Последняя облава

„Приветствую тебя снова в родном краю, " - воскликнул Никифоров, когда я по его приглашению прибыл в отделение.

„Если бы он знал, - думал я, - как я провёл свой отпуск, то он бы меня, пожалуй, иначе поприветствовал."

„Я рад, что ты снова здесь, - сказал он. У меня для тебя накопилась масса дел. Я думаю, что деньги тебе теперь тоже не помешают."

Снова я проводил одну облаву за другой. Немногочисленные собрания верующих стояли главным образом из молодёжи. Никифоров был очень озабочен потоком инструкций, получаемых из Москвы по данному поводу.

Странно, что несмотря на мою душевную подавленность, я обходился с верующими не лучше, чем раньше, а скорее наоборот, считая их за виновников своего морального падения, я зверел ещё больше. Не находя выхода из своего положения, я срывал свои необъяснимые мучительные чувства на безвинных верующих, ненавидя их за то, что они лучше меня.

В октябре 1970 года, мы получили от Никифорова задание совершить облаву на собрание верующих, которое должно проводиться в воскресенье в бане, расположенной на усадьбе указанного дома, за холмом.

На этом собрании ожидается около пятнадцати человек, - говорил Никифоров, - но перед собранием будет молитвенный час, который необходимо записать на магнитофонную ленту. Мы обязаны эту запись послать в Москву, что бы наши руководители точно знали, о чём они молятся.

Вооружившись магнитофоном, работающем на батарейке, Юрий отправился задолго до начала собрания, чтобы обследовать возможности тайного подслушивания при условии остаться незамеченным.

Заранее отправив Юрия, мы выехали к назначенному времени не на милицейской машине, а на старой грузовой машине, надеясь таким образом не привлечь постороннего внимания. Около трёх часов дня мы остановили машину и по одному перебирались через холм, чтобы подойти к усадьбе с обратной стороны. Двое из ребят остались в качестве постовых на улице, предостерегая нас от любопытных глаз. Подойдя поближе к бане, я увидел Юрия при исполнении своего задания. Магнитофон работал, записывая приглушённые речи молящихся. Юрий, стоя не коленях, низко пригнувшись, даже не заметил моего появления. Гусиным шагом, по одному, приближались наши ребята.

Перед дверью сделали мы небольшую паузу, выжидая окончания молитв.

Потом мы ворвались. Двери были не заперты. Видимо, верующие не предполагали, что будут найдены. Крики разорвали тишину, когда наши парни приступили к делу. Это были крики боли и страха.

В отдалённом углу увидел я старую женщину с выражением ужаса на лице. Её губы дрожали в молитве. Из-за шума я не мог понять, о чём она просила. Меня взбесило то обстоятельство, что она в такой момент всё ещё молится. В один миг подскочил я к ней с поднятой для удара дубинкой. Больше из любопытства, чем по какой-либо другой причине, приостановил я свои движения, прислушиваясь к её речи. С поднятыми вверх руками, стоя на коленях, она молилась: „О, Боже, прости этому юноше. Открой ему глаза. Укажи ему правильный путь. Прости ему, Господи."

Я потерял самообладание. Почему она не просит для себя помощи, а молится обо мне! Это меня ещё более разозлило. Я схватил свою дубёнку покрепче и взмахнул ею со всею силою - и вдруг...! Словно кто-то рванул меня сзади за руку, и будто электрический ток пронзил меня насквозь. Опешив от боли, я инстинктивно повернулся... Но там никого не было. Никто даже не обращал внимания на меня! Дубинка выпала из моих рук. В оцепенении смотрел я на окружающее. Кровь прильнула к моей голове. Тут я забыл всё. Женщина, закрыв глаза, всё ещё молилась. Ужас охватил меня. Слёзы текли по моему лицу. Я выбежал на улицу, чтобы скрыть нахлынувшие рыдания от посторонних глаз. И я побежал. Куда - я не знаю. Я бежал и рыдал, останавливался и снова бежал, устремляясь подальше от людей.

После четырёхлетнего возраста, я, как мне помнится, никогда не плакал. Даже дядя Ничи не мог заставить меня заплакать. Плач я всегда воспринимал, как признак слабости. Но теперь я плакал без стыда. Я окончательно зашёл в тупик и не знал дороги дальше. Когда стало темно, я посмотрел вокруг. Где я находился, я не понимал. Вокруг были горы.

