Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Вместе с Россией: Генерал Алексей Брусилов в воспоминаниях и документах






Из моей жизни

 

Мои воспоминания

 

Документы и письма

 

Вместе с Россией: Генерал Алексей Брусилов в воспоминаниях и документах

 

Светлой памяти Ивана ивановича Ростунова

и Владимира Алексеевича Рыбина посвящается

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

На рассвете 4 июня (22 мая по старому стилю) 1916 года более тысячи орудий армий русского Юго-Западного фронта от Припяти до румынской границы открыли огонь по позициям противника. Начался знаменитый Брусиловский прорыв, вошедший в учебники истории первой мировой войны и до сих пор не стершийся из народной памяти. Грандиозное наступление получило имя главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта генерала от кавалерии Алексея Алексеевича Брусилова. «Этот прорыв был последним крупным успехом прежней Петровской русской армии, который развивался при необычайно благоприятной, даже можно сказать блестящей обстановке. Последствием прорыва было обеспечение возможности перехода в наступление на французском фронте, Италия была спасена, Румыния оказалась втянутой в войну. Русский народ все лето 1916 года жил победами Юго-Западного фронта…», - отмечал выдающийся военный историк и теоретик А.А.Свечин.[1]

Алексей Алексеевич Брусилов родился в Тифлисе в семье профессионального военного, генерала Алексея Николаевича Брусилова, 31 августа (19 по старому стилю) 1853 года. Он и его братья рано осиротели и воспитывались в семье тетки, Г.А.Гагемейстер. Алексей был зачислен в пажи императорского двора и получил первоклассное по тому времени образование в Пажеском корпусе. Однако гвардейским офицером он не стал, а получил назначение на Кавказ, в 15-й драгунский Тверской полк. Здесь получил он первый опыт службы и принял боевое крещение во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов.

В 1881 году штабс-капитан А.А.Брусилов получил возможность пройти курс обучения в Офицерской кавалерийской школе в С.-Петербурге. Это событие открыло новые грани личности Алексея Алексеевича: окончив курс на отлично, он был зачислен в постоянный состав школы и на долгое время связал судьбу с делом военного образования. В 1902 году он становится начальником Офицерской кавалерийской школы. Здесь складывается у него новое понимание сути военного обучения, ставшее затем девизом военно-учебных заведений нашего отечества: учить тому, что нужно на войне, учить умению применять свои знания и навыки в бою, учить превосходно владеть своим оружием. В этот период А.А.Брусилов выступает и как автор нескольких военно-теоретических статей по подготовке кавалеристов.

В 1906 году Брусилов назначается начальником 2-й гвардейской кавалерийской дивизии и близко знакомится с нравами Гвардии и императорского двора. А спустя три года он уже на посту командира 14-го армейского корпуса в приграничном Варшавском военном округе знакомится со сложными отношениями на беспокойной окраине многонациональной империи. В мае 1912 года А.А.Брусилов становится помощником командующего войсками Варшавского военного округа, но здесь начинают сказываться черты характера будущего полководца, несколько осложнявшие его службу прежде в Офицерской кавалерийской школе. Позднее Алексей Алексеевич неоднократно заявлял, что является «националистом», и прямолинейность его суждений не укладывалась в сложные рамки многонационального приграничья империи.

Перевод в Киевский военный округ и командование 12-м армейским корпусом позволили применить взгляды Брусилова на военное воспитание войск на практике. Как вспоминал его начальник штаба С.А.Сухомлин, приняв корпус, Алексей алексеевич «все перевернул вверх дном, всех расшевелил, всех заставил с интересом заниматься тактической подготовкой. И этого он достиг не только тем, что предъявлял суровые требования, а главным образом тем, что сам являлся всегда усердным и талантливым руководителем, увлекавшимся от души этим интересным делом».

Взгляды А.А.Брусилова на дальнейшее развитие России как национального государства сформировали четкое отношение к грядущей мировой войне. «Я всю свою жизнь чувствовал и знал, - писал он в мемуарах, - что немецкое правительство и Гогенцоллерны непримиримейшие враги моей родины и моего народа, они всегда хотели нас подчинить себе во что бы то ни стало; это подтвердилось последней всемирной войной».

С началом войны Алексей Алексеевич был назначен командующим 8-й армией Юго-Западного фронта. Сразу же, не ожидая подтягивания корпусов из внутренних округов, армия вступила в сражения Галицийской битвы августа 1914 года. Войска 8-й армии приняли участие в Галич-Львовской операции и в Городокском (Гродекском) сражении этой битвы. Победа над австро-венгерскими войсками отдала в руки русских армий всю Восточную Галицию с главным городом – Лембергом (Львовом). Однако уже вскоре левому крылу армий Юго-Западного фронта пришлось выдержать почти месячные атаки противника от реки Сан до Карпатского хребта. В оборонительном сражении в октябре 1914 года под Хыровом А.А.Брусилов, которому была подчинена Галицийская группа из 8-й, 3-й и Блокадной армий, проявил способность хладнокровно оценивать положение на фронте и концентрировать ударные группы войск на наиболее угрожаемых направлениях, зарекомендовал себя мастером активной обороны. Правда, необходимо заметить, что австро-венгерские войска в это время испытывали недостаток в боеприпасах, особенно для артиллерии. Их атаки на Галицийскую группу велись почти без артиллерийской поддержки.

В ноябре 1914 года войска 8-й армии вели тяжелые бои за выход на Венгерскую равнину. Но в Карпатах и Бескидах противник оказал упорное сопротивление. Его атаки с целью деблокады крупнейшей крепости Перемышль (Пшемышль) разбивались о стойкость русских войск под командованием Брусилова, но и 8-й армии продвинуться вперед не удавалось. Капитуляция Перемышля 9 (22) марта 1915 года стала последним достижением армий Юго-Западного фронта.

С поздней осени 1914 года А.А.Брусилову пришлось столкнуться с новыми, не предвиденными никем ранее проблемами ведения затяжной войны. С 1874 года в России существовала всеобщая воинская повинность, но генералитет (и здесь Алексей Алексеевич не был исключением) по-прежнему оперировал понятиями, применимыми к рекрутам, обреченным на смерть в армейских рядах, и к постоянной армии. Война же велась вооруженными народами, и начинала сказываться слабая подготовка запасных и ополченцев, недостаточное развитие военно-промышленного комплекса России, устарелость системы управления и, главное, отсутствие у солдат сознания справедливости войны, в которой они вынуждены участвовать, справедливости жертв, которые несет народ России.

Прорыв русского фронта у Горлице 2 мая (19 апреля) 1915 года потряс до основания и военную, и социальную систему Российской империи. «Великое отступление» сопровождалось уничтожением всего, что могло попасть в руки противника, массовым исходом беженцев, не столько боявшимися врага, сколько оставшимися без средств, обострением межнациональных раздоров, шпиономанией, доносительством, массовой сдачей солдат в плен, интригами среди генералитета и при дворе, развалом инфраструктуры и крайним напряжением народного хозяйства страны.

А.А.Брусилову пришлось руководить войсками 8-й армии в условиях нехватки снарядов и винтовок, при отсутствии опытных командных кадров среднего и низшего звена. В воспоминаниях и рапортах он сетовал на «войска стали скверного милиционного характера» и техническую отсталость, которую «приходится окупать кровью». В июле 1915 года после оставления Львовской позиции и полного расстройства 8-й армии только поддержка Верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича, знавшего Брусилова еще по Офицерской кавалерийской школе, спасла его от отрешения от командования. Только в укреплении внутренней дисциплины в тот момент было спасение от развала армии.

К осени 1915 года войска приобрели все-таки необходимую устойчивость. Наступательный порыв австро-венгерских войск иссяк, в полосе 8-й армии они понесли тяжелое поражение в Ровенской операции, и только контрудар германских войск заставил армию Брусилова оставить только что отбитый у врага Луцк. В штабе 8-й армии в это время работал такой коллектив офицеров, который обладал и необходимыми тактическими навыками, и незаурядным стратегическим мышлением: П.Н.Ломновский, Н.Н.Духонин, Н.Н.Стогов, П.С.Махров. В ноябре 1915 года штаб армии представил Брусилову и Н.И.Иванову план наступательной операции на Луцком направлении.

