Дальнейшая борьба 1 страница

О РУСИ И БОЛГАРАХ

И гуннский вопрос

То, что следует далее, написано после первого издания Разысканий о начале Руси, т. е. после 1876 года, и составляет дополнение к настоя­щему, второму, изданию.

ДАЛЬНЕЙШАЯ БОРЬБА

О РУСИ И БОЛГАРАХ

I

Славяно-Балтийская теория¹

Свою борьбу с норманнской школой по вопросу о происхождении Руси мы можем считать почти окончен­ною. В течение полемики, длившейся около шести лет, она не опровергла научным, систематическим способом ни одного из моих главных выводов и доказательств; но я весьма благодарен ей за некоторые поправки второсте­пенной важности, а главное — за поднятый ею труд воз­ражений, помогших мне еще более разъяснить шаткость ее оснований. Хотя некоторые представители этой систе­мы и продолжают отстаивать ее с помощью обычных приемов, но такие приемы могут вводить в заблуждение только людей некомпетентных или пристрастных. Напри­мер, в последнее время норманизм с особым рвением ухватился за какую-то сочиненную им теорию конных и пеших народов, с помощью которой пытается отвергнуть тождество Роксолан и Руси. Любопытно главное основа­ние для этой попытки. В первом веке по Р. X. Роксолане

¹Из журнала «Русская Старина». 1877. Март. По поводу сочи­нения С. Гедеонова «Варяги и Русь». Спб. 1876 г.; два тома.

совершили набег за Дунай в числе девяти тысяч конни­цы, которая обнаружила неискусство в пешем бою; а в X веке, т. е. спустя ровно девятьсот лет, Русь явилась за Дунай в виде приплывшей на судах пехоты, которая оказалась неискусною в конном сражении. Не говоря уже об огромном промежутке и в течение его происшед­ших изменениях в народном быте, самые известия о том и другом походе могут быть рассматриваемы только кри­тически, в связи с воззрениями их авторов и со многими другими обстоятельствами. У норманистов же выходит, что присутствие конницы есть прямой признак татарско­го племени, а пехоты — арийского. Но древние персы, мидяне, даже лидийцы славились своею конницею; пар­фяне являются самым конным народом; литовцы из сво­их лесов делали конные набеги на Русь еще в XII и XIII вв., и они же пили лошадиное молоко. Разве это все были народы монголо-татарского, а не арийского семейства? А Днепровская Русь, которая, по мнению норманистов, буд­то бы в X веке уже не имела конницы, в XI веке имеет ее в значительном числе, по прямым свидетельствам лето­писца-современника. Первые битвы Руси с половцами были по преимуществу конные. «Дай нам оружие и ко­ней; хотим еще биться с половцами» — говорили велико­му князю Изяславу киевляне, т. е. не дружина собствен­но, а народ. В это же время один только удельный князь Черниговский вышел в поле с трехтысячным конным отрядом и разбил половцев. По указанию летописи, все княжеские дружины и в X, и в XI вв. были конные. А если русские князья того времени нанимали иногда тол­пы конницы из кочевых народов, то, с другой стороны, они же нанимали и отряды пехоты, особенно из Варягов. Раскопки же курганов ясно говорят о русских конниках в XI и в предшествующие века¹. Впрочем, постоянно вновь и вновь опровергать все натяжки норманизма представ­ляется делом хотя и нетрудным, зато длинным и довольно скучным. Свою настоящую заметку я посвящаю соб­ственно другой системе.

¹Кроме известия летописи о Святославе, раскопки г. Самоквасова также свидетельствуют, что языческая Русь не только ездила верхом на конях, но и употребляла их в пищу.