Собравшись с силами, я начал искать дорогу домой. Было десять часов вечера когда я пришёл в отделение милиции.

Едва я вошёл в дверь, как Никифоров взорвался: „Курдаков! Где ты пропадал? "

Это было требование и отнюдь не звучало вопросом. - Я должен был обдумать некоторые вещи, И теперь я пришёл к решению оставить работу в милиции, - медленно и выразительно произнёс я. Выражение озабоченности сменило озлобленность на лице Никифорова. Некоторое время смотрел он на меня молча и оценивающе, потом сказал: „Сергей, ты просто переутомился. Тебе надо отдохнуть. Иди и выспись хорошо. Мы позже об этом поговорим."

Спустя несколько дней позвонил мне Никифоров в училище и сказал: „Ты нужен, приезжай сегодня вечером со своими ребятами. Я укажу тебе место встречи верующих." Я, заикаясь, отказывался, а потом спокойно и уверенно сказал: „У меня на следующей неделе экзамены, и я должен к ним хорошо подготовиться. Поэтому я не могу больше принимать участие в облавах." Никифоров молчал, затем ничего не сказав, положил трубку.

Через несколько дней Никифоров вновь позвонил и приказал прибыть с ребятами сегодня вечером к нему в отделение.

- Я не могу, мне необходимо подготовиться к предстоящему комсомольскому собранию. И я не думаю, что в будущем буду иметь возможность продолжить свою работу в милиции, - ответил я спокойно.

- Об этом мы поговорим попозже, - сказал он и положил трубку.

Я облегчённо вздохнул, надеясь, что с этим делом теперь покончено.

За последние два года я провёл более ста пятидесяти облав против подпольной церкви. Теперь эти деяния омрачали мою душу до той степени, что мне казалось, словно сердце моё сделано из тяжёлого камня, который давит на мою грудь и на всё моё тело.

Но поговорить об этом было не с кем.

Приблизительно через две недели состоялось очерёдное партийное собрание, где присутствовали все члены партии Петропавловска. На этом собрании я выступил с отчётом о проделанной работе нашей комсомольской организации. Готовясь к докладу, я ожидал от партийных деятелей похвалы в мой адрес. Однако, я был ошарашен другим. После моего выступления встал один пожилой коммунист и спросил строго: „Товарищ Курдаков, почему ты прекратил твою работу в милиции? "

Кто-то из зала крикнул громко: „Он не работает больше в милиции? Откуда ты такое услышал? " На что он ответил: „Маленькая птичка шепнула мне на ушко." Раздался дружный смех. Я понял, что это инсценировка Никифорова. Председатель собрания обернулся ко мне и с наигранным удивлением воскликнул: „Этого быть не может! Такая работа, на несколько часов и такой заработок! Это ведь так, Товарищ Курдаков? "

- Да это правда, — ответил я.

- Маленькая птичка кроме того нам сообщила, что ты отказывался поступать с этими религиозниками на должном уровне, - вновь подал свой голос выступавший.

- И это тоже правда? — спросил председатель.

- Да. это тоже правда.

- Ну, я думаю, что каждый, кто отказывается выполнять задания партии, должен быть немного сумасшедшим, - уверенно, с расстановкой, произнёс председатель.

- Почему? - самопроизвольно вырвалось у меня. Но мой вопрос остался без ответа. Они посчитали ниже своего достоинства ответить на поставленный вопрос. Это неожиданное нападение прорвало сдержанность и осторожность. И тут я вылил все бурлящие во мне чувства, несмотря на то, что жизнь меня учила этого не делать никогда.

- Товарищи, я всегда верно служил коммунистической партии, начиная со школьного возраста. Но, я хорошо изучил и знаю законы конституции, которые провозглашают братство и равенство между народами. Да какое же это братство, если мы старых людей избиваем? Почему мы должны избивать наших братьев?

Председатель резко меня осадил: „Товарищ Курдаков, ты ещё молод, и тебе ещё многому надо учиться. Какие они нам братья - эти верующие! Они убийцы! Они убивают душу наших детей! Они калечат всех людей своими учениями. Нам надо защищать нашу страну от их яда!