В августе 1915 года был снят с должности Верховного главнокомандующего вел. кн. Николай Николаевич, и император Николай II возложил это звание на себя. А.А.Брусилов, сознавая, что царь не обладает ни военным опытом, ни необходимыми для полководца знаниями, очень серьезно переживал за судьбу армии и родины. Это предвзятое отношение распространилось на всех новых руководителей в Ставке, что сказалось на взаимопонимании и с начальником штаба Верховного главнокомандующего, М.В.Алексеевым. В марте 1916 года Алексей Алексеевич назначается главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта. Если его предшественник после неудачи в т.н. «Рождественском наступлении» отказался в принципе от всех наступательных действий, то Брусилов получил возможность реализовать разработки своего армейского штаба.

Поэтому на совещании в Ставке 1 (14) апреля 1916 года Брусилов выступил инициатором демонстративной операции на Луцком направлении и подтвердил, что руководимые им войска могут успешно наступать. Получив такую стратегическую задачу, он вместе с начальником штаба армий Юго-Западного фронта В.Н.Клембовским предложили в каждой армии готовиться к прорыву, чтобы ввести в заблуждение противника относительно направления главного удара. Замысел удался: хотя разведка противника и определила Луцкое направление как главное, но упорные атаки, развернутые всеми армиями фронта, не позволили австро-венгерскому командованию (Северо-Восточный фронт) сосредоточить многочисленные резервы на наиболее опасном направлении. Противнику не хватило ни сил, ни средств (в это время большая часть тяжелой артиллерии действовала против Италии, вновь испытывался острый недостаток снарядов).

Наступление Юго-Западного фронта носило поистине новаторский характер. Командующие армиями – А.М.Каледин, В.В.Сахаров, Д.Г.Щербачев, П.А.Лечицкий – впервые для русской армии применяли массировано химическое оружие и бронеавтомобили, бомбардировку с воздуха, умело вели контрбатарейную борьбу. В результате позиции противника были захвачены и на Луцком, и на Галичском, и на Буковинском направлении. австро-венгерское командование было в панике, и только поддержка германских войск позволила избежать разгрома. Теперь надлежало только развить успех захватом Ковельского железнодорожного узла, которым обеспечивалась связь германского Восточного и австро-венгерского Северо-Восточного фронтов. Но для этого нужны были значительные резервы, а их предусмотрено не было. Более того, русская разведка не смогла вскрыть группировку резервов противника. И М.В.Алексеев, и А.А.Брусилов не предполагали, что противник, готовясь отразить наступление, вывел в оперативный резерв до 20% всех своих сил.

На Луцкой дуге противник организовал сильные контрудары, и для их отражения потребовалось снять войска с ударных участков армий Северного и Западного фронтов. Ставка довольно оперативно организовала перевозку этих корпусов и боеприпасов, но теперь осуществить крупный прорыв на Виленском направлении, как предусматривалось ранее, стало невозможным. Сперва направление удара армий Западного фронта было перенесено к Барановичам, но там русские атаки были отражены. А войскам Брусилова, борющимся за Ковель и овладевшим всей Буковиной, были необходимы подкрепления. М.В.Алексееву пришлось выбирать между риском нового поражения войск А.Е.Эверта и успешными действиями А.А.Брусилова. Алексеев выбрал последнее, превратив Северный и Западный фронты по собственному выражению «в источник пополнения войск Брусилова».

Сам Алексей Алексеевич не был готов к тому, чтобы армиями его фронта наносился главный удар летней кампании 1916 года, как это было сделано директивой Ставки 9 июля (26 июня). Дальнейшее развитие операций не планировалось заранее, и хотя на Галицийском и Буковинском направлении в июле-августе его войска вновь одержали победу и продвинулись вперед, выйдя вновь на Карпатский хребет, противник устоял, избежал разгрома и лишь вытеснялся ценой огромных потерь на заранее подготовленные позиции. Все чаще и чаще войска противника наносили чувствительные контрудары, громя подготовленные для развития успеха плацдармы. Неопределенность стратегических замыслов Ставки вылилась в кризис доверия среди генералитета. Брусилов обвинял Эверта в бездействии, Эверт стоически переносил незаслуженные упреки, не перекладывая вину на Ставку. Сентябрьские бои по всему фронту не дали никакого результата, несмотря на присоединение к Антанте полумиллионной румынской армии.

В октябре-ноябре 1916 года Брусилову было поручено продолжать атаки и выделить войска для поддержки терпящей поражение Румынии. В условиях начавшегося кризиса снабжения и перегруженности железных дорог, в обстановке запутанных отношений в среде союзного командования эта задача была невыполнимой. Удалось только спасти наиболее стойкие остатки румынских войск, чтобы затем вновь обучить и пополнить их и бросить в бой.

Сам Алексей Алексеевич считал, что тот тактический и оперативный успех, который имели армии Юго-Западного фронта, превзошел ожидания весны 1916 года и мог быть достигнут только благодаря наступлению по всему фронту. Однако для решающего разгрома врага было необходимо или большее превосходство в силах, которого Брусилов не имел, или деморализация врага, которой не удалось достигнуть. Но высшее руководство противоборствующей стороны само признавало, что Брусиловский прорыв, осуществленный без превосходства в артиллерии – главном ударном средстве – спутал все планы Четверного союза на всех фронтах, заставил во всяком случае до осени отдать инициативу Антанте.

В наступательной операции на Сомме летом 1916 года англо-французские войска, имея серьезное преимущество в артиллерии и авиации, впервые в мире применив танки, не сумели добиться разгрома противника, безвозвратные потери которого достигали 170 тыс. человек. А войска Алексея Алексеевича Брусилова в течение почти трех месяцев успешно теснили врага, потерявшего в результате безвозвратно до полумиллиона солдат и офицеров (в том числе более 400 тыс. пленных). Правда, этот успех был завоеван дорогой ценой: 355 тыс. убитых и пропавших без вести, до 1, 1 млн. раненых и контуженных.

Имя Брусилова в течение нескольких недель завоевало популярность в общественных кругах России. Но не все представители общественности проявляли искренность в отношении к полководцу. Его популярность и скептическое отношение к самодержавию были использованы либеральной оппозицией для захвата власти. Уверенный в том, что монархия не может обеспечить России победу в войне, а значит и не даст возможности дальнейшего развития русской нации и русского государства, А.А.Брусилов не смог удержаться от вовлечения его в политическую борьбу 1917 года.

Вскоре после свержения самодержавия кандидатура Брусилова стала рассматриваться для замещения поста Верховного главнокомандующего. Сам Алексей Алексеевич надеялся, что революция поможет солдатским массам осознать благородные, как он полагал, цели России в мировой войне[2]. Но, как он позднее отмечал, «кто же строит плотину во время наводнения». Более прав оказался его предшественник, М.В.Алексеев: «Армия без дисциплины становится угрозой для собственного государства». Новое наступление летом 1917 года, получившее сперва название «наступление Брусилова-Керенского», кончилось провалом и прорывом русского фронта у Тарнополя, а как следствие – новой вспышкой политической борьбы в стране. В этих условиях последовало фактическое удаление заслуженного полководца из армии.

Трагические события октября 1917 года, в которых невольно пострадал сам Алексей Алексеевич, начавшийся на его глазах и затронувший и его лично, и всю его семью «красный террор», гибель единственного сына Алексея на фронте гражданской войны, репрессии протв сослуживцев и родственников – все это заставило Брусилова пересмотреть свои взгляды на революцию. Но в одном он остался неизменен: в служении отечеству, в принесении ей возможно большей пользы в любых условиях. В обстановке гражданской войны это был нейтралитет и призывы к примирению. Связная белого движения Нестерович-Берг так описывает свою встречу с полководцем в 1918 году:

«Он лежал, но чувствовал себя бодро. Сказал, что рана не так серьезна, но ей нарочно не дает зажить, чтобы оставили в покое и большевики, и не большевики. Я передаю ему письмо, привезенное из Новочеркасска, в котором генералу предлагалось бежать на Дон с помощью нашего комитета. Брусилов прочел письмо, положил под подушку и сказал, отчеканивая слова:

- Никуда не поеду. Пора нам забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным.

