Асинкрит и другие. 3 страница

- Коля, я не знал, что ты еврей.

- Когда это я успел стать евреем? – у меланхоличного Батурина на лице возникло что-то вроде удивления, - с чего ты это взял?

_ С чего, с чего... – Асинкриту нужно было время, чтобы взять ситуацию под контроль. – Ты со мной разговариваешь, или только вопросы задаешь? И еще: зачем всех людей считать корыстными?

- Хорошо, ты не корыстный, тебе не нужна «пятерка». Ты просто неудачно пошутил, Асик.

- Мне не нужна «пятерка» - совершенно искренне сказал Асинкрит, которому было достаточно, как вы помните, четверки. – И не шутил я вовсе. Просто...

- Что – просто?

- Просто все гораздо сложнее. Мать рассказывала, что Нина Николаевна...

- Ты мою маму не трожь.

- А я и не трогаю. Констатирую факт: она мечтает, чтобы ты счастлив был. Я случайно и подумал: ведь у Антонины Сергеевны тоже мама есть, и она тоже мечтает. Понял меня?

- Ну, допустим...

- Что – допустим? Ведь сходится все: дачи у вас рядом, у обоих мамы... мечтают, а она... она ведь такая от одиночества. Как роза.

- Кто роза - Антонина Сергеевна? – совсем очумел Коля.

- Ну да. Ты же сам их садишь... содишь, сеешь одним словом.

- Сеют овес, розы высаживают.

- Тем более. Растет она вначале – дикая, вся скукоженная.

- Какая?

- Колючая, то есть. Не ухватишься – колючки одни. А солнышко ее согреет, дождик того... омолодит – и перед нами бутон.

- Слушай, Асинкрит Васильевич, помяни мое слово: ты будешь великим человеком.

- Я знаю, - скромно ответил Сидорин-младший.

- Нет, серьезно. Я после твоих слов Антонину Сергеевну по-другому увидел... Завтра передам тебе физалис.

- Так не пойдет. Давай сделаем по-другому...

И они сделали. И у них все получилось. К удивлению Асинкрита, Антонина Сергеевна на самом деле оказалась совсем другой, но это, как сейчас принято говорить, совсем другая история. Да, чуть не забыл: свою «четверку» Асинкрит получил.

***

Вопреки ожиданиям, проще всего было в Москве. Во-первых, Виктор Иванович искренне любил племянника, во-вторых, в отличие от провинциального брата, он, будучи столичным жителем, гораздо гибче относился к принципам, и в-третьих, даже при столь благоприятных для себя изначальных условиях, Асинкрит сумел очаровать дядю. Началось все с шахмат. Виктор Иванович почему-то считал себя очень сильным игроком. Асинкрит, наоборот, играл совсем неплохо, но играть не любил. Шахматы на него наводили зевоту. В свое время увлекся ими потому, что в них играл Шерлок Холмс.

Спокойно выиграв у дяди первую партию, Асинкрит с удивлением обнаружил, что Виктор Иванович разволновался не на шутку. «Я просто не настроился» - после этих слов еще пару месяцев назад Асинкрит во второй партии не оставил бы от дяди живого места, невзирая на то, что за встречей наблюдала Ольга. Но сейчас он вспомнил кодекс и... проиграл вторую партию. А затем и третью, решающую. Правда, для этого ему пришлось почти открыто подставить своего коня. Но торжествующий дядя этого не заметил. Впрочем, Виктор Иванович оказался великодушен: «Для своих лет, Асик, ты неплохо играешь. Много времени уделять тебе не обещаю, но когда ты скоро будешь жить у нас, я постараюсь кое-чему тебя научить».

«Жить у нас» - только на мгновение, на одно мгновение радостно вздрогнуло сердце Асинкрита. «Значит, дядя не сомневался, что он будет учиться в медицинском. Это здорово!» Но уже через секунду ему стало грустно. Казалось бы, все хорошо. Все эти комбинации, отмычки – все сработало. Но... Его смущало, что люди, которых он уважал и даже любил – отец, например, - оказывались какими-то игрушками в его руках.