Поэтому нам необходимо избавиться от этих людей. Религиозники — это те элементы, которые сеют рознь в наших рядах! Они сами вынуждают нас тратить огромные средства на борьбу против них. Эти люди вредны уже потому, что они подрывают веру в нашу коммунистическую партию."

Он вошёл в такой азарт, что, казалось никогда не закончит свою громкую речь. Наконец он остановился. Немного помолчав, он продолжал: „Когда мы этих людей искореним, то и работа эта сама собой исчезнет. Наш Центральный комитет и Политбюро указали нам на эту задачу, и мы должны её выполнить."

- Если эта работа должна быть продолжена, то ищите себе кого-нибудь другого. От этих дел я отказываюсь, - сказал я твёрдо.

Из напряжённой тишины вдруг раздался голос: „Оставьте его! Он молод и неопытен. Дайте ему время. Он сам поймёт. Дайте ему возможность продолжить свою работу в комсомольской организации. Он всегда исполнял её хорошо."

Я спешно покинул зал, чувствуя себя полностью разбитым. Конечно, они могли бы принять ко мне и более строгие меры, но в виду длительной безупречной работы, не отважились выкинуть меня за борт нашего партийного корабля.

Однажды в декабре получил я приказ явиться к Никифорову. Войдя в его кабинет, я увидел и Азарова там. „Теперь я своё получу, " - подумал я.

„Садись, Сергей, - сказал Никифоров, стараясь создать непринуждённую обстановку. „Сергей, ты действительно ненормальный! Ты стремишься пойти в море. Неужели ты себе не представляешь, что такое провести полжизни в море? Что за будущее тебя ожидает? "

Приветливым, мягким голосом он продолжал: „Если бы у тебя хватило благоразумия, то ты бы имел прекрасную карьеру в милиции. Ты есть тот человек, который нам нужен. Ты выполнял прекрасно работу в борьбе с верующими. В тебе заключён отличный организатор. Мы хотим тебе сделать хорошее предложение: ты можешь сразу получить звание лейтенанта. И тогда мы отправим тебя в Совпартшколу для милицейских работников В Томск. Закончив её, ты займёшь высокий пост в сфере партийного руководства при Министерстве Внутренних Дел.

Я знал, что я мог бы много достичь. Стать майором КГБ в возрасте двадцати пяти лет и нести ответственность за борьбу с верующими, как Азаров. У меня была бы машина, хорошая квартира и много денег. Это всё пронеслось у меня в голове, пока Никифоров продолжал, что стране нужны такие, как я, и я должен принять соответствующее решение.

„Твоё сочувствие к верующим это не что иное, как инфекция, от которой ты со временем избавишься."

Теперь слово взял Азаров: „Нам знакомы твои анкетные данные, товарищ Курдаков. Они исключительны, что касается именно этой работы. У тебя накопился большой опыт в ней. А нам нужны такие специалисты. В этой области ты далеко пойдёшь."

Пока они говорили, я думал: „Заглянули бы они в мою душу, я не в мои анкетные данные."

Выслушав их до конца, я сказал, что мне необходимо некоторое время для окончательного решения.

Тогда Азаров сказал жестоко и строго: „Государство вложило много средств на твоё образование и воспитание, очень много, а теперь пора и об отдаче подумать! Не забывай, Курдаков, об этом!

Я поблагодарил и ушёл с тяжёлым сердцем. Я понял. Я всё хорошо понял, чего от меня требовалось. Для них я был всего лишь рыбка на крючке, которую они никогда не отпустят.

Всю жизнь я стремился продвинуться вперёд. А теперь, получив такое лестное предложение, я стал глубоко несчастен. Я знал точно, что служить этой системе я больше не смогу, слишком много я познал. Мои мысли вертелись вокруг одного лишь вопроса, как избежать всего, что на меня надвигается.

Спустя несколько дней я позвонил Никифорову, сообщив о своём решении отправиться в море. Злобно выкрикнул он мне навстречу: „Иди, проведи несколько месяцев в море с рыбами! Когда вернёшься..., тогда мы с тобой поговорим! "

Долго звучали в моей голове его слова: „Когда вернёшься..."

