже он не будет особенно умен, – найдется способ восполнить этот недостаток.

Найти мужа – вдова Гийома де Монферра только о том и мечтала. Отсутствие «жениха» слишком, на ее взгляд, затянулось, и она обрадовалась появлению в ее жизни младшего брата Амори: Ги де Лузиньян, несомненно, один из самых прекрасных юношей на свете, только что по приглашению старшего брата прибыл в Иерусалим. Пылкая молодая вдова страстно в него влюбилась и незамедлительно пала в его объятия. Сделав его своим любовником, она во всеуслышание объявила, что намерена выйти за него замуж и в случае, если вдруг ее маленький сын умрет, она, как вменяет ей в обязанность закон о наследовании, наденет корону на своего возлюбленного.

Амори, несколько удивленный успехом своего предприятия, – не рассчитывал, что дело зайдет так далеко, и думал, что большее, на что может рассчитывать его брат, – это стать заботливым отчимом малолетнему государю, не мог удержаться от смеха:

– Если Ги сделается королем, я в таком случае должен стать богом! – сказал он канцлеру, с которым, оценив его по достоинству, поддерживал неплохие отношения. – Но, надеюсь, с Божьей помощью ребенок выживет, и до этого дело не дойдет!

Как бы там ни было, их обвенчали, и назад пути уже не было. В тот же день Ги де Лузиньян получил графства Яффы и Аскалона, и чета новобрачных отправилась проводить знойный медовый месяц в Яффском дворце под пальмами.

Гийом Тирский не решился высказать Бодуэну свое мнение об этом браке, как раньше не осмелился попрекнуть его избранием Гераклия. Его куда больше тревожило другое: Бодуэн, опять же под воздействием Аньес, которая неделю за неделей умело вкладывала в голову своего сына нужные ей мысли, возненавидел Раймунда Триполитанского, который, по словам этой дамы, с нетерпением дожидался его смерти, чтобы тотчас устремиться в Иерусалим и завладеть короной.

– Графу Раймунду, прибывшему на свадьбу, было приказано немедленно отправиться восвояси. Взбешенный, – что вполне понятно, – он заперся в своем замке в Тивериаде и, признаюсь, меня это мучает, – со вздохом признался Гийом Тирский. – Самое печальное, что по одному этому видно, каким огромным влиянием на Его Величество теперь обладает госпожа Аньес.

Она не устает твердить, что Раймунд связался с Саладином и – будем называть вещи своими именами – что он предатель. Однако твое возвращение вселяет в меня некоторую надежду...

– Возможно, ненависть делает госпожу Аньес ясновидящей: знаете ли вы, с какими почестями принимали и Дамаске, у султана, одного из его приближенных, синьора Пливани? Я видел это собственными глазами.

– Ах вот что! – отозвался явно раздосадованный архиепископ. – И ты заключил из этого, что он использует перемирие для улаживания собственных дел и старается снискать расположение Саладина?

– А вы что подумали бы на моем месте? Это было в тот самый день, когда магистру тамплиеров отрубили голову. Кстати, кто занял его место?

– Арно де Торрож, человек немолодой и благоразумный, с ним нам не придется опасаться припадков ярости, к каким был склонен Одон де Сент‑ Аман, прими Господь его душу! Даже стычки с госпитальерами, которые случались почти ежедневно, и те прекратились, что уже отрадно. Вот видишь, хорошенько поискав, я все же сумел найти одну хорошую новость, – произнес он, намереваясь удалиться в часовню, но Тибо его не отпустил.

– Прошу вас, монсеньор, погодите еще минутку! Вы ведь обещали рассказать мне, каким образом Ариана оказалась теперь у короля, да еще с благословения госпожи Аньес.

– Да здесь и рассказывать‑ то почти нечего. Насколько мне известно, однажды вечером, вскоре после того, как отпраздновали свадьбу, она явилась во дворец и направилась прямиком к матери короля. Я не знаю, о чем они говорили, но Аньес сама привела Ариану в покои Его Величества, и ты собственными глазами видел, как сейчас обстоят дела...

– Да‑ да, конечно! Но почему она покинула принцессу Изабеллу? Да еще ради того, чтобы вернуться в дом ее врага? Не понимаю, как такое могло случиться...

– Об этом, мальчик мой, надо спросить у нее самой, я об этом не имею ни малейшего представления!

Гийом Тирский вдруг заторопился, и это обстоятельство навело Тибо на мысль о том, что, возможно, священнослужитель решил прибегнуть к искусству, полезному для дипломатов, но осуждаемому моралью, – ко лжи. Ему очень хотелось расспросить Гийома Тирского обо всем поподробнее, но он знал, что если архиепископ‑ канцлер решил о чем‑ то умолчать, то и под пытками ни о чем не расскажет. Оставалось понять, почему он лжет, и Тибо решил, последовав его совету, расспросить обо всем девушку. Он нашел ее на заднем дворе: Ариана помогала Мариетте развешивать только что выстиранное белье.

Она встретила его, как всегда, приветливо, с той счастливой улыбкой, которая, похоже, не сходила теперь с ее лица, но когда он – очень осторожно! – задал вопрос о ее возвращении, Ариана отвела глаза и наклонилась к корзине с бельем.

– Все получилось очень просто, – пожав плечами, сказала девушка. – Я больше не могла жить вдали от него, потому и покинула Наблус...

– И никто вас не удерживал?

– Никто. А почему кто‑ то стал бы это делать?

Теперь она держалась так же неестественно, как и канцлер, и Тибо потерял терпение.

– Я думал, мы – друзья, – произнес он с горечью, к которой примешивался гнев, – а вы обращаетесь со мной, как с едва знакомым и назойливым человеком. Я целый год ничего ни о ком не знал и, наверное, имею право узнать чуть побольше. Между вами и королевой Марией что‑ то произошло?

– Ровным счетом ничего. А что, по‑ вашему, могло произойти? Я вам уже сказала: я вернулась, чтобы быть рядом с моим королем. Я знала, что ему становится все хуже, и мне непереносимо было находиться от него вдалеке.

– И вы сочли, что можно отправиться к госпоже Аньес прямо от ненавидящей ее женщины, которая вас приютила? Вы не находите такое поведение недостойным?

Ариана сильно покраснела и уставилась на него заблестевшими от слез глазами:

– Я не смогла бы вернуться во дворец без госпожи Аньес. В конце концов, именно она забрала меня из дома моего отца! Кроме того, за год многое изменилось, и – не знаю, поверите ли вы мне, но и королева, и принцесса расстались со мной без сожалений! А теперь оставьте меня и не мучайте короля расспросами, он и без того несчастен! Удовольствуйтесь тем, что займете подле него прежнее место. И помните, что он тяжело болен и, несомненно, сражаться больше не сможет!

