Однокомнатная “хрущёвка”, пятый этаж.

НИКОЛАЙ КОЛЯДА

“Девушка моей мечты”

Монолог в одном действии.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ОНА

ГОЛОС

ГОЛОСА

Однокомнатная “хрущёвка”, пятый этаж.

Он опять включил музыку. Господи, тут выть волком хочется, а он опять, опять включил свою чертову музыку и вся наша хрущоба трясётся. Вон, бабки у подъезда на лавочке головами качают, даже им на улице слышно, а мне-то каково? А он веселится. Чему ты радуешься, идиот, чему? Тому, что тебе двадцать два? Подожди, скоро станет столько же, сколько и мне, придурок, чёкнутый, подожди, не успеешь и оглянуться, столько же станет, а то и больше - впрочем, бесполезно дураку кричать в стену, он не слышит: нарочно сделал музыку погромче, мол - отвали, мне двадцать два, мне хорошо и легко, я никогда не стану старым идиотом, как ты, я никогда не буду выть волком, мне всегда будет весело.

Что ж, пусть он думает так.

ОНА сидит у стенки, приложив ухо к обоям, слушает музыку и крики, которые в соседней квартире раздаются. У неё однокомнатная “хрущёвка” на пятом этаже. В комнате диван, старое кресло, черно-белый телевизор, торшер на ножке, на подоконнике горшки с цветами. Всё старое, “бывшее в употреблении” - “БЭУ”. С пола краска слезла. Верёвка протянута через всю квартиру, на ней целлофановые пакеты после мойки сушатся. Ещё в комнате шкаф платяной, рядом с ним тумбочка, на которой старый - “БЭУ” - чёрного цвета телефон.

В комнате полумрак. Снег, метель на улице. На балконе под снегом какой-то бугор, понять невозможно - а что же там. К балконной решётке привязана проволочкой трёхлитровая банка - это кормушка для птиц, на дне банки кусочки сухариков. Ночь, спят птички. Запорошенная снегом, напротив стоит другая пятиэтажка - “хрущёвка”.

ОНА сидит, слушает, что за стенкой творится. А там и не собираются успокаиваться, спать лечь. Так сильно веселится компания - как в последний раз, будто перед смертью: песни и танцы угарные. ОНА слушает, молчит. ЗВОНОК ТЕЛЕФОНА. ОНА вздрогнула, улыбнулась, взяла трубку, приложила её к уху, говорит неестественно громко:

ОНА. Как видишь - всё остаётся по-прежнему. Ай! (Смеётся.) Я так разволновалась, что сказала вам “ты”. Тыщу лет мы не можем решить “ты” или “вы”. Элла Николаевна, я хотела сказать, что, как видите, всё остаётся по-прежнему, ничего в нашей жизни не меняется. Ровно в десять. После ”Санты”, “Времени” и “Новостей”. Как мы и думали. Как мы и договаривались. Всё получилось, как было задумано!

В телефонной трубке треск, а потом издалека - тяжкий вздох.

Что вы сказали? Я не поняла? Очень плохо слышно! Может, вам перезвонить? У меня тоже, тоже всё болит: они сегодня опять запустили в свой чёртов космос свою чёртову ракету, я знаю, что вы иначе смотрите на освоение космоса, нет, не наши запустили, а те, с другой стороны, но всё равно, пожилые люди чувствуют это на своей шкуре, потому что они делают дырки в небе, нет, не люди, а они, те, от этого возникают озоновые дыры, нечем, нечем дышать, я сама читала в газетах, опять полетели, что им там надо, у меня все болячки наружу, я сегодня весь вечер смотрела телевизор, потому что там, за стенкой, у вас, Элла Николаевна, такой сабантуй, они так орут и пляшут, будто перед смертью, да, я смотрела телевизор и даже записала всё, что сказали по ящику, где же эта бумажка, не найду, вы мне потом перезвоните и я вам расскажу, а то вдруг там у вас этого нет и вы не знаете всех новостей и событий в политической жизни страны. (Пауза.) А?!

МОЛЧАНИЕ.

Я говорю, ничего, что я записала, чтоб не загружать мозг лишними деталями, мыслями, событиями, нет, это вовсе не от того, что я пью много лекарств, а наоборот, если бы я не пила лекарств, у меня бы вообще был бы сегодня маразм, я пью не анаболики, а я пью нужные организму лекарства, понимаете? - вы тоже всё часто забываете, да, да, но постойте, к чему я, ах, да, рассказать о текущих новостях политической жизни страны. А?!

В трубке снова какой-то треск, шум и издалека - протяжный вздох.

Что?! Что вы сказали? Тобик? Что Тобик? Про Тобика? У меня, как вы знаете, и я не устану с вами спорить, совсем другой взгляд на воспитание животных в домашнем быту, так сказать, вернее, на людей, которые содержат животных в неволе; у меня нет и никогда не было кошек и собак и это - гуманно, но всё же расскажите мне, как - он? Тобик, то есть - как? Я сегодня не слышала, чтоб он скрёбся в стенку, он грызёт плинтус, который выходит к моей квартире, - впрочем, не рассказывайте, опять: глисты, глисты, а мне потом ночью будут сниться кошмары, змеи! Глисты и змеи чем-то похожи! Да, не надо, а то я знаю, что вы будете рассказывать: “твёрдо” он по-большому сходил, “мягко” он по-большому сходил, а я блевать хочу от этого, извините, каждому своё! Да, да, потому что я, может быть, ещё больше, чем вы, люблю животных, потому что я не мучаю дома их, в неволе не содержу, в смысле, животных, хотя я могла бы, да, ничего, что я в таком возрасте, я с моторчиком, бегаю, вы думаете, что это лекарства, нет, не лекарства, я могла бы держать животное, но я думаю, а куда потом животное денется, куда его потом денут, я не показываю пальцем на вас, зачем же, что вы, Элла Николаевна, но всё же что с ним будет потом? Потом - это потом. Да, кстати, его забрала Таня, как и обещала вам, Тобик теперь живёт не на пятом, а на четвёртом, прямо под вашей квартирой; Таня чудная, да, вы были правы; вообще-то, она забрала почти всё, я взяла себе только одно платье ваше... (Пауза.) Стоп. Стопоньки.

Пауза. Она глупо улыбается, смотрит на трубку, молчит.

Элла? А откуда ты звонишь? Такой треск... Что? (Пауза.) Почему ты так долго не звонила? Ты же обещала? Тебя только за смертью посылать! Что? Я не поняла, что ты сказала? Ты - там? Там - есть телефон? Что там? Он - какой? В смысле - Бог? Он какой? Он есть? Как на картинке? Как на иконках? И Богоматерь? Неужели, он есть? И кто ещё есть? Что он сказал тебе? Про твои грехи, в смысле? Он считает, что у тебя есть грехи и за это он наказал тебя этим, что было вчера на кладбище? Простил? Ты с ним лично разговаривала или с его заместителями? В смысле, он к себе людей подпускает вообще-то или нет? Ты куда распределилась, Элла, в рай или в ад? А ангелы есть? С крыльями? Правда, летают? Человечки маленькие? А эти, как их, архангелы? Нет, я член партии, я не верю, но всё ж таки? Что? Говори громче, не слышу! А погода там? Какая погода там? Они там тоже из-за дырок в небе переживают, им, наверное, больше, чем нам тут, достаётся? Элла, что ты молчишь, что ты вздыхаешь? Говори быстрее! Ты платишь за разговор как за междугородный или как? Что?! Не слышу, говори громче! Там магазины, нет? Рынок? Там - как и здесь всё? Или облака везде? Говори, говори, говори, ну???!!

