Четыре строчки, оставшиеся от жизни.

И уже не скажешь кто первый, - да и важно ли это? – рассказал о своих снах. И мужчина и женщина понимали, что передать свои видения другому славами трудно, даже невозможно. Но в самой этой передаче был некий сакральный смысл. Так одинокий малыш, не имеющий друзей, живущий без родительской ласки показывает свое сокровище – какую-нибудь позолоченную пуговицу или сломанную стеклянную брошь взрослому, который неожиданно проявит к маленькому человечку теплоту и участие. И затеплиться в глазах у малыша благодарный огонек, и скажет он тихо, чуть слышно: «А хочешь, я тебе покажу... Только ты никому не говори...» Так и Толстикова с Сидориным, повстречавшиеся два одиночества, спешили «разжать кулачки» и показать свое «сокровище»...

- Вот такие мои дела, - вздохнул Сидорин. – И думал я, что никогда этот кошмар не кончится.

- Может, нужно в церкви отчитку сделать? Есть священники, отец Герман, например, он...

- Лиза, - мягко перебил Толстикову Асинкрит, - чтобы сделать в церкви отчитку, надо сначала придти в церковь.

- А мне показалось...

- Нет, не показалось, но я сделал всего пару шагов и, похоже, остановился. Ладно, о чем я говорил? Склеротик старый, забыл.

- О том, что кошмар этот никогда не кончится...

- Точно. Но он закончился. Совершенно неожиданно. Я даже число запомнил – в ночь с 22 на 23 мая, после того как в одном месте я случайно набрел на часовенку Николая Угодника.

- Случайно набрел в часовенку Николая Угодника в его день7 Ты веришь в такую случайность?

- Разумеется, нет.

- И кошмары прекратились?

- Те, звериные – да.

- Начались другие, человеческие?

- Нет, не то. Сейчас, постараюсь объяснить. Я стал видеть сны... Опять не то.

- Асинкрит, все видят сны.

- Конечно. Но большая их часть легко забываются, стоит нам только открыть глаза. Другие остаются – как у тебя – обрывками фраз, смутными образами. И все это – едва уловимое, зыбкое, словно утренний туман. У меня же все другое. Все плотное, осязаемое, даже какое-то материальное. Очень долгие сны. Я могу проснуться ночью, думая, что сейчас уже утро. Ан нет, только половина второго ночи. Засыпаю вновь...

- И сон продолжается?

- На том самом месте, где он был прерван.

- Послушай, Асинкрит, а вдруг ты видишь то, что было с тобой в те три года, до аварии.

- Исключено. Давай я тебе для примера расскажу сон, что видел несколько дней назад, а досматривал две последующие ночи.

- Так тоже бывает?

Сидорин кивнул и начал рассказывать свой сон.

- Я вижу семью. Большую, крестьянскую. Судя по одежде, виду дома – на дворе рубеж двадцатых тридцатых годов двадцатого века...

- Ты пришел к ним в гости?

- В том-то и дело, что я не пойму, кто я им и что у них делаю. Самое удачное и близкое по смыслу – невидимка. Я будто человек-невидимка. Все вижу, все слышу, а на меня никто не обращает внимания. И даже больше. Едут эти люди в телеге, куда-то переселяются. Молча едут, а я знаю, о чем думает каждый из них.

- Их раскулачили? – Лиза было явно заинтересована.

- Похоже на то. Они где-то нашли себе кров, но дело не в этом. Таких историй, таких судеб множество. Кто эти люди? Почему я сопровождаю их не только, когда они переселяются, но и словно живу с ними? Вот сын их вырос. Хороший парень, за девушкой ухаживает.

- И ты уже проживаешь жизнь с ним?

- Очень хорошо сказала, Лиза. Проживаю жизнь с ним. Доходит до смешного: парень с девушкой лежат на постели... Не улыбайся, пожалуйста, культурно лежат, одетые... Прибегает мать девушки и говорит, даже кричит: «Если Катьку мою испортишь, век тебе этого не прощу». Парень оправдывается, не испорчу, мол, люблю я Катьку.

- А ты в это время...

- То ли парнем стал, то ли где-то близко совсем... и вот они женятся, у них рождается сын. Жить молодые уезжают в город, в котором я однажды кажется, был – это совсем рядом с моей родиной. Обычный шахтерский городок, когда шахты начали вырабатываться, туда химия пришла.

- А название города...

- Без понятия... Но я продолжу. Когда их в бараке поселили, однажды отмечали они с друзьями какой-то праздник, вышли на улицу сфотографироваться. Щелк! – а в моем мозгу словно отпечаток - старая баня, сараи, голубятня и этот барак. Такая четкая картинка – удивительно... Вот так они и жили. Работали много и честно. Парень тайком от всех стихи писал. Ребенок рос. Они, не поверишь, в конце «третьей серии» мне близкими стали, а когда мальчик умер...

- Умер?

- Да. Я видел только, как он лежит на постели. Вокруг пузырьки с какими-то лекарствами, мальчик светлый такой, тихий. И вдруг комната наполнилась ярким светом, таким ярким, что смотреть было больно. И я смотрю на этот свет и понимаю, что родители его не видят. Они плачут, мальчик к ним протягивает руки, а его забирают. Туда, откуда свет. А мне и плакать хочется, потому что жаль родителей, и радостно стало оттого, что мальчика забирают в свет...