«Тоже мне, Демиург нашелся» - продолжал думать об этом Асинкрит, которого автобус вез обратно в Упертовск. Он решил немножко остепениться. Да и кодекс учил этому: «Будь человеком удачного завершения»... И вновь непонятные тревожные мысли лезли в голову. Вот именно – непонятные. «Будешь учиться в Москве, в престижном вузе. Будешь ходить по выставкам, музеям, концертам... Черт побери, ты же победил, чего тебе еще надо?»

Вот беда, в кодексе об этом ничего не было написано. А когда через несколько месяцев ему торжественно вручили свидетельство о том, что он, Асинкрит Васильевич Сидорин, является студентом первого курса медицинского института, наш упертовский Демиург понял, что не хочет учиться здесь, не хочет быть врачом, и что десять-пятнадцать лет для накопления писательского опыта – это слишком высокая цена за исковерканную жизнь. Но было уже поздно.

***

Годы студенчества прошли для Сидорина вполне банально, как и для большинства из нас, то есть беззаботно и бесшабашно. Много приятелей и немного друзей, студенческие пирушки и первая влюбленность. Потом вторая, третья... Бессонные ночи перед экзаменами с вечной печалью о том, что, как всегда не хватило одного дня. Особым рвением к наукам Асинкрит не отличался, но при этом, как ни странно, считался очень способным студентом. Впрочем, о каких странностях может идти речь применительно к человеку, твердо освоившему для себя, что хорошая отмычка иной раз в стократ надежнее многомесячной зубрежки. Вместо анатомического театра он предпочитал посещать театры драматические, вместо научных библиотек – художественные.

Москва поначалу оглушила Сидорина, но все же не засосала, как фрегат, попавший в гигантскую океаническую воронку. Причины тому были две. Асинкрит отнесся к столице не с робостью провинциала, а с высокомерностью эмигранта-аристократа, изгнанного из Лондона или Парижа и оказавшегося где-нибудь в Парагвае. И это было совсем не трудно, ибо в Москве по сути дела Сидорин оставался таким же одиноким, как и в Упертовске. Только там он долгими осенними вечерами бродил в одиночестве по городским улочкам среди маленьких домиков, а здесь убивал время в кинотеатрах или музеях.

А еще Асинкриту удавалось, как гениальному резиденту, заброшенному в самое логово врага, продолжать жить двойной жизнью. В первой он был улыбчив и весел, общителен и доступен, во второй со страхом ждал ночи, ибо, засыпая, ему чудилось, что сердце его остановилось. Спасительный вдох не приходил – и это была страшная секунда. А может только ее маленькая доля... Асинкрит резко поднимался в постели, ловя ртом воздух. Сердце начинало бешено биться, словно догоняя себя само... Но в той, второй жизни были и дорогие сердцу книги, и обязательные свечи, зажигаемые в полночь и любимая музыка – благо, в огромной квартире Виктора Ивановича для Сидорина-младшего нашелся уголок, ставший почти на шесть лет его собственным маленьким миром.