– Приказывать мне может только он! – в ярости выкрикнул Тибо. – А что касается места, – вам тоже следовало бы оставаться на своем! Насколько мне известно, он на вас не женился?

Эти жестокие слова произносить было ни к чему, и Тибо тотчас пожалел о сказанном. Но он был слишком горд для того, чтобы просить прощения, да к тому же еще, несмотря на то, что минутой раньше сказала ему Ариана, у него было тягостное ощущение, что он уже не может занять свое прежнее место. Все стало иначе – не так, когда он и Мариетта были единственными близкими Бодуэну людьми. Конечно, никто – и в особенности король – не пытался отнять у него привилегию ночевать в королевской спальне, но Тибо вскоре заметил, что теперь там царили женщины. Он убедился в этом на следующий же день после своего возвращения. Помимо Жоада бен Эзры, который тотчас явился, чтобы назначить новое лечение с учетом нынешнего состояния больного, вокруг короля, сменяя одна другую, хлопотали четыре женщины: при нем, разумеется, оставались Мариетта и Ариана, но к ним присоединилась и Текла, армянская служанка, с которой Тибо не был знаком, а главное – госпожа Аньес, которая приходила несколько раз в день и окружала сына безмерной нежностью. Бодуэн черпал в этих потоках нежности поддержку, не сознавая, что мать бессовестно пользуется его беспомощным состоянием для того, чтобы делать политические ходы и добиваться выгод и преимуществ для своих приближенных, одновременно стараясь исподтишка устранить тех, кто мог бы, когда смерть сделает свое дело, воспротивиться ее власти. Она, вместе со своим братом‑ сенешалем, во время тяжелого приступа болезни, когда Бодуэн едва сознавал, что происходит вокруг него, и потому допустил возмутительное избрание Гераклия, попросила Адама Пелликорна поискать себе другое жилье – под тем предлогом, что ночью рядом с королем должны оставаться лишь надежные люди, а он, прежде служивший в войсках графа Фландрского, не мог считаться таковым. А когда король, немного оправившись, осведомился о нем, ему ответили, что Адам уехал, и никому не известно, что с ним сталось... Король без раздумий в это поверил.

– Я огорчился тогда, – вздохнул Бодуэн, – потому что это ты привел его ко мне и потому что он мне доверился, но меня это не удивило. Он прибыл в Святую землю с высокой миссией, и, наверное, ради исполнения этой миссии он и уехал.

– А вы можете рассказать мне, что это была за миссия?

– Я не имею права рассказывать тебе об этом, Тибо, ты должен понять. Он один...

– И все же, когда я уезжал, он сказал, что все мне объяснит. Может быть, когда‑ нибудь он еще вернется?

Тибо не очень в это верил. Его дружеское расположение к человеку, который был десятью годами старше, зародилось внезапно и просто, и он никогда бы не подумал, что такой веселый товарищ может скрывать тайну настолько важную, чтобы не разделить ее с ним, несмотря на то, что королю он открылся. С одной стороны, это было хорошо, поскольку он признал Бодуэна своим сюзереном, но с другой – юноша не мог отделаться от мысли о том, что истинная дружба, то братство, которое складывается в битвах, когда смерть близка, создает особые связи, самой прочной из которых должно быть доверие. Впрочем, Адам мог счесть его слишком молодым для того, чтобы все ему рассказать. Сам он, во всяком случае, точно знал, что без раздумий и даже с радостью разделил бы с Адамом тайну, тяготившую его с той минуты, как Саладин высказал ему свое странное требование: найти затерянную в одном из колодцев Иерусалима Печать Мухаммеда, – хотя Бодуэну, разумеется, он ни словом об этом не обмолвился. Ему казалось, что здравый смысл, коим в высшей степени был наделен пикардийский рыцарь, помог бы ему решить: стоит ли это дело того, чтобы им заниматься, или – что казалось наиболее вероятным, – следует причислить его к разряду тех неисполнимых поручений, приправленных изрядной долей насмешки, какие дают правители, прекрасно зная, что их требование исполнено не будет, а стало быть, ничто не помешает осуществиться их замыслам. И в самом деле, Саладин дал ему понять, что рано или поздно завладеет Иерусалимом, и остановить его не сможет никто.

Так что исчезновение Адама лишь сгущало эту новую, душную и мутную, атмосферу, в которой Тибо передвигался практически вслепую. Конечно же, душа Бодуэна не изменилась. Напротив, он выказывал своему щитоносцу трогательную признательность за лекарство, за которое теперь так ухватился и которое, против всех ожиданий, начало действовать: жар уменьшался, силы возвращались. Это позволило юному герою снова появляться на заседаниях Совета, утверждать свою волю, словом, царствовать, но ему все‑ таки требовались долгие часы отдыха между делами. Только теперь он уже не охотился и не скакал верхом по холмам, и если Султан не слишком скучал в конюшне, то лишь потому, что Роже Ле Дрю, старший конюх, по приказу короля до возвращения Тибо особенно заботился о коне и следил за тем, чтобы тот не застаивался. Теперь, по просьбе Бодуэна, его сменил Тибо, и ежедневные встречи с прекрасным скакуном помогали ему унять мучительную тревогу. Так было до того утра, когда Жослен де Куртене вошел в конюшню в то время, как Роже седлал Султана для Тибо, и направился к ним тяжелой походкой, которая появилась у него в последние несколько месяцев. Даже не взглянув на сына, он обратился к старшему конюху своим обычным высокомерным тоном:

– А, я вижу, ты Султана седлаешь! Очень удачно, я как раз пришел за ним.

Тибо немедленно вмешался, с величайшим удовольствием отметив при этом, что за год своего плена подрос и сделался выше сенешаля:

– Никто не имеет права прикасаться к королевскому боевому коню... если сам король не прикажет, а меня сильно удивило бы, если бы он отдал такое распоряжение!

– Почему бы и нет? Я ведь его дядя, и в то же время – сенешаль этого королевства. Ну‑ ка посторонись!

– Об этом не может быть и речи. Именно мне Его Величество поручил Султана, чтобы немного освободить Ле Дрю. К тому же вы не можете ездить на нем: вы слишком тяжелы для этого коня, ему вас не вынести! Он сбросит вас на землю.

Тибо умолчал о том, что Жослен, на его взгляд, был в плохом состоянии: кожа пожелтела, уплотнилась, глаза палились кровью, он вряд ли смог бы справиться с норовистым Султаном.