Если доселе я вел борьбу исключительно с норманнс­кой теорией происхождения Руси, то потому, конечно, что она была у нас господствующею и имела за собою, кроме укоренившейся привычки, наружный вид строгой научной системы. Другие же теории имели значение преимущественно отрицательное по отношению к этой господствующей, но не представляли такой положитель­ной стороны, с которою можно было бы в настоящее время вести серьезную борьбу. Между ними первое ме­сто по количеству и таланту сторонников и по объему литературы занимает теория Варягов-Руси, пришедших с Славяно-Балтийского поморья. Она возникла на началах довольно естественных и логичных. Еще в прошлом сто­летии некоторые русские ученые (например, Ломоносов) начали сознавать нелепость призвания князей из племе­ни не только чуждого, но и враждебного. Отсюда есте­ственно было перейти к мысли: если Новгородцы и при­звали себе варяжских князей из-за моря, то не от Скан­динавов, а от родственного племени поморских славян; кстати же, там была область Вагрия, народ вагиры — почти что Варяги. Эта мысль привилась и произвела на свет целую систему, которая блестит именами Венелина, Максимовича, Морошкина, Савельева, Ламанского, Котляревского, а в прошлом году закончилась трудами гг. Гедеонова и Забелина. Эта система, как мы видим, явилась в отпор норманизму; но их исходный пункт один и тот же: обе теории идут от призвания князей, считают его историческим фактом. Наши доказательства тому, что это не факт, а басня, полагаем, достаточно известны.

Г. Гедеонов задумал свой труд «Варяги и Русь» еще с 1846 г., следовательно, ровно за тридцать лет до его окончания. Очевидно, этот труд был вызван известным сочинением А. А. Куника (Die Berufung der Schwedischen Rodsen. S.-Petersb. 1844—1845), в котором норманнская система доведена, так сказать, до своего апогея. В 1862— 1863 гг. в Записках Академии наук г. Гедеонов предста­вил ряд отрывков из своего исследования. До какой сте­пени обнаружились в них эрудиция и логика автора, можно судить по тому, что представители норманнской

школы тотчас признали в нем опасного противника, и принуждены были сделать ему некоторые довольно су­щественные уступки. В своих первых статьях по варяго-русскому вопросу мы отдали полную справедливость уче­ным заслугам г. Гедеонова и его успешной борьбе с норманизмом. Но тогда же мы заметили, что положитель­ная сторона его собственной теории не имеет надежды на успех, поскольку эта сторона проглядывала в отрыв­ках. В настоящее время, когда имеем перед собой уже полный и законченный труд, нам приходится только по­вторить то же мнение.

Там, где г. Гедеонов борется с доказательствами норманистов, он наносит им неотразимые удары и весьма метко разоблачает их натяжки филологические и этног­рафические. Казалось бы, норманизму остается только положить перед ним оружие. И это действительно могло бы случиться, если бы автор исследования остановился на своей отрицательной стороне. Но рядом с ней он предлагает принять факт призвания варяжских князей с славяно-балтийского поморья. Здесь-то и открывается слабая сторона исследования; в свою очередь, начинают­ся очевидные натяжки и гадания. Тут, на почве призва­ния, норманизму легко справиться с своим противником, имея у себя такого союзника, как самый текст летописи. Что летописная легенда указывает на варяго-норманнов, по нашему крайнему разумению, это несомненно. Лето­пись знает славянских поморян и лютичей; но нисколько не смешивает их с варягами, которые приходили в Рос­сию в качестве наемных воинов и торговцев; а призван­ных князей, очевидно, считает соплеменниками этих Ва­рягов (что касается до указания на Прусскую землю, то оно принадлежит позднейшим летописным сводам). Предположим, что князья были призваны, и призваны именно из славяно-балтийского народа. Но в таком слу­чае, стало быть, у новгородцев были деятельные сноше­ния с этим народом в IX и X веках? Однако не только деятельных, автору не удалось показать никаких сноше­ний за это время; вместо фактов мы находим одни пред­положения, ничем не подтверждаемые. Например, лето­пись говорит, что Владимир в 977 году бежал «за море»,

