Предчувствие.

Та же комната в доме Плюшкина. Кругом – чистота и уют. Створки окна распахнуты в сад, слышен шум дождя. Глафира Андреевна Плюшкина, мать троих малолетних детей, стоит посреди гостиной. Заметно, что она в положении, ждёт четвёртого ребёнка.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА (громко). Боже!.. Что я наделала...

На крик прибегает молоденькая Мавра, любимая горничная Глафиры Андреевны. Молча и проворно она, опустившись на колени, собирает с пола осколки. Входит Плюшкин в удобном добротно сшитом сюртуке – ему сейчас тридцать пять лет, он в хорошем настроении, что-то напевает себе под нос.

ПЛЮШКИН. Что тут у вас стряслось? Сижу в кабинете, слышу крик...

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Стёпушка, зеркало разбилось.

ПЛЮШКИН. Пустяки, новое купим. Сама говорила – посуда к счастью бьётся.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Глупый. Зеркало это совсем не посуда. Я знала, что-то должно случиться. У меня с утра было предчувствие. Сначала кофейная чашка треснула в руках, а вот теперь зеркало.

ПЛЮШКИН. Душенька, стоит ли беспокоиться о мелочах?.. Только прикажи: пошлём Мавру в лавку, а ещё лучше попросим Жюли, у неё отменный вкус. Будет у тебя и новая чашечка, и зеркальце, и всё, что пожелаешь. Кстати, хочешь дорожный нессесер, я в городе присмотрел для тебя, премилая вещица.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Зеркало разбилось – это к смерти. Вот увидите, Степан Васильевич, что я умру родами.

ПЛЮШКИН (демонстративно зажимает ладонями уши). Даже слушать такие разговоры не хочу, радость моя! Это обыкновенная гипохондрия, мне доктор определённо сказал, что в твоём интересном положении гипохондрия в порядке вещей. Ну-с! Могу сообщить приятную новость... Нынче утром первый жасминовый куст зацвёл. После дождя выйдешь в сад и посмотришь, что за прелесть!..

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Опять ты мне не веришь, Стёпушка. Если с понедельника считать, получается, что вторая такая примета выпала.

ПЛЮШКИН. Что за ерунда!.. В наш просвещённый век верить в приметы, кометы и концы света, право, сущая нелепость!

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Тогда ласточка в окно залетела, а нынче зеркало. Ты не можешь отрицать, что это знак свыше.

ПЛЮШКИН (обнимая жену). Душенька, я тебе эдаких знаков могу сколько угодно собрать до кучи... Изволь... У нас в деревне Осип, рябой такой мужик, к тому же плешивый, ты, верно, помнишь его?.. Вдруг обнаружилось, что у него на ноге не пять, как у всех прочих, а шесть пальцев.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Вздор.

ПЛЮШКИН. Сам видел. Нога правая, грязная, запах, прости Господи, такой, что мне чуть дурно не стало, однако именно шесть, лично пересчитал! И говорят, что это не просто так, а непременно к нашествию французов... (Смеётся.) Чем не знак? Или, пожалуйста, вот тебе другой... Прошлой неделей колодец, тот, что возле колокольни, взял, и ни с того, ни с сего, да пересох совершенно! Куда вода из него ушла – поди разберись... А в Никулино и вовсе недоразумение! Представь себе, дворовая псина, обыкновенная, прошу прощения за моветон, сука, когда её щенков перетопили, завела себе гусят и вылизывает их, как родных! Гуси за ней ходят, как за матерью... И что с того? Это только на первый взгляд чудеса, а на самом деле суть игра природы, не более чем парадоксальные извержения натуры! (Прислушивается.) Однако сильный какой дождь. Не притворить ли окно?

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Не надо... Жарко, и совсем не дует. (Помолчала.) Степан, тут ещё одна забота. Нашёлся мужик из наших деревенских, к моей Мавре посвататься хочет. Она давеча так просила, и глаза на мокром месте... Ты как на это посмотришь?

ПЛЮШКИН. Как ты, так же в точности и я, душенька. Ну, Мавра хорошая девка. А кто именно сватается?

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Да этот... (Вспоминает.) На букву «пэ»...

ПЛЮШКИН. Пименов Ефим? Ефим, вроде, женатый...