– Я и сейчас езжу верхом лучше, чем когда‑ нибудь сможешь это делать ты, молокосос, – недобро ухмыльнувшись, ответил тот. – Впрочем, я сам и не собираюсь па него садиться, ездить на Султане будет мой новый щитоносец Жеро де Юле, а он отличный наездник!

– О да, с его девичьим личиком и глазами газели, – усмехнулся Тибо, уже разглядевший за спиной у Сенешаля прелестного мальчика. – Как бы там ни было, даже если он ездит верхом как сам святой Георгий, к королевскому коню ни он, ни вы не притронетесь!

– Болван! Лучше бы тебе со мной не ссориться. Твой король долго не протянет, а когда он умрет, тебе потребуется мое покровительство.

– Я не нуждаюсь в вашем покровительстве ни теперь, ни в будущем! Я всегда рассчитываю только на свой меч. Что же касается состояния здоровья Его Величества Бодуэна, – готов биться об заклад, что вскоре он снова оседлает Султана! – Сядет в седло? Без рук, без ног – говорят, у него ни кистей, ни ступней не осталось? Ну да, ты всегда был мечтателем.

– Я – мечтатель?

– Ну конечно. Разве ты не мечтал сделаться принцем, женившись на младшей сестре своего господина? Я даже слышал, будто он обещал отдать ее за тебя.

Тибо пожал плечами.

– Не знаю, мессир, у кого вы добываете эти сведения, но, если вы за них платите, знайте, что вас обворовывают. Никогда Его Величество ничего подобного мне не обещал.

– Что ж, тем лучше. В таком случае тебя не огорчит ее предстоящее замужество. За время твоего отсутствия немало воды утекло, и сердце прелестной Изабеллы высказалось так... как пожелали мы с госпожой Аньес.

– Вы говорите загадками. За кого она должна выйти замуж и когда?

– Когда? Не сию минуту – надо еще уговорить бывшую королеву, а также короля, но он ничему помешать не сможет...

– Скажете вы мне, наконец, за кого ее собираются выдать замуж? – проговорил юноша, стараясь сохранить бесстрастное выражение лица и скрыть поднимавшуюся в душе бурю.

– За молодого Онфруа де Торона, сына госпожи Стефании Шатильонской. Она познакомилась с ним на свадьбе Сибиллы и Лузиньяна.

– Вы никогда не заставите меня поверить, что ее привезла туда королева Мария.

– Нет, не она, это сделал ее супруг, Балиан д'Ибелин, получивший приказ... от короля! Госпожа Аньес сочла несправедливым, что несчастная девочка остается вдали от двора, и хотела доставить удовольствие госпоже Стефании, своей подруге. Должен сказать, королевского приказания было нелегко добиться, но Бодуэн в то время был так болен, что со свадьбой пришлось поторопиться из опасений, как бы ее не пришлось отложить из‑ за траура. Прелестная Изабелла приехала, посмотрела на Онфруа, он увидел ее, – и любовь довершила дело. Они друг от друга без ума. Надо сказать, более красивую пару трудно себе представить, так не хотелось их разлучать. Она подождет согласия матери в монастыре в Вифании, а это случится довольно скоро. Жених же отправился в Крак учиться рыцарским искусствам у отчима. Правда, не знаю, так ли уж он в этом нуждается, потому что он красив, как греческий бог... Откровенно говоря, он немного похож на тебя... И даже очень похож, потому что, по‑ моему, он слабоумный.

– Но я не слабоумный! – в бешенстве выкрикнул Тибо. – И Изабелла не смогла бы полюбить такого человека.

– Тем не менее именно это и случилось. Все, на что способен Онфруа, это пощипывать струны и мурлыкать любовные песенки, но, боюсь, с мечом он управляется хуже, чем с лирой. Очаровательный трусишка!

– Трусишка? Внук коннетабля, такого мужественного человека? – презрительно уронил Тибо. – Мне трудно в это поверить! А что говорит Рено Шатильонский?

– Он старается быть обходительным с супругой, поскольку феод ему достался благодаря ей, к тому же любовь Онфруа к Изабелле на руку его политическим интересам... и нашим тоже; таким образом, все преемники этого несчастного прокаженного теперь у нас в руках. Ну так что – уступаешь ты мне этого коня?

Тибо хоте было повторить, что об этом и речи быть не может, но Роже Ле Дрю его опередил.– При всем моем уважении к господину сенешалю, – сказал он, – я никогда не позволю, чтобы кто‑ то брал одного из коней Его Величества, и так будет до тех пор, пока жив наш король. И уж тем более – чтобы кто‑ то брал Султана!

– Ладно тебе! Чуть раньше, чуть позже... Я подожду. Я всегда умел ждать!

И его мрачный смех раскатился и затих под высокими сводами просторной конюшни.

Три минуты спустя Тибо оседлал Султана и пустился скакать галопом по дороге, ведущей в Вифанию. Если Изабелла разлюбила его и теперь любит другого, пусть скажет об этом сама. Он слишком хорошо знал, насколько коварен его отец, чтобы полностью и безоговорочно поверить его словам. Казалось, человек, когда‑ то давший ему жизнь, теперь поставил перед собой задачу отравлять ему эту жизнь. И удавалось это ему как нельзя лучше, потому что в груди Тибо, когда он соскочил с коня у монастырских ворот и яростно дернул веревку колокола у входа, кипела неукротимая ярость. И все же эта ярость утихла, когда его провели в окруженный прохладной внутренней галереей сад с пряными травами, над которыми высились черные кипарисы. Здесь царил такой покой, что всякий гнев, даже не находящий исхода, казался святотатством, и Тибо почувствовал, как боль покидает его.

Но навстречу ему вышла вовсе не Изабелла, а сама настоятельница, он издали увидел ее белое платье и черное покрывало, задевавшие верхушки тимьяна, лаванды и майорана. Большой золотой наперсный крест свидетельствовал о ее сане. Тибо почти не удивился, узнав обрамленные строгим белым апостольником черты лица вовсе не матушки Иветты, а Элизабет де Куртене, его приемной матери. В порыве нежности он готов был кинуться к ней, но она выглядела в своей ноной роли настолько величественной, что он опустился на колени и склонил голову.

– Преподобная мать!

Она быстрым движением заставила его подняться и на мгновение прижала к себе.

– Сын мой! Господь позволил мне снова тебя увидеть, и я не устану благодарить Его и не перестану молить о прощении за то, что поспешила тебя оплакать. Как ты живешь? Ты еще больше вырос... и повзрослел. Очень тяжко было в плену?