откуда через три года пришел с варягами. Она ясно говорит здесь о варягах-скандинавах; саги исландские также рассказывают о их службе у Владимира. Однако автор исследования отсылает Владимира куда-то на Сла­вянское поморье и его трехгодичному пребыванию там придает большое значение. Так, из Вендского поморья Владимир вывез особую ревность к языческой религии (350) и поклонение Дажьбогу (хотя его имени мы и не встречаем у поморских славян), откуда же он, по-види­мому, привез на Русь «или готовые уже изображения богов, или по крайней мере вендских художников» (353), и даже чуть ли в ту же поездку не заимствовано оттуда слово «пискуп» (312). Если же наши князья клялись Перуном и Волосом, а не Святовитом и Триглавом, то они поступали так по политическим соображениям (349). Точно так же гадательны все те «следы вендского нача­ла», которые автор пытается отыскать в языке, праве, обычаях и общественном устройстве древней Руси. При­веденные на эту тему факты и сближения указывают только на родство славянских наречий и племен, а нико­им образом не предполагаемое вендское влияние. В XII веке упоминаются в Новгороде заморские купцы, пост­роившие церковь св. Пятницы. Но отсюда еще далеко до возможности видеть здесь Вендов, проживавших в Нов­городе и принявших православное исповедание (348). Напомним автору, что «Гречники» в Киеве означали не греческих купцов, а русских, торговавших с Грецией. Во всяком случае, на подобных догадках трудно возвести какое-либо здание.

Любопытен научный прием, с помощью которого г. Гедеонов находит в русском языке следы вендского влияния. Известно, что древние Венды не оставили нам письменных памятников на своем языке. Но так как, по мнению Копитара и Шафарика, полабский язык состав­лял средину между чешским и польским, то г. Гедеонов и прибегает к этим последним, чтобы объяснить заим­ствованием от Вендов такие встречающиеся в русских памятниках слова и выражения, как: уклад, рало, смил ь ное, свод, вымол, чин, утнет, поженет, кмет, комонь, хоть (супруга), болонь, уедие, яр-тур, Стрибог, Велес,

отня злата стола, свычая и обычая, онако, троскотать, убудити (разбудить) и пр. и пр. (см. 309 стр. и след.). Натяжки на мнимое вендское влияние слишком очевид­ны, чтобы о них можно было говорить серьезно. Этому мнимому влиянию приписывается, между прочим, и то, что принадлежало несомненно влиянию церковно-славянского языка. А если такие слова, как павороз (верев­ка), серен (роса) и т. п., в настоящее время утрачены, сделались для нас непонятными и смысл их может быть объяснен с помощью польской и чешской письменности, то это есть самое естественное явление, и нет никакого основания объяснять его призванием варягов с вендско­го поморья.

Также гадательны доказательства вендского влияния на обычаи. Например, бритая голова Святослава сближа­ется с описанием Святовитова идола и с изображением чехов на миниатюрных рисунках XI и XII вв. (360 и след.); но при этом упускается из виду, что древнеболгарские князья тоже ходили с «остриженными главами». Обычай русских князей и дружины ездить на конях будто бы перешел к нам от вендов, и при этом несколь­ко ссылок на источники, которые показывают, что дей­ствительно князья и воеводы у поморян и чехов ездили верхом на конях (367). Да и самые воеводы, с их значе­нием судей и наместников, явились на Руси вследствие вендского влияния; ибо «о воеводах у вендов, ляхов, чехов свидетельствуют все западные источники» (следу­ют ссылки на Мартина Галла, Кадлубка, Богуфала и пр. (390— 292 стр.). Увлекаясь подобною аргументацией, ав­тор рискует вызвать следующий вопрос: известно, что наши князья и бояре в XII веке обедали и ужинали; не был ли этот обычай принесен к нам в IX веке с Балтийс­кого поморья?