МОЛЧАНИЕ. В трубке раздались короткие гудки. ОНА положила трубку. Сидит, не двигается, слушает, как за стенкой поют. Встала, включила свет, ходит по комнате - из угла в угол. Поправила занавеску на окне, занавеска порвалась, упала с верёвочки на пол. ОНА разглядывает занавеску, улыбается, положила её, как салфетку, себе на колени.

Бред какой-то. Меня будто трамвай переехал, всё болит. Она откуда звонила, а? Она ведь ничего не сказала, с чего я взяла, что это была она? И что я спрашивала такое: есть там рынок или нет... Дура старая. Рынок. Свободный рынок. Свободный базар там есть. С киосками. Дура. Мне кто-то спагетти на уши вешал: позвонил и молчал, а я давай: спрашивай, рассказывай - всякую требуху говорила, заливало старое, кому, зачем, она ведь ни слова не сказала, с чего я взяла, что это она была. И про Тобика - тоже. Тобик - там, или не там, или где - она знает уже...

МОЛЧАНИЕ.

Нет, не может быть, что не она. Она. Она вздыхала. Она так вздыхает. Я знаю, когда у неё болит рука и голова - она так вздыхает. Когда нога и сердце - она вздыхает иначе. Я выучила её. Она. Она, конечно, звонила. Она! (Пауза.) А кто мог бы ещё позвонить и вздыхать, зачем, почему, я что - в таком возрасте, когда звонят, молчат в трубку и вздыхают? Она. Конечно она. (Молчит, смотрит в окно.) Нет, я определённо чёканулась. Откуда она могла звонить оттуда? (Молчит.) Ну и что? А вдруг? Когда умирал муж, я тоже просила его, чтоб он позвонил мне оттуда, подал бы какую-то весточку, но он повертел пальцем у головы, сказал: “Дура старая”, и умер, это были его последние слова, он не захотел, но она, она, Элла, мы же с ней договаривались: кто первый помрёт, тот постарается обязательно каким-то образом, чего бы это не стоило, подать другому какой-то знак. Мы договорились. Есть тысяча вариантов: или во сне присниться, или птичкой прилететь к окну, или каким-то стуком, или ещё как-то так, чтобы было другому понятно, но обязательно подать весточку. Чтоб другого успокоить и чтоб показать: есть тот свет. Или не подать и значит - нету.

МОЛЧАНИЕ.

Либо, мы договорились, на крайний случай, просто так позвонить ровно в десять вечера, как последние тридцать лет мы с ней делали, после всех фильмов и новостей, позвонить, и всё, и она позвонила! Значит - есть! Всё в порядке! (Встала. Села.) Ну да, она мне подала весточку, яркую такую весточку, ну, какую мне ещё надо. Значит - тот свет есть. (Молчит.) Ну, и что? Мне пойти в газету про это написать? Что есть тот свет? Чеканулась бабка, скажут. (Молчит.) А что мне-то теперь: ну, есть, и что теперь? Ну, нету - и что тогда? Зачем я так хотела узнать - есть или нету? А? (Молчит.) Она позвонила. Она вздыхала. Она болеет. Ей тяжко. Господи, неужели она - в ад?

МОЛЧАНИЕ.

Мне надо выпить лекарства. Анаболиков, как Элла говорила, хотя это нормальные лекарства, никакие не анаболики. Что делать, я привыкла, я их просто ем, без разбору все. От того, может, я и с моторчиком, заводная такая, верчусь, кручусь.

Взяла целлофановый пакет, достала таблетку, таблетка просыпалась порошком на пол.

Старое лекарство... В порошок, как дотронешься. Нельзя пить старое, а я? (Молчит.) Стоп. Улети, лихое горе. Стопоньки. Чего, а? Я была член партии пятьдесят лет. Никакого Бога нету. Я сама ломала Ивановскую церковь в одна тысяча девятьсот тридцать третьем году как представитель комсомольского атеистического движения. Позапозавчера мы говорили с Эллой в последний раз. Наверное, сразу после нашего разговора она умерла. Её нашли на полу с телефонной трубкой в руках. Она, может, хотела мне позвонить, попросить помощи. До стенки не смогла доползти, её кровать стоит у той стены, она не постучала мне. Да. Вчера мы её хоронили. Хоронили и гроб уронили. Таня-соседка сказала, что раз такое случилось - есть примета - это значит: она была колдунья. Мы говорили в последний раз позапозавчера. Два дня звонков не было. Она пообещала мне позвонить с того света. Я сошла с ума. Окончательно и бесповоротно. Ну, что ж. Верной дорогой идёте, товарищи, как говорил Ильич. Приехали, вылезайте, станция “Финский вокзал”.

Молчит. Плачет.

Мы сбрендили обе на старости лет. Тот свет, этот свет - сбрендили. Зачем мы договаривались созвониться после смерти? Дуры. Никакого того света нету, ничего нету потом. Жалко, что ты умерла, Элла. Сейчас бы поговорили о чём-нибудь. Как всё быстро поменялось. И в её жизни, и в моей. Её - нет, я - живу. За стенкой, где жила Элла - танцует гоп-компания Таньки-сучки, которой досталась квартира. Танька жила под ней. Торговка, крыска вонючая, была такая ласковая, добрая, дрянь. Я всегда говорила тебе, Элла, не доверяй этой девке, она только прикидывается ветошью, и вот - результат, верно: она обскубила тебя, закапала тебе мозги добротой своей, и теперь сделает себе двухкомнатную двухэтажную квартиру - так она сказала. Пробьёт дырку в полу, лестницу и - вперёд, бегай туда-сюда, два входа, две “гованны”, две кухни.

МОЛЧАНИЕ. За стенкой взрыв хохота.

Скучно. Петь-то по человечески, веселиться не умеют. Разве эти песни - песни? Ни ритма, ни мелодии, ни смысла. Они и знать не знают, что такое Марика Рёкк, идиоты. Скучно. Почему у меня, действительно, нет собаки или кошки. Сейчас бы ходила тут, тёрлась бы. Всё принципы, принципы, дура. Нет, это было назло Элле. Все последние тридцать лет мы с ней из-за собак и кошек ссорились. Зачем я с ней ссорилась? Сейчас бы поговорить, потрепаться, помыть косточки всем и вся... Элла. А?

МОЛЧАНИЕ. За стенкой музыка.

