Лето 2003

Я просто составил диаграмму моей жизни. Два метра в длину, метр в ширину. Это лишь диаграмма, это не я. Я-то никогда не был метр шириной. Ну, пока не был.

Диаграмма на коричневом листе, нарисована белым мелом, а основные проблемы, с которыми я сталкивался, обозначены цветным фломастером. Такие как ПИВО, ВИНО, ВОДКА, КОКАИН, МОРФИЙ, ПАРАНОЙЯ, НЕРВОЗНОСТЬ.

Поверх диаграммы я записывал все ключевые события. С самого начала – с рождения. И по настоящий момент – до моего 36-летия. Надеюсь, не ошибся в событиях. Постоянные Драки в Школе, Дебют В Ньюкасле, Смерть Стивена, Чемпионат Мира, Спазмы, Встреча с Шерил, Перелом Руки, Шпоры, Травма Коленной Чашечки, Лацио, Рейнджерс, Угроза ИРА [1], Драка С Шерил, Китай … уф, все-все вещи, происходящие со мной. Отвратительные, хреновые, ужасающие вещи. Это называется ДОРОГА ВОССТАНОВЛЕНИЯ.

Я начал работу в Китае с составления списка всех своих воспоминаний; воспоминаний, которые, на самом деле, хотел бы забыть, но не в состоянии сделать это.

Позднее, в клинике Аризоны, я аккуратно записал все эти воспоминания на коричневом листе. Это было частью лечения, но я бы и сам сделал это, для себя самого. Чтобы столкнуться с теми ужасными вещами, что натворил. Чтобы посмотреть на себя со стороны. Чтобы суметь рассказать всю правду, не пропустив ничего.

Быть в клинике это вам не праздник. Это в пустыне у черта на куличках. И по приезду они забирают у тебя все. У тебя не остается ни денег, ни мобильного. Тебе нельзя оставить у себя ни лосьон после бритья, ни даже ополаскивателя для рта. Алкоголик, доведенный до отчаяния, выпьет любое дерьмо. Сейчас я признаю, что я алкоголик. И я горжусь тем, что могу это признать. И именно так все и должно быть. Я буду посещать общество анонимных алкоголиков. Трижды в неделю, если потяну. И у меня есть куратор, с которым я собираюсь встречаться.

Я болен. И я осознаю это. Это не только алкоголизм, точнее не совсем он. Алкоголизм, скорее, следствие, чем причина. А причина – причина, по которой я страдал всю свою жизнь – это болезнь внутри моей головы. Я все еще боюсь смерти, это тоже часть всего этого. Если у меня появляется болячка на глазу, я думаю, что ослепну. Если возникает судорога, я начинаю паниковать и становится только хуже. У меня навязчивости по каким-то простым, глупым вещам, как бывает у маленьких детей. Мне нужно чтобы все было симметрично, в равных количествах, одинаковыми рядами. Большинство людей просто вырастают и забывают о том, что это когда-то их беспокоило. Если, конечно, вырастают.

В данный момент у меня новый спазм. Одному Богу известно, с чего они возникают. Я просто не могу перестать извергать содержимое желудка каждые 5 минут. Еще и еще, без причины. Как будто, мой желудок расстроится, если я не проверю как он там. Я объясняю это себе тем, что это мой страх растолстеть. Но ведь очевидно, что это не та вещь, которую нужно перепроверять каждые 5 минут. Хотя бы потому, что я не стану толще за 5 минут. Кроме того, у меня сейчас вообще нет никакого живота – я худее, чем когда-либо за последние годы. Бесполезно искать логические объяснения нервозностям подобного рода.

В Аризоне нас селили по четверо в одну комнату. Люди приезжали и уезжали. Люди всех сортов. Некоторые были спортсменами. Один был уникальным фрисби-игроком [2], просто потрясающим. Весь день мы были вовлечены в занятия. Я вставал в 5: 30 утра и был занят до 10 вечера.

Я был там 33 дня. Причем, я уже бывал там раньше – пару лет назад, но тогда я был настолько занят, помогая другим, что не мог нормально сосредоточиться на своих проблемах. Теперь я был во всеоружии. Я знал, какие нужно задавать вопросы самому себе. Нормальной ли была моя жизнь? Нет. Нет ничего приятного в депрессии. Так же как и во всех этих панических атаках. А вот быть постоянно пьяным – для того чтобы прогнать депрессию – мне нравилось, вопросов нет. Это было круто, это было кайфово. То, что накрывало после всего этого – вот что мне не нравилось. Мне не нравилось просыпаться по утрам, ничего не помня о вчерашнем, испытывая чувство стыда, мерзости и вины. Дерьмовое чувство. В совокупности – была ли моя жизнь хороша? Да нихера не была.

Я жил мудацкой жизнью и был мудацкой личностью. Был Газзой, вместо того чтобы быть Полом Гаскойном. Я безумно расстраивался, читая всю эту Газза-ересь в печати. Люди говорят «не читай газет», но это невозможно. Я пытался успокаивать себя тем, что неважно, что говорят обо мне и неважно, что там лгут в газетах или лгут люди, рассказывая обо мне газетчикам. Но у них было преимущество, они всегда выигрывали. Они могли платить большие деньги, и я брал эти деньги. Но и это работало против меня: как только ты заключал контракт с одной газетой, все остальные ополчались против и смешивали тебя с грязью. А потом и та, которая платила тебе, оборачивалась против. Или публиковала что-то мерзкое одновременно с материалом, за который заплатила. И что было делать?! Это, в любом случае, была пустая трата нервов в ожидании того, что они выложат. Теперь я это понимаю. Все, о чем мне на самом деле стоило заботиться, это как проснуться трезвым. И уснуть.

Но это порождало новые страхи. Если я буду всегда трезв, не превращусь ли я в зануду? Я всегда был весельчаком, будучи пьяным. Так я считал тогда. Это было веселое время, да, все плохое приходило на утро. Сейчас я по-настоящему счастлив просыпаться каждое утро с чистой головой и помнить, где был вчера вечером. Но что если расплатой за это будет то, что я стану благочестивой, унылой, скучной п**дой? Посмотрим.

Я стараюсь пить не больше чашки кофе без кофеина в день и не есть сладкого. У меня всегда есть горсть Jelly Babies [3] в кармане на экстренный случай. Такой как сейчас, когда я сижу в саду моей бывшей жены Шерил, и прокручиваю в памяти прожитые годы. Еще нужно не курить. Я курил по 30 сигарет в день, сейчас уменьшил количество до 20. Выкурю одну сейчас, чтобы успокоиться. Усаживаясь поудобней, я закуриваю.

Передо мной разложена моя диаграмма со всеми основными происшествиями. Серьезными. Ужасающими. Но я пытаюсь вспомнить и те веселые моменты, которые случались со мной. Было много забавного, ну, по крайне мере, тогда казавшегося мне забавным. Мне и моему другу Джимми. Но главное, что я пытаюсь определить, это отправную точку, после которой я стал тем, кто я есть. Я пытаюсь записать всю правду, из того что происходило, каким бы плохим оно ни было. Надеюсь, что записав все это на бумаге, я смогу дистанцироваться от этих событий и продолжить двигаться вперед. С Божьей помощью. И улыбкой. Да, я верю в Бога. А что остается?

Я бы хотел снова стать ребенком. Ребенком лет семи, когда на моем лице всегда была искренняя улыбка. Когда я был неподдельно счастлив. Позднее, я улыбался обычно неискренне, в угоду окружающим.

После клиники был Китай. Я расскажу про Китай подробно позднее, а сейчас лишь упомяну, что играл там и немного тренировал. Я тренировал детишек, а за пределами футбольного поля, старался быть им чем-то вроде агента – помогал им с контрактами и сделками, давал советы.

Я не пил уже – дайте подумать – 3 месяца. Да, я завязывал и раньше, и даже на большие промежутки времени. Но я всегда знал, что не продержусь вечно. На этот раз, надеюсь, продержусь. Шерил сказала, что я могу остаться с ней, если буду благоразумным, и не буду пить. И я думаю у меня не будет еще одного шанса, если я про*бу и этот.

Последнее время у меня не было панических атак и это радует. Джимми не навещает меня, да и я не собираюсь на Северо-Восток. Да и Шел от всего этого не в восторге. Она говорит, что с этого всегда начинаются все мои проблемы.