По мнению автора, «Рюрик привел с собой не более трех, четырех сот человек» (172). Цифра, конечно, взята совершенно гадательная; однако выходит так, что эти три, четыре сотни не только устроили государственный быт многочисленных восточнославянских народов, но и внесли значительные новые элементы в их язык, религию и обычаи. Таким образом г. Гедеонов, сам того не заме-

чая, вступает на тот именно способ норманофильских, доказательств, который он столь победоносно опроверга­ет в отрицательной части своего труда. Известно, что норманисты-историки всякое историческое свидетель­ство, относящееся к Древней Руси, перетолковывали по-своему; норманисты-филологи множество чисто русских имен и слов производили из скандинавских языков; а норманисты-археологи, раскапывая курганы, везде нахо­дили следы целой массы норманнов. Такой же ряд натя­жек представляет IV глава данного исследования, посвя­щенная Призванию. Автор находит даже «темное преда­ние» об этом призвании у арабского писателя Эдриси (137), хотя в приведенной им цитате нет ничего даже подходящего. Мифический Гостомысл является «предста­вителем западнославянского начала в Новгороде» (139). «Вместе с Рюриком вышли к нам и Морозовы» (143. Ссылка на Курбского, как будто на какое-либо несомнен­ное свидетельство. А в примеч. 53 прибавляется, что «Mrozici— древне-вендский род»; откуда взято это при­бавление — не сказано; во всяком случае оно ничего не доказывает). Автор признает существование князей у сла­вян восточных, но полагает, что новгородские славяне предварительно прогнали своих старых князей на юг, а потом и призвали к себе новых с Балтийского поморья (146), и т. д. и т.д.

Но почему же искусный обличитель норманофильс­ких натяжек должен прибегать к натяжкам еще менее состоятельным при созидании своей собственной тео­рии? Очень просто. Потому что он идет от одного с ними исходного пункта, т. е. считает историческим фак­том басню о призвании варяжских князей. А на этой почве, как мы сказали, норманизм всегда будет сильнее своих противников, потому что летопись говорит о варя­гах скандинавских, а не вендских, в чем невозможно сомневаться. Варяго-скандинавские дружины X и XI вв. нанимались в службу русских князей не только по изве­стию нашей летописи, но и по свидетельствам инозем­ным, каковы Византийцы и саги исландские. Куда же деваться с этими несомненными скандинавами на Руси, о том г. Гедеонов, кажется, и не подумал серьезно. Мы

же утверждали и повторяем, что именно присутствие этих наемных дружин, а также дружественные и род­ственные связи наших князей с скандинавскими (осо­бенно Владимира и Ярослава) и самая слава норманнов послужили поводом к происхождению басни о призва­нии варяжских князей. О каких-либо славяно-балтийс­ких князьях и дружинах при этом нет и помину. Жаль, очень жаль, что г. Гедеонов, уже 30 лет тому назад задумавший вступить на борьбу с норманизмом, в тече­ние этого довольно долгого срока не напал на мысль: подвергнуть историко-критическому анализу самую ле­генду о призвании. Напади он на эту мысль, при его несомненном критическом даровании и соответствую­щей эрудиции, он наверное пришел бы к иным выводам и многое разъяснил бы в нашей первоначальной исто­рии. Хотя окончание его исследования совершено три-четыре года после начала нашей борьбы с данною леген­дою, но понятно, что уже было поздно вновь пересмат­ривать самые основы большого труда, почти законченно­го. При этом не могут же главнейшие представители какой-либо системы легко с нею расстаться. И если мы вели усердную борьбу с противниками, то имели в виду не столько убедить их самих, сколько раскрыть их сла­бые стороны и поставить дальнейшую разработку вопро­са на почву историческую (по нашему крайнему разуме­нию). Такие примеры, как Н.И.Костомаров, благородно отказавшийся от Литовской теории, редки.

