Главная страница
Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава II. Ковровый саквояж
Я запихнул пару рубашек в свой старый ковровый саквояж, подхватил егопод мышку и отправился в путь к мысу Горн, в просторы Тихого океана. Покинувславный старый город Манхэттен, я во благовремении прибыл в Нью-Бедфорд.Дело было в декабре, поздним субботним вечером. Каково же было моеразочарование, когда я узнал, что маленький пакетбот до Нантакета уже ушел итеперь до понедельника туда ни на чем нельзя будет добраться. Поскольку большинство молодых искателей тягот и невзгод китобойногопромысла останавливаются в этом самом Нью-Бедфорде, дабы оттуда отбыть вплавание, мне, разумеется, и в голову не приходило следовать их примеру. Ибоя твердо вознамерился поступить только на нантакетское судно, потому что вовсем, что связано с этим славным древним островом, есть какое-то здоровое инеистовое начало, на редкость для меня привлекательное. К тому же, хотя впоследнее время Нью-Бедфорд постепенно монополизировал китобойный промысел ихотя бедный старый Нантакет теперь сильно отстает от него в этом деле, темне менее Нантакет был великим его предшественником, как Тир былпредшественником Карфагена, ведь это в Нантакете был впервые в Америкевытащен на берег убитый кит. Откуда еще, как не из Нантакета, отчалили насвоих челноках первые китобои-аборигены, краснокожие индейцы, отправившиесяв погоню за левиафаном? И откуда, как не из Нантакета, отвалил когда-то одинотважный маленький шлюп, наполовину нагруженный, как гласит предание, издалека привезенными булыжниками, которые были предназначены для того, чтобы швырять в китов и тем определять, довольно ли приблизился шлюп к целии можно ли рискнуть гарпуном? Итак, мне предстояло провести в Нью-Бедфорде ночь, день и еще однуночь, прежде чем я смогу отплыть к месту моего назначения, и посему возниксерьезный вопрос, где я буду есть и спать все это время. Ночь отнюдь невнушала доверия, это была, в общем-то, очень темная и мрачная ночь, морознаяи неприютная. Никого в этом городе я не знал. Своими жадными скрюченнымипальцами-якорями я уже обшарил дно карманов и поднял на поверхность всеголишь жалкую горстку серебра. " Так что, куда бы ты ни вздумал направиться, Измаил, - сказал я себе, стоя посреди безлюдной улицы с мешком на плече илюбуясь тем, как хмурится небо на севере и как мрачнеет оно на юге, - где быв премудрости своей ты ни порешил приклонить главу свою на эту ночь, мойлюбезный Измаил, не премини осведомиться о цене и не слишком-топривередничай". Робкими шагами ступая по мостовой, миновал я вывеску " Под скрещеннымигарпунами" - увы, сие заведение выглядело чересчур дорого и чересчур весело.Чуть подальше я увидел яркие окна гостиницы " Меч-рыба", откуда красноватыйсвет падал такими жаркими лучами, что казалось, он растопил весь снег и ледперед домом, а повсюду вокруг смерзшийся десятидюймовый слой льда лежал, словно твердая асфальтовая мостовая, и шагать по этим острым выступам былодля меня довольно затруднительно, поскольку в результате тяжкой бессменнойслужбы подошвы мои находились в весьма плачевном состоянии. " И тут чересчурдорого и чересчур весело, - подумал я, задержавшись на мгновение, чтобыполюбоваться яркими отсветами на мостовой и послушать доносящийся изнутризвон стаканов. - Но проходи же, Измаил, слышишь? Убирайся прочь от этойдвери: твои залатанные башмаки загородили вход". И я пошел дальше. Теперь яинстинктивно стал сворачивать на те улицы, которые вели к воде, ибо там, безсомнения, расположены самые дешевые, хотя, может быть, и не самые заманчивыегостиницы. Что за унылые улицы! По обе стороны тянулись кварталы тьмы, в которыхлишь кое-где мерцал свет свечи, словно несомой по черным лабиринтамгробницы. Тогда в последний час последнего дня недели этот конец городаказался совсем обезлюдевшим. Но вот я заметил дымную полоску света, падавшего из заманчиво приоткрытой двери какого-то низкого длинногостроения. Здание имело весьма запущенный вид, из чего я сразу заключил, чтооно предназначено для общественного пользования. Перешагнув порог, я преждевсего упал, споткнувшись о ящик с золой, оставленный в сенях. " Ха-ха, -сказал я себе, едва не задохнувшись в облаке взлетевших частиц праха, - ужне от погибшего ли града Гоморры этот пепел? Там были " Скрещенные гарпуны", потом " Меч-рыба". А сейчас я, наверное, попал в " Ловушку"? " Тем не менее яподнялся с пола и, слыша изнутри громкий голос, толчком отворил вторуюдверь. Что это? Заседание черного парламента в преисподней? Ряды черных лиц, числом не менее ста, обернулись, чтобы поглядеть наменя; а за ними в глубине черный ангел смерти за кафедрой колотил рукой пораскрытой книге. Это была негритянская церковь, и проповедник держал речь отом, как черна тьма, в которой раздаются лишь вопли, стоны и скрежетзубовный. " Да, Измаил, - пробормотал я, пятясь к двери, - неприятноеразвлечение ждало тебя под вывеской " Ловушки". И я снова пошел по улицам, пока не различил наконец поблизости отпристани какой-то тусклый свет и не уловил в воздухе тихий унылый скрип.