Она празднует новоселье. Хитрая шаболда. Она столько готовила Элле, убирала за ней, мыла, стирала, гуляла с Тобиком, всё - бесплатно, и Элла завещала ей квартиру. Дура ты, Элла. (Молчит.) Позвонила бы она ещё раз, я бы не так с ней говорила бы. Иначе. Сказала бы ей, что она - дура. Идиотка полная. Всю жизнь она завидовала мне. От того, что я похожа была на Марику Рёкк, а она нет. Она и платье себе сделала, как у Марики Рёкк, и причёску - бесполезно. Она и близко к Марике Рёкк не лежала. А я - да, как Марика Рёкк, вечно с моторчиком. (Тихо поёт.) “Ин дер нахт ист айн мэнш них герн алляйне...” Дура ты такая, Элла. Не слушала меня, дура. Я же знала... Всю жизнь меня критиковала, всё, каждый шаг мой, говорила: “Бить тебя некому! ” Саму бить некому. Позвонила бы ещё раз. Я выпытала бы у неё что-нибудь про то, что там у неё. Позвони, а? От этих плясок мне страшно. Теперь они меня каждый день будут так веселить?

Вытерла слёзы, набрала на телефонном диске единицу, прижала трубку к уху.

Алло? Элла, здравствуй. Сегодня - на “ты”. Как дела у тебя? У меня тоже средней паршивости. Я набрала единичку, в трубке будет трещать, я буду говорить с тобой, будто ты жива, не умерла. На “ты”, чего играть теперь-то в высший свет, хватит, чего нам делить с тобой. Ты смотришь телевизор? Как всегда так громко, что у меня чашки прыгают в шкафу. Да. Я понимаю, что ты хочешь сказать, что у меня от аннаболиков не все чашки в шкафу. А ты целый день лежала и лежала, я слышала, ворочалась с боку на бок, а теперь голова болит и рука - ты её отлежала. Так? Хорошая штучка, когда болит ручка: пить, есть можно, а работать невозможно. Никакого намёка, что ты. Я знаю, Таня ухаживает за тобой, все дела по дому на ней, ну и хорошо. А я - я с моторчиком, как ты знаешь, на анаболиках. Сама, сама всё. Хотя вредно лежать. А ведь мы одногодки. Бери пример с меня. Я каждый день - танцую, как Марика Рёкк. Я ведь очень на неё была в молодости похожа. Что? Ты молчишь? Не похожа? Ну, ладно, давай дальше. Ко мне не ходят из “собеса”, и не надо, помощи от соседей - спасибочки, их помощь с дальнобойным прицелом, начнут зариться на квартирку, бумажки подсовывать, завещательные, не надо, а “собес”, “собес”! Да выключи же телевизор, он орёт на всю громкость, я ничего не слышу! У меня моторчик, я сегодня бегала на рынок, искала помидоров, да, зимой помидоры - только богатые едят, но ты же знаешь, я не покупаю дорогого, таньги нету, да и не могу есть дорогое, застревает в глотке, нет, я купила сегодня борщовые помидоры, они почти гнилые, но для борща сойдут, приходи в гости, покормлю. Шутка. Знаю - не придёшь. Я к тебе? Я не хожу к тебе в гости по двум причинам: потому что к тебе надо подниматься на пятый этаж, а потом спускаться, а потом снова ко мне на пятый, это надо в день пройти десять этажей, нет, я здорова, да, смейся, анаболики, с моторчиком, но не для десяти этажей в день в семьдесят лет я здорова, понимаешь? Туда подниматься, потом назад, потом снова ко мне: десять раз вокруг ноги через попку в сапоги - это называется. В “хрущёвках” никогда не сделают лифтов. “Хрущёвки” вообще скоро снесут, все. Помнишь, когда мы вселялись, нам сказали, что эти дома временные, на двадцать лет всего, потом их снесут и нам дадут другие роскошные квартиры, построят другие дома, улицы и прочее. Потому что наступит коммунизм. Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! Помнишь? Мы ждали. Мы живём тут с тобой тридцать лет, и я каждый день хожу по комнате на цыпочках, потому что боюсь, что, если строили дом с расчётом на двадцать, а мы тут уже тридцать, то он может развалится от малейшего толчка, а? По идее, если его строили на двадцать, он должен был бы развалится через десять, но он стоит уже тридцать и не собирается падать ещё сорок, по-моему. А вторая причина, по которой я к тебе в гости не хожу: твой Тобик-шмобик. Раньше, когда я бывала у тебя, ты всегда кричала, накрывая чай на стол: “Никто не шевелите ногами, под столом Тобик! ” Он ходит, опустив голову и, если кто-то под столом шевелит ногами, он кусает. Он старый. Я не спрашивала у тебя про Тобика новости. Нет, не надо! Чушь собачья. Таня сказала, что кто-то похвалил Тобика на улице? Она врёт. Глисты, глисты. У него уже тридцать лет глисты. Надо их как-то вывести. Тыквенными семечками. Чесноком. Куриным помётом. У него живот битком набитый глистами, твёрдый такой живот со змеями. А ты его целуешь, глисты могут перейти в тебя - фу, какая гадость! Никто не мог похвалить его на улице. Ободранный, старый, будто им мыли посуду. Ты всё наговариваешь. Просто он нелюдимый собак был и есть. Он ходит, опустив голову, глаз не видно, заросли шерстью, весь обвешанный глистами! Я из-за него не хожу к тебе в гости. Не шевелите ногами, ужас! Ужас! Не могу себе представить, чтобы я говорила своим гостям: “Не шевелите ногами, сидите смирно, будто кол проглотили! ” Он старый. Нельзя мучать животное, я стояла и буду стоять на своём: оно что потом делать будет, ты подумала? Потом, Эллочка, это - потом, это потом обязательно наступит, наше с тобой потом. Таня возьмёт его? Она сказала? Она пообещала тебе?

МОЛЧАНИЕ.

(Тихо.) Какая же ты была страшная в гробу, Элла. Я тебя не видела много лет. Гулять ты не выходила, я тебя за много лет в первый раз вот увидела, когда твой гроб вынесли из подъезда...

МОЛЧАНИЕ.