Г. Гедеонов мимоходом упоминает обо мне в предис­ловии; причем сообщает нечто для меня совершенно но­вое и неожиданное. Он говорит о каком-то «неподдель­ном, радостном сочувствии, с которым была встречена норманнскою школою вновь вызванная г. Иловайским к (кратковременной, кажется) жизни, мысль Каченовского о недостоверности дошедшей до нас древнейшей русской летописи» (IX стр.). Признаюсь, я и не подозревал, что мои противники-норманисты только по наружности вор­чали на мою Роксоланскую теорию, а что в действитель­ности они ей очень обрадовались. Не знал я также, что Каченовский предупредил меня в систематическом опро­вержении легенды о призвании князей. Сам я полагал,

что могу относить себя к школе историка-критической; но меня стараются уверить, что я только последователь скептической школы Каченовского. Пожалуй, из-за на­званий спорить не будем.

Затем г. Гедеонов слегка полемизует со мною в пер­вом примечании к своему исследованию. Он не отвечает на мои «общенаучные соображения» относительно несо­стоятельности легенды о призвании, уверяя, что на них «можно найти готовые ответы у Шлецера, Эверса, Круга, Погодина и других». Может быть, у этих других, мне неизвестных, и существуют означенные ответы, но упо­мянутые ученые, как известно, состоятельность самой легенды ничем не доказали, да о ней почти и не рассуж­дали, принимая ее просто за факт. Г. Гедеонов берет только мое мнение о летописных редакциях: причем при­писывает мне положение, что «киевская летопись варя­гов не знала», что «они плод воображения новгородского составителя» и что второе «извращение древней летопи­си» произошло в XIV—XV вв. Тут мнение мое передано более чем неточно. Я говорил о том, что легенда в извес­тной нам летописной редакции не сохранила своего пер­воначального вида, — это главное мое положение — и затем, что она, вероятно, новгородского происхождения. О последнем можно спорить, тогда как первое я считаю фактом и представил свои доказательства, которых никто доселе не опроверг. Я утверждал, что первоначальная летописная легенда отделяла Русь от Варягов, а более поздняя ее редакция (не ранее второй половины XII века) смешала их в один небывалый народ Варяго-руссов. Г. Гедеонов такое «умышленное» искажение текста списателями считает «неслыханным, беспримерным фактом»; хотя об умышленном (в нашем смысле) искажении никто не говорил. Подобные возражения со стороны норманистов нас не удивляли; но удивительно их слышать от автора того исследования, которое служит очевидным подтверждением моего мнения об искажении первона­чальной редакции. Г. Гедеонов признает Русь народом туземным (см. XIII главу), а варягов пришлым с поморья. Известная же нам летописная редакция несомненно по­нимает варягов-русь как один пришлый народ. Каким

именно образом г. Гедеонов объясняет себе это противо­речие, из его исследования трудно понять. Вообще он в одно и то же время признает легенду с ее искаженною редакцией и позволяет себе существенные отступления названия русской земли от пришлых варягоруссов; но исследователь считает это производство домыслом само­го Нестора (463), а имя Руси ведет от рек. Аскольда и Дира он называет пришлыми варягами; исследователь же считает Аскольда венгром, наместником хазарского хагана, а Дира потомком Кия (492). Приведенных примеров, надеюсь, достаточно, чтобы судить о том, имеет ли славя­но-балтийская система какую-либо будущность в нашей науке¹.