Меня как громом поразило.

- Что передать от Вас на Дону?

- То, что я сейчас сказал, так и передайте.

- В таком случае говорить мне больше не о чем, заявила я и поспешила уйти.

На душе было очень тяжело. Боже мой! А там-то, на Дону, меня так убеждали вывезти Брусилова. Я сознавала, что в Брусилове и его жене я приобрела опасных врагов».[3]

Угроза национальным интересам России заставила А.А.Брусилова вступить в 1920 году в Красную армию. Он выступил инициатором созыва Особого Совещания с привлечением опытных военных для борьбы с польским нашествием. В те дни газета «Правда» писала:

«В высокой степени знаменательно, что А.А.Брусилов признает безусловно правильной советскую политику, выразившуюся в безоговорочном признании независимости Польской республики. Не менее знаменательно и то, что А.А.Брусилов самым фактом предложения своих услуг для дела борьбы с буржуазно-шляхетской Польшей как бы подтвердил от лица известных общественных кругов, что рабоче-крестьянская власть имеет право ждать и требовать поддержки и помощи от всех честных и преданных народу граждан, независимо от их прошлого воспитания, в той великой борьбе на Западе, от которой зависит будущее трудовой России».

Плодотворной была работа Алексея Алексеевича в Военно-исторической комиссии для изучения опыта минувшей войны при Главном штабе РККА. Здесь он разрабатывал тему «Галицийская битва 1914 года» и летом 1920 г. выступил в дискуссии о Луцком прорыве 1916 года. Работа в комиссии стала началом творческого осмысления пройденного полководцем пути, а разработки этого времени в полном составе вошли в воспоминания генерала.

Большой общественный резонанс вызвало и «Воззвание ко всем бывшим офицерам, где бы они не находились», написанное Брусиловым и подписанное его сослуживцами. Но прекратить гражданскую войну он, конечно, был не в силах, а кроме того, тяжело переживал, когда новой власти нужно было только его имя, а не его способности и стремление служить России.

Тем не менее, служение Брусилова продолжалось. Он вновь вернулся к организации кавалерийской подготовки, которой занимался в Офицерской кавалерийской школе. Совмещение военного поста инспектора кавалерии Красной Армии с работой в Главном управлении коннозаводства и коневодства Народного комиссариата земледелия дало возможность впервые соединить боевую подготовку личного состава с экономическим ее обеспечением. Алексей Алексеевич не только снискал уважение в глазах советских руководителей, таких как Н.И.Муралов и М.В.Фрунзе, но и пытался помочь бывшим офицерам российско-императорской армии выжить в Советской России.

Но обстановка послереволюционной страны была чужда Алексею Алексеевичу. Он поневоле был «свой среди чужих, чужой среди своих». Особенно это проявлялось в непримиримости белоэмигрантской прессы, трубившей о «продавшемся» красным генерале. Особенно такое отношение сказалось во время лечения Брусилова в Чехословакии весной 1925 года.

Отчужденность белой эмиграции, особенно офицерства, поразила тогда не только самого Алексея Алексеевича, но и лучших представителей интеллигенции. Так, Е.Д.Кускова писала позднее философу Н.А.Бердяеву: «Когда в церкви Св.Николая в Праге наши господа эмигранты не подали руки Брусилову (об этом я говорила на докладе), и шарахнулись от его протянутой руки, я (сознаюсь Вам) резко ощутила свою связь с ним [Брусиловым – С.Н.] и ненависть к ним».

Духовные и физические силы Алексея Алексеевича были на исходе. В конце 1925 года болезнь его обострилась, в марте следующего года он заболел крупозным воспалением легких. 17 марта 1926 года полководец ушел из жизни. Похороны его в Новодевичьем монастыре, у Смоленского собора, были организованы Революционным военным советом СССР по христианскому православному обряду и с подобающими воинскими почестями. На похоронах были представители высшего руководства Красной армии, священники, дипломаты Чехословакии и Финляндии. Но никто из представительств бывших союзников России по Антанте не пришел отдать последний долг одному из выдающихся полководцев этого блока. В некрологе, подписанном Народным комиссаром по военным и морским делам К.Е.Ворошиловым, отмечалось, что весь Реввоенсовет уважал Брусилова, «ценил его глубокий ум, прямоту его взглядов, его искреннюю лояльность по отношению к Советской власти». Вдова генерала до самой смерти в 1938 году получала персональную пенсию от Советского правительства.

После А.А.Брусилова осталось богатое документальное и эпистолярное наследие. Последние годы жизни он писал воспоминания о тех великих испытаниях, что выпали на долю нашего отечества и самого полководца, никогда не отделявшего себя от родины. Замысел этого труда возник у полководца в первой половине 1918 года, когда он из-за ранения был прикован к постели и впервые надолго был оторван от общественной жизни. Затем повлияли на его творчество появившиеся в России оригиналы и переводы воспоминаний германского императора Вильгельма II и его генералов – Э.Фалькенхайна, П.Гинденбурга, Э.Людендорфа, а затем и первый том воспоминаний А.И.Деникина «Очерки русской смуты». Стимулом стала и работа генерала в Военно-исторической комиссии при Главном штабе Красной армии. Судя по краткому предисловию, некоторым ссылкам на исторические издания того времени, труд «Мои воспоминания о великой всемирной войне», был создан в 1920-1923 годах. Рукописного оригинала не сохранилось. Имеющаяся в личном фонде А.А.Брусилова в Российском государственном военно-историческом архиве рукопись[4] представляет собой машинописный текст с внесением правки темно-синими и зелеными чернилами и карандашом. Почерк правок принадлежит как самому Алексею Алексеевичу, так и его жене, Надежде Владимировне.

Как сообщает сам автор, он диктовал воспоминания машинистке, О.Н.Тихомировой, а затем делал поправки в тексте. Первый абзац воспоминаний полностью написан от руки А.А.Брусиловым. Почерки Алексея Алексеевича и Надежды Владимировны очень схожи, поэтому не всегда можно с точностью определить авторство поправок и дополнений. Кроме того, не исключена возможность того, что Н.В.Брусилова правила рукопись со слов и замечаний мужа.

После завершения работы над рукописью возникла необходимость создать воспоминания о всей жизни полководца. Н.В.Брусилова вспоминает:

«Вот он теперь (мы с ним в санатории «Узкое» КУБУ) диктует мне свою автобиографию, свои воспоминания с раннего детства и юности. Это нужно сделать как первую часть к тому, что он уже написал от 1914 года до 1917 года. Все это требует большой отделки. А пока я жива, хочу дополнить несколько все это и своими беспристрастными словами, помочь написать будущую характеристику моего бедного Алексея Алексеевича».

Отрывки из воспоминаний А.А.Брусилова в 1927 году публиковались в журнале «Война и революция», а в 1929 году было предпринято первое издание его труда – «Мои воспоминания».[5] Одновременно было предпринято издание мемуаров Брусилова в Риге и в Париже. Содействие изданию рукописи оказали начальник Политического управления Красной армии А.С.Бубнов, нарком обороны К.Е.Ворошилов, начальник Военной академии Р.П.Эйдеман. Однако рукопись подверглась существенной правке, главы о событиях 1917 года были фактически написаны заново. Глава «Виновники возникновения великой войны»[6], содержащая выпады против Германии, не публиковалась вообще (видимо, в свете тесного сотрудничества РККА и Рейхсвера). Публиковавшийся текст хранится в Государственном архиве Российской Федерации.

Тем не менее, книга вскоре стала библиографической редкостью. До 1983 года «Мои воспоминания» выдержали шесть изданий, но текст был подвергнут еще более жесткой цензуре и утратил некоторые места, опубликованные в 1929 году. Кроме того, было еще одно обстоятельство, препятствующее полной публикации воспоминаний. В 1930 году жена и свояченица генерала выехали на лечение в Чехословакию и не вернулись в СССР. С собой они увезли личный архив Алексея Алексеевича, переданный затем в 1938-1940 годах в Русский зарубежный архив в Праге.