Только не надо считать, пожалуйста, Асинкрита эдаким Чайльд Гарольдом второй половины двадцатого века. Прежде всего – и в этом было его главное отличие – он не презирал людей. Ему было противно, когда в каком-нибудь модном кафе до него доносились обрывки разговоров, которые вели между собой пьяненькие представители элиты, и он слышал – «быдло», «толпа», «чернь». Асинкрит понимал тогда, что речь идет о его народе. Как он мог презирать семью своего дяди, своих новых друзей по институту Вадика Глазунова, Гальку Савчук, Гришу Степанова? Приехавшие из глубинки, учившиеся, в отличие от него, до посинения – их ли ему презирать? Конечно, можно относиться к народу почти мистически, можно обожествлять или чернить его, а можно отнестись к нему, как к сумме личностей, живущих на одной территории. А потому народ – это и Коля Батурин, подкармливавший бродячих собак и строящий для детей зимние горки и снежные крепости, и отец Светки, убивший свою жену за то, что та не дала ему рубля на опохмелку. И оба, между прочим, жили в одном доме. Кто из них народ – Коля или этот несчастный убийца? Кстати, к таким как он Асинкрит тоже не испытывал презрения и ненависти. Чувство было другое, очень странное – веселая жалость. Или жалостливая веселость. Так жалеет и одновременно веселит вас вечно пьяный бомж, просящий у вас три рубля, чтобы купить хлеба. Вы даете ему эти деньги, хотя прекрасно понимаете, что не хлеб нужен этому бедолаге. Впрочем, так же Сидорин относился и к тем людям, на чьих чувствах и страстях он играл. Играл уже искусно – и без угрызений совести. Да и к себе самому он с недавних пор относился с этой веселой жалостью.

Еще одно отличие нашего героя от героев романтических – он не собирался никуда убегать от людей, хотя ничего от жизни и не ждал. Ни хорошего, ни плохого. Его сокурсники, приехавшие из провинции, мечтали о распределении в Москве или, на худой конец, в каком-нибудь областном городе. Асинкрит не понимал, какая разница, где вырезать аппендицит и штопать порезанных алкашей – в Москве или Кологриве. И там, и там людям больно, и там, и там ты получишь за свою работу 120 рублей. В Москве, правда, колбасы легче купить, но разве смысл жизни состоит в еде? А посещения театров, музеев, выставок – это, по правде говоря, ерунда. Покажите мне москвича, у которого на все это остается время. А еще и там, и там – холодное и зябкое одиночество...

***

Любовь... Обожавший Грина Сидорин, ждал ее прихода как Ассоль: только алые паруса – и никак иначе. Только гром посреди ясной лазури июльского полдня – на меньшее он не был согласен. Но шло время, грома не было, и алых парусов тоже. И кровь не отливала от лица, и не хотелось пройти колесом, как это сделала Дэзи из «Бегущей по волнам». Но, самое грустное, девушки, которых он встречал, совсем не походили на Дэзи, Ассоль или Джоанну из «Черной стрелы» Стивенсона, не говоря уже о Маше из «Капитанской дочки» - единственного произведения Пушкина, которое Асинкрит любил.

- Старик, очнись, - захмелевший от пива Вадик, поучал Сидорина. Они сидели на футбольном матче, а наступивший перерыв требовал дать выход эмоциям, - посмотри, сколько вокруг нас девушек. Умных, красивых...

- Ни одной не вижу, - обводя взглядом лужниковские трибуны, возразил Асинкрит.

- Да я про наш институт. Про Москву. И вообще, русские девушки самые красивые в мире. Слышишь?

- Очень даже хорошо слышу, можешь потише говорить.

- Не уходи от разговора. Я же вижу тебя насквозь. И даже знаю, о чем ты думаешь.

- Об этом не я один думаю: «Торпедо» пока летит.

- Какое «Торпедо»? Старик, ты не прав! Ты все ждешь... принцессу, все перины стелешь, горошинки подкладываешь...

- Нет, ты не Вадик, ты златоуст тверской. Господи, когда же перерыв закончится?

- Опять уходишь? А надо, как Пигмалион. Взял – мрамор, и слепил – Галатею! Чудо слепил. Вот как надо.

- Как ты повернул, милый мой. А я имею честь тебе возразить.

- Попробуй.

- Это у них в Греции мрамора сколько хочешь. А у нас все больше дерево. Вот сделаю я себе с душой, но деревянную...

- А ты постарайся.

- Постарайся, легко сказать. Я вот видел одну... каменную. В смысле, бабу.

- Где?

- В Коломенском стоит. Чувствую, я не лучше выва... выя... выяю. И совсем мне не хочется ее оживлять, с такими титьками и таким пузом.

- Опять все опошлил. Я же в переносном смысле.