Один очень почтенный историк, отдавая справедли­вость отрицательной стороне исследований г. Гедеонова и не соглашаясь с его положительной стороной, приба­вил: «То же должно сказать об исследованиях г. Иловай­ского». Я не совсем понимаю это тождество, так как моя положительная сторона сама собою вытекает из отрица­тельной. Я доказываю, что Русь не была пришлым и неславянским народом; а если так, то отсюда ясно следу­ет, что она была народом туземным и славянским. Следо­вательно, никакой искусственной, придуманной теории я не создаю, а просто произвожу критическую ампутацию того легендарного нароста, который уселся на самом кор­не русской историографии. Поднимать при этом вопрос о достоверности летописи вообще, по моему мнению, зна­чит уклоняться от вопроса прямого. Никто этой достовер­ности в настоящее время не отвергает; дело идет только о некоторых проникших в летопись легендах, которые ничем не подтверждаются. Мы только сейчас указали, что сами ученые, отстаивающие басню о призвании варя-

¹К той же системе примыкает и теория г. Забелина, какою она является в первой части его «Истории русской жизни». М. 1876. До половины IX века он для истории Южной Руси держится Роксаланской теории; но около этого времени сворачивает на легенду о призвании князей, которых ведет с славяно-балтийского поморья. В призвании, по его мнению, участвовали с новгородца­ми и киевляне (437 стр.). Приложенная к его труду карта Помера­нии XVII в., сама по себе любопытная, ничего не доказывает по отношению к данной системе.

гов-руси, принуждены отступать от нее в некоторых су­щественных ее чертах. Точно так же упомянутый выше достоуважаемый историк по отношению к данному воп­росу принадлежит к той группе норманистов, которые признают, что Русь уже существовала на юге России до так называемого призвания варягов, но каким-то образом думают примирить этот факт с баснею о призвании. Такое примирение, конечно, уничтожится само собою, как скоро от возражений отрывочных и частных они перейдут к систематическому, научному построению сво­ей средней теории. Идя логическим путем от того поло­жения, что Русь несомненно существовала у нас до вто­рой половины IX века, они неизбежно придут к Роксоланам. Приведу пример их отрывочных возражений. «Мож­но ли предположить, что сыновья Ярослава, правнуки Рюрикова внука, забыли о своем происхождении?» Отве­чаю: очень и очень возможно. Притом «Повесть времен­ных лет» написана даже не при сыновьях Ярослава, а при его внуках, спустя 250 лет после мнимого призвания князей («История России» Соловьева. Т. I. Изд. пятое. Примеч. 150).

Кстати, пользуюсь случаем сказать несколько слов по поводу рецензии на мои две книги многоуважаемого Н. И. Костомарова (см. «Рус. Стар.» 1877, № 1), собствен­но по поводу его замечаний на «Розыскания о начале Руси». Он, по-видимому, сомневается, относительно фи­лологического тождества Роксалан и Руси. Но это тожде­ство мы считаем несомненным; слова Рось и Алане, сло­женные вместе, у греко-латинских писателей никакого другого имени (книжного) не могли и произвести — как Роксалане. Некоторые из этих писателей причисляют их к Сарматам; но что под именем Сарматов тогда скрыва­лись и славянские народы, в том также едва ли ныне может быть какое сомнение. Тождество самой страны, в которой являются и Роксалане и Русь, не допускает предположения, чтобы в их именах могло быть только случайное созвучие. Что касается до моих филологичес­ких доказательств, особенно по поводу русских и бол­гарских имен, то вообще мои оппоненты, сколько я за­метил, не обращают внимания на самое главное. Объяс-

нения мои в большинстве случаев только примерные, о чем ясно и неоднократно сказано в моей книге. Только за некоторые свои филологические выводы я стою ре­шительно; они тоже указаны, и никто их пока не опро­верг. Я постоянно повторяю, что в настоящее время не признаю за филологией возможности объяснить удов­летворительно даже и сколько-нибудь значительной час­ти древнерусских и древнеболгарских имен. Приемы, употребленные ею до сих пор, вертелись или на созву­чии, или на родстве корней, или на общности некоторых имен у славянских и германских народов. Обращу вни­мание при этом на следующее обстоятельство. Объясня­лись славянские имена из скандинавских языков, или из финских, или из татарских; русские ученые обыкновен­но молчали и не находили даже ничего странного в таких объяснениях. Но это происходило главным обра­зом от незнакомства с упомянутыми языками, и вопию­щие словопроизводства казались прежде строго филоло­гическими объяснениями.