– Все это пустяки по сравнению с тем, что я застал здесь: мой король оказался в окружении людей, которые уже теперь делят между собой его наследство... и к этому добавилось то, что мне рассказали про Изабеллу! Простите меня, матушка, сначала я должен был спросить у вас, но...

–...но ты хотел ее увидеть? Но это невозможно... потому что она не хочет видеть тебя.

– Почему?

– Думаю, ей стыдно.

– Чего ей стыдиться? Этой новой любви, которой она, как говорят, одержима и которая заставила ее меня отвергнуть? Значит, это правда?

– Кто тебе об этом рассказал?

– Мой... то есть сенешаль! И с такой злобной радостью!

– Тебе больше не хочется называть его отцом? Признаюсь, мне и самой трудно называть его братом, как и мать короля – сестрой. Род Куртене когда‑ то был таким значительным, благородным, а теперь... Почему должно было случиться так, что самый, может быть, великий и, несомненно, самый чистый из всех поражен ужаснейшей из болезней? Пути Господни иногда и впрямь неисповедимы...

– Матушка, умоляю вас, забудьте на минутку о короле и расскажите мне об Изабелле!

– Что я могу тебе рассказать? Что она сожалеет о том, что не смогла удержаться, увидев этого юношу? Тебя это не утешит. Не утешит тебя и то, что она молит тебя о прощении. Она так молода! И была еще моложе, когда дала тебе слово. Это была детская любовь, не устоявшая перед временем, такое часто случается...

– Но не всегда, матушка, не всегда! Я знаю, что моя любовь не угаснет, что я буду любить ее до последнего вздоха... Но я больше не имею права хранить вот это...

Он резким движением сдернул с шеи тонкую цепочку, на которой висело подаренное Изабеллой кольцо, и вложил цепочку с кольцом в руку Элизабет.

– Я возвращаю ей слово вместе с этим кольцом. Только попросите ее не отдавать его... другому!

Он снова опустился на колени, приподнял край белого платья своей приемной матери, коснулся его губами, потом вскочил и убежал. Настоятельница проводила его печальным взглядом. Она считала эту детскую любовь непрочной, и только теперь поняла, как глубоко она может ранить взрослого мужчину.

Выйдя за ворота монастыря, Тибо спустился к Кедрону и, привязав к стволу ивы Султана, сам присел рядом. Он любил этот уголок и часто приходил сюда ради простого удовольствия наблюдать за бегущей водой. Впрочем, иногда он окунался в реку с блаженным чувством: ему казалось, что вода не только смывает с тела грязь и пыль, но и очищает душу. Однако сегодня, в этот горестный день, вода не могла угасить горевший в его отравленной душе огонь гнева, горя и ревности. И тогда он впервые в жизни заплакал...

Новость ворвалась ураганом: Рено Шатильонский, несмотря на перемирие, только что начал приводить в исполнение план, который долго вынашивал, мечтая, наконец, отомстить за шестнадцать лет плена, проведенных в темнице Алеппо: собрав войска, он вошел в Аравию и направился к Хиджазу, намереваясь захватить Мекку. В его планы входило уничтожить святые места ислама, разрушить Каабу, черный камень, к которому каждый год стекались паломники, напоить своего коня в мечети Аль‑ Харам в Медине[58], где жил, молился и учил Пророк Он следовал путем паломников, которые через Петру, Хизму и пустыню Нефуд шли к оазису Тейма, самому цветущему из всех, – его называли «преддверием Мекки».

Он почти добрался до цели, когда до него дошли дурные вести. Вернувшись в Каир, Саладин с ужасом узнал о намерениях Рено, и его почтовые голуби отправились в путь, неся его племяннику Фарух‑ шаху, правителю Дамаска, приказание немедленно выступить в поход на земли неуемного сеньора, лежавшие к востоку от Мертвого моря. Узнав о разорении своих земель, Рено пришел в ярость, отказался от прежних намерений и повернул назад, чтобы защитить свои владения. Он не застал там Фарух‑ шаха, – тот уже отступил в мусульманские земли, – но встретил неподалеку от Керака один из тех больших караванов, которые обычно посылали из Дамаска в Египет: на сотни метров растягивались эти роскошные вереницы людей и вьючных животных, несущих на себе ковры, благовония, ткани и пряности. Рено, нарушив все законы и соглашения, напал на караван, убил всех, кто ему сопротивлялся, обратил в рабство женщин и детей и забрал себе весь груз, который стоил целое состояние – около двухсот тысяч золотых византинов.

Саладин на этот раз набрался терпения и отправил к Бодуэну послов, требуя справедливости, а тот решительно, как действовал обычно при решении военно‑ политических вопросов, потребовал, чтобы Рено, исполняя данное Саладину слово, вернул награбленное имущество и отпустил пленных.

Рено с дерзостью, присущей человеку, чрезмерно уверенному в себе, ответил, что не подчинится королевскому приказу, а если король хочет, чтобы он вернул все захваченное, так пусть сам Саладин придет и заберет.

Саладин в ответ выступил из Каира и вторгся в Трансиорданию. Увидев перед собой желтые флаги, Рено понял, что зашел слишком далеко и проиграл. И тогда, поднявшись на донжон Крака, он приказал разложить там большой костер и поддерживать огонь днем и ночью...

Часовые на крепостных стенах Иерусалима заметили этот огонь и сообщили о нем королю. Бодуэн ни минуты не колебался: его звали на помощь, так же, как делал он сам, когда зажег огонь на башне Давида перед Монжизаром. Король призвал к себе Амори де Лузиньяна и приказал ему собрать все войска, какими он сейчас располагает.

– Я пойду вместе с вами во главе армии!

– Ваше Величество, это невозможно, – возразил ему коннетабль. – Или вы мне не доверяете?

– Я вам доверяю целиком и полностью, но мессир Рено однажды помог мне спасти это королевство, и я не могу его покинуть в беде, даже если он сам виноват в сложившейся ситуации. Не беспокойтесь, мне сейчас лучше. Я должен туда отправиться. Однако, чтобы вы не тревожились, я проделаю весь путь на носилках и сяду на коня только тогда, когда покажется враг!

Отговорить его от этого решения было невозможно. Передав бразды правления Иерусалимом своему зятю, Ги де Лузиньяну, и поручив ему охранять город на время своего отсутствия, он устроился в носилках, закрепленных на сильных лошадях. Тибо скакал следом, ведя Султана в поводу, одновременно радуясь тому, что лекарство Маймонида помогло Бодуэну, и тревожась: сможет ли король удержаться в седле? На этот вопрос, который он не решался задать прямо, Бодуэн ответил так

– Все очень просто: ты меня привяжешь. Я велел изготовить для меня седло, более высокое, чем обычно, и снабженное крепкими кожаными ремнями, чтобы они прочно меня удерживали.