Сменим тему. Какие там новости, что там рассказывают по твоему телевизору, нет, не надо про политику, не рассказывай, я и так слышу через телефон, у тебя так громко работает телевизор, но ты не хочешь сделать тише, это вечная история. Этого диктора, Элла, я терпеть не могу. Ну, того, который сейчас говорит. Но ты его считаешь привлекательным весьма мужчиной - о вкусах либо что-то, либо ничего, не спорят. А эта дикторша в красном платье - чудовище, торгашка с рынка, бездна вкуса, так одеваться - куда годно! Ты заметила, что нынешних баб можно разделить по типам: вот одни, как эта дикторша с испуганными глазами, ходят в шубах все, они вдруг в один день через мужей-воров разбогатели и от того, что боятся так же быстро в один день, как разбогатели, так и обнищать, а может от того, что боятся - верёвочке сколько не виться, конец будет, - может и от этого, но они такие вежливые, такие напуганные, из них доброта лживая, как патока, льётся, прям в очереди - душа-люди, ну, эта твоя Таня тоже из таких же сучек, - не будем ругаться, - у них шубы енотовые, бобровые, ондатровые, кенгуровые, в пол. Я не завидую, с чего ты взяла. Но на них же всё мешком! Другие - торгашки с рынка настоящие, “челночницы”, киоскёрши ещё. На них так всё пригнано сидит, они размалёванные, цацками увешаны, как проститутки из фильмов про буржуазию, наглые, духами воняют, молодое наше страшное гнилое племя, жуют жвачку всегда, а смотрят как на пустое место, если ты идёшь навстречу. А третьи - коммунистические сучки, которые уже сегодня, и правда, живут при коммунизме, им обещанное выполненно. Ну, они и тогда в жиру плавали, они всегда были и будут на плаву, они хамки, они суки, не сучки; начальница нашего “собеса” - из таких; я была у неё один раз, просила денег на зубы, не дала; я дура старая, зачем пошла; а она сидела в причесоне, улыбалась, как кукла, смотрела на меня стеклянными глазьми и всё время что-то нажимала под столом, да, у меня было такое чувство, что она нажимает что-то под столом, какую-то педаль и записывает куски нашего разговора на плёнку, чтоб потом против меня это использовать; ну, не знаю как: может быть, покажет где-нибудь кому-нибудь кусок из того, что я про зубы говорила и скажет: “Вот, видите, ей не надо на зубы, видите, как она зубы заговаривает, зубы показывает, такие гадости говорит про политику партии и правительства, и пусть она, раз так хочет, убирается на свой хвалёный Запад зубы свои лечить и вставлять! ” Всё может быть, с чего вы взяли, что я это выдумываю? К чему это я на неё взъелась? Не знаю. Денег ведь на зубы она мне не дала, нет такой “статьи”, сказала, только для тех есть, у кого зубы - профессия. У кого, спрашиваю, зубы - профессия? Она говорит: “У артистов”. Почему я не пошла в артистки сразу, в молодости? Сейчас бы сидела бы с зубами. Про что я говорила? А, да. Коммунистические сучки. У них волосы уложены так, будто они никогда не ложатся спать, бдят днём и ночью. И знаешь, от чего? От того, что, во-первых, они используют иностранный лак, очень крепкий, волосы становятся как верёвка от него, а во-вторых, у них есть такие специальные сеточки - они их за границей покупают, сеточки из тоненького и вместе с тем ужасно прочного металла, они спят в них и причёски таким образом сохраняются. Опять ты про глисты, глисты, глисты, хватит, Элла, мне надоело, глисты, змеи во сне! Тридцать лет я вижу во сне змеев!

МОЛЧАНИЕ.

Мы ни к какому типу баб не относимся. Мы за скобками. Я женщина в возрасте с моторчиком и на анаболиках. Ты - больная неподъемная сварливая бабушка. Ладно, хорошо, ты - Марика Рёкк, а я - нет. Мы не коммунистические сучки. Да, я была член партии пятьдесят лет, как и вы, впрочем, но это вовсе ничего не значит: обстоятельства. Я не оскорбляю вас в ваших лучших чувствах, с чего вы взяли? Я никого не классифицировала. С чего вы взяли. Что значит - классифицировать? Кого я классифицировала? И что это вообще за умное слово? Я понимаю, вы работали секретарём в домоуправлении, там такие умные слова говорили, я была обыкновенным бухгалтером, ну и что? Что это за слово умное и что он означает? Не понимаю. Выключите телевизор, мне ничего не слышно, что вы говорите. Я говорила про коммунистических сучек, которые до сих пор носят сапоги-чулки. Фу, это так отвратительно, а они думают - сексуально, сапог обтягивают икру ноги и завлекает мужчин. Нет! Я не матерюсь. Суки - это литературное слово. Как? Нет, литературное. И Даль, и Ожегов, эти и все другие словари это предлагают. Материться меня научили Даль, Ожегов, новое время. “Суки” - это литературное, не спорьте. И “говно” - литературное. Слово “говно” пишется через “о”, потому что проверочное слово “гов-ны”. Я перешла с вами на “вы” вовсе не потому, что я собираюсь с вами ссориться. Зачем нам ссориться. Мы спим рядом, почти в одной квартире, нас только стенка разделяет и мы будем зачем-то ссориться. Что я могла и что я сказала про партию плохого? Вон партбилет. На всякий случай, лежит пусть. Я его не сжигала и сжигать не собираюсь, и вам не советую. Нет, вдруг вы собираетесь сжигать. Я знаю, что вы и не собираетесь его сжигать, а просто так. Я ни на кого не доносила, не сексотила, никого не сажала - пусть лежит. Я вступала, потому что верила, что “весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем” - и вы, я знаю, почему. Вы боялись, что вы выйдете на пенсию и вас с работы погонют, у вас ведь не было мужа-защитника. И что, помогла вам ваша партия? Ну, наша. И меня выгнали, несмотря на то, что у меня была защита, муж, и его выгнали, как на пенсию вышел. Хватит, стоп, я с моторчиком, я завожусь… Роль мужчин в нашей жизни, вот темка. У вас был любовник - хорошо, друг - его звали Юра-толстая-фигура. Ну, хорошо, не толстый, а Юра-сотрудник-МУРа. У меня был Борис - председатель-дохлых-крыс. Один другого краще. Ваш был заливалкин, мой был инженегр, ваш был “Джордж из Джинкин Джаза” и мой - “Монтигомо-ястребиный-коготь”. Ах, к чёрту их обоих. А вы были Марика Рёкк, я тоже. Разве ж нам такие нужны были мужики? Мой всегда тёр тело, будто нахваливал себя. Ваш говорил: “Я йог, я мяса не ем”, и жрал капусту с утра до ночи - жадничал. Дети? Почему я должна страдать от этого. Я и не хотела детей. И без них хорошо. Потому что дети имеют способность вырастать, а потом бить своих родителей в пьяном виде, я это неоднократно видела. Всю жизнь у меня удерживали из зарплаты сколько-то там процентов за бездетность. Или у мужа? У кого-то из нас. Нужно говорить обо всём, Элла Николаевна, а вы только молчите, я от вашего молчания завожусь, я с моторчиком, потом - скандал, потом - спим-не-спим, ворочаемся, я слышу вас, вы слышите меня. О чём я говорила? О роли мужчин в нашей жизни. Ну их. В гроб, в могилу обоих. Ну их. Впрочем, они давно уже там.

МОЛЧАНИЕ.

Элла, знаешь, после смерти Бориса у меня вся мебель стала разваливаться и за эти годы всё превратилось в груду дров. Ты давно не была у меня, не видела этого кошмара. Наваждение. Сегодня сломалась табуретка. Порвалась занавеска. Надо брать булавку, вдевать верёвочку в занавеску - это так тяжко, такое напряжение мне, я не могу. Меня охватывает отчаяние от этого разгрома в квартире. У вас тоже так? Я бы не сказала. Не прибедняйтесь. У вас порядок, чистота, вы целый день ползаете с тряпочкой, умираете, но ползаете - пыль, пыль, пыль. Ах, Таня ползает. Ну, не знаю, кто из вас ползает. А я не могу. Не потому, что болею, а противно. И болею тоже. Ну и что, что ты умерла раньше.

МОЛЧАНИЕ.