- Хорошо, хорошо, не обижайся. Кстати, ты себе материал для будущего шедевра подобрал?

- Смеешься?

- Ничуть. Просто я тебе сто раз говорил: к этой жизни нельзя относиться серьезно. Сойдешь с ума.

- А по-моему, к жизни только серьезно и можно относиться. Галька Савчук.

- Что – Галька Савчук?

- Ну... ты про материал спрашивал. Ладно, давай футбол смотреть.

Сидорин хмыкнул про себя. Природная шатенка, зеленоглазая Галька была очень милой и серьезной девушкой. Все делала основательно и серьезно – писала ли курсовую, варила ли борщ, или влюблялась. К тому же с чувством юмора у нее все было в порядке, что Асинкрит очень ценил в девушках. Одним словом, Галина Савчук стала бы идеальной женой для Вадика. Тем более, подумал Сидорин, если уж он возомнил себя Пигмалионом, то работая над Галатеей-Галькой надо было только кое-что подправить. Но не зря Асинкрит хмыкнул незаметно для Вадика: буквально неделю назад соседка Галины по комнате в общежитии передала ему записку, в которой Савчук искренне и смущенно объяснялась Асинкриту в любви.

Случись это на первом курсе, Сидорин был бы польщен и даже горд – такая девушка обратила на него внимание. Но он уже был на пятом. Как верблюд таскает горб, так и Асинкрит носил свой любовный опыт. Найти подружку для него проблем не составляло. Опять-таки, отмычками он владел виртуозно. Если Сидорину хотелось познакомиться с интеллигентной девушкой, он просил дядюшку, у которого лечились и артисты, и писатели, и художники (для первокурсника Асинкрита стало откровением, когда он узнал, сколько среди богемного люда клиентов психиатра) достать два билета на модный спектакль или концерт. Приходил минут за тридцать, но не подходил близко к входу, наблюдая издалека за суетой возле здания театра. Так леопард прячется в кустах, наблюдая, как его потенциальная жертва пытается пробиться к водопою, расталкивая своих сородичей и забывая об осторожности. Вскоре он выбирал «жертву» - как правило, красивую брюнетку среднего роста очень желавшую достать лишний билетик. Минут за десять до начала спектакля он подходил к подъезду, озабоченно смотрел на часы, стараясь встать поближе «к своей». Та, уже отчаявшись, спрашивала на автомате: «У вас не будет лишнего билетика?» Сидорин бросал на девушку очень короткий взгляд, будто совсем не интересуясь, кто перед ним стоит, и бросал меланхолично: «Давайте так, мой друг должен был приехать издалека... Пять минут подождите». Девушка, разумеется, ждала, чтобы «этот друг» не пришел. И он не приходил, как мы понимаем. А дальше все было просто. После спектакля Асинкрит провожал девушку, если даже она жила у черта на рогах. Они обменивались телефонами. Девушка, благодарная и впечатленная – вот он, лучший материал для лепки – не сомневалась, что ее обаятельный и остроумный знакомец позвонит. Но он не звонил. Самые «крепкие» выдерживали неделю, но все равно звонили. А дальше было все еще проще.

После того, как Асинкрит чувствовал, что девушка привыкает к нему или, не дай Бог, начинает строить в отношении его какие-то планы, он исчезал по заранее подготовленным «тропам». Без угрызений совести, ибо считал, что свято следует первому, самому главному пункту своего кодекса, вычитанного когда-то у еврейского мудреца Гиллеля: «Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь». В самом деле: ребенка он девушке не сделал – даже в любовной страсти Сидорин имел холодную голову. Поплачет, конечно, но, во-первых, что за жизнь без слез, а во-вторых, кто знает, может через много лет будет его несостоявшаяся Ассоль вспоминать нечаянную встречу перед театром имени Маяковского, как самый светлый эпизод в своей жизни.