Мои же попытки обзываются натяжками, произво­лом и т.п., хотя я и не думал в этом случае давать положительные словопроизводства, а только указываю на возможность иных объяснений и допускаю к ним бесконечные поправки. Но тут ясно выступает на сцену не раз указанная мною привычка русских ученых отвер­гать принадлежность славянскому языку тех слов, кото­рые с первого же взгляда не поддаются объяснению из этого языка. Между тем я постоянно твердил и повто­ряю, что к личным и географическим именам, особенно древним, невозможно так относиться; что всякие их объяснения — только гадательные, при настоящих при­емах и средствах науки. Укажу и на пример г. Гедеоно­ва. В его книге многие древнерусские имена объясняют­ся с помощью славянских наречий, и при всей ученой обстановке этих объяснений только часть их имеет не­которую степень вероятности; а положительно они не могут быть доказаны. Говорил я также не раз, что не только древние имена, в которых могли быть искаже­ния, заимствования, наслоения, но и самые употреби­тельные наши слова не могут быть объяснены из одного

славянского языка, а только с помощью других арийских ветвей, да и то объяснены приблизительно и отнюдь не окончательно; например: Бог, Днепр, конь, тур, боярин, сокол и пр. и пр. Любопытно также, что не только уче­ные люди на веру соглашались с словопроизводствами, например, древнеболгарских имен из татарских или финских языков, но и сами словопроизводители не зна­ли этих языков. В подобном обстоятельстве мы должны, между прочим, упрекнуть и знаменитого Шафарика. Имена болгар Дунайских и Камских он собирает в одну группу (что повторяет и мой рецензент); причем и те, которые очевидно были занесены на Каму от арабов вместе с исламом, пошли также в доказательство не сла­вянского происхождения Болгар. Титул, которого проис­хождение неизвестно, вроде «Булий (т. е. велий) таркан», который мог быть и заимствован, также пошел в число этих доказательств. Разве слово эсаул может дока­зывать неславянство наших казаков? Несовершенство филологической науки относительно этимологических вопросов лучше всего обнаружилось в том, что она не подозревала широко распространенного закона осмыс­ления и часто принимала за коренное значение то, что было только позднейшим осмыслением. Попросил бы я также выписать из Ипатьевской летописи все имена ли­товских князей и попытаться хотя бы половину их объяснить из одного литовского языка.

Славянство болгар я не только не считаю сомнитель­ным, а, напротив, позволяю себе упрекнуть историков и филологов, когда они упускают из виду один из самых крупных исторических законов. Говорю о трудности и медленности, с которыми сопряжено перерождение од­ного народа в другой. История нам представляет, наобо­рот, живучесть народностей и их языков. А таких при­меров, чтобы сильный народ завоевателей легко, скоро и радикально обратился в народность совершенно ему чуждую, им покоренную и очевидно сравнительно с ним слабую, таких примеров не только не было, они и не­мыслимы. Приведенные против меня аналогии, каковы балтийские славяне, мордва и литва, не опровергают этого закона, а вполне его подтверждают; при всем под-

