Глава девятнадцатая. Я выше сказал, что Демидов был большой ханжа, он постоянно крестился, ставил свечи и прикладывался ко всем иконам

Я выше сказал, что Демидов был большой ханжа, он постоянно крестился,
ставил свечи и прикладывался ко всем иконам, но в религии был суевер и
невежда. Он считал за преступление рассуждать о религии, может быть потому,
что не мог рассуждать о ней. Нам он ужасно надоедал, кстати и некстати
приставая: " молитесь, деточки, молитесь, вы ангелы, ваши молитвы бог
слышит". Точно ему сообщено, чьи молитвы доходят до бога и чьи не доходят. А
потом этих же " ангелов" растягивали и драли, как Сидоровых коз. Сам же себя
он, как большинство ханжей, считал полным, совершенным христианином и
ревнителем веры. Архимандрит же был христианин в другом роде, и притом, как
я сказал, он был умен и образован. Проповеди его были не подготовленные,
очень простые, теплые, всегда направленные к подъему наших чувств в
христианском духе, и он произносил их прекрасным звучным голосом, который
долетал во все углы церкви. Уроки же, или лекции его отличались
необыкновенною простотою и тем, что мы могли его обо всем спрашивать и
прямо, ничего не боясь, высказывать ему все наши сомнения и беседовать. Эти
уроки были наш бенефис - наш праздник. Как образец, приведу одну лекцию,
которую очень хорошо помню.
" Подумаем, - так говорил архимандрит, - не лучше ли было бы, если бы
для устранения всякого недоумения и сомнения, которые длятся так много лет,
Иисус Христос пришел не скромно в образе человеческом, а сошел бы с неба в
торжественном Беличий, как божество, окруженное сонмом светлых, служебных
духов. Тогда, конечно, никакого сомнения не было бы, что это действительно
божество, в чем теперь очень многие сомневаются. Как вы об этом думаете? "
Кадеты, разумеется, молчали. Что тут кто-нибудь из нас мог бы сказать,
да мы бы на такого говоруна и рассердились, чтобы не лез не в свое дело. Мы
ждали его разъяснения, и ждали страстно, жадно и затаив дыхание. А он
прошелся перед нами и, остановись, продолжал так:
" Когда я, сытый, что по моему лицу видно, и одетый в шелк, говорю в
церкви проповедь и объясняю, что нужно терпеливо сносить холод и голод, то я
в это время читаю на лицах слушателей: " Хорошо тебе, монах, рассуждать,
когда ты в шелку да сыт. А посмотрели бы мы, как бы ты заговорил о терпении,
если бы тебе от голода живот к спине подвело, а от стужи все тело посинело".
И я думаю, что, если бы господь наш пришел в славе, то и ему отвечали бы
что-нибудь в этом роде. Сказали бы, пожалуй: " Там тебе на небе отлично,
пришел к нам на время и учишь. Нет, вот если бы ты промеж нас родился да от
колыбели до гроба претерпел, что нам терпеть здесь приходится, тогда бы
другое дело". И это очень важно и основательно, и для этого он и сошел босой
и пробрел по земле без приюта".
Демидов, я говорю, ничего не понимал, но чувствовал, что это человек не
в его духе, чувствовал, что это заправский, настоящий христианин, а такие
ханжам хуже и противнее самого крайнего невера. Но поделать он с ним ничего
не мог, потому что не смел открыто порицать доброе боговедание и рассуждение
архимандрита, пока этот не дал на себя иного оружия. Архимандрит вышел из
терпения и опять не за себя, а за нас, потому что Демидов с своим
пустосвятством разрушал его работу, портив наше религиозное настроение и
доводив нас до шалостей, в которых обнаруживалась обыкновенная
противоположность ханжества, легкомысленное отношение к священным предметам.