Подняв голову, я увидел над дверью раскачивающуюся вывеску, на которой белойкраской было изображено нечто, отдаленно напоминающее высокую отвесную струютуманных брызг, а под ней начертаны следующие слова: " Гостиница " Китовыйфонтан", Питер Гроб". " Гроб? Китовый фонтан? Звучит довольно зловеще при данныхобстоятельствах", - подумал я. Впрочем, ведь говорят, в Нантакете этораспространенная фамилия, и сей Питер, вероятно, просто переселился сюда сострова. Свет оттуда шел такой тусклый, вокруг в этот час все казалось такимспокойным, да и сам этот ветхий деревянный домишко выглядел так, словно егоперевезли сюда из погорелого района, и так по-нищенски убого поскрипываланад ним вывеска, что я понял - именно здесь я смогу найти пристанище себе покарману и наилучший гороховый кофе. Странное это было сооружение - старый дом под островерхой крышей совсемперекосился на один бок, словно несчастный паралитик. Он стоял зажатый вкакой-то тесный и мрачный угол, а буйный ветер Евроклидон не переставаязавывал вокруг еще яростнее, чем некогда вокруг утлого суденышка бедногоПавла. А ведь Евроклидон - это отменно приятный зефир для всякого, кто сидитпод крышей и спокойно поджаривает у камина ноги, покуда не придет времяотправляться ко сну. " При оценке того буйного ветра, что носит наименованиеЕвроклидон, - говорит один древний автор, чьи труды дошли до нас вединственном экземпляре, владельцем которого являюсь я, - огромная разницапроистекает из того, рассматриваешь ли ты его сквозь оконные стекла, ограждающие тебя от холода, царящего по ту сторону, или же ты глядишь нанего из того окна, в котором нет переплетов, из окна, по обе стороныкоторого царит холод, из окна, которое лишь некто по имени Смерть можетостеклянить". " Право же, - подумал я, когда эти строки пришли мне на память, - ты рассуждаешь разумно, мой древний готический фолиант". В самом деле, глаза эти - окна, а тело мое - это дом. Жаль, правда, что не заткнуты какследует все трещины и щели, надо бы понасовать кое-где немного корпии. Нотеперь уже поздно вносить усовершенствования. Вселенная уже возведена, ключевой камень свода уложен и щебень вывезен на телегах миллион лет томуназад. Бедный Лазарь, лязгая зубами на панели, что служит ему подушкой, и вдрожи отрясая последние лохмотья со своего озябшего тела, может законопатитьсебе уши тряпьем, а рот заткнуть обглоданным кукурузным початком, но и такон не сумеет укрыться от Евроклидона. - Евроклидон! - говорит Богач в красном шлафроке (он завел себе потомдругой, еще краснее). - Уф-ф! Уф-ф! Отличная морозная ночь! Как мерцаетОрион; как полыхает северное сияние! Пусть себе болтают о нескончаемомвосточном лете, вечном, как в моем зимнем саду. Я за то, чтобы самомусоздавать свое лето у собственного своего очага. А что думает по этому поводу Лазарь? Сумеет ли он согреть посиневшиеруки, воздев их к великому северному сиянию? Быть может, Лазарь предпочел быочутиться на Суматре, а не здесь? Быть может, он с удовольствием согласилсябы улечься вдоль экватора или же даже, о боги, спуститься в самую безднуогненную, только бы укрыться от мороза? Однако вот Лазарь должен лежать здесь на панели у порога Богача, словнокит на мели, и это еще несуразнее, чем айсберг, причаливший к одному изМолуккских островов. Да и сам Богач, он ведь тоже живет, словно царь вледяном доме, построенном из замерзших вздохов, и как председатель обществатрезвенников он пьет лишь чуть теплые слезы сирот. Но теперь довольно ныть и стонать, мы уходим на китобойный промысел, ивсе это в изобилии нам еще предстоит. Давайте отдерем лед с обмерзших подошви поглядим, что представляет собой гостиница " Китовый фонтан". Глава III. ГОСТИНИЦА " КИТОВЫЙ ФОНТАН"
Входя под островерхую крышу гостиницы " Китовый фонтан", вы оказываетесьв просторной низкой комнате, обшитой старинными деревянными панелями, напоминающими борта ветхого корабля смертников. С одной стороны на стеневисит очень большая картина, вся закопченная и до такой степени стертая, что, разглядывая ее в слабом перекрестном освещении, вы только путемдолговременного усердного изучения, систематически к ней возвращаясь ипроводя тщательный опрос соседей, смогли бы в конце концов разобраться втом, что на ней изображено. Там нагромождено такое непостижимое скопищетеней и сумерек, что поначалу вы готовы вообразить, будто перед вами - трудмолодого подающего надежды художника, задавшегося целью живописатьколдовской хаос тех времен, когда Новая Англия славилась ведьмами. Однако врезультате долгого и вдумчивого созерцания и продолжительных упорныхразмышлений, в особенности же в результате того, что вы догадалисьраспахнуть оконце в глубине комнаты, вы в конце концов приходите кзаключению, что подобная мысль как ни дика она, тем не менее не так ужбезосновательна. Но вас сильно озадачивает и смущает нечто вытянутое, гибкое ичудовищное, черной массой повисшее в центре картины над тремя туманнымиголубыми вертикальными линиями, плывущими в невообразимой пенной пучине. Нуи картина в самом деле, вся какая-то текучая, водянистая, расплывающаяся, нервного человека такая и с ума свести может. В то же время в ней есть нечтовозвышенное, хотя и смутное, еле уловимое, загадочное, и оно тянет вас кполотну снова и снова, пока вы наконец не даете себе невольной клятвывыяснить любой ценой, что означает эта диковинная картина. По временам васосеняет блестящая, но, увы, обманчивая идея. - Это штормовая ночь на Черномморе. - Противоестественная борьба четырех стихий. - Ураган над вересковойпустошью. - Гиперборейская