Я ещё раз убедился, что они никогда не оставят меня в покое, либо уберут меня из жизни. Я слишком много о них знал. И я решил, что возврата для меня не будет. Спустя месяц, в январе 1971 года, после сдачи выпускных экзаменов, я приступил к службе в качестве офицера-радиста в военно-морской флот Советского Союза. После полуторамесячного плавания, я вернулся на берег и сразу же пошёл к своему другу, в отдел кадров, где офицеры получали окончательные назначения на места службы. Я просил назначение в качестве офицера-радиста на корабль, курсирующий у побережья Соединённых Штатов, мотивируя тем, что мне нужна хорошая практика радиста на дальних расстояниях, которую я смог получить только там, где существует постоянная связь и контакты с берегом и другими кораблями.

Он обещал мне в этом помочь. После двухнедельного отпуска, я был назначен офицером-радистом на одну подводную лодку. По возвращению из этого плавания, я обязан буду представиться Азарову, как мне коротко было сообщено. Когда я в то пасмурное утро, 4-го марта 1971 года, поднялся на борт, я в последний раз видел мою любимую Родину.

Либо я погибну, либо я буду на Свободе, но я никогда не вернусь в эту систему, которую я так хорошо изучил. Прощаясь мысленно с моим народом, который я горячо любил, с верующими, которые от меня так пострадали, тяжесть вины перед которыми я уносил с собою на борт, я не чувствовал и не видел происходящего вокруг.

Наша подводная лодка пересекла прибрежные воды Кореи и Японии и направилась в зловещую даль Тихого океана к берегам Соединённых Штатов. С одной стороны было большой честью служить офицером на подводной лодке, так как эта возможность представлялась только элите морского флота, так как мы имели доступ к военным тайнам страны и к ядерному оружию. Предпосылками этого назначения были мои безупречные политические и квалификационные характеристики.

С другой стороны, несмотря на большую честь, моя служба на подводной лодке не приносила мне радости, так как она не соответствовала моим планам и намерениям.

И вдруг, в середине июня 1971 года, получил я известие о том, что советскому рыбацкому судну „Иван Середа", находящемуся вблизи нас, необходим радист. Я с большим усилием сдержал свою радость. Капитан выразил своё согласие на мою отправку туда.

25-го июня мы всплыли в Гавайе, и я был переправлен на траулер. Теперь я, по крайней мере, находился на поверхности. Направляясь по курсу на Сан-Диего, мы подошли близко к берегу. Затем мы шли вдоль Калифорнийского побережья на север, пока не добрались до Лос-Анжелоса. Казалось, пришло время исполнения моих планов. Поздно вечером, собрав несколько деревянных обрубок, я смастерил так называемый плот. По моему плану я мог бы на него погрузить воду и питание, и ночью отправиться в путь по направлению к американскому побережью. Далеко за горизонтом горели манящие огни Лос-Анжелоса. Свобода была совсем рядом. Но мне надо было отстоять ещё одну вахту. В этот вечер я был совсем не у дел. Мысли уносили меня далеко от окружающей обстановки. До наступления темноты я получил радиограмму, чтобы мы приняли сообщение из Москвы. С карандашом в руках я записывал сообщение. Оно ужаснуло меня до той степени, что я был не в состоянии дальше писать.

„Один из советских рыбаков, - говорилось в сообщении, - юный литовец по имени Симон Кудрика, прыгнул 23 ноября 1970 года у побережья Канады за борт судна, и был подобран американским кораблём." В сообщении следовало, что Кудрика своим побегом совершил предательство перед Родиной и приговорён к десяти годам лишения свободы.

Далее следовало, что американское правительство работает рука об руку с советским морским флотом, возвращая беглецов советскому правительству.

Такие информации передавались для советских моряков и рыбаков с целью предупреждения бегства.

Оставшиеся часы моей смены я провёл в душевном беспокойстве и подавленности. Закончив смену, я быстро спустился к тому месту, где был спрятан смастерённый плот. Торопливо разобрав его, я бросил палки в море, надеясь, что этого никто не заметил. Я сердился на себя за то, что я, узнав историю Кудирки, совершенно заколебался. Но что же это за свободная страна, которая возвращает людей, ищущих Свободу, назад, для дальнейшего угнетения отчаявшихся? „Ведь это вдвойне бесчеловечно", - с убийственной тоской думал я. Держась за поручни, я смотрел в манящую и недоступную для меня даль.

Позже я узнал, что американский адмирал опрометчиво, под свою собственную ответственность передал Кудирку советскому правительству, что никоим образом соответствует политике американского правительства.