Поэтому я стараюсь не «париться». Играю с детишками, гуляю по центральному парку, перекусываю. Когда мы встречаемся с друзьями Шел, они всегда очень добры. И они никогда не пьют при мне.

Я принимаю много препаратов, которые помогают мне быть спокойней и жизнерадостней, выводят из депрессии. Периодически я пил их горстью, вместо одной, чтобы сразу развеселиться, что, конечно, было глупо. А вчера вечером я не смог спокойно смотреть по телевизору передачу, в которой ребята, как и я когда-то, напились в баре в хлам. Это даже расстроило меня, и я пошел прогуляться в саду. Когда я рассказал об этом своему доктору, он сказал, что это добрый знак. Я не завидовал им и не хотел оказаться на их месте. Меня просто ужаснул вид людей, похожих на меня.

Я не готов поклясться, что смогу пройти через это в этот раз. У меня не получалось раньше и все уверены, что не получится и сейчас. У нас с Шел есть что сказать этим людям, но одно я знаю точно. Я никогда больше ее не ударю. И я никого больше не бил после того эпизода. И никогда не ударю.

Она стала немного жестче в обращении со мной. Все ее друзья были поражены, узнав, что я ударил ее. Они всегда думали, что она сильная личность. Она и сама думала так же.

Сейчас она осознала, что вела себя как все женщины в подобной ситуации – держала все в тайне, испытывая стыд и чувство вины, как будто это она была виновата, и, естественно, убеждая себя, что это просто однократная случайность. Она делала все, чтобы угодить мне. Она сама так говорит.

Теперь у нее в руках кнут. Морально она стала сильнее, стала жестче отстаивать свои интересы. Она подталкивает меня к правильному пути, проверяя, оступлюсь ли я вновь. Мне кажется, дети тоже меня проверяют. Они уверены, что я не сдержусь, впаду в неистовство, как это случалось раньше. Я уже не такой агрессивный и полный ярости, каким был. И это здорово. Но Шел говорит, что если не сработает и на этот раз, то все кончено. Она больше не даст мне впутать ее в то, что происходило в прошлом и предоставит меня самому себе.

Она тоже все это записывает, чтобы не дать себе забыть о том, что происходило. Каждый раз, все эти годы, я звонил ей и умолял вернуться или помочь. Раньше она часто перечитывала свои заметки, освежая в памяти те события. Последнее время - не перечитывала и это уже кое-что. Значит, она допускает возможность того, что мы можем быть вместе. Я знаю, она любит меня. Я думаю. Я надеюсь.

Ей жилось без меня проще, но она была одинока и по-настоящему скучала. Ее всегда раздражало, когда люди или газетчики говорили, что она со мной только из-за денег. Она всегда любила меня, за исключением моментов, когда я превращался в чудовище. Она столько натерпелась от меня за эти годы, что теперь не желает упускать преимуществ моего трезвого и разумного поведения. Она столько вложила в меня, столько выдержала, что не даст кому-либо другому наслаждаться хорошим Газзой, в то время как одна она нахлебалась плохого Газзы.

Сегодня теплый денек раннего лета и дети забавляются в бассейне. Здесь есть и теннисный корт, и сауна, и много другого. А вечером, когда приедет отец Шерил, мы устроим барбекю.

Сад выглядит замечательно, Шел очень мила со мной, я – с ней – все проходит великолепно. Формирование диаграммы позволяет немного очистить голову, упорядочить все происходившие в моей жизни события и происшествия. И сейчас самое время поведать вам абсолютно все о моей яркой карьере. Да будет так. Без вариантов. Несмотря ни на что.

Детство. Ссадины и крики

Я родился 27 мая 1967 года. В то время мы жили в Гейтсхеде на Питт-стрит, 29. У нас была комната наверху с общей ванной в муниципальном доме, а в соседней комнате жила моя бабушка. Я запомнил наш дом всегда полным друзей и знакомых.

Мой прадедушка, Бобби Гаскойн, был еще жив, ему было около 90, и однажды он пришел из паба и заявил, что там, в пабе, одна девчонка запала на него. В последующем, каждый раз, возвращаясь из паба, он говорил, что девчонка пялится на него во все глаза. В конце концов, папа пошел в паб вместе с ним, посмотреть, что я это за девушка и в какие игры она играет. Прадедушка усадил его на свое любимое место в углу паба. И стало абсолютно очевидно, что девушка, действительно, есть и, действительно, пялится только на него. Прямо с рекламного плаката грушевого сидра…

Говорят, что фамилия Гаскойн французская и некоторым нашим родственникам даже удалось отыскать ее корни, но я понятия не имею о них. Все что я знаю, это что папа – Джон Гаскойн – был помощником каменщика. И отличным бойцом. Я видел, как он уложил приличное количество народу.

Мама – Кэрол, в девичестве Кэрол Харольд – ненавидела свое имя. В школе ее дразнили «Carol Harold, fat as barrel» [1]. Хотя толстой, по ее рассказам, она не была. У мамы было 7 сестер. Ее отец работал каменщиком и мой папа даже работал на него какое-то время. В их семье считалось, что они родственники Джорджу Стефенсону, изобретателю железной дороги, поскольку его имя было выгравировано на часах ее отца. Может и так, конечно, но в Тайнсайде немало и других Джорджей Стефенсонов.

После того, как мама покинула школу, она работала уборщицей в парикмахерской за 1, 5 фунта в неделю. Потом она получила работу на фабрике одежды. Они встретились с папой на местных танцах. В женском туалете она услышала, как четыре девушки спорят, кого из них должен проводить домой какой-то парень. Она не могла поверить своим ушам, что 4 девчонки готовы подраться из-за одного парня, и, конечно же, ей стало интересно кто он. Им оказался Джон Гаскойн. Дааа, мой папа был красавцем. И очень веселым. Мама до сих пор так считает.

Они поженились в 1966 и эта комната в муниципальном доме все, что они могли себе позволить. Это было в рабочей части Гейтсхеда, называемой Тимз, ниже по течению реки Тайн. Район располагался недалеко от Данстона, где шла погрузка угольных барж. У них уже был ребенок, моя сестра, Анна Мария, когда они въезжали. Это моя бабушка выбрала такое имя, после просмотра «Звуков музыки» [2]. Когда через год родился я, имя выбирала уже мама. Она была фанаткой Битлз, и весь выбор, собственно, состоял в том быть ли мне Джоном Полом или же Полом Джоном. Заходя в зал регистраций, она все еще не определилась, но потом остановилась на Поле Джоне и именно это имя стало моим официальным. Теперь вы знаете, что меня назвали в честь Пола Маккартни.

Я родился стремительно, всего за час, в то время как роды Анны проходили 4 часа. После рождения, меня перевезли с Питт-стрит в госпиталь Королевы Елизаветы в Гейтсхеде. Вначале я был темноволосым, но потом волосы стали светлыми. Самое первое мое воспоминание, это как меня везут в коляске, а потом ведут за руку по Питт-стритт, а я ем рыбный пирог. Офигенное воспоминание. Где-то через год после меня, родился мой брат Карл, а затем, еще через 7 лет – сестра Линдсей. И у всех нас были светлые волосы.

Мой отец был католиком, но никогда не посещал церковь. Мама относилась к англиканской вере, хотя ее мама была католичкой. Меня с братом и сестрами определили в воскресную школу и можно было бы предположить, что я воспитывался в англиканской вере, но религия никогда не играла значительной роли в наших жизнях.

Мы несколько раз переезжали в детстве, пытаясь выгадать большее пространство. В одной из квартир, мы с Анной жили в одной комнате, и я подшучивал над ней, отковыривая штукатурку со стен и вымазывая ею Анну. В итоге мы получили целый муниципальный дом в районе Эдисон Гарден в Данстоне, недалеко от центра Гейтсхеда, рядом с Солтвелл-парком. Это был восхитительный парк с озером, теннисными кортами и площадкой для игры в шары. Мы жили там около восьми лет, и этот дом запомнился мне больше всех из моего детства. В нем впервые был внутренний дворик и сад, а у нас с Карлом появилась своя комната. Мы спали на двухъярусной кровати и постоянно дрались за то, кому спать сверху.

У Анны был талант к пению и танцам, и мы устраивали маленькие представления для соседей по 2 пенса за вход. Иногда, когда она пела и танцевала, неожиданно врывался я и устраивал импровизированный стриптиз. Это приводило Анну в бешенство, потому что она воспринимала эти представления очень серьезно.