В 1948 году архив семьи Брусиловых, вывезенный за границу Н.В.Брусиловой, был передан в Советский Союз. Среди документов была обнаружена рукопись второй части воспоминаний генерала, посвященных периоду 1917-1925 годов. По тексту и по конечной дате, а также по обнаруженным тогда свидетельствам Н.В.Брусиловой, эта часть «Моих воспоминаний» была написана во время лечения в Карловых Варах, в апреле-начале июня 1925 года, то есть буквально ударным темпом, в то время как «Мои воспоминания о всемирной великой войне» создавались как минимум четыре года. Содержание второй части было явно враждебно советской власти. Поскольку архивная служба в то время входила в структуру Министерства внутренних дел СССР, тут же была предпринята экспертиза текста, но глубокого анализа сделано не было.

Министр внутренних дел С.Н.Круглов поспешил доложить об «антисоветской находке» лично И.В.Сталину. В 1948 году рукопись была передана на секретное хранение в Центральный государственный военно-исторический архив СССР[7]. Был засекречен и личный фонд Брусилова, изъят из печати готовившийся сборник документов о нем.[8]

Спустя несколько лет вопрос о рукописи вновь был поднят. В 1953 году с ней знакомился Министр обороны СССР Г.К.Жуков. В 1961 году по требованию научной общественности была осуществлена повторная всесторонняя экспертиза рукописи и было признано, что это скорее всего искусная подделка с использованием отдельных текстов самого А.А.Брусилова, осуществленная Н.В.Брусиловой или другими лицами. Имя полководца в этой связи вновь обрело права гражданства в научной и общественной жизни страны. Впервые была сделана попытка создать научную биографию полководца.[9]

Но «сомнительная» рукопись вновь оказалась в недрах спецхрана, недоступная для исследователей. Этот фактор еще более подогревал интерес к ней, учитывая, что по многим вопросам истории первой мировой войны воспоминания А.А.Брусилова рассматривались как единственный источник. В 1987 году гриф секретности наконец был снят. Спустя два года по инициативе директора ЦГВИА СССР В.А.Рыбина отрывки из второй части воспоминаний увидели свет в «Военно-историческом журнале».[10] Авторы публикации, Т.Ф.Павлова и В.М.Шабанов, категорически утверждали, что рукопись подлинная. В.М.Шабанов подчеркивал, что «в воспоминаниях [Н.В.Брусиловой – А.В.], хранящихся в ЦГАОР, нет каких-либо общих мест с воспоминаниями Алексея Алексеевича».[11]

Но в 1961 году три независимых эксперта рассматривали всю рукопись, а не только два листа, как в 1948 году. Был проведен не только графологический, но и лингвистический анализ обоих текстов. Специалисты тогда пришли к выводу, что «во многих местах рукописи встречаются фразы, характеристики людей, оценки событий и т.п., вызывающие сомнения в их принадлежности А.А.Брусилову. Сравнение этих мест с рукописью «Воспоминаний» Н.В.Брусиловой показывает, что по языку и стилю они весьма близки, вплоть до совпадения некоторых выражений и оценок».[12]

В 1994 году автор книги о Брусилове Ю.В.Соколов писал: «И вот теперь рукопись Брусилова, надиктованная им жене, снова, как и в 1948 году, признана подлинной. Я, разумеется, не могу быть экспертом, да и рукопись не держал в руках, хотя и пытался увидеть ее, но склонен считать, что она подлинная».[13] Никаких веских аргументов в подтверждение такой уверенности не приводится.

В 2001 году было осуществлено «полное» издание воспоминаний А.А.Брусилова коллективом Российского государственного военно-исторического архива[14]. Однако и здесь полноты не было достигнуто. Даже в первой части сохранились купюры, сделанные в 1929 году, полностью отсутствует археографический анализ источника. Практически отказались в данном издании и от научного комментирования, перепечатав довольно посредственные даже для своего времени примечания к изданию 1929 года. Комментарии охватили только большинство лиц, упоминаемых в воспоминаниях. В предисловии указывается, что «на сегодняшний день ни в одном из отечественных архивов не обнаружено каких-либо источников, опровергающих авторство А.А.Брусилова».[15] Следует добавить: на сегодняшний день ничем и не подтверждается авторство А.А.Брусилова.

Даже беглое прочтение рукописи показывает, что в ней есть места, целые страницы, которые сам Брусилов, как профессиональный военный, написать просто не мог. При изучении личного фонда А.А.Брусилова бросается в глаза то обстоятельство, что в нем почти нет материалов о его службе после 1920 года и практически отсутствуют документы, написанные им лично. Нет в фонде и черновых набросков, заметок, вариантов отдельных глав, правки второй части автором.

Итак, перед нами, по всей видимости, предстает некая амальгама из разрозненных заметок как самого Брусилова (возможно), так и других лиц, хорошо отредактированная, с приданием ярко выраженной антисоветской направленности. Если вспомнить о негативном отношении к Алексею Алексеевичу белой эмиграции, становится понятным, кому было выгодно сделать из него некоего «подпольщика». История же дает много примеров научных фальсификаций. Так, по указанию Наполеона Бонапарта были составлены «Завещание Петра Великого» и мемуары принца Евгения Савойского, более полувека считавшиеся подлинными. А «Дневники Анны Вырубовой», сработанные А.Н.Толстым и П.Е.Щеголевым? Не говорим уже о публикациях в «Красном архиве» 1920-х годов, которые во многом расходились с оригиналами.

Но не это главное. Главное то, чтобы рукопись была доступна исследователям, чтобы была введена в научный оборот. Для этого необходимо научное издание этого важного источника по истории России в эпоху великого и трагического переворота. В этом отношении вторая часть мемуаров полководца, чьему бы перу она ни принадлежала, также является своеобразным и важным историческим источником со своими оригинальными особенностями.

Вопрос об авторстве во многом был политизирован. Личность А.А.Брусилова продолжает рассматриваться с позиции «качелей»: то превозносят до небес, пишут романы и поэмы (И.Сельвинский в 1943 году), то обвиняют в «двурушничестве» (Н.П.Шляпников в 1948). А Алексей Алексеевич остается самим собой: русским генералом, слугой отечеству в разнообразных проявлениях этого служения. «Я считаю долгом каждого гражданина не бросать своего народа и жить с ним, чего бы это ни стоило», - писал А.А.Брусилов. С ранних лет он был воспитан в атмосфере службы родине, он не мог оторвать свою судьбу от судьбы страны, до конца дней своих считая себя могущим помочь отечеству. Помочь своими навыками, знаниями, возможностями на том или ином посту. В этом отношении можно было бы видеть в нем карьериста, но сама карьера для него была служением. А.А.Брусилов обладал сложным, неуживчивым характером, был склонен к напрасным обвинениям в адрес коллег и соратников, но нельзя не заметить, что на каждом месте службы он собирал коллектив лучших знатоков своего дела. В воспоминаниях (первая часть, и это характерно) отражены типичные воззрения полководца-аристократа. Это и определенное фрондерство по отношению к монарху, и корпоративность при оценках коллег (постоянные выпады в адрес офицеров службы Генерального штаба), и умолчание негативных сторон собственной деятельности (боевые действия в мае-июле 1915 года).[16] Первая мировая война в значительной мере изменила его взгляды на роль России в мире и на ее дальнейшую судьбу. «Если придется выбирать между царем и Россией – я пойду за Россией», - сказал А.А.Брусилов А.Ф.Керенскому накануне революции[17]. В этом отражается весь его характер.