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Нет, не Пименов, а будто бы Пантелеймонов... Есть у нас такой?

ПЛЮШКИН. Есть.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. И что Мавре сказать? Давать согласие?

ПЛЮШКИН. Пусть себе, если ей невтерпёж. Ведь ты Маврой довольна?.. Устроим свадьбу, будет тебе заодно и развлечение от глупых всяких мыслей!.. А подарить им рублей пятьдесят и материи отрез, так они, пожалуй, счастливы будут по гроб жизни. Пантелеймонов Сысой парень ничего, видный, и в работе усердный, и поведения трезвого.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Воля твоя, Степан Васильевич, но так нельзя. Я тоже для Мавры семейного счастья в замужестве желаю, однако пятьдесят рублей это уж вовсе ни с чем несообразная цифра! Будет баловать-то, разбалуешь. Сорок, а то и тридцать, и довольно с неё.

ПЛЮШКИН. Пусть тридцать, как скажешь, так и сделаем, лишь бы ты у меня не печалилась понапрасну...

Усаживает жену на диван, садится рядом, осторожно дотрагивается кончиком указательного пальца до заметно округлившегося живота. Глафира Андреевна шутливо шлёпает его по рукам, и Плюшкин тут же отдёргивает руку, радостно смеётся, охотно включаясь в игру.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Ну, будет тебе... Хватит, оставь.

ПЛЮШКИН. А что, душенька, как ты полагаешь, кого Бог даст, мальчика или девочку?

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. По приметам выходит, что скорее девочка.

ПЛЮШКИН. Ох уж эти приметы!.. Когда третьего ждали, тоже девочка выходила, а получился Пётр Степанович.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. А ты бы желал, конечно, ещё сына?

ПЛЮШКИН. Отчего же, я и дочерям безмерно рад. Хотя, не скрою, сыновья это известное дело, так сказать, наследники рода. У нас, у Плюшкиных, больше по мужской линии потомство. Батюшка мой, Василий Плюшкин, шестерых сыновей имел, а дочерей и вовсе за полноценных людей не считал, даже имена запамятывал. Я из всех предпоследний... Которые в младенчестве померли, а старший брат у нас в турецкую кампанию погиб, Пётр Васильевич. Храбрости был отчаянной, ни пули, ни ядра его не брали, а только всё одно от судьбы не скроешься, так и сложил голову в чужой стороне. Ох, не люблю я эту военную службу!.. Мы Петрушу по статской линии пустим, оно вернее. Мальчик даровит, ум в нём так и играет, станет, к примеру, возле губернатора чиновником по особым поручениям, плохо ли?

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Не при губернаторе, а по иностранной дипломатической части. И не здесь, а в столицах, в Санкт-Петербурге.

ПЛЮШКИН. Как угодно, душенька моя, только дома-то ловчее... Среди своих всё таки. И нам с тобой в старости утешение.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Не спорь, Стёпушка, ты, друг мой, что ни скажешь, всё глупость выходит. Ну, какая у нас в губернии по иностранной части служба, быть такого не может никогда! (Не сразу.) А Петино устройство мне уж не увидеть. На тебя детей оставляю. И смотри, дочерей не обходи заботами, их вырастить, воспитать, за порядочных людей выдать надо, что Сашеньку, что Вареньку. Ты к дочерям равнодушен, только один Пьер на уме!..

ПЛЮШКИН. Ну вот, опять та же песня!.. Что за упрёки вы мне делаете, Глафира Андреевна, даже обидно слышать. Кажется, я ничем таких слов не заслужил. Вместе будем воспитывать детей наших, а когда время пройдёт – сами вы над своими предчувствиями смеяться станете.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. До смеха ли человеку, когда он ясно видит, что земному его существованию предел обозначился?.. Вам, Степан Васильевич, жить, вам радоваться, а мне на том свете до тех пор даже малейшего успокоения не будет, пока вы мне не пообещаете за ум взяться и будущность детей наших обеспечить.

ПЛЮШКИН (всплеснув руками). Да что же это с вами сегодня сделалось, душа моя?! Ведь вы здоровы вполне, и никакой лихорадки не наблюдается, и щёчки у вас румяные, и весь цвет лица отменный!

Он вскочил и заметался по комнате, размахивая руками.