Как видите, Сидорин, подобно всем людям, не знающим неудач, стал самонадеянным сверх всякой меры. И если когда-то в Упертовске, сидя на берегу безымянного ручья, Асинкрит с иронией думал о себе: «Тоже мне, Демиург нашелся», то, заканчивая институт, он уже, похоже, и впрямь считал себя человеком «редких достоинств», стоящего над людьми. Вот и объяснение с Галиной он провел также виртуозно, но в противовес девушке, сгоравшей от смущения и переизбытка чувств, с такой барской холодностью, которую не скрыла даже участливая улыбка. Больше того, Сидорин так все повернул, что умудрился свой отказ обосновать... дружбой с Вадимом Глазуновым. Помните, старую добрую песню: «Если случится, что он влюблен, а я на его пути...»

Одним словом, наш Демиург взлетел, как орел, парящий над землей, над горами, равнинами. А может, как ястреб-стервятник. Не важно. Только неведомо бывает ястребу, что однажды, откуда-то снизу, где даже люди похожи на муравьев или крыс, вечно снующих по своим делам, раздастся какой-то хлопок и вслед за этим что-то обожжет его правое крыло. И ястреб не знает, как ему повезло – сердце не задето, крыло не перебито, а только обожжено...

... Будто в отместку (а может, и впрямь – в отместку) за девичьи слезы, только устроив благополучно судьбу Галины и Вадима, судьба подарила ему роковую встречу в автобусе. Асинкрит тогда поехал на практику – поехал без волнения и прочих петушиных эмоций. Что действительно связывало Сидорина с Чайльд Горольдом и ему подобными – отсутствие цели в жизни. Какая может быть цель в жизни, в которой ты чужой, как незваный гость на пиру?

... Девушка спала на его плече, маленькая венка пульсировала на ее прекрасной и тонкой беззащитной шее. И не нужны ему стали алые паруса, и колесом пройтись тоже не хотелось. Хотелось другого, - чтобы ночь эта не кончалась, чтобы автобус ехал и ехал сквозь дождь и не приходил в пункт назначения... Но рано или поздно, любой автобус, как и любой поезд, прибывает на конечную станцию. И девушка ушла, словно и не было ее, оставив после себя легкий запах недорогих духов и своего чистого, как дыхание весны, тела. И когда он увидел, как незнакомку встречает молодой человек, увидел, с какой радостью девушка бросилась к нему, его сердце просто раскололось от горя.

***

Все хорошее когда-нибудь заканчивается, как, впрочем, и плохое. В нашем мире есть только один волшебник – время. Оно старит тела и души, стирает с лица земли горы... Нет, про горы – это уж чересчур, но ведь правда – стирает. Одним словом, прошло пять с небольшим лет, а Асинкрит Васильевич – так теперь его будут называть – уже не только дипломированный врач, уролог по-специальности, но и человек, который с удивлением обнаружил, что ему пора домой, что он соскучился в чужих краях. И пусть Москва не была чужой, но и своей она не стала. Сидорин тепло простился с семейством добрейшего Виктора Ивановича, искренне не понимавшего, почему племянник решил уехать из Москвы, с супругами Глазуновыми, уезжавшими по распределению то ли в Тверь, то ли в Псков – этого они сами до конца не могли решить. Последний раз сходил Асинкрит на любимое «Торпедо» - в качестве москвича, разумеется, а не гостя столицы, прошелся по самым памятным для себя местам – и уехал.

Волшебник-время... Только ему под силу сделать так, что минуты, часы, дни, недели, месяцы и годы тянутся своей неспешной чередой, которая кажется нам бесконечной, а потом, когда заканчивается жизнь, - оглядываемся назад и не можем понять, а была ли она – жизнь? И если была – почему так быстро, так издевательски быстро пролетела?