Мама вспоминает, как однажды к нам постучались цыгане. Она никогда не прогоняла их, но в этот раз у нее не было денег, а папа был на работе. Они попросили хотя бы тостов, и мама дала им пару, а они за это предложили ей погадать. Мама протянула ладонь и цыганка сказала: «Она полна ног. Я не могу разглядеть твою ладонь, потому что она вся в ногах». Мама спросила, что это означает и цыганка объяснила, что ее ребенок станет знаменит, благодаря своим ногам. Вообще-то, мама думала, что это об Анне. И считала она так, пока мне не исполнилось лет 6-7. Тогда она решила, что это могу быть и я.

Когда у папы было достаточно работы, мы жили довольно обеспеченно. Мы, конечно, никуда не ездили на праздники – за исключением однодневного путешествия на пляж Уитли, - но папа смог накопить на небольшую машину, и это было замечательным подарком всем нам на Рождество. Первый футбольный мяч мне подарили в семь, а по велосипеду – Томагавку – нам с Карлом подарили, когда мне было 8. У Карла получалось лучше, чем у меня ездить на одном колесе. Когда с деньгами было не очень, были сложности с покупкой костюмов на рождественские гуляния. Я много участвовал в рождественских песнопениях, чтобы заработать денег и купить сладостей или сигарет для родителей. Они оба курили, я – никогда, даже, будучи подростком.

Мама была единственной в семье, пытавшейся привить нам дисциплину. Когда мы делали что-либо по-настоящему плохое, она шлепала нас тапком. Однажды, когда папа пытался разнять нас с Карлом, я споткнулся и, ударившись, разбил телевизор. Я выбежал из дома, понимая, что на этот раз меня точно отпи**ят. В итоге я, конечно, вернулся домой и извинился.

И телевизор, и электричество работали на счетчиках. Тебе нужно было вставить монету в 50 пенсов, чтобы они заработали, и периодически приходил человек, чтобы открыть монетоприемник и забрать деньги. Мы с Карлом внимательно следили за этим человеком, чтобы понять, как он его открывает, но разобраться так и не смогли, и, в итоге, попытались просто вскрыть его силой. Ну и получили за это от мамы тапка...

Я помню, как мама принесла мне, Карлу и Анне по золотой рыбке, которых она выиграла на ярмарке Таун Мур. Ну мы и решил устроить гонки. Мы вытащили их из аквариумов, положили в ряд на край стола, и каждый стал пошлепывать свою рыбку по хвосту, пытаясь заставить прийти ее первой к противоположному концу стола. Ни одна из них этого не сделала, потому все они, естественно, сдохли. Когда мама пришла и обнаружила, что мы натворили, снова пришла пора тапка. Я помню, как она стояла тогда и держала тапок на манер Джона Уэйна [3] с его пистолетом.

Папа никогда меня не бил, хотя я присутствовал при их с мамой скандалах с рукоприкладством. Я думаю, так он выплескивал свое бессилие. Я не пытаюсь сейчас его оправдать, но я могу понять его. Ему было сложно без работы, он желал работать. Стремился быть победителем.

Летом мама пыталась загнать нас с Карлом в постель засветло. Иногда нам удавалось вылезти через окно и убежать играть в парке. Когда она впервые обнаружила, что мы пропали из спальни, она обезумела от ужаса, решив, что нас похитили. Мы выбрасывали матрац из окна и прыгали на него сверху. Периодически мы себе что-нибудь повреждали при падении. Каждое лето мы с Карлом ломали себе руку или ногу. Чаще я. А вот мои сестры не были подвержены травмам так, как я уже в раннем возрасте. Первый раз меня доставили в больницу в три года, правда, я не помню этого. Мама рассказала, что в меня кинули кирпич. Не по моей вине – она увидела, как какой-то ребенок взял в руку кирпич и сказала ему опустить его, а он, вместо того, бросил его в меня. Пришлось накладывать швы.

Позднее, когда мне было около шести, у Анны в школе проходил день открытых дверей с демонстрацией тренажерного зала. Когда все закончили экскурсию, я решил начать свою. Я стремглав промчался через весь зал и вскарабкался на одно из сооружений, прежде чем кто-либо успел меня остановить. И, естественно, упал, сломав себе руку. Это была моя первая поездка в травматологическое отделение госпиталя Королевы Елизаветы. Но, конечно, далеко не последняя. Можно сказать, у меня был сезонный абонемент туда. Как говорили медсестры: «Господи, опять ты!»

Я не думаю, что дело было только в моей неуклюжести – по крайней мере, не только в ней. В большей степени это было связано с моей безбашенностью. Я всегда был горазд на идиотские выходки. Как-то раз, я играл на каких-то трубах на стройплощадке – таких здоровых цементных «дурах», которые были свалены в кучу у стены. И вот я, в шортах, забрался на самую здоровую и начал как с горки скатываться с нее, не заметив огромного торчавшего штыря. В тот раз мне наложили 56 швов. «Швы-бабочки», как называли их врачи [4].

Потом, в Солтвелл-парке, когда мне было семь, я упал с дерева и сломал руку. Я прыгал с дерева на дерево, но не допрыгнул до одного из них. Я ходил в гипсе шесть недель, что не помешало мне купаться в озере в парке. Я плавал с задранной вверх рукой, но гипс все равно намокал и рассыхался, и приходилось перекладывать его в больнице.

Брайтон была моей первой школой. Я довольно много дрался, потому что мне обзывали. Всех обзывательств я не вспомню, но помню «бомжа». Не знаю, из-за моей одежды или, возможно, из-за семьи, не могу сказать точно. Знаю лишь, что я обязан был отстаивать свою честь. Не в школе, конечно, и не на школьном дворе – я дожидался пока обидчик выходил из школы и тут его поджидал я.

Дома я тоже дрался – и с Анной, и с Карлом. Однажды я даже выбил ей зуб. Гаскойны-драчуны. Мы могли подраться по любой причине, даже из-за чипсов. Мама высыпала в большую вазу сразу несколько разных пакетов, и мы начинали биться за свой любимый вкус. Но когда мы не вздорили, мы вместе пели и танцевали. Мы очень любили друг друга. Я бы сказал, что у меня было безумно счастливое детство, по крайне мере, лет до 12. Если мама с папой начинали ругаться, я прибегал и обнимал их обоих. Я кричал и плакал, если они начинали скандалить или если папа уходил из дома. Я безумно любил своих родителей!

Когда папа оставался без работы, он уходил ночами выкапывать уголь на полях. Вообще, это не подразумевало раскопки, как таковые. Недалеко от нас, в Данстоне, находилось угольное депо, и когда груженные углем вагоны переводили на запасной путь, довольно много угля просто вываливалось на поле, и люди приходили и подбирали выпавшее под покровом ночи. Папа закидывал собранный уголь в огонь, и мы делали тосты, укладывали на них бобы и это было моим любимым лакомством! Одно из самых ранних воспоминаний, это как мы с мамой ходили играть в лотерею. Как-то вечером – я должно быть был совсем маленьким, потому что помню, как сидел у нее на коленях – она выиграла банку бобов. Это было изумительно! Даже сейчас, я предпочитаю тост с бобами черной икре или хорошему стейку.

Мама и папа несколько раз расставались, и папа съезжал, живя в комнате над пабом в одиночестве. Когда мне было 10, он уехал в Германию в поисках работы на стройке как в сериале Auf Wiedersehen, Pet [5]. Его не было около года и мы, дети, дрались в его отсутствии еще чаще, чем раньше. Не уверен, что он продолжал присылать деньги домой. Мама работала на трех работах: она уходила убираться в домах по утрам, потом два часа до обеда проводила на фабрике, возвращалась покормить нас и снова уходила убираться в домах вечерами. И еще немного подрабатывала в дешевом магазинчике.

Мы не голодали, но и не позволяли себе лишнего. Вчетвером с сестрами и Карлом мы одновременно мылись в ванной, потом укладывали в эту же воду свою одежду и стирали ее. У каждого из нас было по одному приличному наряду и маме приходилось собирать все их вместе, идти в ночную прачечную, чтобы просушить, а потом еще полночи выглаживать вещи, чтобы мы могли снова одеть их с утра.