зима. - Начало ледохода на реке Времени... Но всеэти фантазии в конце концов отступают перед чудовищной массой в центрекартины. Понять, что это, - и все остальное будет ясно. Но постойте, ненапоминает ли это отдаленно какую-то гигантскую рыбу? Быть может, дажесамого левиафана? И в самом деле, по моей окончательной версии, частично основанной насовокупном мнении многих пожилых людей, с которыми я беседовал по этомуповоду, замысел художника сводится к следующему. Картина изображаеткитобойца, застигнутого свирепым ураганом у мыса Горн; океан безжалостношвыряет полузатопленное судно, и только три его голые мачты еще поднимаютсянад водой; а сверху огромный разъяренный кит, вознамерившийся перепрыгнутьчерез корабль, запечатлен в тот страшный миг, когда он обрушивается прямо намачты, словно на три огромных вертела. Вся противоположная стена была сплошь увешана чудовищными дикарскимикопьями и дубинками. Какие-то блестящие зубы густо унизывали деревянныерукоятки, так что те походили на костяные пилы. Другие были украшенысултанами из человеческих волос. А одно из этих смертоносных орудий имелосерповидную форму и огромную загнутую рукоятку и напоминало собою туразмашистую дугу, какую описывает в траве длинная коса. При взгляде на неговы вздрагивали и спрашивали себя, что за свирепый дикарь-каннибал собиралкогда-то свою смертную жатву этим жутким серпом. Тут же висели старыезаржавленные китобойные гарпуны и остроги, все гнутые и поломанные. С инымииз них были связаны целые истории. Вот этой острогой, некогда такой длиннойи прямой, а теперь безнадежно искривленной, пятьдесят лет тому назад НатанСвейн успел убить между восходом и закатом пятнадцать китов. А вот тотгарпун - столь похожий теперь на штопор - был когда-то заброшен в яванскихводах, но кит сорвался и ушел и был убит много-много лет спустя у мысаБланко. Гарпун вонзился чудовищу в хвост, но за это время, подобно игле, блуждающей в теле человека, проделал путь в сорок футов и был найден вмякоти китового горба. Пересекая эту сумрачную комнату, вы через низкий сводчатый проход, пробитый, надо полагать, на месте большого центрального камина и потомуимеющий по нескольку очагов вдоль обеих стен, попадаете в буфетную. Этакомната еще сумрачнее первой; над самой головой у вас выступают такиетяжелые балки, а под ногами лежат такие ветхие корявые доски, что вы готовывообразить себя в кубрике старого корабля, в особенности если делопроисходит бурной ночью, когда этот древний ковчег, стоящий на якоре в своемзакоулке, весь сотрясается от ударов ветра. Сбоку у стены там стоял длинный, низкий, похожий на полку стол, уставленный потрескавшимися стекляннымиящиками, в которых хранились запыленные диковины, собранные в самыхотдаленных уголках нашего просторного мира. А из дальнего конца комнатывыступала буфетная стойка - темное сооружение, грубо воспроизводившееочертания головы гренландского кита. И как ни странно, но это действительнобыла огромная аркообразная китовая челюсть, такая широкая, что чуть ли нецелая карета могла проехать под ней. Внутри она была увешана старымиполками, кругом уставленными старинными графинами, бутылками, флягами; и вэтой всесокрушающей пасти, словно второй Иона (кстати, именно так его там ипрозвали), суетился маленький сморщенный старичок, втридорога продававшийморякам горячку и погибель за наличные деньги. Устрашающи были стаканы, куда лил он свой яд. Снаружи они казалисьправильными цилиндрами, но внутри зеленое дутое стекло прехитрым образомсужалось книзу, да и донышки оказывались обманчиво толстыми. По стенкам встекле были грубо выдолблены параллельные меридианы, опоясывавшие этиразбойничьи кубки. Нальют вам до этой мерки - с вас пенни, до другой - ещепенни, и так до самого верха - китобойская доза, которую вы можете получитьза один шиллинг. Войдя в помещение, я увидел у стола группу молодых моряков, разглядывавших в тусклом свете заморские диковины. Я нашел глазами хозяинаи, заявив ему о своем намерении снять у него комнату, услышал в ответ, чтоего гостиница полна - нет ни одной свободной постели. - Однако постойте, - тут же добавил он, хлопнув себя по лбу, - вы ведьне станете возражать, если я предложу вам разделить ложе с однимгарпунщиком, а? Вы, я вижу, собрались поступать на китобоец, вот вам и надопривыкать к таким вещам. Я сказал ему, что не люблю спать вдвоем в одной постели, что если уж якогда-нибудь и пошел бы на это, то здесь все зависит от того, чтопредставляет собой гарпунщик; если же у него (хозяина) действительно нетдругого места и если гарпунщик будет не слишком неприемлем, то, уж конечно, чем и дальше бродить в такую морозную ночь по улицам чужого города, я готовудовлетвориться половиной одеяла, которым поделится со мной любой честныйчеловек. - Ну, то-то. Вот и отлично. Да вы присядьте. Ужинать-то, ужинатьбудете? Ужин сейчас уж поспеет. Я сел на старую деревянную лавку, вдоль и поперек покрытую резьбой нехуже скамеек в парке Бэттери. На другом конце ее какой-то задумчивый матрос, усердно согнувшись в три погибели и широко раздвинув колени, украшал сиденьепри помощи карманного ножа. Он пытался изобразить корабль, идущий на всехпарусах, но, по-моему, это ему плохо удавалось. Наконец нас - человек пять-шесть - пригласили к столу в соседнейкомнате. Там стоял холод, прямо как в