Когда Сидорин-младший отработал пару лет в Упертовске, его пригласили в центральную городскую больницу областного центра. Еще три года – и последовало новое приглашение – в областную больницу, что Асинкрита Васильевича, откровенно говоря, удивило. Место врача в областной больнице для их региона считалось верхом карьеры, выше была только Москва с ее институтами, клиниками. Отец был горд за сына, но не мог не видеть, что на работе Асинкрит не горел, не фанател, как он сам и люди его поколения. Нет, дело свое Сидорин-младший выполнял честно, но жилы не рвал. Душещипательных разговоров «за жизнь» с больными не вел, отчего получил славу «сухаря», впрочем, хорошо знающего свое дело. И в Упертовске и в областном центре Асинкрит Васильевич жил негромко, но насыщенно: крутил романы с медсестрами и молодыми врачами-практикантками, периодически выбирался в Москву, благо три часа на электричке – это не расстояние. Пару раз он чуть-было не пошел под венец, но стоило ему представить, что вместо выходных в Москве, вместо футбола и пива с раками в Столешникове, его ждет работа у тещи на огороде в сорок соток, ждут выходы на базар, а если и поездки в Москву, то ради все той же колбасы и дефицитной детской обуви, то порыв «окольцеваться» пропадал.

Хотя... Подходили к концу восьмидесятые. Дефицитом становились не только продукты, вещи, лекарства. Куда-то уходили, будто дети, уводимые из города крысоловом, доброта, милосердие, терпимость. Люди высыпали на площади, свергая вчерашних кумиров с броневиков, и тут же поднимали на танки новых... Пару-тройку раз к нему приходили какие-то сумасшедшие тетки, называвшие себя представителями демократической интеллигенции и просили его подписаться под каким-то очередным воззванием. Сначала он, не улыбайтесь, цитировал им героя старого фильма «Попутного ветра «Синяя птица»: «Мой папа не велел мне нигде и ни под чем подписываться». До них не доходило, тогда он цитировал, несколько перефразируя, Пастернака: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Его назвали приспособленцем, но оставили в покое.

А когда в Москве происходил путч, наверное, самый странный путч среди всех имевших место быть путчей, Асинкрит Васильевич слег с воспалением легких. В больницу он не ходил, диагноз себе поставил сам. По телевизору вначале показывали «Лебединое озеро», затем торжество победителей. Все талдычили одно слово: «Свобода», «Свобода». А Сидорину стало вдруг невыразимо больно. Ощущение было интуитивным. В этом всплеске эмоций, в этом истерическом братании виделось ему что-то страшное и гибельное. Для него? Но он никогда не был коммунистом, как и все его родные. Для России?

Асинкрит потянулся и выключил телевизор. Потянулся еще раз, чтобы далеко не ходить, и достал ближайшую от себя книгу. Это был пушкинский «Евгений Онегин». Как это не прискорбно, но к русской классике родная школа внушила Сидорину отвращение. И, дожив до возраста Христа, он так и не мог себе сказать: читал ли он «Войну и мир», читал ли «Братьев Карамазовых» или «Евгения Онегина». Вроде бы читал, вроде бы даже наизусть помнил: «Мой дядя самых честных правил»... А вроде и нет. Почитать, что ли, пока мир сходит с ума?

«Мой дядя самых честных правил»... Забавно. Всю жизнь Сидорин думал, что этот дядюшка был честных правил, в смысле поведения. Но, похоже, можно прочитать и по-другому: он честных, в смысле, людей, правил, то есть выпрямлял. Или ломал. Асинкрит стал читать дальше – и скоро забыл обо всем – о путче, о собственной болезни, о не по-летнему хмуром дожде за окном.

Так в его жизнь вошел – сразу и навсегда – Пушкин. Вошел – и, нет, не изгнал, - детство и юность невозможно изгнать из жизни, а как-то по-доброму, но все-таки оттеснил Стивенсона, Конан Дойля, Грина... И дело было не в гениальности Пушкина. Сидорин понял, в каком времени он должен жить. Должен был. Асинкрит сотни раз слышал песню Окуджавы, в которой бард, как Сидорину казалось раньше, немного кокетливо пел: «И все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем...» А теперь он ощутил всю горечь этого «нельзя». Нельзя знать, общаться, дружить с Пушкиным. Вот кто бы понял его, асинкритову, душу.