В семь лет со мной случилось странное происшествие. Я играл в футбол в парке весь день и вечер – мне подарили новый мяч – и я продолжал играть, даже когда полностью стемнело и все остальные дети разошлись по домам. Когда я в одиночестве возвращался домой, я взглянул на звезды и подумал, как долго они будут светить? Потом я подумал, а как долго продлится жизнь? Сколько проживу я? Долго ли я буду мертвым? Буду ли я чувствовать себя нормально, когда умру или как-то не так? Внезапно, мне стало так страшно, что я побежал во весь дух и всю дорогу кричал и плакал.

Я забрался в кровать к маме с папой, прижался к ним и крепко обнял. Я не стал рассказывать им, почему плакал. Я просто спрятал это внутри себя. Спрятал настолько глубоко, что вспомнил только сейчас, разговаривая со своим куратором в клинике. И это было огромным облегчением, рассказать об этом. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда, в первый раз, я испытал панический страх смерти. Я, на самом деле, никогда и не видел смерти. Всегда с тех пор боясь смерти – по разным причинам – я лишь после этого разговора с куратором, осознал, когда именно все началось.

Стивен

По воспоминаниям мамы, я играл в футбол уже в 9 месяцев. Ну, учитывая, что я пошел в 9 месяцев, да и заговорил в девять, то вполне мог начать и пинать мяч в этом возрасте. В 4-5 лет я уже только и делал, что играл в футбол на улице или в парке, как и большинство соседских ребят.

Папа неплохо играл в молодости, выступая за местную команду железнодорожников, и теперь, по воскресеньям, после паба, полупьяные они шли в парк и устраивали там футбольную зарубу. Я ходил играть с ними, хоть и был мальцом; папа подначивал меня финтить, и я был рад видеть, что он гордится мной. Примерно лет с 7 я понимал, что у меня есть футбольный талант, я осознавал, что играю лучше других ребят. Папа давал мне задания, посылая вести мяч через всю улицу и обратно на время, а потом повторять это еще и еще, пытаясь пройти участок быстрее. В тот период, когда я подрабатывал разносчиком газет, я бегал от дома к дому, непрерывно пиная перед собой мяч.

Впервые я попал в команду в 8 лет, несмотря на то, что был самым маленьким среди всех. А в 10 я уже выиграл свой первый трофей, и, с тех пор, уже не видел себя никем кроме профессионального футболиста. Хотя, если бы вы тогда спросили меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я бы ответил, что миллионером. Я помню, как так и заявил остальным как-то в автобусе, когда мы обсуждали, кто кем хочет стать.

Я выиграл первую личную награду, одержав победу в конкурсе пенальтистов, забив 12 из 12. Дома я спрятал выигранный кубок под кровать, опасаясь, что грабители первым делом унесут именно его. Позже я получил приглашение в национальный тренировочный лагерь на выходные, где познакомился с Китом Спрэггоном. Он жил недалеко от нас, ходил в другую школу, очень здорово играл и мы подружились.

Я очень хотел попасть в местный футбольный детский клуб Редхью. У них была потрясающая команда, а их главным соперником была команда Уолсенд, которая подарила Ньюкаслу множество успешных игроков. Я был еще слишком маленьким для их команды, поэтому залезал на стенку их базы и наблюдал за тренировками. Я донимал каждого в попытках попасть в команду и, в конце концов, уговорил папу отдать меня в нее. Ему пришлось обмануть их, что я на пару лет старше, чем есть. Поначалу я был болбоем (мальчик, подающий мячи – прим. переводчика) и помогал натягивать сетку на ворота, но в итоге нам с Китом удалось попасть в основную команду.

Моим первым идолом был Йохан Кройф. Я непрерывно смотрел его записи по телевизору и пытался повторить его движения на тренировках. Мне, конечно, как и всем, нравился Пеле. И, естественно, с ранних лет я болел за Ньюкасл. Когда мы жили на Эдисон Гарден, можно было услышать гул с Галлоугейт Энд (старейшая фанатская трибуна домашнего стадиона Ньюкасла – прим. переводчика) Сент-Джеймс Парка. Моим первым идолом в Ньюкасле был Малькольм Макдональд.

В 11 лет я перешел из школы Брайтона в Брекенбедс. Вообще, мне хорошо удавались все виды спорта, и, в большинстве из них, я был лучшим в школе. Я побеждал в соревнованиях по баскетболу, теннису, бадминтону, и, конечно, выступал за футбольную команду. Мне нравилась математика, а еще я учился играть в шахматы. Уговорив маму купить мне доску с фигурами, я научил играть и ее. Еще мы с ней играли в карты на мелкие деньги. Я выигрывал поначалу, но позже она отыгрывалась или я, устав, засыпал.

Все свои деньги я спускал на сладости. Кит, я и еще несколько ребят часто наведывались в один магазин, в котором мы начинали дразнить женщину за прилавком и выводить ее из себя, всячески досаждая. В это время мы пытались стырить сладости, а потом она гонялась за нами. Однажды, когда мне было 10, я взял с собой погулять Стивена – брата Кита, сказав его маме, что пригляжу за ним. Мы слонялись по магазину, как вдруг Стивен неожиданно выбежал и бросился напрямик к припаркованному через дорогу грузовичку мороженщика. Он не увидел едущую по дороге машину. И эта машина ехала прямо на него. Я подбежал и склонился над его маленьким растерзанным телом, крича: «Пожалуйста, дыши, умоляю!». Показалось, что его губы шелохнулись, но затем он полностью обмяк. Я пробыл с ним наедине, казалось, целую вечность, пока кто-то побежал за его матерью. Я просто сидел, глядя, как он умирает и ждал пока придет его мама и приедет скорая. У меня и сейчас перед глазами картина, как Морин, его мама, бежит к нам по улице. Она выбежала из дома, в чем была, и бежала, босая, надрываясь от крика.

Это был первый мертвый человек, увиденный мною. И я чувствовал, что это моя вина, что Стивен погиб. Я же обещал присматривать за ним, но не сдержал своего слова. В моей голове не укладывалось то, как он мог умереть, совсем маленький и беззащитный. В это невозможно было поверить! Почему Бог позволит ему умереть?! Неделями и месяцами я просыпался среди ночи, и снова у меня перед глазами стояла картина его гибели. Думаю, мне требовалась помощь психотерапевта, но в те времена о таких вещах никто еще даже не знал. Впоследствии я не раз обсуждал то событие с разными психиатрами, но оно крепко засело в моем сознании. Мне достаточно просто вспомнить его, и я начинаю рыдать.

То время было полно неприятностями. Папа вернулся из Германии в очень плохом состоянии. Лет с 16 он страдал страшными головными болями, мигрень могла продолжаться по две недели. Позднее присоединились припадки, которые врачи расценивали как эпилептические. Он постоянно принимал препараты, но приступы, в течение которых он отключался на 20 минут и не мог даже разговаривать, продолжались. В такие моменты, папа не понимал ни кто он сам, ни как зовут его собственных детей.

Однажды это произошло, когда мы остались с ним дома одни. Я был не состоянии понять, какого хера происходит, и, вообще, решил, что он умирает! Я пытался вытащить его язык изо рта, видя, что он давится им. Я боялся, что он задохнется и умрет прямо у меня на руках и это снова будет моей виной. В конце концов, вернулась мама и сказала мне разжать пальцами ему рот, пока она вызовет скорую. Папа с такой силой судорожно закусывал мой палец, что я боялся, что он откусит его, поэтому вставил ему в рот ложку, и продолжал держать ее там до приезда врачей. В тот раз им удалось спасти его, но это не могло длиться вечно. Как-то, когда он был дома один, и только вышел из ванны, произошел инсульт, после которого папа потерял сознание. Его доставили в больницу, и он перенес несколько операций. Врачи говорили, что папа обречен, потому что даже если он выживет, то никогда уже не будет прежним.

Папа пробыл в больнице около 8 месяцев. Перед тем, как окончательно выписать его, они провели множество тестов, проверяя, восстановились ли функции мозга. Они давали ему фотографии людей на велосипедах, в машинах, а папа должен был ответить, что он видит. Когда они начали показывать ему картинки животных и спросили, что на них, папа ответил: «Да это слон, трахающий другого слона!». После этого стало понятно, что мой отец снова стал собой. «Отлично, мистер Гайскойн! Вот теперь вы готовы к выписке!»