Настоящая публикация включает все три части воспоминаний полководца. В тексте восстановлены авторские номера и названия глав, все купюры и изменения, допущенные при редактировании подлинника как при жизни, так и после смерти автора. Они выделены курсивом. Вставки рукой Н.В.Брусиловой выделены жирным шрифтом. В угловых скобках приведены варианты оригинала, исправленные затем при работе над рукописью. Датировка событий в тексте сохранена авторская, в примечаниях как правило двойная: по старому и новому стилю. Примечания по тексту даны в конце каждой части, по упоминаемым лицам – в специальном указателе. Они составлены по исторической и мемуарной литературе, по документам из фондов РГВИА и ГАРФ. Издание снабжено приложением схем боевых действий. В приложении приводятся наиболее интересные документы, характеризующие деятельность и взгляды А.А.Брусилова.

Мы выражаем признательность А.Г.Кавтарадзе и заведующей архивохранилищем коллекций документов по истории белого движения и эмиграции ГАРФ Л.И.Петрушевой за содействие в подготовке этого издания.

 

Кандидат исторических наук В.А.Авдеев

Кандидат исторических наук С.Г.Нелипович

 

ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ.

 

С детских лет до войны 1877-1878 г.

Я родился в 1853 году 19 августа старого стиля (1 сентября нов. ст.) в г. Тифлисе. Мой отец[i] был генерал-лейтенант и состоял в последнее время председателем полевого аудиториата Кавказской армии[ii]. Он происходил из дворян Орловской губернии. Когда я родился, ему было 66 лет, матери же моей всего лет 27-28. Я был старшим из их детей. После меня родился мой брат Борис, вслед за ним Александр, который вскоре умер, и последним брат Лев. Отец мой умер в 1859 году от крупозного воспаления легких. Мне в то время было 6 лет, Борису 4 года и Льву 2 года. Вслед за отцом через несколько месяцев умерла от чахотки и мать, и нас, всех трех братьев, взяла на воспитание наша тетка, Генриетта Антоновна Гагемейстер, у которой не было детей. Ее муж Карл Максимович очень нас любил, и они оба заменили нам отца и мать в полном смысле этого слова.

Дядя и тетка не жалели средств, чтобы нас воспитывать. Вначале их главное внимание было обращено на обучение нас различным иностранным языкам. У нас были сначала гувернантки, а потом, когда мы подросли, гувернеры. Последний из них, некто Бекман, имел громадное на нас влияние. Это был человек с хорошим образованием, кончивший университет, отлично знал французский, немецкий и английский языки и был великолепным пианистом. К сожалению, мы все трое не обнаруживали способностей к музыке и его музыкальными уроками воспользовались мало. Но французский язык был нам как родной; немецким же языком я владел также достаточно твердо; английский же язык я вскоре, с молодых лет, забыл вследствие отсутствия практики.

Моя тетка сама была также выдающаяся музыкантша и славилась в то время своей игрой на рояле. Все проезжие артисты обязательно приглашались к нам, и у нас часто бывали музыкальные вечера. Да и вообще общество того времени на Кавказе отличалось множеством интересных людей, впоследствии прославившихся и в литературе, и в живописи, и в музыке. И все они бывали у нас. Но самым главным впечатлением моей юности были, несомненно, рассказы о героях кавказской войны. Многие из них в то время еще жили и бывали у моих родных. В довершение всего роскошная южная природа, горы, полутропический климат скрашивали наше детство и давали много неизгладимых впечатлений.

Я прожил в Кутаисе до 14 лет, а затем дядя отвез меня в Петербург и определил в Пажеский корпус[iii], куда еще мой отец зачислил меня кандидатом. Поступил я по экзамену в 4-й класс и быстро вошел в жизнь корпуса. В отпуск я ходил к двоюродному брату моего названного дяди, графу Юлию Ивановичу Стембоку. Он занимал большое по тому времени место директора Департамента уделов[iv]. Видел я там по воскресным дням разных видных беллетристов, Григоровича, Достоевского и многих других корифеев литературы и науки, которые не могли не запечатлеться в моей душе. Учился я странно: те науки, которые мне нравились, я усваивал очень быстро и хорошо, некоторые же, которые были мне чужды, я изучал неохотно и только-только подучивал, чтобы перейти в следующий класс: самолюбие не позволяло застрять на второй год. И когда в 5-м классе я экзамена не выдержал и должен был оставаться на второй год, я предпочел взять годовой отпуск и уехать на Кавказ к дяде и тетке.

Вернувшись обратно через год, я, минуя шестой класс, выдержал экзамен прямо в специальный, и мне удалось быть в него принятым. В специальных классах было гораздо интереснее. Преподавались военные науки, к которым я имел большую склонность. Пажи специальных классов, помимо воскресенья, отпускались два раза в неделю в отпуск. Они считались уже на действительной службе. Наконец, в специальных классах пажи носили кепи с султанами и холодное оружие, чем мы, мальчишки, несколько гордились. В летнее время пажи специальных классов направлялись в лагерь в Красное Село, где мы в составе учебного батальона участвовали в маневрах и различных военных упражнениях. Те же пажи, которые выходили в кавалерию, прикомандировывались на летнее время к Николаевскому кавалерийскому училищу[v], чтобы приготовиться к езде. Зимою пажи, выходившие в кавалерию, ездили в придворный манеж, где на свитских лошадях, под управлением одного из царских берейторов[vi], мы изучали искусство ездить и управлять лошадью. В то время при Пажеском корпусе еще не было ни своего манежа, ни лошадей. В 1872 году войска Красносельского лагеря закончили свое полевое учение очень рано - 17 июля, тогда как обыкновенно лагерь кончался в августе месяце. В этот знаменательный для нас день всех выпускных пажей и юнкеров собрали в одну деревню, лежавшую между Красным и Царским Селом (названия ее не помню), и император Александр II поздравил нас с производством в офицеры[vii]. Я вышел в 15-й драгунский Тверской полк, стоявший в то время в урочище Царские Колодцы в Закавказском крае. Пажи имели в то время право выбирать полк, в котором хотели служить, и мой выбор пал на Тверской полк вследствие того, что дядя и тетка рекомендовали мне именно этот полк, как ближе всего стоявший от места их жительства. В гвардию я не посягал выходить вследствие недостатка средств.

Вернувшись опять на Кавказ уже молодым офицером, я был в упоении от своего звания и сообразно с этим делал много глупостей, вроде того, что сел играть в стукалку с незнакомыми людьми, не имея решительно никакого понятия об этой игре, и проигрался вдребезги до последней копейки. Хорошо, что это было уже недалеко от родного дома, и мне удалось занять денег благодаря престижу моего дяди. Я благополучно доехал до Кутаиса. Через некоторое время, едучи в полк и проезжая через Тифлис, я узнал, что полк идет в лагерь под Тифлисом, и поэтому остался в Тифлисе ждать его прибытия.

В то время в Тифлисе был очень недурной театр, много концертов и всякой музыки, общество отличалось своим блестящим составом, так что мне, молодому офицеру, было широкое поле деятельности. Таких же сорванцов, как я (мне было всего 18 лет), там было несколько десятков. Наконец, к 1 сентября, (прибыв в полк, я тотчас же явился) к командиру полка полковнику Богдану Егоровичу Мейендорфу. В тот же день перезнакомился со всеми офицерами и вошел в полковую жизнь. Я был зачислен в 1-й эскадрон, командиром которого был майор Михаил Александрович Попов, отец многочисленного семейства. Это был человек небольшого роста, тучный, лет сорока, чрезвычайно любивший полк и военное дело. Любил он также выпить; впрочем, я должен сказать, что и весь полк в то время считался забубенным. Выпивали очень много и почти все при каждом удобном и неудобном случае. Большинство офицеров были холостяки; насколько помню, семейных было 3-4 человека во всем полку. К ним мы относились с презрением и юным задором.

В лагере жили в палатках и каждый день к вечеру все, кроме дежурного по полку, уезжали в город. Больше всего нас привлекала оперетка, во главе которой стоял Сергей Александрович Пальм (сын известного беллетриста 70-х годов Александра Ивановича Пальм), его брат Григорий Александрович Арбенин, Колосова, Яблочкина, Кольцова, Волынская и много других талантливых певцов и певиц. Даже такие великие артисты, как О. А. Правдин, начинали свою артистическую карьеру в этой оперетке. Кончали мы вечер, обычно направляясь целой гурьбой в ресторан гостиницы «Европа», где и веселились до рассвета. А. И. Сумбатов-Южин, тогда начинавший писать стихи и пьесы студент, участвовал в ужинах, дававшихся артистам. Иногда приходилось, явившись в лагерь, немедленно садиться на лошадь, чтобы отправляться на учение. Бывали у нас фестивали и в лагере, которые зачастую кончались дуэлями, ибо горячая кровь южан заражала и нас, русских.