– Но как вы будете сражаться?

– На левой руке пальцев у меня не осталось, но щит я еще держать могу. А правая, благодарение Господу, еще может управляться с мечом.

– Ваше Величество, это безумие!

– Ты так думаешь? Ты помог мне вернуть силы, и я обязан отдать эти силы служению Богу и королевству, и моим солдатам тоже. Пока дышу, я постараюсь сам вести войска. Может быть, Господь дарует мне счастье умереть в седле, пронзенным стрелой или копьем. Это, видишь ли, единственное, о чем я теперь мечтаю, потому что мне страшно думать о том, как я буду догнивать в своей постели.

Однако на этот раз Бодуэн с врагом не встретился. Саладин отказался от боя и повернул к Дамаску, намереваясь воспользоваться перемещениями армии франков для того, чтобы напасть на Галилею. Он перешел Иордан, захватил Бейсан и начал осаду укрепленного замка Бельвуар, преграждавшего дорогу к Назарету. Но Бодуэн уже развернулся и двинулся к нему.

Именно у стен Бельвуара король‑ рыцарь под восторженные крики солдат появился перед войсками. На нем снова была кольчуга, на голове – шлем, защищенный от палящих лучей солнца белой куфией, позаимствованной у мусульманских воинов. И снова произошло чудо: Саладин, побежденный неистовством этих людей, воспламенившихся от храбрости Бодуэна и убежденных в том, что их ведет вперед сам святой Георгий в облике этого героического прокаженного, понапрасну потерял день и снова перешел Иордан – только в обратном направлении.

Однако не все еще было сказано, и султан уже решился на дерзкий ход: он вознамерился овладеть Бейрутом и таким образом отрезать Иерусалим от графства Триполи. И пока египетский флот приближался со всей скоростью, на какую были способны его галеры, он прошел через Ливан.

Бодуэн, что‑ то заподозривший, не спешил возвращаться в Иерусалим, он ждал в своем просторном красно‑ золотом шатре, ярким роскошным цветком распустившимся посреди его лагеря...

Только полностью удостоверившись в том, какую цель преследовал его враг, он тронулся с места и со своей конницей во весь опор поскакал к Бейруту, приказав всем христианским судам двигаться к оказавшемуся под угрозой городу. Натиск его был так стремителен, что Саладин снова отступил, но, отступая, он разорял на своем пути все. Бодуэн же победителем вошел в Бейрут, жители которого, надо сказать, стойко защищали город. Он даже нашел в себе силы преследовать Саладина, который снова обрушился на Алеппо и Мосул, последние из сирийских городов, упорствовавшие в своем желании хранить верность потомкам Нуреддина. Прежние договоры между ними и королевством франков так и не были отменены, Бодуэн твердо решил и на этот раз выполнить свои обязательства и снова заставил султана отдать добычу. После этого Саладин затворился в Дамаске, и прокаженный король, чувствуя себя почти счастливым, – ведь Господь и на этот раз благословил его оружие, – прибыл в Тир, чтобы отпраздновать Рождество у своего бывшего наставника, который каждый год в эту пору на время оставлял свою должность канцлера и оставался лишь архиепископом древнего финикийского города. Но вместо того, чтобы провести праздник, как он надеялся, в окружении своих храбрых рыцарей, закалить душу и обрести силы для того, чтобы довести до конца свою битву, он получил настолько жестокий и настолько неожиданный удар, что едва снова не свалился в лихорадке.

Войдя за крепостные стены большого порта пурпура и кедра, уединенно расположенного на полуострове, и приняв приветствия толпы, – как ему показалось, менее пылкие, чем обычно, – он направился к собору, и котором его отец некогда обвенчался с Марией Комнин, ожидая, что на пороге и во главе духовенства его с сияющей улыбкой на лице и распростертыми объятиями встретит дорогой Гийом; однако он увидел перед собой лишь горстку священников с растерянными лицами и бегающими глазами, неловко жмущихся в своих золотых и серебряных облачениях. Они все же пригласили его войти в церковь и прослушать мессу, но король отказался.

– А где монсеньор Гийом? Где ваш архиепископ? – спросил король таким суровым голосом, что они растерялись еще сильнее. – Уж не болен ли он?

Вперед выступил архидиакон.– Нет, он не болен, но... ему помешали обстоятельства. Он со вчерашнего дня не покидает архиепископского дворца. Во всяком случае, пока...

– Стало быть, он должен его покинуть?

– Придется, благородный король, придется ему это сделать...

– Но почему, скажите на милость? Совершенно стушевавшийся архидиакон был не в

состоянии вымолвить ни слова и только молча смотрел на призрака в короне, которого переносили с места на место на чем‑ то вроде стула с высокой спинкой, укрепленного на носилках. В конце концов, собравшись с силами, он пролепетал:

– Вчера вечером... пришла булла об отлучении от церкви. С тех пор... мы больше не видели...

Он не смог больше и слова сказать, но это уже не имело значения, поскольку его голос затерялся в негодующем ропоте окружавших короля рыцарей. Тот велел им замолчать и переспросил:

– Булла об отлучении от церкви? Но новый Папа еще не избран, а если избран, ему, должно быть, есть чем заняться, помимо того, чтобы вершить подобную несправедливость! Не говоря уж о том, что он не успел бы сюда добраться.

– От имени Папы это сделал Его Святейшество патриарх!

– Гераклий? Но по какому праву? И кем он себя вообразил? Эй, вы там, несите меня во дворец! Хочу поговорить с Его Высокопреосвященством Гийомом, – добавил Бодуэн, делая акцент на титуле...

Дворец выглядел пустым, холодным, угрюмым, покинутым всеми – как и подобает жилищу, подвергнутому анафеме. Гийома в конце концов отыскали в часовне. Облаченный в свою монашескую рясу, он лежал ничком на полу, раскинув руки, перед алтарем с пустой дарохранительницей, с погашенными и опрокинутыми свечами, настолько придавленный тяжестью ужасного обвинения, что казалось, будто он сросся с черными мраморными плитами. В своем чудовищном одиночестве он и на живого человека не походил.

– Господь Всемогущий! – еле сдерживая рыдания, вскричал Бодуэн. – Вы все оставайтесь снаружи! Я один! Я один! Помоги мне, Тибо! Дай руку! Где мой костыль...