Но вернуться к прежней работе он, конечно, не мог. С тех пор, как мне исполнилось 12, папа уже никогда не работал. Поэтому маме приходилось работать еще больше, чтобы сводить концы с концами, а папа кормил нас обедом, пока она была на работе. У меня до сих пор не укладывается в голове, как мама могла прокормить всех нас за те гроши, что ей удавалось заработать, убиваясь весь день.

Примерно в то же время, у меня появились странные навязчивости. В начале, я все время издавал какие-то дурацкие звуки по типу глотательных. Или ни с того, ни с сего, начинал кричать. Меня даже на неделю отстранили от занятий в школе, потому что я мешал другим сосредоточиться. А я любил ходить в школу и был в ярости от того, что не могу ее посещать. Я никогда не опаздывал, приходил, даже если был болен. Как-то мне даже вручили звезду отличия за успехи в успеваемости.

Помимо издаваемых звуков, у меня развились и другие навязчивости. Я помешался на цифре пять. Я должен был прикоснуться к каким-то вещам именно 5 раз, включить и выключить свет 5 раз, открыть-закрыть дверь 5 раз. Или, к примеру, я раскладывал вещи обязательно под определенным углом, неважно – тарелки ли, одежду или что-либо еще. Я засыпал только с включенным светом, и сейчас продолжаю делать точно так же. Мама говорит, что это ее вина, потому что у нее была такая же привычка в детстве. И передалась она ей от ее мамы, которой виделись приведения монахинь, сидящих у ее постели, если свет был выключен. Поэтому наша мама всегда оставляла включенным ночник, чтобы никто из нас не боялся, а она могла присматривать за нами. Вот только Анна, Карл и Линдсей смогли отучиться от этой привычки. А я нет.

Маму беспокоили мои навязчивости, неусидчивость и рассеянность, поэтому она решила показать меня врачу. Она записала меня к психиатру в госпиталь Королевы Елизаветы, и мы с папой пошли на прием, пока она была на работе. Тот врач заставил меня играть со всякими кубиками и другими предметами, что показалось мне невероятно глупым, поэтому я отказался ходить к нему. Папа, кстати, тоже сказал, что занятия пиз**цки глупые и, несмотря на уговоры мамы, я уперся и больше не ходил. Вот так все навязчивости остались при мне.

Меня бесило быть тринадцатилетним. Не только потому, что это несчастливое число, но потому что это какой-то возраст ни туда, ни сюда. Я весь год ходил угрюмый, ну, по крайней мере, мне так кажется сейчас. У меня проявилось что-то по типу клептомании (навязчивое воровство – прим. переводчика): я воровал сладости из магазинов, неважно какие – Твикс, Йоркис, Марс, Марафонс, даже Вулис, которые вообще не ел. Воровал деньги из маминого кошелька, пустые бутылки из под молока, оставленные соседями у дверей… Полиция лишь раз заинтересовалась мной из-за проблем с вратарской сеткой, которую, на самом деле, один мальчик мне просто отдал, а она оказалась ворованной. Я и в правду понятия об этом не имел и полицейские отстали.

Одна из моих финансовых афер касалась сдачи в паб за деньги пустых пивных бутылок. Во время одной из таких сдач, я заметил, что они относят принятые бутылки на задний двор, поэтому я просто обошел паб вокруг, стянул стоящие там в ящиках бутылки и снова сдал им их же товар. Эта схема прокатывала какое-то время, но потом они поняли, что к чему и выгнали меня взашей.

Я подворовывал яблоки, после чего за мной гонялись, грозясь вызвать полицию. Один дебил даже выстрелил в меня из пневматического пистолета, попав мне в живот. Честно говоря, я испугался до усрачки, а когда рассказал маме, что произошло, еще и получил подзатыльник. Воровал я и из аппаратов со сладостями на железнодорожных станциях – я научился запихивать в монетоприемник кусочек ткани, и, когда человек, кинувший туда монету, отчаявшись получить ее обратно, уходил, появлялся я и вытаскивал вместе с тканью его деньги.

Всем этим я занимался забавы ради, а не из-за того, что мне, действительно чего-то не хватало. Это было чем-то будоражащим, и мое сердце в такие моменты выпрыгивало из груди.

Недалеко был один магазинчик, на двери которого висели колокольчики, дающие знать продавцу, что зашел покупатель. Так вот, продавец выходил, глядел из-за прилавка и не видел никого – решив, что ему послышалось или, возможно, покупатель передумал и вышел, продавец возвращался в заднюю комнату. Но, тем не менее, я был внутри – лежал на полу перед прилавком вне поля зрения. Я набивал сумку сладостями доверху и убегал. Большую часть мне приходилось раздавать, потому что приносить сладости домой, где их могла найти мама, я не мог.

Я был воришкой годами, просто так, ради смеха. К слову говоря, недавно я стащил пару вещей из магазина одежды, дабы проверить себя, на что я еще способен и вновь испытать то самое волнение. Понятно, что у меня не было никакой необходимости делать этого и мне хватило бы денег на любую из этих вещей. Я просто внезапно понял, что, незаметно для самого себя, стырил их с целью понять, а удастся ли мне. Удалось. Не волнуйтесь, позже я вернул вещи.

Наконец, когда мне исполнилось 14, жизнь стала налаживаться. Возможно, я лишь переосмыслил происходящее или смирился, научившись жить с окружающими меня вещами. Но с большей вероятностью – это футбол. Футбол, который позволил мне почувствовать себя счастливым. И уберег меня от неприятностей, ну, по крайней мере – от некоторых из них. В 14 я уже занимался футболом очень серьезно и выступал за приличные команды. И внезапно понял, что именно футбол приносит мне самое большое удовольствие в жизни.

А еще, играя в футбол, я не испытывал ни навязчивостей, ни страха смерти.

«Мы говорили и делали то же, что и остальные в детстве, но Пол был безумно суеверным.

- Поклянись, что отсохнет язык!

Он никогда не клялся подобным. Он верил в это. Он всегда отпрыгивал от тени, отбрасываемой машиной, потому что считал это дурной приметой. Он никогда не ждал, пока кто-нибудь уберет со стола ни дома, ни в пабе. И сейчас не ждет. Он просто подрывается и убирает все сам»

Анна Гаскойн, сестра Пола.

Футбол во спасение

Впервые скауты появились у нашей двери, когда мне было двенадцать. Я тогда уже играл за клуб Редхью в команде для детей не старше 14. И играл неплохо. Мне нравилось выступать за Редхью: это было восхитительно – играть за приличный клуб на приличном поле с настоящими воротами и сеткой, даже при условии, что ее нужно было снимать после каждой игры, дабы никто не утащил.

Думаю, Дэвид Ллойд из Мидлсбро был одним из первых больших скаутов, пришедших просмотреть меня. Потом был Джон Каррутерс из Ипсвича, пришедший к нам домой. Он заметил меня, когда я еще выступал за команду Гейтсхеда и забил метров с 18-ти. В тот день я впервые одел совершенно новую пару бутс Patrick (известный производитель профессиональной обуви и спортивной экипировки – прим. переводчика), на которую мама собирала деньги, работая сверхурочно. И я хорошо понимал, насколько обязан ей…

Первый мой настоящий просмотр был в Ипсвиче. Они пригласили нас с Китом Спрэггоном на базу на несколько дней, и я, вообще, не представляю, сумел ли бы пройти весь свой путь в одиночку без него. Нас поселили в какой-то дыре, зато на базе мы вживую столкнулись с футбольными звездами, которых раньше лицезрели только по телеку: Терри Бутчер, Джон Уорк, Мик Миллз (воспитанники и знаковые игроки Ипсвича – прим. переводчика). Они никогда не отказывали, когда я просил их дать автограф, никогда не отпихивали в сторону, торопясь укрыться в сверкающих тачках. Да и не припомню я такого дикого количества этих сверкающих тачек. В 1980 футболисты зарабатывали хорошо, но не купались в роскоши.

Тренер Ипсвича, Бобби Робсон [1], так же был очень добр с нами.

Мне импонировало то, что он тоже джорди (болельщик Ньюкасла. Робсон с детства болел за Ньюкасл и возглавлял его в качестве тренера с 1999 по 2004 – прим. переводчика) и мы разговаривали с ним на одном языке. Вообще, я не особо болтал тогда – слишком нервничал, чувствуя себя безумно маленьким среди взрослых игроков. Даже Кит возвышался надо мной. Бобби Робсон старался донести, что отбор пройдут лишь единицы из нас и что не стоит вешать нос. В общем, как бы ни был ко мне добр Бобби и игроки, в команду я не прошел. И нужно сказать, что показал я себя тогда так себе.