Исландии, камин даже не был затоплен -хозяин сказал, что не может себе этого позволить. Только тускло горели двесальные свечи в двух витых подсвечниках. Пришлось нам застегнуть на всепуговицы свои матросские куртки и греть оледеневшие пальцы о кружки с крутымкипятком. Но накормили нас отменно. Не только картошкой с мясом, но еще ипышками, да, клянусь богом, пышки к ужину! Один юноша в зеленом бушлатенабросился на эти пышки самым свирепым образом. - Эй, парень, - заметил хозяин, - помяни мое слово, сегодня ночью тебябудут мучить кошмары. - Хозяин, - шепотом спросил я, - это не тот самый гарпунщик? - Да нет, - ответил он мне с какой-то дьявольской усмешкой, - тотгарпунщик - смуглый молодой человек. И пышек он никогда не станет есть, нет, нет, он ест одни бифштексы. Да и те только с кровью. - У него губа не дура, - говорю. - Но где же он сам-то? Здесь? - Вскорости будет здесь, - последовал ответ. Этот " смуглый" гарпунщик начинал внушать мне некоторые опасения. Навсякий случай я принял решение, если нам все-таки придется спать с нимвместе, заставить его раздеться и лечь в постель первым. Ужин кончился, и общество вернулось в буфетную, где я, не видя иногоспособа убить время, решил посвятить остаток вечера наблюдениям надокружающими. Внезапно снаружи донеслись буйные возгласы. Хозяин поднял голову ивоскликнул: " Это команда " Косатки"! Я утром читал, что " Косатка" появиласьна рейде. Три года были в плавании и вот пришли с полными трюмами. Ура, ребята! Сейчас узнаем, что новенького на Фиджи". Из прихожей донесся стук матросских сапог, дверь распахнулась, и к намввалилась целая стая диких морских волков. Вернее же - свирепых лабрадорскихмедведей, каковых они напоминали в своих теплых косматых полушубках инакрученных на головы шерстяных шарфах, все в лохмотьях и заплатах, ссосульками в промерзших бородах. Они только что высадились со своего корабляи прежде всего зашли сюда. Не удивительно поэтому, что они прямым курсомустремились к китовой пасти - буфету, где хлопотливый сморщенный старичокИона тут же наделил каждого полным до краев стаканом вина. Один из прибывшихпожаловался на сильную простуду, и по этому поводу Иона приготовил ипротянул ему большую дозу дегтеподобного джина, смешанного с патокой, представлявшего собой, по его клятвенному заверению, королевское средство отлюбых простуд и катаров, и свежих, и застарелых, где бы вы их ни подхватили- у лабрадорского побережья или же с подветренной стороны какого-нибудьайсберга. Хмель скоро бросился им в голову, как это обычно и случается даже ссамыми отъявленными пьяницами, когда они после плавания впервые сходят наберег, и они стали предаваться крайне буйным развлечениям. Я заметил, однако, что один из них держался немного в стороне отостальных, и хоть видно было, что ему не хочется портить здорового весельятоварищей трезвым выражением лица, в общем-то он все-таки предпочитал шуметьпоменьше, чем другие. Этот человек сразу же возбудил мой интерес; ипоскольку морские боги судили ему быть впоследствии моим товарищем поплаванию (хотя всего лишь на немых ролях, по крайней мере на страницахнастоящего повествования), я попытаюсь сейчас набросать его портрет. Он имелполных шесть футов росту, великолепные плечи и грудную клетку - настоящийкессон для подводных работ. Редко случалось мне видеть такую силищу вчеловеке. Лицо у него было темно-коричневым от загара, а белые зубы поконтрасту казались просто ослепительными. Но в затененной влажной глубинеего глаз таились какие-то воспоминания, видимо, не очень его веселившие.Речь сразу же выдавала в нем южанина, а отличное телосложение позволялодогадываться, что это рослый горец с Аллеганского кряжа. Когда пиршественноеликование его сотрапезников достигло наивысшего предела, человек этотнезаметно вышел из комнаты, и больше я его уже не видел, покуда он не сталмоим спутником на корабле. Однако через несколько минут товарищи хватилисьего. Видно, он по какой-то причине пользовался у них большой любовью, потомучто тут же поднялся крик: " Балкингтон! Балкингтон! Где Балкингтон? " - и всеони вслед за ним устремились вон из гостиницы. Было уже около девяти часов. В комнате после этой шумной оргиинаступила почти сверхъестественная тишина, и я поздравлял себя с однимнебольшим планом, который пришел мне в голову перед самым появлениемматросов. Никто не любит спать вдвоем. Право же, даже с родным братом вы всейдушой предпочли бы не спать вместе. Не знаю, в чем тут дело, но только люди, когда спят, склонны проделывать это в уединении. Ну, а уж если речь идет отом, чтоб спать с чужим, незнакомым человеком, в незнакомой гостинице, внезнакомом городе, и незнакомец этот к тому же еще гарпунщик, в таком случаеваши возражения умножаются до бесконечности. Да и не было никаких реальныхрезонов для того, чтобы я как матрос спал с кем-нибудь в одной кровати, ибоматросы в море не чаще спят вдвоем, чем холостые короли на суше. Спят, конечно, все в одном помещении, но у каждого есть своя койка, каждыйукрывается собственным одеялом и спит в своей собственной шкуре. И чем больше я размышлял о гарпунщике, тем неприятнее становилась дляменя перспектива спать с ним вместе. Справедливо было предположить, что разон гарпунщик, то белье у него вряд ли будет особенно чистым и наверняка - неособенно тонким. Меня просто всего передергивало. Кроме того, было ужедовольно поздно, и моему добропорядочному гарпунщику следовало бы вернутьсяи взять курс на постель. Подумать только, а вдруг он заявится в серединеночи и обрушится прямо на меня - разве я смогу определить, из какой грязнойямы он притащился? - Хозяин! Я передумал относительно гарпунщика - я с ним спать не буду.