Щитоносец снял его со стула. Мышцы Бодуэна настолько истаяли, что он мог бы и в одиночку его донести, но король схватил костыль здоровой рукой, заковылял к безжизненному телу и рухнул рядом с ним, – а Тибо в это время уже поднимал Гийома: тот просто уснул, раздавленный горем и усталостью после того, как провел ночь распростертым перед Богом, с которым его разлучили. Еще мгновение – и оба уже плакали, слившись в объятиях так крепко, что было очевидно, какие нерушимые узы связывали их эти долгие годы.

– Простите, простите меня, – молил Бодуэн, – простите, дорогой мой учитель, мой старый друг, я своей преступной слабостью позволил этому чудовищу, этому недостойному священнику, этому блудодею добиться власти, которая дала ему возможность вас сокрушить!

– Это не ваша вина, дитя мое... а тех, кто посмел воспользоваться вашей болезнью. Гераклий ненавидит меня за то, что я противился его избранию. Он просто‑ напросто мстит.

– Служитель церкви не может мстить, – вмешался Тибо, – но он никогда и не был истинным служителем церкви. В чем он вас обвиняет, монсеньор? Ведь, в конце концов, нельзя предать анафеме, не назвав причины?

– Я посягнул на его честь, восстав против него, я оскорбил его... публично оскорбил, обвинив в том, что он содействовал похищению принцессы Изабеллы из монастыря в Вифании.

– Изабеллы? Ее похитили, и прямо у ворот Иерусалима? – воскликнул Бодуэн. – Кто это сделал?

– Горстка людей, которыми командовал лично Рено Шатильонский. Не тревожьтесь, с монахинями не обращались грубо, и монастырь не пострадал. На самом деле, Ваше Величество, ваша сестра не слишком противилась похищению, – с горечью добавил Гийом, – и я совершенно напрасно вмешался в то, что счел надругательством над нашей матерью Церковью, но что на самом деле было всего‑ навсего любовным приключением.

– Ворваться силой в монастырь – всегда святотатство, и если Гераклий допустил и оправдал такое, так не вас, а его следовало отлучить от церкви! Ему придется мне за это ответить! И вы в любом случае остаетесь канцлером королевства.

Поднявшись с пола, Гийом Тирский помог Тибо поставить короля на ноги; они вдвоем поддерживали его за плечи с обеих сторон.

– Вы прекрасно знаете, что это невозможно, дорогой мой! Иерусалимское королевство отличается от всех прочих, и у патриарха там больше власти, чем у короля, потому что он – представитель Бога, истинного государя нашей священной земли. Мне остается лишь удалиться в пустыню и каяться, пока Всевышний мне это позволит.

– Нет. Я этого не допущу! Это несправедливо!

– И все же придется с этим смириться, – с печальной улыбкой возразил Гийом. – Патриарх вполне способен отлучить от церкви и вас!

В это мгновение от группы оставшихся у входа в часовню баронов отделился высокий тамплиер внушительного вида. Он направился к троим мужчинам, стоявшим почти в обнимку. Это был Жак де Майи, маршал Ордена, командовавший большим отрядом рыцарей, сержантов и туркополов[59]и принимавший участие во всех королевских походах. Чистота его веры и его верность могли сравниться лишь с его же отвагой, ставшей легендарной даже среди врагов, несмотря на то, что ему было всего тридцать лет. Он преклонил колени перед Бодуэном.

– С вашего позволения, Ваше Величество, я хотел бы высказаться от имени всего Ордена, а также от имени магистра, поскольку я не сомневаюсь в том, что он скажет.

– Говорите, маршал, и будьте благословенны, если сможете помочь нам в столь непростом для нас деле.

– Рыцари нашего Ордена, не принимавшие участия в избрании патриарха и подчиняющиеся лишь нашему Святому Отцу Папе, воспринимают возвышение дурного священника, исполненного пороков и порицаемого всяким честным человеком, как пятно на ризах Христа. Однако мы не имеем власти отменить анафему, произнесенную действующим патриархом. Такой властью обладает лишь Папа.

– Я с этим согласен, – произнес Бодуэн. – И сейчас же пошлю гонца к Его Святейшеству.

– Гонца, который будет убит, не успев отплыть? Простите меня, Ваше Величество, но есть лучший способ. Новый Папа, Луций II, которого римская община по‑ прежнему не пускает на свои земли, только что объявил, что созывает собор, который должен состояться в Вероне, где он прежде был архиепископом. Наш магистр, Арно де Торрож, через несколько дней отправится туда. От его имени я предлагаю Его Высокопреосвященству Гийому сопровождать его и самому передать ваше послание. На принадлежащем Ордену судне и под его защитой он благополучно доберется до цели. И это, я думаю, будет более полезным деянием во славу Божию, чем удалиться в пустыню.

Изуродованная рука прокаженного, уже снова сидевшего на носилках, дрожала от волнения; то же волнение выдавал и его дребезжащий голос, когда он произнес:

– Будьте благословенны, господин маршал, и Орден ваш вместе с вами: вы сняли тяжкий груз с моей души, вернув надежду тому, кого я всегда почитал как отца. Разлука будет менее жестокой. Вернувшись в Иерусалим, я сам провожу его на корабль...

Двумя неделями позже Бодуэн и его бароны в порту Акры наблюдали, как галера магистра Ордена стронулась с места, повинуясь длинным веслам, которые придавали ей сходство с опустившимся на синюю воду моря исполинским насекомым. Затем, когда судно миновало большой мол, на мачте взвился парус с тамплиерским крестом, но теперь уже было не различить монашеской рясы Гийома Тирского, рядом с которым высилась воинственная и надежная фигура старого магистра в белом плаще. Прокаженный король всхлипнул под покрывалом, которое теперь окутывало его целиком, и с которым уже он не расставался, но и все его окружавшие, сеньоры Белина, Арсуфа, Ашхода, Эйн Геди и прочие, не скрывали волнения. Тибо, не сдерживаясь, плакал – должно быть, столько же о том, кто только что отплыл, сколько о той, что позволила себя похитить. Даже сам коннетабль, Амори де Лузиньян, яростно жевал ус. В душе он был приверженцем правительства и Гераклия ненавидел – не столько за то, что тот оставался фаворитом стареющей любовницы, успевшей ему прискучить, сколько за то, что грязь его неизменно возмутительного образа жизни продолжала пятнать Гроб Господень.

– Ваше Величество, нельзя ли воспрепятствовать тому, чтобы этот человек приносил вред? – спросил он. – Он открыто живет в патриаршем дворце со своей любовницей, этой самой Пак де Ривери, которую народ прозвал патриаршихой!

– Он был избран, – вздохнул Бодуэн, – и я к этому причастен. В городе он больше король, чем я, и, если я его задену, ему дана власть предать анафеме даже и меня самого... А теперь давайте вернемся! Корабль уже далеко...