чиненном положении своем, сколько веков сохраняли они свою народность, а частию сохраняют ее и доселе, когда приемы ассимилизации сравнительно с средними веками значительно усовершенствовались (школа, цер­ковь, администрация, судопроизводство и т. п.). История не знает болгар другим, неславянским народом. Толки о их неславянстве основаны главным образом на запутан­ном употреблении имени гуннов в источниках. Какому народу принадлежало это имя первоначально, пока ос­тавляем вопросом. Я не имел в своем распоряжении столько времени, чтобы пересмотреть его специально, систематически, всесторонне, и потому оставил его от­крытым, указав, однако, на вероятность его решения в пользу тех же славяно-болгар. Но чтобы поселившиеся на Дунае болгаре были турецкая или финская орда, быс­тро превратившаяся в славян, это я считаю мнением предвзятым, ненаучным, антиисторическим. Понятно, что за неимением прочных основ оно пробавляется не­которыми трудно объяснимыми именами или нескольки­ми фразами неизвестного происхождения и неизвестно откуда попавшими в один болгарский хронограф, кото­рого время и место составления также неизвестно. Лю­бопытно и то, что противники славянского происхожде­ния обращаются с своими соображениями то к финнам, то к татарам, как будто это одно и то же! Эти противни­ки даже не потрудились задать себе самый простой воп­рос. До основания Болгарского царства на Балканском полуострове мы знаем славян только сербской ветви. Стало быть, пришлые болгаре должны были бы усвоить себе сербский язык или произвести язык смешанный, вроде романских. А вместо того мы видим, что, наряду с сербским, является другой такой же чистый славянский язык, распространившийся от Нижнего Дуная и Черного моря до Архипелага. Скажите, пожалуйста, откуда взял­ся этот цельный, богатый и гибкий славяно-болгарский язык, если болгаре были не славяне? Противники могут спорить сколько им угодно; но они никогда не опроверг­нут непреложных исторических законов и исторических фактов. Говорю все это к слову, и только по поводу упомянутой рецензии, а никак не в виде препиратель-

ства с ее достойным автором, который, сколько я мог заметить, в сущности, ставит вопросы, но не принимает решительно ни той, ни другой стороны¹.

Postscriptum. После того как статья моя была написа­на, на днях получил я первую книжку Historische Zritschrift Зибеля за текущий год. Там в литературном обозрении есть рецензия Альфреда фон Гутшмид на Каспий, известное сочинение нашего академика Б. А. Дорна, снабженное дополнениями и примечаниями другого, А. А. Куника. По поводу «варангомахии» последнего ре­цензент не преминул заметить, что вне России даже

¹ Заговорив о рецензии Н. И. Костомарова, приведу и еще одно его возражение по поводу другой, не славяно-балтийской теории. Ни с чем несообразное мнение о финском происхожде­нии руссов время от времени находит тоже своих последовате­лей. Для любопытствующих укажу на теорию Волжско-Финской Руси г. Щеглова: «Новый опыт изложения первых страниц Рус­ской истории» (Спб. 1874) и «Первые страницы Русской исто­рии» (в Ж. М. Н. Пр. 1876. Апрель). Теория эта несерьезна, и если бы норманизму приходилось иметь дело только с подобны­ми домыслами, то его господство было бы бесконечно. В после­днее время достоуважаемый В. В. Стасов выступил с статьей, в которой пытается доказывать, что руссы Ибн Фадлана не есть славянский и вообще арийский народ, а скорее должны быть признаны финским или тюркским народом. («Заметки о Русах Ибн Фадлана и других арабских писателей». Ж. М. Н. Пр. Август. 1881 г.) Доказательства его основаны на разных этнографических соображениях, в высшей степени натянутых и гадательных. Тем не менее Н. И. Костомаров принял сторону этого мнения, и в подтверждение его выставил приводимое еще г. Щегловым изве­стное место русской летописи под 1229 г.: «победи Пургаса Пурешов сын с Половци и изби Мордву всю и Русь Пургасову». Г. Костомаров думает, что это не просто какая-нибудь русская сбродная дружина, бывшая на службе у мордовского владетеля Пургаса, а что эта Русь есть целый особый народ финского или турецкого племени. Он руководствуется тем соображением, что «в данную эпоху только Киев и прилегавшие к нему земли назы­вались Русью», а что население северных областей летопись Ру­сью не называет. В доказательство чего приводит ряд цитат из летописи (Вестник Европы. 1881. Декабрь). Ни с чем несообразно было бы предположить, что летопись наша знала о существова­нии какого-то особого финского народа Русь и проговорилась о нем только один раз, мимоходом. При том если бы эта Русь была