Отныне с двумя томиками Пушкина, Сидорин не расставался. Сначала выучил наизусть, благо, память позволяла, «Евгения Онегина», затем «самые-самые» глянувшиеся стихотворения, после них просто приглянувшиеся и, наконец, все остальные. Он достал, все что можно, о жизни поэта, о его творчестве. Асинкрит «проглатывал» в словарях, энциклопедиях все-все-все, что можно было найти и «проглотить» о начале 19 века, времени Пушкина.

Так прошли осень и зима. В ту командировку, садясь в вертолет, который должен был вести его в отдаленный лесной поселок, Асинкрит Васильевич, как обычно, взял с собой томик Пушкина.

***

Прилетели быстро. Для врачей областной больницы такие вылеты не являлись редкостью. В последнее время их, правда, стало меньше – резко подорожало горючее. В бригаде, где за старшего Сидорин, еще один врач – Саша Пахомов и хирургическая медсестра Вера Николаевна. С Николаевной Асинкрит работал давно, был уверен в ней, как в самом себе, да и за Сашу он не волновался – не подведет.

В маленьком фельдшерском пункте поселка Березовский их уже ждали.

- Что у вас случилось? – раздеваясь на ходу, спросил Сидорин у подбежавшего фельдшера, женщины лет сорока.

- Умирает. Потеря крови большая.

- Чуть подробнее... как вас?

- Мария Ивановна.

- Мария Ивановна. А меня зовут Асинкрит Васильевич.

- Я знаю, вы у нас уже были год назад, девочку спасали... помните?

В этот момент он заметил в коридоре группу бородатых мужчин. Мужчины почтительно расступились перед медиками.

Асинкрит и его коллеги вошли в комнату, которую с большой натяжкой можно было назвать операционной. На столе лежал молодой человек с редкой бородкой. Он был очень бледен.

- Это геолог, Асинкрит Васильевич. Ищут что-то в наших краях.

- А вот теперь не так подробно, Мария Ивановна. Верочка, готовьте инструменты, похоже, мы его не довезем.

- У нас над рекой что-то вроде скал или пещер. Он полез туда и – вот. Пока привезли его сюда, пока вас дождались...

- Все ясно. Ребята, - обратился Сидорин к своим. – Срочно синьку в вену...

А дальше все было, как много раз до этого. Бригада работала, как часы. У парня оказался разрыв левой почки, осложненный кровотечением. Без эмоций, привычно провели лапаротомию, нашли источник кровотечения.

- Асинкрит Васильевич, давление падает, - подала голос Вера Николаевна.

- Да, Верочка, - отозвался Сидорин.

- Нефрэктомия? – это уже Саша.

- А ты посмотри, Сашок, на его почку.

- Вижу. Придется удалять.

- Вот она, жизнь человеческая: три часа назад он с замиранием сердца смотрел на безбрежные русские дали, говорил кому-то, может быть, даже любимой девушке, о том, как прекрасна жизнь, а сейчас лежит перед нами со вскрытой брюшиной...

- Асинкрит Васильевич, - раздался укоризненный голос Веры Николаевны.

- Это всего-навсего здоровый цинизм, Верочка. Вы же не сомневаетесь в том, что я хочу его спасти. Всеми фибрами своей души. Просто в такие моменты тянет пофилософствовать. Представьте, всего три часа назад он, может быть, пел, охваченный чувствами... – И, откашлявшись, Сидорин пропел негромко:

- Пей, ветерок, песню неси, пусть ее слышат все на Руси.

Верочка и Саша рассмеялись.

- Вы сегодня в ударе, Асинкрит Васильевич.

- Дорогая Вера Николаевна, я всегда в ударе.

- Но сегодня особенно.

- И вы тоже молодцом, Мария Ивановна. Прилети мы на полчаса позже и, кто знает, мир потерял бы будущего Ферсмана.