Сидорин умолк на секунду, затем горько вздохнул:

- Ну почему я так косноязычен!?

- Не наговаривай на себя, пожалуйста. Ты так все рассказал, что я будто в этой комнате сама побывала.

- Правда?

- Зачем мне врать? А что было дальше?

- Пить тот парень начал. Впрочем, он уже был не парень, а взрослый мужчина. По-прежнему работал на шахте.

- А стихи?

- Записывал кое-что в свою заветную тетрадку, пока однажды не потерял ее.

- Стихи какие-то в памяти остались?

- Стихи? Ты знаешь, только четыре строчки:

Донниковое поле,

Донниковая грусть,

Донниковое море,

Донниковая Русь.

- И все?

- И все.

- Странные стихи.

- Ты думаешь? Я однажды видел поле, в котором цвел донник. Желтый и белый. Донника на самом деле было море. Ветер колыхал цветки и стебли и, казалось, воны накатываются на берег...

- И чем все закончилось?

- Кажется, он умер.

- Ты так об этом спокойно сказал.

- Лиза, я же тебе о сне рассказываю. Да и не спокойствие это, а грусть. Жил человек, любил, мечтал, страдал...

- Бедный ты, Сидорин, - неожиданно сказала Лиза.

- Считаешь?

- Конечно. Ты с ними прожил жизнь. Их жизнь. Но скажи, на следующий день тебе снятся уже другие люди?

- Другие. И история другая, но с похожими сценариями. Начало жизни – надежда, радость, если даже за столом хлеб из лебеды. Затем будни, как правило, серые. И в конце – мрак, темнота. Конец.

- Но ведь ты видел свет, когда умирал мальчик?

- Видел, но не уверен, что его видели те люди.

- Асинкрит!

- Аюшки? - откликнулся Сидорин.

Толстикова молчала.

-Лиза, ты хотела что-то сказать?

Девушка очнулась.

- Мне кажется... Это всего лишь догадка...

- Слушаю.

- А все эти сны... не связаны они с теми старыми фотографиями, что ты собираешь? Мне Галина рассказала...

- Понимаю. Ты умница, Елизавета Михайловна.

- Смеешься?

- Отнюдь.

Сидорин полез в карман.

- Моя история не закончена. Каждый вечер я просматриваю эти снимки. А вчера наткнулся... Впрочем, посмотри сама.

И Асинкрит протянул Лизе черно-белую фотографию. На ней были изображены двое молодых людей – мужчина и женщина, ребенок и еще одна женщина – пожилая. Люди сидели, серьезно смотря в объектив. Подпись на обороте: 15 октября 1958 г.

- Это они, - сказал тихо Сидорин.

- Что?

- Это они, Лиза. Те люди. Забавно, знаю все об их жизни, но не знаю ни имен, ни фамилии. Кроме Катерины, конечно.

- Катерина – жена поэта?

- Правильно.

- На руках у нее... тот самый мальчик?

- Да, ему здесь годика три.

- А когда он умрет?

- Через два года.

- Ох, Господи! А это... тот самый поэт?

Асинкриту понравилось, что в словах Лизы не было насмешки.

- Спасибо тебе. Говорю от имени этого парня.

- За что?

- Четыре строчки и сохранилось, а ты сказала – поэт.

- Но ведь поэт – это не количество изданных книг, а особый взгляд на мир и особое состояние души.

- Согласен.

- Эх, жаль, - вдруг сокрушенно вздохнула Лиза.

- Что именно?

- Красивая получилась история. Но уж слишком необычная. А если все эти люди живы по сей день? Если живут они припеваючи где-нибудь в Сибири? Кстати, а как к тебе попал этот снимок?

- Один человек подарил. В каком-то сарае нашел альбом, но как нашел, так и потерял. Остался только один снимок... Понимаешь, Лиза, я ведь и не спорю с тобой. Просто рассказал, что было. Можно, конечно, идти к психиатру...

- Не надо к психиатру, Асинкрит. Я знаю, что ты должен делать.

- Интересно.

- Миша, муж мой, похоронен на кладбище, в Дальней слободке.

- Это, кажется, самая окраина города?

- Скорее деревня. При кладбище есть церквушка. Много лет в ней был настоятелем отец Николай. Сейчас ему за восемьдесят, он уже не служит, но живет в домике при церкви.

- На кладбище?

- Что в этом такого? Он удивительный человек.

- Я тебя понял, но спасибо, не надо.

- Что – не надо?

- Не пойду я к нему. Видел я одного старца. Только, бедный, вышел, к нему человек тридцать, в основном женщины, как бросятся. Жуткая картина. Он от них отмахивается, а люди эти... Впрочем, не буду их осуждать, но сам в такой толпе стоять не буду.

- Толпы не будет. Отец Николай не считает себя старцем. И его не считают. Живет тихо и скромно. Сходи, ничего не потеряешь.

- А как ты с ним познакомилась?

- Сидела, как обычно, на Мишиной могилке. Подошел отец Николай, что-то сказал – самые обычные слова, а на душе легче стало. Мудрый он, вот увидишь.

- А когда к нему можно будет поехать?

- Да хоть завтра. В смысле – сегодня. Между прочим, сейчас половина пятого.

- Кажется, мы заговорились. Спокойной ночи?

Они засмеялись. И вскоре на кухне воцарился мрак. Только по-прежнему продолжали тикать неутомимые ходики, да гордо топорщил свой горячий носик чайник.