Попробую устроиться здесь, на лавке. - Как пожелаете. Жаль только, я не смогу ссудить вас скатертью взаменматраса, а доски здесь дьявольски корявые - все в сучках и зазубринах.Впрочем, постойте-ка, приятель, у меня тут в буфете есть рубанок. Погодитеминутку, я сейчас устрою вас как следует. - Говоря это, хозяин досталрубанок и, смахнув предварительно с лавки пыль своим старым шелковымплатком, принялся что было мочи стругать мое ложе, ухмыляясь при этомкакой-то насмешливой ухмылкой. Стружки летели во все стороны, покуда лезвиерубанка вдруг не наткнулось на дьявольски крепкий сучок. Хозяин едва невывихнул себе кисть, и я стал заклинать его во имя господа, чтобы оностановился: для меня это ложе и так было достаточно мягким, да к тому же яотлично знал, что как ни стругай, никогда в жизни из сосновой доски несделаешь пуховой перины. Тогда, снова ухмыльнувшись, он собрал стружки, сунул их в большую печь посреди комнаты и занялся своими делами, оставивменя в мрачном расположении духа. Я примерился к лавке и обнаружил, что она на целый фут короче, чем мненадо; однако этому можно было помочь посредством стула. Но она оказалась ктому же еще и на целый фут уже, чем необходимо, а вторая лавка в этойкомнате была дюйма на четыре выше, чем обструганная, так что составить ихвместе не было никакой возможности. Тогда я поставил свою лавку вдольсвободной стены, но не вплотную, а на некотором расстоянии, чтобы впромежутке поместить свою спину. Но скоро я почувствовал, что от подоконникана меня сильно тянет холодом, и понял всю неосуществимость своего плана, темболее что вторая струя холодного воздуха шла от ветхой входной двери, сталкиваясь с первой, и вместе они образовывали целый хоровод маленькихвихрей в непосредственной близости от того места, где я вздумал былопровести ночь. А, дьявол забери этого гарпунщика, подумал я; однако постой-ка, я ведьмогу упредить его - заложить засов изнутри, забраться в его постель, и пустьтогда колотят в дверь как хотят - я все равно не проснусь. Мысль этапоказалась мне недурна, но, подумав еще немного, я все-таки от нееотказался. Кто его знает, а вдруг наутро, выйдя из комнаты, я тут женаткнусь на гарпунщика, готового сбить меня с ног ударом кулака? Я снова огляделся вокруг, по-прежнему не видя иной возможности сноснопровести ночь, как только в чужой постели, и подумал, что, быть может, явсе-таки напрасно так предубежден против неведомого мне гарпунщика.Подожду-ка еще немного, думаю, скоро уж он, наверно, заявится. Я рассмотрюего хорошенько, и, может быть, мы с ним отлично вместе выспимся, кто знает? Однако время шло, другие постояльцы по одному, по двое и по троевходили в гостиницу и разбредались по своим комнатам, а моего гарпунщика всене было видно. - Хозяин, - сказал я, - что он за человек? Он всегда так поздноприходит? Дело было уже близко к двенадцати. Хозяин снова усмехнулся своей издевательской усмешкой, словно что-тонедоступное моему пониманию сильно его развлекало. - Нет, - ответил он мне, - обычно он возвращается рано. Рано в кровать, рано вставать. Ранняя пташка. Кто рано встает, тому бог дает. Но сегодня онотправился торговать. Никак не пойму, что это его так задержало, разветолько он никак не продаст свою голову. - Продать свою голову? Что за небылицы ты плетешь? - Ярость мояпостепенно возрастала. - Уж не хочешь ли ты сказать, хозяин, что в святойсубботний вечер или, вернее, в утро святого воскресенья твой гарпунщикзанимается тем, что ходит по всему городу и торгует своей головой? - Именно так, - подтвердил хозяин. - И я предупредил его, что ему неудастся продать ее здесь: рынок забит ими. - Чем забит? - заорал я. - Да головами же. Разве в нашем мире не слишком много голов? - Вот что, хозяин, - сказал я совершенно спокойно, - советую тебеугостить этими россказнями кого-нибудь другого - я не такой уж зеленыйпростачок. - Возможно, - согласился он, выстругивая из палочки зубочистку. - Датолько думается мне, быть вам не зеленым, а синим, если этот гарпунщикуслышит, как вы хулите его голову. - Да я проломлю его дурацкую голову! - снова возмутился яневразумительной болтовней хозяина. - Она и так проломана. - Проломана? То есть как это проломана? - Ясное дело, проломана. Поэтому-то, я думаю, он и не может ее продать. - Хозяин, - говорю я и подхожу к нему вплотную, холоден, как Гекла вовремя снежной бури. - Хозяин, перестаньте затачивать зубочистки. Нам с ваминужно понять друг друга и притом без промедления. Я прихожу к вам вгостиницу и спрашиваю постель, а вы говорите, что можете предложить мнетолько половину и что вторая половина принадлежит какому-то гарпунщику. И обэтом самом гарпунщике, которого я даже еще не видел, вы упорно рассказываетемне самые загадочные и возмутительные истории, словно нарочно стараетесьвозбудить во мне неприязненное чувство по отношению к человеку, с которыммне предстоит спать в одной кровати и с которым поэтому меня будут связыватьотношения близкие