- А кто это? – простодушно спросила фельдшер.

- Ферсман? Очень известный геолог. Нет, вы, правда, молодец: сделали, что могли.

- Ой, что вы, - засмущалась Мария Ивановна. – Вот слушаю вас и многого не понимаю. Латынь в училище учила, конечно, но это так давно было.

- Не страшно. Саша, - обернулся Сидорин к напарнику, - просвети, пожалуйста, Марию Ивановну.

- С удовольствием, - не прекращая работы, отозвался Пахомов, - что вас конкретно интересует, Мария Ивановна?

- Нефро...

- Нефрэктомия – это, проще говоря, удаление почки. Лапаротомия – это когда живот разрезают. Люмботомия – ревизия забрюшинного пространства. Вот и вся премудрость.

- Понятно, - как-то обреченно вздохнула Мария Ивановна.

- Только, ради Бога, не переживайте, - было видно, как под повязкой засмеялась Вера Николаевна, - вся эта латиница придумана только ради того, чтобы больные не поняли, о чем говорят врачи. А то они с перепугу и до наркоза не дожили.

- Кто, врачи, Верочка? – спросил Сидорин. – Врачи всегда доживут.

- Эх, сейчас бы спиртика, - мечтательно произнес Пахомов.

- Кто о чем, а вшивый все о бане.

- Не сердитесь, Верочка, на Александра Александровича, тем более, что его слова не лишены резона.

- Если бы вы знали, - вдруг подала голос осмелевшая Мария Ивановна, - как я испереживалась. Он то придет в сознание, то опять отключится. Все мне что-то очень важное хотел сказать.

- А что именно? – Верочка из приличия поддержала разговор.

- Я не поняла.

- Верочка, что гадать? Проснется после наркоза, и все нам расскажет. – Сидорину надоела болтовня. – Все, сосредоточимся, выходим на финишную прямую.

Когда Сидорин выходил из операционной, к нему подошла симпатичная девушка.

- Доктор, простите, я невеста Артема.

- Чья невеста? – не понял сразу Асинкрит Васильевич.

- Артема... Ну, которого вы оперировали.

- Его Артем звали?

- Почему звали? – вздрогнула девушка.

Сидорин засмеялся.

- Простите. Выразился неудачно. Все нормально.

- Правда?

- Правдее не бывает. Без одной почки люди сто лет живут. Не забудьте, кстати, на свадьбу пригласить.

- И меня тоже, - обгоняя Асинкрита, подмигнул девушке Пахомов.

- Спасибо. То есть, обязательно. – Девушка счастливо засмеялась. – У меня совсем голова кругом идет.

И она побежала к бородачам, поднявшимся при виде хирургов.

- Ребята, все хорошо. Спасли Темку.

Что произошло потом, снилось Сидорину почти целый год. Они сидели, расслабленные, в кабинете Марии Ивановны. Хозяйка фельдшерского пункта хлопотала с ужином. Вера Николаевна периодически отходила, чтобы посмотреть больного. Уйдя в последний раз, медсестра долго не возвращалась, а когда пришла, то Сидорину бросилась в глаза ее бледность.

- Асинкрит Васильевич, у парня моча не идет.

- Не паникуй, Верочка. Коттектор хорошо поставила?

- Да что я, девчонка что ли?

- Ладно, пойдем, посмотрим.

Парень лежал в той же позе. Дыхание было ровным. В какой-то момент Сидорину показалось, что Артем улыбается. Может, снится что-то хорошее? Эх, «вей ветерок». Будь бы ты поосторожнее парень, стольких бы людей не заставил за себя волноваться...

Но мочи не было. Ни грамма. Вдруг страшная догадка пронзила Асинкрита. Ноги стали ватными, он пошатнулся, с трудом удержав равновесие.

Верочка кинулась к нему.

- Что с вами, Асинкрит Васильевич?

- Я... я, кажется, знаю... почему. Верочка, - дышать стало тяжело, и он с трудом подбирал слова, - я...