Помнится мне один случай. Это был праздник, кажется, 2-го эскадрона. Так как наш полковой священник оставался в Царских Колодцах, то был приглашен протопресвитер[viii] Кавказской армии Гумилевский. Сели за стол очень чинно, но к концу обеда князь Чавчавадзе[ix] и барон Розен из-за чего-то поссорились, оба выхватили шашки и бросились друг на друга. Офицеры схватили их за руки и не допустили кровопролития. Но в это время о. Гумилевский, с перепугу и не желая присутствовать при скандале, хотел удрать из этой обширной палатки, причем застрял между полом и полотном настолько основательно, что мы были принуждены его извлечь, посадить с торжеством на извозчика и отправить домой. На рассвете состоялась дуэль между Чавчавадзе и Розеном, окончившаяся благополучно: противники обменялись выстрелами и помирились.

К сожалению, далеко не всегда эти нелепые состязания кончались так тихо; бывало много случаев бессмысленной гибели человеческой жизни. Однажды и я[x] был секундантом некоего Минквица, который дрался с корнетом нашего же полка фон Ваком. Этот последний был смертельно ранен и вскоре умер. Был суд. Минквица приговорили к двум годам ареста в крепости, а секундантов, меня и кн. И. М. Тархан-Муравова, к четырем месяцам на гауптвахту. Потом наказание нам было смягчено, и мы отсидели всего два месяца. Подробностей этой истории я хорошо не помню, но причина этой дуэли была сущим вздором, как и причины большинства дуэлей того времени. У меня осталось только впечатление, что виноват был кругом Минквиц, так как это был задира большой руки, славившийся своими похождениями, - и романтическими, и просто дебоширными[xi]. Хотя конечно это был дух того времени, и не только на Кавказе, и не только среди военной молодежи. Времена Марлинского, Пушкина, Лермонтова были от нас еще сравнительно не так далеки, и поединки, смывающие кровью обиду и оскорбления, защищающие якобы честь человека, одобрялись и людьми высокого ума и образования. Так что ставить это нам, зеленой молодежи того времени, в укор - не приходится.

В отношении военного образования, любви к чтению и дальнейшего самообразования мы сильно страдали, и исключений среди нас в этом отношении было немного, хотя Кавказская война привлекла на Кавказ немало людей с большим образованием и талантами. Замечалась резкая черта между мало образованными офицерами и, наоборот, попадавшими в их среду людьми высокого образования. В этой же среде вертелось немало военных авантюристов вроде итальянца Корадини, о котором ходило много необыкновенных рассказов, или офицера Переяславского полка Ковако, изобретателя электрической машинки для охоты на медведей.

 

Война 1877-1878 гг.

В Турецкой войне 1877-1878 гг. я уже участвовал лично в чине поручика и был полковым адъютантом Тверского драгунского полка.

В 1876 году мы стояли в своей штаб-квартире в урочище Царские Колодцы Сигнахского уезда Тифлисской губернии. Много было толков о войне среди офицеров, которые ее пламенно желали. Однако никто не надеялся на скорое осуществление этой надежды. В особенности нетерпеливо рвались в бой молодые офицеры, наслушавшиеся вдоволь боевых воспоминаний от своих старших товарищей, участвовавших в Турецкой войне 1853-1856 гг.[xii] и в кавказских экспедициях. Как вдруг 2-го или 3-го сентября была получена командиром полка телеграмма начальника штаба Кавказского военного округа, в которой предписывалось полку немедленно двинуться через город Тифлис в Александропольский лагерь. Трудно описать восторг, охвативший весь полк по получении этого известия. Радовались предстоящей новой и большинству незнакомой боевой деятельности (все почему-то сразу уверовали, что без войны дело не обойдется); радовались неожиданному перерыву в однообразных ежедневных занятиях по расписанию; радовались, наконец, предстоящему, хотя бы и мирному походу, который заменял собою скучную до приторности штаб-квартирную казарменную жизнь.

Часто, впоследствии, при перенесении разных тяжких невзгод, вспоминалась нам наша штаб-квартира в радужном свете, но в это время, я уверен, что не было ни одного человека в полку, который не радовался бы от всего сердца наступившему военному времени.

Впрочем, нужно правду сказать, что едва ли кто-либо был особенно воодушевлен мыслью идти драться за освобождение славян или кого бы то ни было, так как целью большинства была именно самая война, во время которой жизнь течет беззаботно, широко и живо, содержание получается большое, а вдобавок дают и награды, что для большинства было делом весьма заманчивым и интересным.

Что же касается нижних чинов, то думаю, что не ошибусь, если скажу, что более всего радовались они выходу из опостылевших казарм, где все нужно делать по команде; при походной же жизни у каждого - большой простор. Никто не задавался вопросом, зачем нужна война, за что будем драться и т.д., считая, что дело царево - решать, а наше - лишь исполнять. Насколько я знаю, такие настроения и мнения существовали во всех полках Кавказской армии.

6 сентября полк, отслужив молебен, покинул свою штаб-квартиру в составе 4 эскадронов; нестроевая же рота была оставлена в Царских Колодцах впредь до особого распоряжения, потому что все тяжести были оставлены на месте, за неимением средств поднять их своими силами. Полковой обоз был у нас в блестящем положении, так как стараниями нашего бывшего полкового командира барона Мейендорфа были изготовлены фургоны, как у немецких колонистов, на прочных железных осях; но у нас по мирному времени было всего 15 подъемных лошадей, да и то весьма незавидных, а потому пришлось двинуться с места с помощью обывательских подвод и погрузить строевых лошадей походным вьюком, забрав притом лишь самое необходимое на короткое время.

Стодвадцативерстное расстояние от Царских Колодцев до г. Тифлиса полк прошел в трое суток и в Тифлисе имел две дневки. После первого же перехода оказалось много побитых спин у лошадей; по прибытии же в Тифлис оказалось, что побиты спины чуть ли не у половины лошадей полка, хотя у большинства это ограничивалось небольшими ссадинами на хребте у почек лошади, которые скоро прошли бесследно. Виною была, конечно, малая сноровка людей, которые не умели ловко укладывать вещи в чемоданы и, приторачивая их к задней луке, недостаточно подтягивали, а кроме того сами на походе болтались в седле.

Командир 1-го эскадрона майор князь Чавчавадзе просил и получил разрешение вместо чемоданов сделать своему эскадрону подушки, которые набивать вещами и класть на ленчик[xiii] под попоной. Способ такой возки вещей практиковался во время Кавказской войны во всех наших драгунских полках и был взят у казаков. Другие эскадроны последовали примеру 1-го эскадрона, и мы всю кампанию проходили с такой укладкой вещей, оказавшейся действительно весьма практичной и удобной.

Жирные тела лошадей, не втянутых заблаговременно в работу, при первых относительно больших переходах в сильную жару (как упомянуто выше, мы прошли 120 верст в три перехода, без дневок, в обыкновенное же время проходили это расстояние в пять переходов с двумя дневками) дали себя знать: лошади сразу спали с тела и осунулись.

Я остановился на этих мелочах потому, что тут немедленно сказалось неправильное воспитание всадников и лошадей в мирное время, т.е. погоня за красотой и блеском в прямой ущерб боевому делу. Тому были виною не командир полка и не эскадронные командиры, которые, будучи старыми кавказскими офицерами, не могли симпатизировать таким приемам обучения, но поневоле покорялись требованиям свыше, с досадою выбивая из головы боевой опыт и заменяя его изучением и обучением плац-парадным замашкам, которые всегда были так противны кавказцам. Результаты мирного воспитания нашего, как я упомянул, сказались тотчас же; потом нам пришлось пожинать еще много плодов этого воспитания, и пришлось опять, уже во время войны, учиться и учить старым сноровкам, брошенным по приказанию и выплывшим снова наружу, как только мы столкнулись с боевой деятельностью.