Да, да, Элла, я не пойду к тебе в гости. По двум причинам. И не ходила, и не хожу, и не пойду. Невозможно. Тобик старый, сидишь и нельзя пошевелиться ногами. Он укусит. И сиди, и сиди часами, пнём, не шевелись. Тебя не кусает, а меня, где гарантии? Ну, не укусил, но мог бы укусить. А это ощущение - жить в ожидании чего-либо - самое страшное; как со смертью: вот придёт, может быть, сегодня с утра и - кусит за сердце. И не знаешь: или сегодня, или завтра, или через год ещё, или три, пять, десять. Предчувствие беды - вот что страшно. Да, я уже говорила об этом. Нет, про мебель я хотела вам рассказать мою. Да, после смерти мужа всё рассыпалось, разломалось, разлезлось - вдруг в один момент стала рушиться мебель, и с чего бы это? Постельное бельё я стираю руками, потому что, если в машине, оно превращается в клочья, всё лезет, рвётся. Просто ошмётки какие-то разноцветные приходится доставать из стиральной машины. Нет, я тоже иногда, не всегда, шоркаю, протираю тряпочкой - туда-сюда, тру, тру, мебель тру, но бесполезно, всё тускнеет, разламывается, падает, рушится. Вам хорошо - к вам приходит эта замечательная девушка Таня и она трёт, убирает, моет - вы завещали ей квартиру за это. Смотрите, как бы она вам не подсыпала в еду отраву. Я не заговариваюсь. А кто знает - от чего ты умерла? От глистов? Вскрытия ведь не делали: сказали - старая, от старости померла. Да? А что, старых нельзя травить? В бульон куриный яду, эта стерва всё может, по морде видно... Кто, кто. Таня ваша. Боже мой, когда они сюда въехали с матерью - помните? - ей было четыре годика, мы её все так любили, девчушечка, она на наших глазах росла, бегала по двору и вот превратилась в такую ведьму... В фурию!!!

За стенкой взрыв хохота, музыка, танцы, крики. ОНА помолчала, положила трубку, улыбается.

Стоп. Я с моторчиком. Я так далеко-далеко зайду. Вплоть до. Вплоть до...

Молчит, смотрит на телефон.

Зачем я сняла трубку? Ведь пока я болтала, всё время было занято у меня, а как же она сможет прозвониться, если у меня занято? Ведь у меня битый час занято. Дура, не трогай трубку, что ты сегодня к этому телефону привязалась? (Пауза.) А может, она может звонить так, что ворвётся в чужой разговор. Как телефонистка, во время разговора врывается, и вдруг говорит противным голосом: “Положите трубку! Йошкар-Ола на проводе!..”

Молчит. Пошла по комнате. Подошла к балкону, смотрит на соседнюю пятиэтажку, на метель. Взяла зачем-то в руки цветочный горшок. Горшок, будто из пыли сделан был, рассыпался в её руках. Земля просыпалась ей на ноги, на пол. ОНА держит воздух, улыбается.

Я же говорила тебе, Элла, что всё сыпется, а ты не веришь... Надо убрать землю. Земля. Они продолбили в мёрзлой земле щель, палили резиновые покрышки, вываривая землю, земля плавилась, потом пробили, пропилили в земле щель точно по размерам гроба, ломами, ледорубами, и сунули в эту щель гроб, оббитый красным сатином, щель была узенькая, но они смогли, полупьяные кладбищенские рабочие, смогли перевернуть гроб, ты выпала из него, рука желтая сухая подогнулась, и ты вывалилась на мёрзлую землю. У тебя был твёрдый живот, в нём было много глистов, я чувствовала. Засунули снова в гроб. (Пауза.) Ехали в автобусе с кладбища и Таня сказала: “Если вывалился покойник, он - нечистая сила, просто так из гроба не вываливаются, только за грехи...” (Пауза.) А вдруг - правда?

Взяла книгу с полки, книга посыпалась листочками на пол и легли листочки поверх земли. Взяла в руки полотенце - оно разлезлось, повисло на руках кусками ткани. Улыбаясь, и словно ожидая всего этого, ОНА подошла к телевизору, включила его. Телевизор вспыхнул, щёлкнул, задымил, расплавился и бесформенным куском разлёгся на полу. Она радостно улыбается, глядя на все эти превращения.

Конечно, она была колдунья. Я похожа на Марику, а она - нет, но спорила, что она - да, я - нет. Если у меня всё так после её смерти - значит, Таня была права? Колдунья - член партии? Зачем же она колдовала? Нет, что она колдовала? Зачем ей всё это надо было? Элла, почему ты себе не наколдовала бессмертную вечную жизнь?

МОЛЧАНИЕ.

Мне ничего нельзя трогать. А я люблю всё трогать, я хожу, я с моторчиком, за всё цепляюсь. Поразительно. Всё растворяется, портится, ломается, падает пылью. Стой. Я проверю - колдунья она была или нет... И очень просто! Таня отдала мне эллины вещи. Сказала - ей не надо, тряпьё это - на помойку. Старые платья. Даже свадебное. Купила на всякий случай. А Юра-толстая-фигура не сделал предложения. Я проверю: если, то - значит...

Открыла дверцы шкафа. Они с петель соскочили сразу, на пол упали. Она улыбается. Достала платье. Гладит его, тянет в разные стороны, пробует на крепость. Смеётся.

Как у Марики Рёкк. “Девушка моей мечты”. Не крепдешин, не шифон, это то, что теперь не выпускают. Парашютный шёлк! Трофейный!

Надела платье поверх своего. Накрасила губы, взбила седые волосы, смотрит в зеркало трюмо, начинает петь тихо и тонко, всё убыстряя темп:

“...Ин дер нахт ист айн мэнш нихт герн алляйне!

Дэн ди либе ин хэллен монденшайне!

Ист дас шёнсте, зи виссен, вас ихь майне!

Айнерзайтс унд андерзайтс унд ауссердэм!...”

Вынула из шкафа красное боа из куриных перьев, запахивает боа на шею, поёт:

Дэнн дер мэнш браухт айнбисхен либе!

Граде зи ист ин ди гросе вельтгетрибе!

Фюр дас хэрц фоль дас шёнсте алле трибе!

Айнерзайтс унд андерзайтс унд ауссэрдэм!...”

Смеётся, кружится, перья летят в разные стороны, боа расползается на её плечах, сыпется на пол красной пылью, платье виснет клочками. Она не замечает этого, танцует.

Элла, я стала тобой!!! Ты слышишь?! Ты так была похожа на Марику Рёкк, а теперь я стала тобой! Я стала колдуньей! “Девушка моей мечты”, колдунья! Мегера, гарпия! Но я-то буду умнее тебя, Элла, я знаю, что сделать: я сотворю себе бессмертную жизнь и они никогда не положат меня в мёрзлую землю, я никогда не вывалюсь из гроба, как ты, и никто никогда не узнает, что я колдунья, я буду жить вечно, жить вечно, вечно!!! Я буду фурией, ведьмой не на метле, не на помеле, не в ступе, я буду как Карлсон - ведьмой с моторчиком!!!

Хохочет. Видит себя в зеркале, молчит. Снимает с себя, как кожу, куски материи, достаёт из седых волос перья от боа. Молчит. Встала на колени перед телефоном.