и в высшей степени конфиденциальные. Поэтому я требую, хозяин, чтобы вы оставили недомолвки и объяснили мне, кто такой этотгарпунщик и что он собой представляет и буду ли я в полной безопасности, если соглашусь провести с ним ночь. И прежде всего, хозяин, будьте добрыпризнать, что эта история с продажей головы вымышленная, ибо, в противномслучае, я считаю ее очевидным доказательством того, что ваш гарпунщиксовершенно не в своем уме, а я вовсе не желаю спать с помешанным; а вас, сэр, да-да, хозяин, именно вас, за сознательную попытку принудить меня кэтому я с полным правом смогу привлечь к судебной ответственности. - Ну и ну, - проговорил хозяин, едва переводя дыхание. - Довольнодлинная проповедь, особливо если кто и чертыхается еще понемножку. Да толькозря вы волнуетесь. Этот гарпунщик, о котором я вам говорю, только недавновернулся из рейса по Южным морям, где он накупил целую кучу новозеландскихбальзамированных голов (они здесь ценятся как большая редкость), и распродалуже все, кроме одной: сегодня он хотел обязательно продать последнюю, потомучто завтра воскресенье, а это уж неподходящее дело торговать человеческимиголовами на улицах, по которым люди идут мимо тебя в церковь. В прошлоевоскресенье я как раз остановил его, когда он собирался выйти за порог счетырьмя головами, нанизанными на веревочку, ну что твоя связка луковиц, ей-богу. Это объяснение рассеяло тайну, только что представлявшуюсянеобъяснимой, и доказало, что хозяин, в общем-то, не имел намерения дурачитьменя, но в то же время, что мог я подумать о гарпунщике, который всю ночь ссубботы на святое воскресенье проводил на улице за таким людоедским делом, как торговля головами мертвых идолопоклонников? - Можете мне поверить, хозяин, этот гарпунщик - опасный человек. - Платит аккуратно, - последовал ответ. - Однако, ведь уже страсть какпоздно, пора и на боковую. Ей-богу, послушайте вы меня, это отличнаякровать. Салли и я спали на этой самой кровати с той ночи, когда насокрутили. Для двоих в этой кровати места за глаза - кувыркайся как хочешь.Отличнейшая просторная кровать. Да что там говорить, пока мы спали на ней, Сал еще укладывала в ногах нашего Сэма и нашего маленького Джонни. Но потоммне однажды приснился какой-то сон, я стал брыкаться и спихнул Сэма на пол, так что он едва не сломал руку. После этого Сал сказала, что так не годится.Да вот пойдемте-ка, взгляните сами. Сказав это, он зажег свечу и протянул ее мне, пропуская меня вперед. Ноя стоял в нерешительности, и тут он, взглянув на часы в углу комнаты, воскликнул: - Ну, вот и воскресенье! Сегодня ночью вы уже не увидите своегогарпунщика. Видно, он стал на якорь где-то в другом месте. Да пошли же, пошли! Идете вы или нет? Я поразмыслил еще минуту, а затем мы зашагали вверх по лестнице, и яочутился в небольшой, холодной, как устричная раковина, комнатке, посредикоторой действительно стояла чудовищная кровать, настолько большая, что вней спокойно уместились бы четыре спящих гарпунщика. - Ну вот, - сказал хозяин и поставил свечу на старый матросский сундук, служивший здесь одновременно и подставкой для умывального таза, и столом, -теперь устраивайтесь поудобнее. Спокойной вам ночи. Я оторвал взгляд от кровати, оглянулся, но он уже исчез. Тогда я отвернул одеяло и наклонился над постелью. Далекая от какой быто ни было изысканности, она тем не менее оказалась при ближайшемрассмотрении вполне сносной. Тогда я стал оглядывать комнату, но, помимокровати и сундука-стола, не обнаружил здесь никакой другой мебели, кромегрубо сколоченной полки, четырех стен и каминного экрана, обклеенногобумагой с изображением человека, поражающего кита. Из предметов, не входящихнепосредственно в обстановку этой комнаты, здесь была скатанная иперевязанная койка, брошенная на пол в углу, а вместо сухопутного чемоданабольшой матросский мешок, содержащий, без сомнения, гардероб гарпунщика.Сверх того, на полке над камином лежала связка костяных рыболовных крючковдиковинного вида, а у изголовья кровати стоял длинный гарпун. Но что за предмет лежит на сундуке? Я взял его в руки, поднес к свету, щупал, нюхал и всяческими способами пытался прийти относительно него ккакому-нибудь вразумительному заключению. Я могу сравнить его только сбольшим половиком, украшенным по краям позвякивающими висюльками, наподобиеигл пятнистого дикобраза на отворотах индейских мокасин. В центре этогополовика была дыра, вернее, узкий разрез, вроде того, что мы видим вплащах-пончо. Но возможно ли, чтобы здравомыслящий гарпунщик нацепил на себяполовик и в подобном одеянии расхаживал по улицам христианского города? Япримерил его из любопытства, и он, словно тюк с провизией, так и пригнулменя книзу, толстый, косматый и, как показалось мне, слегка влажный, какбудто загадочный гарпунщик носил его под дождем. Не снимая его, я подошел косколку зеркала, приставленного к стене, - никогда в жизни не видел яподобного зрелища. Я с такой поспешностью выдирался из него, что едва неудавил себя. Потом я уселся на край кровати и стал размышлять о торгующем головамигарпунщике и его половике. Поразмыслив некоторое время на краю кровати, явстал, снял бушлат и стал размышлять посреди комнаты. Потом снял куртку ималость поразмыслил в одной рубашке. Но почувствовав, что полураздетый яначинаю замерзать, и вспомнив, как хозяин уверял меня, что гарпунщик сегоднявовсе не вернется домой, потому что час уже слишком поздний, я бездальнейших колебаний разулся и скинул панталоны, а затем, задув свечу, повалился на кровать и поручил себя заботам провидения. Чем там был набит матрас: обглоданными кукурузными початками или битойпосудой, - сказать трудно, но я долго ворочался в постели и все никак не могзаснуть. Наконец, я забылся легкой дремотой и готов был уже отплыть спопутным ветром в сонное царство, как вдруг в коридоре раздались тяжелыешаги и в щели под дверью замерцал слабый свет. Господи, помилосердствуй, думаю, ведь это, должно быть, гарпунщик, проклятый торговец головами. А сам лежу совершенно неподвижно, преисполнившись решением не произнести ни слова, покуда ко мне не обратятся.