И в самом деле, на мерцающем горизонте не было видно уже ничего, кроме крохотной белой точки, еще мгновение – и она скрылась за горизонтом. Королевство потеряло мудрейшего из своих советников, и Бодуэн понимал, что больше его не увидит, поскольку чувствовал, что его бедное тело долго не протянет, и смерть близка...

К несчастью, при наличии такого сильного противника, как Саладин, Бодуэну надо было еще какое‑ то время продержаться в седле. Следующей весной пали Мосул, и, главное, неприступный Алеппо; виной тому были неспособность и неумелость правителей, должно быть, слишком рассчитывавших на помощь франкского короля, столько раз их выручавшего. Теперь вся мусульманская Сирия принадлежала египетскому султану и тот явился в Дамаск праздновать победу. Великий белый город шумно радовался.

Гордость Бодуэна не могла с этим смириться, и он снова приказал собрать войска и направился к источникам Сефории – там, в Галилее, к северу от Назарета по Тивериадской дороге, традиционно собирались армии различных христианских баронов. За много веков до того там стоял дом Захарии и Елизаветы, где увидел свет Иоанн Креститель и где Мария провела три месяца своей чудесной беременности. Место это было священным для всякого крещеного человека. И все же именно здесь проказа сразила молодого короля...

Это случилось ярким, сияющим утром, когда холмы Галилеи и склоны горы Хермон только начали покрываться молодой травкой и полевыми цветами. Бодуэн пылал в жару и все же не желал сдаваться болезни, он хотел хотя бы еще раз показаться перед своими воинами, своими боевыми товарищами. Но однажды, когда его сажали в седло, он вдруг вскрикнул, захрипел... и упал наземь, под копыта Султану. Короля раздели – и с ужасом обнаружили, что его нога отвалилась ниже колена...

В первую минуту всем показалось, что конец близок. Припадок болезни был самым сильным из всех, какие несчастному довелось пережить до этого дня. Его перенесли в замок в Назарете, и состояние больного было настолько тяжелым, что к его ложу поспешили Аньес, Сибилла и ее супруг. Пока король был в сознании, надо было добиться от него, чтобы он назначил регента на то время, пока маленький Бодуэн достигнет совершеннолетия. Сибилла, уже видевшая себя королевой‑ матерью, проявила неожиданное красноречие. Воспользовавшись отсутствием деверя, вместе с армией оставшегося у источников Сефории, она сумела убедить больного в том, что ее муж, от которого сама она была без ума, обладает огромными достоинствами. Бодуэн, плохо знавший Ги де Лузиньяна и почти не понимавший, что происходит вокруг него, согласился отдать должность регента этому простачку, которого природа одарила необыкновенной красотой. На первый взгляд, ничего особенного в этом не было, поскольку одновременно с этим решением умирающий принял и другое: приобщить к трону, как это обычно и делалось, маленького Бодуэна, которому предстояло со временем стать его преемником. Добившись этого и воспользовавшись незначительным улучшением в состоянии здоровья своего сына, Аньес приказала, чтобы ее сына перевезли в его иерусалимский дворец, новому регенту же тем временем предстояло присоединиться к коннетаблю и вместе с ним возглавить армию. Тот, едва увидев этого высокомерного и тщеславного красавчика, не стал скрывать своих мыслей:

– Если ему вздумается командовать войсками, мы погибли, – вздохнул он. – Храни Господь наше королевство!

Будущее вскоре показало, насколько он был прав.

Иерусалим был наполнен гулом общих молитв. Патриарх, донельзя обрадованный тем, что обстоятельства позволили ему избежать открытого столкновения с королем, служил молебны, должно быть, своим лицемерием вызывавшие у Господа лишь отвращение, а Бодуэн в своих покоях, возвышавшихся над двором со смоковницей, нечеловеческим усилием воли снова преодолел снедавшую его болезнь. Лихорадка отступила, жар спал, к нему полностью вернулись сознание и ясность ума; этого почти что чуда добились неустанно сменявшие друг друга у его изголовья Тибо, Мариетта, Ариана, Жоад бен Эзра и даже Аньес, сквозь эгоизм которой пробивалась подлинная скорбь. Но какой ценой они этого добились! Король, который теперь уже не мог покинуть своего ложа, почти слепой и с культями вместо рук и ног, распространял трупный запах, который старались заглушить при помощи бальзамов, ароматных настоев и курильниц со всеми благовониями Аравии.

– Глядя на то, что мы видим перед собой, я спрашиваю себя: не напрасно ли мы так отчаянно сражались, отнимая его у смерти, – как‑ то вечером сказал Ариане Тибо, нередко вспоминавший о том лекарстве, которое дал ему Маймонид, когда он покидал Дамаск. – Безболезненная кончина стала бы для него благодеянием...

– Возможно, но он ее не желает, потому что знает: королевство еще нуждается в нем. И я тоже...

– И вы тоже? – проворчал Тибо. – Неужели вы осмелитесь сказать мне, что по‑ прежнему любите его, доведенного до состояния живого трупа?

– Я никогда не перестану его любить, потому что моя душа узнала его душу, потому что мы изначально были друг другу предназначены, и в вечности, где я когда‑ нибудь к нему присоединюсь, мы будем вместе. Вот это и есть любовь. Та любовь, какой ждет от нас Господь.

Он взглянул на нее с восхищением, к которому примешивалась горькая зависть. Дал бы Бог, чтобы Изабелла так любила его! Все то время, пока его господин требовал неусыпных забот, ему удавалось отгонять от себя ее образ, но теперь он вернулся с новой силой и отравлял его сны. Чем он обладал, этот незнакомый мальчик? Что в нем было такого, чего недоставало ему самому, и почему она все разрушила, все бросила, все предала – вплоть до того, что позволила вооруженным людям ворваться в ее любимый монастырь, чтобы дать увезти себя на край моавской пустыни и жить этой новой любовью? Ответа на этот вопрос у него не было. Однако он должен был получить ответ и как можно скорее.

А неисправимый Рено Шатильонский не сидел сложа руки. Ему было поручено охранять границы королевства, и он не участвовал в последних военных операциях на севере, но это вовсе не означало, что он пребывал в бездействии. Совсем наоборот: он попросту вернулся к своим прежним планам, касавшимся священных городов ислама – Мекки и Медины; только на этот раз он намеревался отрезать паломникам пути как на суше, так и на море. Для этого он собирался привести в исполнение замысел совершенно безумный: завладеть телом Пророка, положить его в ящик и привезти в Керак, где мусульмане могли бы быть допущены к нему, и им дозволено было бы поклоняться святыне за немалую плату, что обеспечило бы сеньору Трансиордании сказочные доходы.