9 сентября эшелон, состоявший из нашего полка и 5-й пешей батареи Кавказской гренадерской дивизии, двинулся из Тифлиса по Дилижанскому шоссе в г. Александрополь, куда и прибыл, согласно данному маршруту, 26 сентября.

На первом переходе батарея пошла между дивизионами драгун, хотя неприятеля, конечно, и предвидеться не могло около Тифлиса, да еще в мирное время. При таком порядке не замедлила подтвердиться пословица, что пеший конному не товарищ: пешая батарея совсем заморилась и все-таки отставала от головного дивизиона, который постоянно должен был останавливаться, чтобы дать подтянуться колонне; задний же дивизион шел черепашьим шагом. К счастью, со второго перехода был изменен порядок движения, и батарея пошла отдельно; полк же старался развить шаг лошадей и достиг того, что, подходя к Александрополю, мы легко делали около 7 верст в час, причем было обращено строгое внимание на то, чтобы хвост каждого эскадрона не рысил и не смел оттягивать. Шли мы без мундштуков, на трензелях[xiv].

В Александрополе нас встретил и пригласил к себе на обед, как офицеров, так и нижних чинов, 154-й пехотный Дербентский полк, у которого мы и пировали почти целую ночь. Нечего говорить, что как большинство тостов, так и все разговоры были на тему «война», которую мы надеялись предпринять осенью же. Обычай встречи и угощения прибывающей воинской части какой-либо другой частью твердо укрепился тогда в кавказских войсках; такие две части называли себя кунаками, т.е. друзьями. Обычай этот имеет великий смысл в боевом отношении, так как такие части-кунаки не только не покинут друг друга в бою, но и приложат все силы помочь друг другу и выручить как на поле брани, так и в походе и в лагере.

В начале октября[xv] был отдан приказ о сформировании действующего корпуса на кавказско-турецкой границе и о назначении командующим корпусом генерал-адъютанта Лорис-Меликова*. В день своего прибытия он произвел войскам лагеря тревогу, а после церемониального марша собрал вокруг себя всех офицеров и сказал соответствующую случаю речь. Мы ей очень обрадовались, так как, во-первых, могли из нее заключить, что дело положительно клонится к войне, которой мы очень желали, а, во-вторых, нам объявлено было о выдаче полугодового оклада жалованья сверх нормы и о переходе на довольствие по военному положению.

Вскоре после того кавалерия действующего корпуса получила новую организацию: Кавказская кавалерийская дивизия, состоявшая из 4 драгунских полков, была расформирована, и были составлены три сводных кавалерийских дивизии. 1-я и 3-я дивизии состояли из 1 драгунского и 4 казачьих полков, а 2-я - из 2 драгунских и 3 казачьих. Начальником кавалерии был назначен генерал-майор кн. Чавчавадзе, а начальниками дивизий: 1-й-Свиты Его Величества генерал-майор Шереметьев, 2-й - генерал-майор Лорис-Меликов и 3-й - генерал-майор Амилахвари (3-я дивизия была в Эриванском отряде).

Одновременно с этим было приказано усиленно готовиться к зимней кампании. Началась усиленная покупка полушубков для нижних чинов, насколько мне помнится, по высокой цене и с большими затруднениями. Интендантство же доставило в наш полк всего лишь около ста полушубков довольно плохого качества. Началась также покупка обозных лошадей для укомплектования их по военному времени; на каждую обозную лошадь отпущено было казной 100 рублей, и покупка этих лошадей не составила никакого затруднения.

26 октября объявлена была дислокация войск действующего корпуса для расположения на зимних квартирах.

1-й кавалерийской дивизии выпало на долю зимовать в духоборских селениях и армянских аулах пограничного Ахалкалакского уезда. Тверской драгунский полк, вошедший в состав этой дивизии, выступил из Александрополя 29 октября и прибыл на свои зимние квартиры 1 ноября.

На зиму полк разместился в трех духоборских деревнях. Стоянка была сносная в отношении расположения людей и лошадей, но по причине сильных холодов и метелей, а главное по привычке добиваться тучных тел у лошадей в ущерб их выносливости и силе, проездки не делались. Рассуждали так: будет война или нет - бабушка надвое сказала, а во всяком случае на военном смотру лошадей нужно показать наподобие бочек, а то, пожалуй, въедет порядком. Такой взгляд совершенно не разделял наш новый начальник дивизии, но его требования были нам еще мало известны. Эскадронные командиры не могли так быстро переменить привычек, усвоенных в мирное время, и хотя на словах вполне соглашались с мнением, что лошадь, хорошо кормленная, требует и хорошей езды, но на деле как-то так выходило, что друг перед другом они не могли не хвастаться телами лошадей и старались перещеголять других в этом именно направлении.

Тут еще раз наглядно подтвердилась истина, о которой так много говорят и пишут, и которая все-таки забывается по миновании необходимости: в мирное время от войск нужно требовать непременно и исключительно только того, что необходимо им в военное время. Эта забывающаяся истина впоследствии очень часто напоминала о себе, и много раз мы проклинали наши мирные методы обучения.

К январю 1877 года полк был приведен в материальном отношении в блестящее положение. Оставшаяся часть полкового обоза и необходимые тяжести прибыли к полку из Царских Колодцев в декабре, так что мы могли тронуться в поход по данному приказанию тотчас же.

1 апреля, по телеграмме командующего, полк выступил в г. Александрополь усиленным маршем в два перехода. Погода была ненастная; громадные сугробы таявшего снега препятствовали движению обоза. Поэтому полк, прибывший своевременно к месту назначения, два дня оставался без обоза. К этому же времени все войска главных сил были стянуты к Александрополю. 11 апреля, хотя нам никто ничего не объявлял, разнесся между нами слух, что 12-го будет объявлена война, и что мы в ночь с 11-го на 12-е перейдем границу. В 7 часов вечера весь лагерь, по распоряжению корпусного командира, был оцеплен густой цепью с приказанием никого в город из лагеря не выпускать, а затем в 11 часов вечера все полковые адъютанты были потребованы в штаб корпуса, и там нам продиктовали манифест об объявлении войны и приказ командующего корпусом, в котором значилось, что кавалерия должна перейти границу в 12 часов ночи. Так как оставалось всего полчаса до 12 часов, то я поскакал в свой лагерь для объявления этой новости. Я застал лагерь уже собранным и всех готовившимися к выступлению. Кто, когда и как успел это объявить, - оказалось невозможным узнать; сам командир полка полковник Наврузов удивлялся, почему полк собирается.

Выступили мы в 12 1/2 часов ночи и быстро подошли к турецкой казарме, стоявшей на правом берегу Арпачая. Ночь была очень темная. Река была в полном разливе. Мы переправились частью в брод и частью вплавь. Турки крепко спали, и нам стоило больших усилий разбудить их и потребовать сдачи их в плен. После некоторых переговоров турки, видя себя окруженными, исполнили наше требование и сдались без единого выстрела вместе со своим бригадным командиром. Другая наша колонна так же успешно выполнила возложенное на нее поручение. Мы взяли тогда в плен больше сорока сувари (турецкие драгуны) и сотню турецкой конной милиции со значком.

Сделав около 60 верст в первый день перехода границы, полк имел первым ночлегом село Кизил-Чах-Чах. После этого 1-я Кавказская кавалерийская дивизия, в состав которой мы входили, начала снимать неприятельские посты по Арпачаю, не удаляясь внутрь страны. К вечеру стало известно, что турецкий отряд из трех родов войск стоит верстах в двадцати от нас. Начальник дивизии послал разведку в сторону противника, а дивизию расположил биваком около какого-то турецкого селения[xvi], название которого я не помню. К пяти часам утра, когда приказано нам было выступить, разведка точно выяснила, что турецкий отряд со своего бивака снялся и спешно отступил к Карсу. Мы двинулись за ним, но догнать его не могли.