Держа в одной руке свечу, а в другой - ту самую новозеландскую голову, незнакомец вошел в комнату и, даже не взглянув на кровать, поставил свечупрямо на пол в дальнем углу, а сам принялся возиться с веревками, перевязывавшими большой мешок, о котором я уже упоминал. Я горел желаниемрассмотреть его лицо, но, занятый развязыванием мешка, он некоторое времястоял, отвернувшись от меня. Однако, справившись наконец с веревками, онобернулся и, о небо! Что я увидел! Какая рожа! Цвета темно-багрового спрожелтью, это лицо было усеяно большими черными квадратами. Ну вот, так я изнал: эдакое пугало мне в сотоварищи! Он, видно, подрался с кем-то, емуизрезали все лицо, и хирург наклеил пластырей. Но в этот самый момент он какраз обратил лицо к свету, и я отчетливо увидел, что это у него вовсе непластыри, эти черные квадраты на щеках. Это были какие-то пятна на коже.Вначале я не знал, что и подумать, но скоро стал подозревать истину. Мнеприпомнился рассказ о белом человеке - тоже китобое, - который попал кканнибалам и был подвергнут ими татуировке. И я решил, что и этот гарпунщикво время своих дальних плаваний пережил подобное приключение. Ну и что стого, в конце концов подумал я. Ведь это всего лишь его внешний облик, можнопод всякой кожей быть честным человеком. Однако как же объяснитьнечеловеческий цвет его лица, вернее, цвет тех участков кожи, которые лежатпо краям черных квадратов и не затронуты татуировкой? Возможно, правда, чтоэто - лишь сильный тропический загар, но, право же, я никогда не слыхал, чтобы в лучах жаркого солнца белый человек загорал до багрово-желтого цвета.Впрочем, ведь я никогда не бывал в Южных морях; быть может, южное солнце тамоказывает на кожу подобное невероятное воздействие. Между тем как все этимысли, словно молнии, проносились у меня в голове, гарпунщик по-прежнему незамечал меня. Повозившись с мешком, он открыл его, порылся там и вскореизвлек нечто вроде томагавка и какую-то сумку из тюленьей шкуры мехомнаружу. Положив все это на старый сундук в центре комнаты, он взялновозеландскую голову - вещь достаточно отвратительную - и запихал ее вмешок. Затем он снял шапку - новую бобровую шапку, - и тут я чуть было невзвыл от изумления. На голове у него не было волос, во всяком случае ничеготакого, о чем бы стоило говорить, только небольшой черный узелок, скрученныйнад самым лбом. Эта лысая багровая голова была как две капли воды похожа назаплесневелый череп. Если бы незнакомец не стоял между мною и дверью, я быпулей вылетел из комнаты - быстрее. чем расправлялся когда-либо с самымвкусным обедом. Но и при такой дислокации я начал быстро подумывать о том, чтобывыбраться незаметно через окно, да только комната наша была на третьемэтаже. Я не трус, но этот торгующий головами багровый разбойник был внеграниц моего разумения. Неведение - мать страха, и, признаюсь, я, совершенноошарашенный и сбитый с толку этим зрелищем, до такой степени боялся теперьнезнакомца, словно это сам дьявол ворвался глубокой ночью ко мне в комнату.По совести говоря, я настолько был перепуган, что не имел духу окликнуть егои потребовать удовлетворительного объяснения относительно всего того, чтопредставлялось мне в нем загадочным. Между тем он продолжал раздеваться и наконец обнажил грудь и руки.Умереть мне на этом самом месте, ежели я лгу, но только упомянутые части еготела, обычно скрытые одеждой, были разграфлены в такую же клетку, как илицо; и спина тоже была вся покрыта черными квадратами, точно он только чтовернулся с Тридцатилетней войны, израненный и весь облепленный пластырем.Мало того, даже ноги его были разукрашены, будто целый выводок темно-зеленыхлягушек карабкался по стволам молодых пальм. Теперь было совершенно ясно, что это - какой-то свирепый дикарь, в Южных морях погрузившийся на борткитобойца и таким образом попавший в христианскую землю. Меня просто тряслоот ужаса. И к тому же еще он торгует головами - быть может, головами своихбратьев. А что, если ему приглянется моя голова... господи! какой жуткийтомагавк! Но мне уже некогда было трястись, ибо дикарь теперь стал проделыватьнечто, полностью поглотившее мое внимание и окончательно убедившее меня втом, что передо мной действительно язычник. Приблизившись к своему тяжеломупончо, или плащу, или покрывалу - уж не знаю, как это назвать, - который онперед тем повесил на спинку стула, он стал рыться в его карманах и вытащилнаконец какого-то удивительного горбатого уродца, в точности такого жецвета, как трехдневный конголезский младенец. Вспомнив