Ради того чтобы получить контроль над морем, Рено решил подготовить суда, разобранные на части, и перевезти их на верблюдах в Акабу, где они снова были бы собраны и спущены на воду. Суда направились через Красное море к берегам Египта и к Хиджазу. Они нападали на мусульманские корабли, разоряли порты, препятствовали продвижению караванов и мешали всякой торговле кроме той, какая велась к выгоде Рено и должна была обеспечить празднествам по случаю свадьбы его пасынка, Онфруа де Торона, и принцессы Изабеллы неслыханную роскошь и ослепительный блеск...

Безумное предприятие, разумеется, провалилось, и шум поднялся совсем не такой, какого ожидал Рено...Венчающий плато огромный и грозный Моавский Крак, построенный за сорок лет до того на суровых черно‑ красных вулканических скалах, был одним из самых надежных оплотов Святой земли, а с тех пор как в крепости хозяйничал Рено, она представляла собой постоянную угрозу для караванных путей, пролегавших между Красным и Средиземным морями. Главенствовала в ней исполинская квадратная башня, пробитая всего‑ навсего несколькими бойницами для стрельбы из лука. Она высилась над долиной огромной скалой, своеобразным шипом, угрожающе нацеленным в синеву неба, а над ней реяло море знамен. От башни расходились в стороны мощные стены с встроенными в них другими башнями, заключавшими внутри себя жизненно важные части замка: большой водоем, безмятежно отражавший небо, конюшни, главный и задний дворы, парадные залы, где в этот день готовились к сказочному пиршеству, на которое вот‑ вот должны были прибыть знатные гости, многие – из дальних мест и даже из самого Иерусалима. Готовился пышный праздник, и в замке все было вверх дном. Носились взад‑ вперед слуги, музыканты настраивали инструменты, а гигантская кухня гудела потревоженным ульем.

На женской половине Изабеллу, отданную в руки камеристок и придворных дам, только что облачили в роскошное платье из парчи кораллового цвета, затканной золотом, которое ей предстояло снять только вечером, чтобы взойти на супружеское ложе. Этим будет отмечен переход от беззаботных дней детства к обязанностям замужней женщины, но главное – от уединенных мечтаний к плотской реальности любви. Реальности, которую она призывала всем своим пятнадцатилетним телом, поскольку узнать все любовные тайны ей предстояло с тем, кого избрало ее сердце, с прекраснейшим на свете рыцарем. Она чувствовала, что и сама очень хороша, во всем его достойна, и убиравшие ее к свадьбе девушки наперебой расхваливали будущую чету новобрачных и красоту детей, которые у них родятся.

Она полюбила Онфруа с первого взгляда. Взгляда, впрочем, чуть удивленного сходством рыцаря с Тибо де Куртене, которого она, как ей казалось, любила так сильно. Как и Тибо, он был темноволосым и сероглазым, но в этих серых глазах – правда, Онфруа был моложе, ему едва исполнилось семнадцать – светилась лишь радость жизни, ласковая кротость, тогда как глаза бастарда сурово отливали сталью. Потом Онфруа с ней заговорил, и речи его были пленительны, он пел ей чудесные любовные стихи, а когда она подарила ему первый поцелуй, губы его оказались шелковистыми и нежными, они круглились, словно лепесток розы. Она не понимала, каким образом вдруг перестала любить Тибо и так неожиданно всю себя посвятила Онфруа, вызвав гнев матери и огорчив Балиана, своего отчима, благородного и доблестного рыцаря, ставшего ей настоящим отцом. Огорчилась и Ариана, не понимавшая, как можно с такой легкостью полюбить другого, потому она ее и покинула – и еще потому, что Изабелла, встретив Онфруа, отдалилась от своего брата‑ короля и перешла в стан его прирожденных врагов.

Девушка иногда еще вспоминала Тибо, но она так давно его не видела, что лицо королевского щитоносца в конце концов почти стерлось из ее памяти. Говоря откровенно, это забвение было довольно приятным, и именно для того, чтобы его сберечь, она и отказалась встретиться с Тибо в монастыре, и даже не попыталась его увидеть, потому что, каким бы странным это ни показалось, в ее представлении это означало бы неверность по отношению к Онфруа. Да, надо признать, что не напрасно она наполовину была византийкой...

Теперь придворные девушки украшали ее великолепными драгоценностями, убирали ее длинные, темные с золотистыми отблесками волосы под красное покрывало, спускавшееся ей на грудь, и закрепляли его широким золотым обручем, в который были вправлены жемчужины, бриллианты и рубины... но веселый девичий щебет разом оборвался – на донжоне раздался крик, вырвавшийся из самой мощной во всем замке глотки:

– Тревога! Тревога! Враги!

Как ни печально, но это была правда. Мусульманские воины под желто‑ черными знаменами мчались к замку и городу Кераку, с которым он был соединен переброшенным через ров мостом из двух пролетов. Саладин был сыт по горло разбоем Рено и двигался к крепости с войском и осадными машинами.

В Краке поднялся переполох, все будто с ума сошли, потеряв голову. Лишь один‑ единственный местный сеньор, изучив положение, принялся отдавать приказания: прежде всего следовало разрушить связь между замком и городом, на который должен был прийтись первый удар, затем – накрепко запереть Крак и запретить открывать ворота горожанам, если они попытаются укрыться в крепости.

– Это даст нам время, чтобы лучше подготовиться, – заключил он, – а пока мы как ни в чем не бывало отпразднуем свадьбу. Слава Богу, у нас достаточно запасов продовольствия, мы сможем продержаться довольно долго.

– В обычное время, может быть, и продержались бы, – возразила ему жена, – но сейчас у нас много гостей...

– Которые вместе с нами будут защищать крепость, – ведь и речи не может быть о том, чтобы выставить их за ворота. Что же касается свадьбы вашего сына, – уже все подготовлено, и я не вижу никаких причин ее откладывать. Пусть процессия выстраивается и начинает двигаться к часовне!

– Милый мой, знаете ли вы, какая лавина к нам несется? Не скрою от вас, что я встревожена...

– Напрасно вы тревожитесь, этот замок – невероятно прочный, он способен выдержать любой штурм. К тому же мы позовем на помощь.

– Кого? Король, можно сказать, уже умер!

– Если он сам будет не в состоянии прийти нам на помощь, то обязательно пришлет кого‑ нибудь! Он дал мне слово. Кроме того, у меня есть друзья в Иерусалиме. Я велю разложить на донжоне бол