Мы с Китом вернулись домой, едва успев на игру Редхью в финале Кубка. А пока игроки соперников разогревались перед матчем, я тайком пробрался в их раздевалку и перепутал местами все их бутсы. Мы победили 5: 0.

Следующий мой просмотр был в Мидлсбро. На этот раз нас разместили в приличном отеле, а не в хостеле или ночлежке. А понял я, что отель приличный, потому что в нем был даже бильярдный стол. Который я как раз и стащил… Я сачковал на просмотре, а вернувшись домой играл за Редхью в важном для нас матче. Наступив на осколок стекла, я сильно порезал ногу и мне вновь пришлось посетить госпиталь Королевы Елизаветы. Короче, в том, что никто из Мидлсбро больше на меня не выходил, виноват был лишь я один. Зато Кит добился большего и его взяли в команду.

Потом был Саутгемптон. Его как раз тренировал Лоури Макменеми (легендарный британский тренер, выигравший с Саутгемптоном Кубок Англии в 1976, так же выходец из Гейтсхеда – прим. переводчика), но я не часто его видел, потому что он не особо участвовал в детских тренировках. И на это раз я снова не особо выкладывался на тренировках и был отправлен домой через несколько дней.

Наконец, летом 1980-го, настало время Ньюкасл Юнайтед. Думаю, они присматривались ко мне раньше, но не были уверены в своем решении. Когда их скаут постучал в дверь, папа встретил его словами: «Ну и где вас носило?!» Я всегда болел только за Ньюкасл и с детства не снимал черно-белую футболку. Ну, только если – постирать…

И Ньюкасл принял меня в свою академию. Мы тренировались там по вторникам 2 часа после школы, а в каникулы – и дольше. Я до сих пор встречаю своих старых приятелей на улице и в парке, и они всегда спрашивают меня о последних слухах, касающихся их футбольных героев.

Мне повезло быть на домашнем матче Ньюкасла в качестве болбоя, и какое это было потрясающее чувство быть на одном поле со своими кумирами! На Сент-Джеймс Парке я часто видел звезд своего детства, таких как Питер Бердсли и Крис Уоддл. Я боготворил их! Ньюкасл тогда играл во второй лиге и предыдущий сезон (1979-80) завершил на недостойном себя 9 месте. Когда я пришел в академию, тренером был Билл Макгарри, но, спустя месяц, его сменил Артур Кокс. Я восхищался и ненавидел его, обожал и боялся. Он считал необходимым отслеживать наши успехи в академии, и ничто не могло ускользнуть от его внимания. Вскоре, он уже всех нас знал по имени. Я до сих пор слышу его оглушительный вопль «Гаскооооойн!» во сне… Периодически я позволял себе шутливые выходки, но мне это сходило с рук – думаю, он на многое закрывал глаза, потому что симпатизировал мне. Из взрослой команды ко мне здорово относились Кенни Уортон и Колин Саггетт, в то время они не играли в основном составе в силу возраста.

До тренировочной базы в Бенуэлле я добирался на автобусе из Данстона, который стоил 5 пенсов. Нам полагалось 5 фунтов в неделю на транспортные расходы, потому что многим ребятам приходилось добираться до базы на поездах из довольно далеких мест. Я жил не так далеко, но брал максимальную сумму на расходы. Оставшиеся деньги я тратил на подарки для родителей или что-нибудь глупое, типа игральных автоматов. Позже это перешло в зависимость, и я спускал все на «однорукого бандита». Подчас, я бросал в автомат свои последние 5 пенсов и, проиграв, добирался до дома пешком. Думаю, это позволяло поддерживать мне себя в форме… На каком-то этапе, я настолько помешался на игральных автоматах, что даже стал подворовывать деньги на игру. Я хорошо помню, как однажды, будучи совсем на мели, я стащил 15 фунтов из кошелька Анны, и все их проиграл. Анна, узнав об этом, была просто раздавлена. Она только окончила школу и это была зарплата за ее первую рабочую неделю. Она все также мечтала стать актрисой, но учителя в школе посоветовали ей найти работу в офисе, и она стала телефонисткой. А эти деньги откладывала, чтобы иметь возможность нормально провести какой-нибудь из вечеров. Анна была невероятно расстроена, а я просто сгорал от чувства вины. Я подвел ее и именно это было самым ужасным.

Я очень надеюсь, что в последующем мне удалось загладить свою вину. И я поклялся впредь никогда не играть на автоматах. У меня достаточно пороков, но ни автоматы, ни, к примеру, ставки на скачках – которыми увлекаются многие футболисты, – ни иные другие азартные игры никогда с тех пор меня не занимали. Ну, я, как-то, несколько лет спустя, купил лотерейный билет за 25 пенсов, но это, скорее, исключение, подтверждающее правило. И, кстати, тот билет был выигрышный, а когда я пришел домой с 2 тысячами фунтов, мама спросила: «Ну и где ты их украл?»

В 14 лет я перешел в более крупную школу – Хитфилд, в которой моим классным руководителем стал мистер Хепворт, учитель географии. Однажды, когда он вел занятие по какой-то невероятно занудной теме, типа Альп, я развлекал себя, оттачивая автограф, расписываясь прямо на своем рюкзаке. Внезапно, он сказал из-за моего плеча:

- Чем это ты занимаешься, Гаскойн?

- Оттачиваю свой автограф.

- А для чего?

- Мне нужно практиковаться в этом, потому что я собираюсь стать известным футболистом.

- Только одному из миллиона это удается, - сказал мистер Хепворт, – так что, заканчивай.

А я ответил ему, что стану именно тем одним на миллион.

Но впереди у меня был еще длинный путь. Да, меня взяли в академию Ньюкасла раньше, чем кого бы то ни было, но у меня все еще не было ни одного выступления за команду графства, которая являлась ступенькой на пути к сборной Англии. Меня пригласили на игру в команду графства Дархем и я даже сделал хет-трик, но больше никогда не слышал о них. Не знаю почему. Я бросался к двери каждый раз, как слышал, что почтальон принес письма, но от них там ничего не было. Было ли дело во мне или в моей семье, в нашем происхождении или в чем-либо еще? Не знаю. Даже сейчас. Думаю, одна из причин в том, что мой папа, в отличие от многих других отцов, никогда не был жополизом. Он никогда не пресмыкался перед учителями. Он, скорее, послал бы их нахер. А там был как раз один человек, тесно связанный с командой графства, который определенно меня недолюбливал. Меня тогда ужасно угнетала невозможность сыграть за сборную Англии, но я объяснял себе, что они просто тупицы. Они предпочитали набирать черт знает кого, а те играли, пока не перерастали свой возраст.

Наверное, мне было чуть больше 14-ти, когда я первый раз напился. Шон, мой друг, стащил бутылку водки в магазине, и мы распили ее на двоих. Я пришел домой пошатываясь, с заплетающимся языком, и чувствуя себя настолько отвратительно, что поклялся никогда больше не притрагиваться к алкоголю. И следующие четыре года я держал данное слово…

А вот мой брат, Карл, попал в куда худшую зависимость – он нюхал клей. Я рыдал две недели, осознав, что он с собой творит. Вообще, когда я задумываюсь о всех тех ужасных вещах, через которые пришлось пройти нашей семье, я горжусь тем, что нам удалось выстоять.

Карл, в итоге, совершил еще много плохих вещей и, в итоге, его отправили в интернат для трудных подростков. Не знаю куда, я никогда не навещал его там. Где-то на побережье. Когда он уходил, я пообещал писать ему, а он – мне. В своем первом письме я написал: «Пожалуйста, возвращайся скорее! Мы безумно скучаем по тебе! Пожалуйста, умоляю, вернись!» Карл какое-то время не отвечал, и я был в таком предвкушении, открывая его первое письмо. Оно было коротким: «Отъ*бись, Пол. Мне здесь нравится. Здесь трехразовое питание, теннисный и бильярдный столы. Так что, отъ*бись…»

Позднее, из его писем, я понял, что все не так уж и хорошо. Его взял в оборот и запугал угрозами какой-то здоровый парень и Карл не знал, что с этим делать. В предыдущих письмах он упоминал о какой-то раздевалке, и в своем письме я посоветовал ему заманить этого парня в нее под каким-нибудь предлогом и врезать по башке самым большим ботинком из этой раздевалки. Так он и поступил. В последующих письмах он писал, что отныне он «крутой парень». И он стал лучшим бойцом в школе.