набальзамированнуюголову, я уже готов был впрямь поверить, что это черное создание - настоящиймладенец, законсервированный подобным же образом, но, отметив про себя, чтопредмет этот тверд, как камень, и блестит, как хороший кусок полированногочерного дерева, я заключил, что это, должно быть, всего лишь деревянныйидол, что тут же и подтвердилось. Ибо я вдруг вижу, что дикарь подходит кпустому камину, отодвигает экран и ставит своего горбатого божка, словнокеглю, под сводами очага. Боковые стенки камина и все его кирпичныевнутренности были покрыты густым слоем сажи, и мне подумалось, что этоткамин - вполне подходящий алтарь, вернее, капище для африканского идола. Я, как мог, скосил глаза в направлении полузапрятанного божка и, хотьмне было сильно не по себе, стал следить за тем, что же будет дальше.Смотрю, он выгребает из кармана плаща две горсти стружек, насыпает ихосторожно перед идолом; потом кладет сверху кусок морского сухаря и свечойподжигает стружку - вспыхнуло жертвенное пламя. Тут он стал быстрымидвижениями совать пальцы в огонь и еще быстрее отдергивать их (причем, оних, кажется, сильно обжег) и в результате вытащил, наконец, сухарь изпламени; потом он раздул немного жар, разворошил золу и почтительнопредложил обугленный сухарь своему чернокожему младенцу. Но маленькомудьяволу, видимо, не по вкусу было это подгорелое угощение, потому что ондаже губами не шевельнул. И все эти странные манипуляции сопровождались ещеболее странными гортанными звуками, издаваемыми моим набожнымидолопоклонником, который, как я понимаю, молился нараспев или же распевалсвои языческие псалмы, корча при этом противоестественные гримасы. Наконецон потушил огонь, самым бесцеремонным образом вытащил из камина своего идолаи небрежно засунул его обратно в карман плаща, словно охотник, отправляющийв ягдташ подстреленного вальдшнепа. Вся эта загадочная процедура лишь увеличила мое смущение, и видяопределенные признаки того, что близится завершение описанных деловыхопераций и что сейчас он полезет ко мне в кровать, я понял, что наступилмомент, сейчас или никогда, покуда еще не погашен свет, разрушить чары, такдолго мною владевшие. Но несколько секунд, ушедших на размышление о том, как же все-такиприступить к делу, оказались роковыми. Схватив со стола томагавк, онкакое-то время разглядывал его с обуха, а затем сунул на мгновение в пламясвечи, взяв в рот рукоятку, и выпустил целое облако табачного дыма. Вследующий миг свеча была погашена, и этот дикий каннибал со своим томагавкомв зубах прыгнул ко мне в кровать. Это уж было выше моих сил - я взвыл отужаса, а он издал негромкий возглас изумления и принялся ощупывать меня. Заикаясь, я пробормотал что-то, сам не ведая что, откатился от неговплотную к стене и оттуда стал заклинать его, кто бы он ни был такой, чтобыон не двигался и позволил мне встать и снова зажечь свечу. Но его гортанныеответы тут же дали мне понять, что он весьма неудовлетворительно улавливалсмысл моих слов. - Какая черт твоя? - произнес он наконец. - Твоя говорить, а то яубивать, черт не знай. И при этих словах огненный томагавк стал в темноте описывать кривые уменя над головой. - Хозяин! Бога ради, Питер Гроб! - вопил я. - Хозяин! Караул! Гроб! Ангелы! Спасите! - Твоя говорить! Твоя сказать, кто такая, а то я убивать, черт не знай, - зарычал людоед, устрашающе размахивая томагавком, из которого сыпались наменя огненные искры, так что белье на мне едва не загорелось. Но в этотсамый миг, благодарение господу, в комнату вошел хозяин со свечой в руке, ия, выскочив из кровати, бросился к нему. - Ну-ну, можете не бояться, - сказал он, по-прежнему ухмыляясь, - нашКвикег вас не обидит. - Да перестанете ли вы ухмыляться? - заорал я. - Вы почему не сказали мне, что этот гарпунщик - чертов каннибал? - А я думал, вы сами догадаетесь, я ведь говорил вам, что он торгует вгороде головами. Да вы напрасно волнуетесь, не бойтесь и ложитесь спокойноспать. Эй, Квикег, послушай, твоя моя понимай, этот человек с тобой будетспать, твоя понимай? - Моя много-много понимай, - проворчал Квикег, сидя на кровати и частопопыхивая трубкой. - Твоя сюда полезай, - добавил он, махнув в мою сторону томагавком иоткинув край одеяла. И, право же, он проделал это не просто любезно, а я бысказал даже, очень ласково и по-настоящему гостеприимно. Минуту я стоял иглядел на него. Несмотря на всю татуировку, это был в общем чистый, симпатичный каннибал. И с чего это я так расшумелся, сказал я себе, он такойже человек, как и я, и у него есть столько же оснований бояться меня, как уменя - бояться его. Лучше спать с трезвым каннибалом, чем с пьянымхристианином. - Хозяин, - заявил я, - велите ему запрятать подальше свой томагавк илитрубку, уж не знаю, как это у вас называется. Короче говоря, скажите ему, чтобы он перестал курить, и тогда я лягу с ним вместе. Я не люблю, когда водной кровати со мной кто-нибудь курит. Это опасно. К тому же, я незастрахован. Просьба моя была пересказана Квикегу, он сразу же ее удовлетворил иснова вежливо знаком пригласил меня в кровать, отодвинувшись к самому краю, словно хотел сказать - я и ноги твоей не коснусь. - Спокойной ночи, хозяин, - сказал я. - Можете идти. Я забрался в кровать и уснул так крепко, как еще не спал никогда вжизни.
Данная страница нарушает авторские права?
|