(Шёпотом.) Элла, позвони... Элла, прости меня... Позвони мне оттуда, прошу тебя, позвони, скажи, что ты не обижаешься на меня, что ты, как всегда, прощаешь мне мою глупость, позвони! Ведь можно же как-то оттуда позвонить, ведь должна же там быть нога цивилизации, есть же там какие-то средства связи, ведь на дворе конец двадцатого века, человечество всё развивается и развивается, техника идёт вперёд и вперёд, Элла! Всё время в небо ракеты летят! Элла, позвони! Должно же быть что-то там?! А если нет - то нет и того света, Элла, нет, и тогда зачем я жила?! Элла?!

МОЛЧАНИЕ. Звонит телефон. ОНА хватает трубку.

Элла?! Вы дозвонились, Элла Николаевна?! Расскажи быстрее, что там?! Нет, как ты там?! Ты прощаешь меня, Элла, прости меня, за эти мысли чёртовы прости тоже, какая же ты колдовка, это всё Таня, дура она такая, глупая дура, мы кормили её во дворе конфетами, когда ей было четыре года, мы же не знали, что из неё вырастет фурия такая, никто ничего не знает о будущем, не предполагает, прости, Элла! Всё, ладно, потом поговорим об этом - рассказывай быстрее, что там? Там есть дороги, улицы, дома, люди? Как они одеты? Они голые? Вы едите или нет? Чем вас кормят? Элла, а ты молодая или нет? Или старая? Ты, конечно, как Марика Рёкк, красивая, в платье, ходишь и поёшь “Ин дер нахт ист айн мэнш нихт герн алляйне”? Нет, это всё ерунда, прости, Элла! Элла, ты лучше рассказывай мне всё, всё, как есть: это, действительно, на облаках? Это страшно? Это высоко? Я надела твоё платье, оно красивое, я как “Девушка моей мечты”, на которую ты была так похожа, Элла! Я буду быстро рассказывать последние новости, а потом ты расскажешь мне свои! Значит, так: вещи твои разобрали по соседям, она отдала, твоя Таня, и мебель, но многое - почти всё - она выкинула на помойку, всё сразу же засыпало снегом, я видела, как какие-то люди рылись в вещах, что-то там брали себе, ну, и хорошо, пусть, кому-то что-то пригодится, так вот, золотое колечко Таня сняла с твоей руки, взяла себе, и Тобика тоже взяла себе, не волнуйся, он при ней, старенький, ходит, бедный, опустив голову, я не смогу его проведывать, высоко, четвёртый этаж, а потом он может укусить за ногу, когда сидишь и вдруг двинешь ногой случайно, а он укусит, а я боюсь, он старый, бедняжка, совсем старый, старенький-престаренький, глистоватенький к тому же...

За стенкой взрыв хохота, аплодисменты, крики. В трубке:

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Простите, я ошибся номером, кажется...

Длинные гудки. ОНА положила трубку, молчит. Смотрит на телефон, потом на стенку, за которой веселье и крики.

ОНА. Над кем смеетесь, милочка? Надо мной? Выжила из ума, мелет всё, что ни попадя в телефон о том свете? Над кем смеётесь? Над собой смеётесь, милочка, как говаривал великий русский сатирик. И ты, Танечка, девочка четырёх лет, играющая в снегу возле нового пятиэтажного дома - и ты, милочка, станешь старухой, мгновенно. Уже завтра. Не успеешь и оглянуться, опомниться. Так быстро пролетит время. Станешь фурией. Зубы выпадут, волосы вылезут, руки дрожать будут, ноги не будут ходить, а где мой слуховой аппарат, а где моя вставная челюсть, а где мой парик, а где мои костыли, а где моя инвалидная коляска - уже завтра, Танечка, ты станешь такой, так быстро начнут говорить о тебе: “Ведьма, колдовка, старьё, фурия, Баба-Яга” - так быстро, милочка, так быстро это; ты будешь смотреть на свою отвратительную старую мордень в зеркало и думать, что девочка Танечка во дворе новой пятиэтажки играла в снежки вчера, ну, позавчера, а уже в зеркале - Смерть. Я так часто, милочка, видела это превращение из воробышка в старую ворону, из куколки - в крокодила, из Марики Рёкк в Бабу Ягу. Ты даже не представляешь, как часто. И тогда уже не надо ни золотого колечка, ни кудрей на голове, ни двухэтажной квартиры - ничего, только щель в мёрзлой земле и - скорее бы щель.

МОЛЧАНИЕ.

А платье было хорошее. Крепкий парашютный шёлк. Но - вот. С кем я говорила? Какому-то молодому дурачку, который звонил своей Танечке-воробышку почирикать и ошибся номером, и тут - я. Я опять и опять говорю с кем-то по телефону, а Элла опять и опять не может прозвониться. Конечно. Ведь у меня всё время занято. Ну да, там нет телефона. А кто проверял и кто знает - есть или нету.

Взяла коробок спичек, установила в подсвечник свечу, зажгла спичку. Свечка и подсвечник рассыпались, кучкой золы стали. ОНА молчит.

Ни к чему нельзя прикасаться. Везде смерть. Всё из песка будто. Вот и ходи, расстопырив руки. Не трогай ничего. Не садись, не двигайся, стой, и всё. Стой недвижимо, так, как будто под ногами ходит бедный старый глистоватый Тобик и, если ты пошевелишься, то он тебя укусит, стой, стой.

МОЛЧАНИЕ.

Что я ей скажу, если она позвонит? Нет, лучше снять трубку, и пусть она не звонит. Если она позвонит, то мне надо рассказать ей всё, всё, всё. Я не смогу сказать ей правду. И наврать - тоже. Она уже знает правду, наверное? Я ведь не скажу ей, что Тобику Таня поставила укол в то же утро, когда нашла Эллу мёртвой на полу, Таня сразу же вызвала “скорую”, не “труповозку”, а ветврача на дом, те прикатили, с похмелья, красные, весёлые, через Эллу переступили, всунули Тобику под мышку шприц длинный, получили свои деньги, убежали довольные, а Таня, не успел Тобик ещё и остыть, завернула его в рваный полиэтиленовый пакет, которых у Эллы много было, и вынесла его, возле бака мусорного кинула, на помойку, тут же. А я пришла, дура, проведать Тобика, я и не знала, мне это всё потом рассказали, пришла вчера, сразу после похорон, залезла на четвёртый этаж, пришла, дура, а мне с порога: “Поминать пришла? Вон пошла, меня похороны твоей подружки-Бабы Яги и так наварили, я говно за ней убирала три года, а она надо мной кочевряжилась, играла, что такая уж она распробольная, мне её квартира ещё аукнется моим здоровьем, мыла за ней, чистила, пошла вон, поминать пришла, попрошайка чертова! ” (Пауза.) Я пошла к помойке, достала Тобика, ножом поковыряла землю возле тополя у подъезда и похоронила его. Весной он вытает. Перезахороню. Если не помру к весне. А там - всё равно. Тот свет, этот - всё равно... (Пауза.) Тобик уже там. Конечно. Если умер - значит, с ней. Ходит-гуляет там. Не буду я тогда ничего врать, что его приютили, приголубили, зачем? Даже хорошо, что Таня усыпила его. Теперь они там, как и тут, вместе. И я ни в чём не виновата! Элла, я не виновата! Я не думала, и ты не думала! Ведь она была так добра к тебе, когда ты была жива! Мы обе не думали, что она так будет! Элла, я не виновата!