Подойдя к Карсу[xvii], мы узнали, что значительный отряд турецких войск выступил из Карса в Эрзерум и что с этим отрядом ушел главнокомандующий Анатолийской армией Мухтар-паша. Обойдя вокруг крепости Карса, на что потребовалось много времени, мы погнались за Мухтар-пашой. Взяли много отставших турецких солдат, часть их обоза, но догнать самый отряд не могли и заночевали у подножия Саганлукского хребта с тем, чтобы на другой день вернуться обратно к Карсу. В окрестных селениях турки встречали наши войска угрюмо и молча, армяне же с восторгом. Когда мы выступили из Александрополя, у нас было взято на двое суток сухарей и больше ничего. А так как шли уже третьи сутки после нашего выступления, то приказание «растянуть» не могло быть выполнено, ибо уже все сухари были съедены. Лазаретный фургон и обоз обились с дороги и попали в руки шайки башибузуков[xviii], которые убили и изуродовали нескольких солдат. Все эти жертвы были ни к чему, так как Мухтар-паша успел удрать в горы и скрылся в лесу. Ночью был сильный холод, огней разводить не позволяли, и мы были очень злы. Вместо Мухтар-паши взяли нескольких отсталых пленных с оружием, часть обоза и патронных ящиков.

На рассвете следующего дня выступили обратно, но, проходя мимо карсских укреплений, наткнулись на засаду, желавшую преградить нам путь к нашим главным силам. При стычке, насколько мне помнится, мы потеряли одного или двух воинов, засаду опрокинули и вернулись обратно к востоку от Карса, где встретились с нашей пехотой. Помнится мне, 26 апреля[xix] было донесено главному командованию, что большие стада быков пасутся за северным фронтом Карса. Туда была отправлена бригада кавалерии, состоящая из Тверского полка и, кажется, казачьего Горско-Моздокского. Скота мы не встретили, но зато встретились с производившим вылазку из Карса турецким отрядом, состоявшим из пехоты, артиллерии и кавалерии. Турецкая пехота цепями начала наступать на нас. Наш полк спешился и открыл по ним ружейный огонь. Тогда турки открыли и орудийный огонь. У нас появились убитые и раненые офицеры и солдаты. Ввиду наличия перед нами значительных турецких сил приказано было отступать, посадив спешенные части опять на лошадей.

Я ехал за своим полковым командиром шагах в десяти от него, как вдруг со страшным воем неприятельский снаряд упал между командиром полка и мною и разорвался. Лошадь полковника Наврузова сделала большой скачок, оборвав все четыре повода, и понесла его, врезавшись в третий эскадрон, где ее и словили. Моя лошадь от испуга опрокинулась навзничь, и я вместе с нею упал на землю. Затем она вскочила и ускакала, я же остался пеший. В это время весь наш отряд тронулся рысью, и я, чтобы не попасть в плен, побежал по пахотному полю. Когда я увидел моего трубача, изловчившегося поймать мою лошадь, я несказанно обрадовался, быстро вскочил на нее и понесся догонять свое начальство. На этом, собственно, и кончился наш бой с турками, вернувшимися обратно в Карс.

Постепенно Карс охватывался нашими войсками, и скоро мы его обложили со всех сторон. Вскоре подвезли осадную артиллерию, и началась первая осада крепости.

Время это для нас было очень беспокойное. Ежедневно турки делали вылазки; тогда кавалерию вызывали вперед, и мы должны были на рысях в разомкнутом порядке доходить, под сильным артиллерийским огнем, до ближайших фортов, никогда не сталкиваясь с неприятелем, теряя людей, и возвращались домой. Помнится мне следующий случай. Некий майор Артадуков[xx], увидев неприятельскую батарею, стоявшую на открытом поле, развернул свой дивизион и, бросившись на нее в бешеную атаку, прогнал ее. Но доскакать до нее вплотную не смог, так как перед батареей оказалась громаднейшая балка с очень крутыми берегами, по которым он спуститься не мог. Увидев, что батарея удирает и, таким образом, цель достигнута, он скомандовал: «повзводно налево кругом». Во время этого поворота крепостная граната из Карса, попала во взвод эскадрона, причем убило лошадей всего взвода, но ни одного человека не ранило. Граната, ударив по голове правофланговой лошади и спускаясь ниже, последней лошади во взводе оторвала копыто. Я никогда более такого случая в жизни не видал. Этим 2-м взводом 2-го эскадрона командовал 17-летний вольноопределяющийся Р.Н.Яхонтов, брат моей второй жены, который получил за это дело георгиевский крест. Мне пришлось молодым офицером начинать воевать рядом с ним и закончить свои боевые подвиги старым генералом в Германскую войну 1914-1917 гг., имея его у себя в штабе уже старым полковником. Он провел всю свою жизнь в Тверском полку и последние два года перед германской войной был в отставке. Когда же Германия нам объявила войну, он примчался ко мне с Кавказа одушевленный старой дружбой и желанием послужить еще родине под моим начальством, что я и имел возможность ему устроить, тем более, что я его горячо любил и считал его благородным, верным мне другом.

Яхонтов был удивительно чистой души, скромный и тихий человек. Прожил он 66 лет, и никто никогда не слышал, чтобы он с кем-нибудь поссорился или на него кто-либо серьезно сердился. Его любили и старые, и молодые. Выйдя в отставку, он продолжал жить в Царских Колодцах и, будучи старым холостяком, был окружен громадной полковой семьей. И не только в полку, но и среди поселян он был любим. Кроме книг и токарного станка, его страстью была охота. Охотники всего Кавказа хорошо его знали и любили, так как вместе с ним исходили и изъездили все дебри, самые глухие и непроходимые места в горах и лесах. Историю Кавказа, нравы и обычаи, поверья и легенды множества народностей, его населяющих, он знал удивительно. Беседа с ним была крайне интересна, так как он был очень остроумный, наблюдательный и всегда добродушно-веселый собеседник. В революционные годы присутствие его было для меня большим утешением. Он был мистиком. Близость верований и убеждений, общие воспоминания, твердость его духа делали наши беседы большой для меня отрадой. В 1920 году он сильно болел, буквально погибая от истощения. Он провел в своей жизни три войны: Турецкую 1877-78 гг., Японскую - 1904-05 г. и Германскую - 1914-1917 гг., у него было много боевых наград и отличий, но так страдать от голода и холода, как в Москве в 1918-1920гг., ему раньше не приходилось. У него в комнате в эти зимы бывало до 4 мороза. Тогда нам всем бывало худо. Это, конечно, и отозвалось на нас всех, но меня лично несколько лучше питали, так как многие друзья делились со мной куском хлеба. Яхонтов служил в Главкоже, в канцелярии Главного военно-инженерного управления, наконец покойный друг наш Дмитрий Николаевич Логофет перед самой своей смертью устроил его в Туркпредставительство по конной части. Слабый, больной, исхудалый, он в лютые зимы тащился ранним утром на службу, добросовестно работал и иногда возвращался домой, усталый и измученный, в 6 и 7 часов вечера. Когда со службы его сократили, он был страшно потрясен. Начались хождения и часовые ожидания в очередях, в профсоюзе, на бирже труда и т. д. Не стало сил, и он, жестоко страдая от грудной жабы, туберкулеза легких и расширения сердца, скончался. Для меня и моей семьи это была тяжелая потеря. После моих братьев и сына это был мне самый близкий человек. Последнюю услугу он оказал мне, начертив для меня две карты галицийских битв. Какое горячее участие принимал он во всем, касавшемся моих военных дел и лично меня, видно из его писем к сестрам с войны. При жизни я его любил, но мало ценил, и теперь только это сознал.

Продолжаю дальше. Мы называли эти вызовы кавалерии к Карсу «выходами на бульвар», и этот «бульвар», признаться, нам порядочно надоел.

Вскоре наш полк переместился с восточной на западную сторону Карской долины. В это же время двинули и отряд, состоявший, насколько мне помнится, из Кавказской гренадерской дивизии, 2-й Сводной казачьей дивизии с с






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.