Карл и сам неплохо играл в футбол и выступал за молодежку Ньюкасла. Позднее, Дэвид Бэтти (двукратный чемпион Англии в составах Лидса и Блэкберна, капитан сборной Англии - прим. переводчика) говорил мне, что встречался с Карлом на поле, когда еще сам играл за молодежку Лидса. В том матче Карл получил серьезную травму, когда кто-то из соперников нарочно въехал в него. Когда я начал играть, я всегда держал в уме тот случай и искал того парня на поле.

Позже Карл стал сдавать и травма этому, конечно, поспособствовала. Но основные проблемы были в другом – алкоголь, девочки – обычная ерунда, которая отвлекает в этом возрасте. Он просто решил не заморачиваться.

Подростком, как я уже говорил, я не пил и не притрагивался к наркотикам. Да, я мог что-нибудь стащить где-то, но не более. За девочками я тоже особо не гонялся. У меня нормально складывалось с ними, хотя когда я был помладше, комплексовал из-за угрей. Мама как-то принесла специальное мыло от угрей, которое нужно было нанести на кожу и через пару минуть смыть. Задумав решить проблему радикально, я нанес его на лицо вечером и лег спать. Проснувшись утром, я почувствовал, что лицо пылает от ожогов…

Угри прошли сами собой, когда пришло время, а за девочками гоняться я так и не начал. В то время мне больше нравилось быть с друзьями, а основное место в жизни занимал футбол. Что-то подсказывало мне, что это должно являться главным для меня. Что я должен быть в форме и заботиться о своем здоровье, и, самое главное, быть целеустремленным, в противном случае, никогда не добьюсь успеха.

В то время поднялась большая шумиха вокруг перехода Кевина Кигана в Ньюкасл. Переход стал возможным благодаря Артуру Коксу, а мы тогда все еще находились во второй лиге. На Кевина смотрели как на Мессию, который выведет нас вверх. И, конечно, он забил решающий гол уже в своем дебютном матче против КПР.

Артур позволил мне помогать Кевину, чистить его бутсы и понять, как живет профессиональный футболист. Я даже разнашивал ему новые бутсы – он носил обувь на размер меньше моего.

Однажды я принес совсем новую пару бутс Кигана в школу, чтобы похвалиться перед одноклассниками. Я всем дал посмотреть на них в автобусе, а по дороге из школы обнаружил, что одна бутса пропала, кто-то то ли стащил, то ли я сам ее потерял. Я рыдал всю дорогу домой и уговорил папу пойти со мной в автобусное депо на ее поиски. Там нам, естественно, никто не поверил в том, что мы ищем бутсу Кевина Кигана. Мы ее так и не нашли и я содрогался от ужаса, что мне предстоит признаться в пропаже. В итоге, когда я это сделал, Кевин повел себя просто восхитительно! Он не кричал на меня, а просто расхохотался, когда я рассказал ему, как все произошло.

К шестнадцати годам настало время сдавать экзамены на школьный аттестат (CSE – экзамены на получение сертификата об окончании средней школы – прим. переводчика). Не сказать, что я был самым усердным на занятиях, но и хулиганом тоже не был, просто – чуть более активным и шумным, чем большинство. Чем ближе были экзамены, тем чаще я сбегал с занятий и тренировался в футбольных умениях на площадке. Уверен, что в школе были рады избавиться хотя бы на время от меня…

Несомненно, у меня получалось бы лучше успевать на занятиях, если бы я проявлял больше заинтересованности. Мне все еще здорово удавалась математика и нравился английский. Экзамены проходили по 6 предметам, а я прошел два из них – английский и природоведение. Я сдал бы и математику, если бы доска, на которой я решал задания, не сломалась. Да, таково мое оправдание. Доска крепилась уже немного разболтанными шурупами, а я своей возней расшатал их в конец, и она просто разлетелась на части, а я провел остаток экзамена, пытаясь собрать все воедино. Вот так я и пролетел…

Но я не особо переживал. 27 мая 1983 года, в мой шестнадцатый день рождения, я подписал официальный контракт с Ньюкаслом.

«Я думаю, Пол похож на маму. Ее легко вывести из себя, она может расстроиться по любому пустяку. Мы с папой более толстокожие»

Анна Гаскойн

Знакомство с Джимми

Я очень хотел, чтобы и мама, и папа присутствовали при оформлении мною контракта, и оба подписались бы внизу него (apprentice - юношеский контракт, требующий одобрения родителей или опекунов - прим. переводчика). Но к тому времени они уже не разговаривали. Думаю, папа находился в одном из своих " поживу_отдельно" жизненных периодах. Тем не менее, в итоге, они оба пришли, хотя и сидели, молча пялясь друг на друга. Я, не без смущения, наблюдал за тем, как Вилли Макфол – бывший вратарь Ньюкасла, а ныне один из тренеров – глядел на все это, пытаясь понять какого хера происходит. Контракт был рассчитан на 2 года с жалованьем в 25 фунтов в неделю. Плюс к этому, 30 фунтов в неделю выделялось маме, так как большую часть времени я проживал все же дома, а не на клубной базе. Колин Саггетт, недавно закончивший карьеру игрока, был тренером юношеской команды. Позднее, он признавался, что натерпелся от меня больше, чем от любого игрока в его тренерской жизни. Он заставлял меня накручивать круг за кругом по полю, пытаясь вынудить избавиться от лишнего веса. В один из особенно жарких дней, Колин уговаривал меня пробежать еще один круг, а я был измотан в конец и отвечал, что больше не смогу. «Всего один, сынок» - упрашивал он. И я побежал. Кое-как, пошатываясь, я пробежал еще один круг, видя, как остальные, растянувшись в теньке, наслаждаются мороженным. По мнению Колина, они свои занятия уже успешно завершили. Когда я закончил, Колин сказал: «Ты соврал, что больше не сможешь. Поэтому должен пробежать еще один круг». А я ответил, чтобы он отъ*бался от меня, что, конечно же, делать не должен был. И был за это наказан.

Это Колин впервые прозвал меня «Газза». Папины друзья звали его Гасса и меня, нет-нет, тоже кто-нибудь так называл, но именно Колин превратил это в Газзу. Не думаю, что это было осознанно, просто на это повлиял его сандерлендский акцент. Вот так я стал Газзой.

Я здорово обращался с мячом, обладал хорошим ударом и дриблингом, но нужно признать, что был недостаточно быстр и, действительно, имел лишний вес. В зале мы часто тренировались с основной командой, например с Крисом Уоддлом или Питером Бердсли. Я многому научился, пытаясь копировать их навыки. На взрослых занятиях было упражнение, когда ты должен был в касание принять мяч и пробить в одну из мишеней – круг, квадрат или треугольник. Причем, в какую именно, ты узнавал лишь в последний момент, после того как ее название выкрикивал тренер. Для этого требовалась особая точность и быстрота. Обычно, я был единственным из юношей, кому это удавалось. Я всегда обладал уверенностью в своих возможностях и был успешен в большинстве упражнений с мячом. А вот за пределами поля, все было не так гладко.

Юношеская команда должна была быть на тренировке каждое утро в 9: 15. Я добирался на автобусе из Данстона и никогда не опаздывал. Я вообще не мог дождаться, когда тренировка уже начнется. Помимо тренировочного процесса, юноши должны были участвовать и в грязной работе: драить полы в раздевалке, убирать туалеты с душевыми, чистить бутсы игрокам главной команды. Какое-то время я чистил бутсы Уэса Сондерса, а потом – Криса Уоддла. Крис пришел из любительского клуба Тоу Ло, и Артур Кокс взял его, скорее, для глубины скамейки, но он стал одной из звезд той команды.

Как теперь говорит Крис, он считал меня маленьким, смешным толстячком, пока не увидел, как я обращаюсь с мячом. Тем не менее, не могу сказать, что наши отношения с ним задались с самого начала. Однажды, когда я вернул ему после чистки бутсы, он сказал, что я вычистил их недостаточного хорошо: «Именно эти бутсы сейчас – твое орудие труда, и оно должно находиться в идеальном состоянии». Но я был тогда всего лишь шестнадцатилетним нахалом и послал его нахер, предложив чистить свои бутсы самостоятельно.