Звонок. ОНА хватает трубку, плачет:

Элла, я не виновата! Вы вместе там, так, да? Даже лучше! Если бы я знала, Элла, прости, я не знала, мы не знали, не знали, Элла!!!

Злой мужской голос кричит в трубке:

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Факс! Прими факс! Нажми кнопку! Я из Австралии! Ты на факсе, не знаешь, как им пользоваться!!!! Расея! Кто тебя туда на факс посадил!!!! Минута стоит, знаешь, сколько!!!! Факс!!!! Кнопку!!!! Идиоты проклятые!!!!! Как были, так и остались идиоты!!!! Факс, фак ю!!!!

ОНА, улыбаясь, положила трубку.

ОНА. Сегодня у меня просто Дом Правительства. Телефон всё время работает, не умолкает. Наверное, потому, что открыта линия. Раньше каждый вечер она была занята. Но мы никому не мешали. У нас хорошо: ни у неё, ни у меня нет блокиратора. Хороший дом. Хорошая “хрущёвка”. Напрасно мы не сделали тут дверь. Тогда бы мы ходили друг к другу. Обслуживали бы друг друга. Кормить, менять бельё, ухаживать за Тобиком, гулять с ним. Как две сестрички. И тогда Таня заняла бы и её, и мою квартиру. А меня - на улицу выкинула бы, так? Нет, зачем. Если бы мы жили, как две сестрички, то Таню мы бы вообще не знали бы. “Здрасьте” - в подъезде и - “До свидания”, и всё. Так бы мы и жили. Если бы мы знали.

МОЛЧАНИЕ. Взяла черный уголёк со стола, рисует на стенке дверь. Отошла в сторону, смотрит на рисунок, улыбается.

Австралия! (Смеётся.) Это будто - тот свет. Почему он так кричал? Из Австралии и говорит по-русски? Удивительно. Везде наши. Кругом. Все разъехались из хрущёвок по белому свету, стали людьми, ездят в “Мерседесах”, про хрущёвки, где они выросли и возле которых они играли в снегу в детстве, забыли, а мы одни тут с тобой, Элла, остались. А что ему надо было? Кричал. А может быть, тот свет не на небе, а в Австралии именно? А? А почему бы и нет? Есть много белых пятен на карте. Вдруг она как раз там ходит с Тобиком, гуляет, а кругом - кенгуру и баобабы.

МОЛЧАНИЕ.

“Девушка моей мечты”. Марика Рёкк.

МОЛЧАНИЕ. ОНА села за стол, взяла листок бумаги, ручку. Бумага рассыпалась, ручка сломалась. ОНА продолжает улыбаться.

Домовой играется, наверное. Я хотела написать Элле письмо. Если нельзя говорить по телефону, то можно написать письмо. Но домовой играется. Мой домовой похож, наверное, на Тобика: серая маленькая лохматая глистоватая собачка. Он ходит под столом и нельзя шевелить ногами - укусит. Как же тут не верить в приметы, в домовых, чертей, колдовок. Грудь чешется - кто-то скучает: примета. В одно зеркало двум девушкам нельзя смотреться - полюбят одного: примета. Иголкой уколоться - значит, кто-то любит, и это - примета. Кошка без конца мяукает - жди ребёнка. Свистеть в доме нельзя - денег не будет. Ключи на стол нельзя класть - ссора будет. А если на руке появилась бородавка - её надо обвязать ниточкой, затянуть на ниточке узелочек, узелок закопать и всё пройдет. Бородавки появляются на руках потому, что нельзя держать на ладошках лягушек. А ещё: “Икота, икота, иди до Федота. С Федота на Якова, с Якова на всякого...”

Молчит. Смотрит на телефон. Звонок. ОНА берёт трубку.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Это роддом?

ОНА положила трубку, молчит.

ОНА. Это не роддом. Какой у меня может быть роддом. И не дурдом. И не детдом. И не нардом. И даже не дом крестьянина. У меня домовой всё разломал. Один телефон оставил. Но и до него добирается. И тот уже на соплях, вот-вот рассыпется. Я номер Эллы наберу, а вдруг кто-то ответит. Пять семь один три два четыре восемь... Алло?

В трубке треск, а потом старческий голос:

ГОЛОС. Да! Ну, что? Как? Ты разве не смотришь телевизор?

ОНА. Элла?

ГОЛОС. А кто ещё? Алло?

ОНА. Элла? Это ты? Это вы?

ГОЛОС. У меня долго было занято, я говорила с Таней... Алло? Алло?

ОНА. Сделайте потише телевизор, я ничего не слышу, алло?

За стенкой крики, шум, песни.

ГОЛОС. Я слушаю новости... Сейчас кончатся. Созвонимся через пять минут?

ОНА. Нет!!! Нет!!! Элла!!! Это ты?!?! Кто там у тебя???!!!

За стенкой крики, шум, песни.

Что ты молчишь? Это ты, нет?!

ГОЛОС. Я. Кто ещё? Алло? Алло? Плохо слышно, будто ты звонишь из Австралии!

ОНА. А кто там смеётся, хохочет, танцует у тебя?

ГОЛОС. Я же говорю - новости. Подожди, я встану, сделаю потише...

ОНА. Нет, не телевизор! Это не новости! Элла, кто там у тебя?! Я через стенку, не в телефон слышу, у тебя какая-то пьянка, кто-то там поёт, пляшет, танцует, смеётся, кто это у тебя? Ты не умерла разве? Ты колдунья? Тебя не похоронили? Там Таня? Она убила Тобика? Она получила твою квартиру? Элла?!

ГОЛОС. (Через паузу.) Ты снова перепила лекарств, своих анаболиков? Алло? Что случилось? Вызвать тебе “скорую”? Тебе плохо там? Что такое там? У меня - телевизор! Тут Тобик, я и телевизор. Была Таня, сделала ужин, покормила нас и ушла, потом мы с ней поговорили по телефону и всё. Алло? Что такое?

ОНА. Стой, Элла, скажи: что у тебя там, кто там, где ты, ты - там или ты - здесь, скажи скорее, Элла?!

ГОЛОС. Алло! Плохо слышно! Я ничего не понимаю! Ну, подожди, я встану, сделаю телевизор потише...

ОНА. Стой! Не уходи! Пусть говорит! Не надо делать его тише! Элла! Стой?!

В трубке молчание.

Элла?! Элла?! Где ты?! Почему ты молчишь?! Куда ты исчезла?! Элла?! Не уходи! Постой! Только не уходи, Элла! Не умирай только, Элла! Миленькая, хорошенькая, пусть всё будет так, как было, пусть мы поругаемся много раз, помиримся, не будем по нескольку часов друг с другом разговаривать, пусть, но только не умирай! Я буду ходить к тебе, если ты не умрёшь, я буду таскать мои старые больные ноги к тебе на пятый этаж, я выдержу, я ведь с моторчиком, я приду к тебе, если ты не умрёшь! Я согласна к тебе на пятый, потом ко мне на пятый, Элла, только не умирай! Я буду терпеть твоего угрюмого Тобика, я согласна, только не уходи, не умирай! Я не буду часами шевелить ногами, буду сидеть, не двигаясь, я не буду ругать твою Таню, Бог с ней, я согласна на всё, всегда буду соглашаться с тобой, во всём, только не умирай! Я скажу тебе, что ты вылитая Марика Рёкк, что ты похожа на неё, а я - нет! Пусть день, два, три отсрочки, но только чтобы всё продолжалось, как продолжается, Элла! Прости меня, старую дуру, что я тебе перечила, говорила всё поперёк, я дурочка с моторчиком, Марика Рёкк, “Девушка моей мечты”, танцы-шманцы-обжиманцы, прости меня за то, что Тобика усыпили, за Таню прости, за то, что она веселится сейчас на твоих поминках, за платье прости, за вещи, которые выкинули, почему так всё быстро прошло, кончилось, почему, позвони мне, Элла, позвони ещё раз, мы будем говорить всю ночь, не покладём трубок, мы будем вспоминать всё, что было, чтобы не забыть, и ты, и я, и мы даже споём: “Ин дер нахт ист айн мэнш них герн алляйне! ”, что означает: “По ночам одиноких не бывает...”, слышишь, Элла?! Помнишь:

“Каждый вечер я на мосту встречаю!

Продаю цветы влюбленным в этот час!

И в тревоге сладкой замираю!

От сиянья их счастливых глаз!

Все цветы готова взять я из корзины!

Для себя гирлянды яркие сплести!

Чтоб не в силах были все мужчины

От меня влюблённых взглядов отвести!

Прекрасней чувства этого нет!

Такой уж создал женщину свет!

По ночам одиноких не бывает!

Под луной любовь ещё сильней сияет!

И меня, конечно, каждый понимает!

Ведь куда ни посмотри - везде любовь!..”

МОЛЧАНИЕ.

ГОЛОС. Что такое там? Что ты там распелась? Я сейчас постучу тебе в стенку, чтоб ты пришла в себя, в чувство! Что такое? Анаболики?

ОНА. (Плачет.) Анаболики... Анаболики...

ГОЛОС. Я видела однажды пакет с твоим лекарствами. Там было два кило. И это всё ты всовываешь в себя, химию! Нужно только травами, минералами. Но химию - это... Алло?

ОНА. Элла...Элла...

ГОЛОС. Я семьдесят два года “Элла”, ну и что? Анаболики?

ОНА. (Улыбается, вытирает слёзы.) Анаболики... Анаболики... Говори, Элла, говори...

ГОЛОС. И ты никогда не можешь позвонить позже. Всегда когда кино, “Время”, а для меня “Санта” и “Время” - святое! У тебя есть что-то святое в жизни, кроме Марики Рёкк? У меня - есть.

ОНА. Говори, Элла, говори...

ГОЛОС. Что ты бормочешь, я не слышу?

ОНА. Ругай меня, Элла, ругай ещё, ругай сильнее, за всё: за то, что не хожу к тебе, за то, что пью анаболики, за то, что всегда спорю с тобой, скажи ещё, как ты говорила: бить тебя некому... Скажи?

ГОЛОС. Да, да, бить тебя некому! Вечно одно: “Я с моторчиком! ” и понеслось, без разбору, без остановки. Скорей-скорей, не выделяя главного, важного и побочного, а ведь есть главное и побочное, слышишь? Алло?

ОНА. Так, так, Элла...

ГОЛОС. Алло? Да что там такое сегодня с тобой? Ты слышишь меня, нет? Перепила лекарств? Алло?

ОНА смотрит на оборванный шнур телефонной трубки. Положила трубку на тумбочку, телефон рассыпался. ОНА улыбается и плачет. Посмотрела на стенку, из-за которой по-прежнему несутся крики и музыка, и вдруг увидела, что рисунок на стене приобрёл реальные очертания, дверь нарисованная стала настоящей, проём дверной светится, а за ним видна другая квартира: там кровать, на кровати сидит старушка в платочке, а у ног её собачка - голову опустила, хвостом виляет. Старушка сидит, улыбается.

ОНА прошла к балкону, прижала нос к оконному стеклу. Банка с крошками для птичек вдруг высветилась, будто в ней фонарик какой зажёгся. Влетел в банку серенький весёлый воробышек, принялся крошки клевать, радостно хвостиком вертеть. ОНА смотрит, как зачарованная, на воробышка.

ОНА. (Шёпотом.) Слышу, Элла, слышу... Ты говори. Не клади трубку. Ты только говори и говори что-нибудь. Как, ты сказала, у тебя дела? Средней паршивости? Ну-ну. Говори. Говори...

ГОЛОС. Да, да, они опять пустили в космос бандуру. Снова дырки! Что они думают о будущем, о потомках. О человечестве? Тобичек, иди ко мне, под бочок, тут теплее... Он всё время ложится у входной двери, а там дует, но ему душно, я боюсь простыть и не открываю форточек, а он у двери, на сквозняке, а потом у него болезни лезут, он старый, несварение желудка, глисты, бедный мальчик, он так мучается, иди ко мне...

ОНА. Говори... Говори...

ГОЛОС. Сегодня был фильм днём, я включила, правда не сначала, там она пришла к нему с пистолетом, и убила его - представляешь какие женщины стали, ужас! - потом я что-то с Тобиком отвлеклась, смотрю дальше - а он уже живой, которого убила она! Это была научная фантастика, наверное. Не знаю, но когда его хоронили, я помню - гроб перевернулся, он из гроба выпал, такая плохая примета, такая плохая точка в жизни, но потом он в фильме - вдруг живой, живой, понимаешь? А у Тобика - глисты... Кто не любит животных - плохой человек. Молчи. Знаю я про твоё потом. Мне будет всё равно, что - потом. Всё зависит от окружающих тебя людей. Плохие, да, выкинут кошку на мороз. Но Таня чудная, я помню её с четырёх лет, ты помнишь её, малышку? Я на неё надеюсь, отдаю квартиру, Тобика, вещи, золотое кольцо с собой возьму, туда, а деньги, которые на сберкнижке - в Фонд Мира. Пусть будет мир. Правильно? Не спорь. Почему ты сегодня не споришь? Сегодня у тебя моторчик не вертится, “Девушка моей мечты”, Марика Рёкк, ты в благостном настроении, ну? Поспорь же?

МОЛЧАНИЕ.

ОНА. (Улыбается, смотрит в окно.) Ты говори, Элла... Говори что-нибудь... Про снег, про болячки, про глисты, про Тобика, я буду потом видеть во сне змей, как много лет подряд, но ты, Элла, рассказывай, будем снова и снова кружить вращаться крутиться по нашему кругу, уходить и возвращаться, говори, Элла, говори, говори, говори...

ОНА смотрит, улыбаясь, на воробышка, который сидит в банке.