Крис тогда при всех врезал мне в бедро коленом (dead leg – удар коленом в бедро, вызывающий сильную боль и временное онемение – прим. переводчика) так, что я еле сдержал слезы и с тех пор уже никогда ему не грубил.

Спустя непродолжительное время после подписания мною контракта, наша юношеская команда была приглашена на турнир в Абердин. Это было настоящее событие, с участием юношеских команд Рейнджерс и мюнхенской Баварии, что дало нам отличную возможность вырваться из привычного режима тренировок и чистки чужих бутс. Турнир продолжался всего несколько дней, а к его середине, нас отпустили домой на выходные.

В те самые выходные я попробовал прокатиться на 80-кубовом кроссовом мотоцикле одного из друзей. У меня не было прав, да и водить я, по сути, не умел, но у меня был опыт вождения небольшого мопеда до этого и я решил, что справлюсь. Справлялся я до первого поворота, в который вошел слишком быстро и слетел с мотоцикла… Далее я, как обычно, проследовал в родной госпиталь Королевы Елизаветы, где мне наложили приличное количество швов на разбитое колено. Похоже, врач, накладывавший швы, как и я, был «юниором», потому как все время путался в своих действиях, а колено в итоге выглядело даже хуже, чем до его вмешательства. Я вернулся в Абердин, но вынужден был пропустить полуфинальную игру.

В клубе я не рассказывал, что произошло, но, когда начал тренироваться, на моих ногах все еще были видны последствия аварии. Длинные шорты и бриджи закрывали следы, но носить их на тренировках я, конечно, не мог. Сразу по приезду я столкнулся с Артуром Коксом, он сразу понял, что я попал в аварию и мне пришлось рассказать ему правду.

- Гаскойн, по-настоящему ли ты хочешь ли стать профессиональным футболистом?

- Да, сэр. – ответил я, едва сдерживая слезы.

- Тогда заруби себе на носу – еще одна подобная глупая выходка, и ты вылетишь. Тебе ясно?

Нам всем читали стандартные нотации: не пить, не курить, не путаться не с теми женщинами, не попадать в ситуации, способные привести к происшествиям. По крайней мере, я не пил и не курил. Я даже не мог находиться в прокуренном помещении, возможно потому, что мама с папой сами курили слишком много. И уж точно, я не путался с указанными женщинами. Первые мои настоящие отношения начались, когда мне было около 16-ти. Девушку звали Гейл Прингл и она была дочерью Алфи Прингла – тренера детской команды Данстона. Я проводил много времени у них дома и они всегда были очень добры ко мне. Мы встречались с Гейл около двух лет, прежде чем переспали, т.е. к тому времени мне было около 18-ти. Да-да, мы долго к этому шли, но в том возрасте я еще слишком нервничал, как все пройдет, да и Гейл, уверен, тоже. Когда я, наконец, отважился и все случилось, с моих плеч упала гора.

В 17 мне вновь пришлось столкнуться со смертью близкого – это был Стивен Уилсон, с которым мы долго дружили. Его подписал Мидлсбро примерно в тоже время, что и меня Ньюкасл. Ему там не особо нравилось и я рассчитывал, что смогу перетащить его к нам, уговаривая завязывать с Боро. А ожидая набора в Ньюкасл, он пошел подрабатывать к дяде в торговлю недвижимостью, где с ним и произошел несчастный случай. Я рыдал дни напролет. Я винил себя в его смерти, потому что был одним из тех, кто уговаривал уйти из Боро. Если бы он остался там, то этого могло не произойти. Понимаю, что смысла винить себя не было, но я винил. И чувствовал себя ужасно.

Смерть Стивена Уилсона, как и Стивена Спрэггона, были не последними на моей совести. Гораздо позднее, моя двоюродная сестра, страдающая астмой, умерла от приступа, случившегося во время футбола. До того, врачи говорили ей, что с астмой не стоит играть в футбол, но я убедил ее, что это полная ерунда и она пошла…

Мне казалось, что с того дня, как Стивен Спрэггон выбежал на дорогу, подростки в моем окружении постоянно погибали, отчасти по моей вине. Почему умирали они, а не я? Возможно и я стану следующим. Я был толстощеким пухляком и видился большинству веселым счастливчиком, но продолжал страдать от своих навязчивостей, маленьких ритуалов, от которых не мог избавиться. Я все также укладывал вещи и экипировку определенным образом и спал не очень хорошо. Мысли о смерти не давали мне уснуть.

Я также переживал и по поводу карьеры, опасаясь, что Ньюкасл выпрет меня из-за лишнего веса. Или они избавятся от меня после 18-ти, когда мой юношеский контракт истечет, и мне никогда не удастся стать профессиональным футболистом. Я все еще продолжал налегать на сладкое, чипсы и бургеры, а потом, по-тихому, вызывал у себя рвоту. Даже и не знаю, как я понял, что можно так делать. Наверное, увидел кого-то страдающего булимией (булимия – расстройство нервного происхождения, характеризующееся постоянным голодом, «обжорством», и часто сочетающееся с намеренным самостоятельным вызыванием рвоты, с целью сдерживания веса – прим. переводчика) по телевизору. Кого-то, кто засовывал два пальца в рот и рвотой избавлялся от всего съеденного. Забавно, что позднее, моя сестра Анна, получила на телевидении роль девушки, страдающей от булимии. Так, она осознала, что ей достаточно зайти ко мне в соседнюю комнату, чтобы получше вжиться в роль…

Анна не брала уроков актерского мастерства до 20 лет, несмотря на то, что всегда хотела сниматься. Она занималась офисной работой, но затем все же поступила на факультет искусства в колледж Северного Тайнсайда. Она получила роль в местном фильме «Рассказы Шейлы», а после и в сериале «Байкер-гроув». Также она снималась в фильме «Мечтать не вредно». И, да, будучи Гаскойн, она играла хорошо. Позже она даже получила роль в «Улице Коронации» (британский сериал, стартовавший в 1960 году, насчитывающий более 8000 серий – прим. переводчика).

Помимо эпизодов булимии, у меня наросла интенсивность издаваемых непроизвольных звуков и движений. С 16-ти до 21-го у меня развилось 9 различных видов нервного тика. Я все еще издавал глотательные звуки, подобные голубиному воркованию. Каждое утро я просыпался с мыслью, что с сегодняшнего дня перестаю их издавать и подменяю чем-то другим, непрерывным морганием, например. И теперь моргание становилось моей новой навязчивостью… Или начинал открывать рот насколько возможно широко, растягивая губы до боли. Или постоянно подергивал правым бедром или плечом. Или шеей. Даже во время игры я обнаруживал, что моя шея непрерывно вертится из стороны в сторону. Тренеры периодически орали, чтобы я прекратил, и мне, на какое-то время, это удавалось или я подменял одну навязчивость другой. Я слишком стеснялся рассказать о своих проблемах врачу.

Одной из навязчивостей, которой я страдаю до сих пор, является постукивание большим пальцем правой ноги по земле во время бега. Она развилась в юношестве; я был на тренировке или в игре, и настолько добил себя, что ноготь с пальца просто слетел. Да и постоянное моргание, в итоге, приводило к тому, что глаза адски болели.

Я не в состоянии объяснить природу этих навязчивостей. Я не забываюсь и понимаю, что именно в данный момент осуществляю их, но поделать с собой ничего не могу. Я часто уходил в свою комнату или туда где мог остаться в одиночестве, и поворачивал шею подряд 20 раз, говоря себе, что норма выполнена и теперь я могу не делать этого при всех. Обычно это срабатывало, и я вообще избавлялся от этой привычки, но затем развивалось новая навязчивость.

Я терпеть не мог быть в одиночестве. Это всегда только обостряло мои проблемы. К счастью, в то время я повстречал человека, с которым нам было суждено стать ближайшими друзьями на долгие годы. И благодаря ему, я практически никогда не бывал в одиночестве.

Джимми «Толстяк» Гарднер («Five Bellies» дословно – «5-брюхий» – прим. переводчика) говорит, что помнит меня 4-5-летним, когда его бабушка жила в Эдисон Гарден недалеко от нас, и мы часто играли вместе на улице. Я этого не помню, но возможно оттого, что он старше меня. Примерно на три года и 200 кг.

Мое первое воспоминание о нем – когда я увидел его на футбольном поле в игре Воскресной Лиги лет в 16. Нет, он, конечно не играл. Он был толстым парнем, бегу