Хотите, вот сейчас же, чтобы ваши страхи разрушить, возьму и грохну об пол самое что ни на есть большое зеркало, которое у нас в спальной установлено, и ничего со мной после этого не сделается?!

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Не хочу. Оставьте ваши нелепости, это зеркало из приданого моего, матушкин подарок.

ПЛЮШКИН. Как угодно, а только я всё равно докажу! Что у нас ещё... Чашка кофейная разбилась? Отлично, я тоже разобью. Сейчас же! Немедленно!..

Хватает из шкафа чашу.

Смотрите – эта не из приданого, это наш, плюшкинский сервиз...

Бросает чашку. Чашка не разбивается, и тогда Плюшкин ещё раз изо всех сил кидает её, чтобы добиться, наконец, желаемого результата. В наступившей тишине появляется Мавра, проворно собирает осколки и снова исчезает, как будто её и не было.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА (дрожащим голосом). Ну, Степан Васильевич, не думала я, что вы такой тиран бессердечный! Вот теперь я в точности знаю, что после моей смерти имение разорено будет, а сироты по миру пойдут!

ПЛЮШКИН. Позвольте... Как же вы способны эдакие выражения легко произносить?! Да никаких причин к тому нету! Имение наше порядочное, земли много, крепостных почти полторы тысячи душ, и мужики как есть добрые, набожные, работящие!.. Наконец, пруды рыбные, покосы, угодья... Собственная мельница, суконная фабрика строится, чего ещё желать?!

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Ах, Стёпушка, как ни больно мне вам правду говорить в лицо, а придётся... При вашем-то управлении разве такое имение сохранится в достатке? Земля, покосы, угодья... Что земля, земли не так-то и много, а народ всё больше хитрый, вороватый, работать не любит, мужикам только и радости, что в кабак!.. Денег вы, друг мой, не считаете и считать не приучены, вам дай волю – всё разлетится, всё прахом пойдёт!

ПЛЮШКИН. Но я...

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Молчите уж!.. Правда, она глаза колет... (Не сразу.) А кто лес направо-налево раздаёт? Кто разные усовершенствования из головы выдумывает, над которыми даже бабы неграмотные смеются?.. Кто из Англии великобританские станки выписывал, которые, поломанные, до сих пор в сарае пылятся?.. А Мавре к свадьбе пятьдесят рублей, да ещё материи вдобавок, это на что похоже?! Вот оно, разорение наше, где начинается!

ПЛЮШКИН (тихо). Душенька, не горячитесь... Мы же договорились, что Мавре не пятьдесят, а тридцать рублей пожалуем, будет с неё.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. И тридцати много, десять рублей, и довольно!..

Она плачет. Пауза. Плюшкин приближается к жене, неловко опускается на пол и кладёт голову ей на колени.

ПЛЮШКИН. Глашенька, ты прости меня, что я тебя рассердил невольно. Как захочешь, так и будет, лишь бы ты у меня не плакала. Дай, я тебе слёзы платочком утру, чтоб глазки ясные были.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА (обнимает мужа, гладит его по голове). Это ты меня прости, Стёпушка, я и сама не знаю, что это со мной сегодня приключилось вдруг... Бог с ними, с приметами, может и обойдётся как-нибудь. Живём-то хорошо, спокойненько, и дети себе растут. Ты ведь знаешь, что я счастлива за тобой, Степан Васильевич.

ПЛЮШКИН. А уж я-то как рад! Поверишь, каждый второй день случается – остановишься вдруг посреди двора, поглядишь посреди дел на тебя или на детей наших, да и скажешь себе: спасибо тебе, Господи, большего счастья и помыслить невозможно!.. Да что там каждый второй день, ежели подумать, то и каждый первый... (Помолчав.) Ты погляди... и дождь прошёл.

ГЛАФИРА АНДРЕЕВНА. Как жасмином сильно пахнет!.. (После паузы.) А насчёт Мавры, друг мой, я вот что подумала... Незачем её замуж-то выдавать. Для чего? Одно баловство, а ведь я к ней привыкла...

Они смотрят друг на друга, взявшись за руки. Становится совсем темно, и в комнате никого больше не видно. Звучит музыка. Бьют сломанные часы, звук часов переходит в скрежет...

Жизненный план.

Та же комната в барском доме. На диване в удобном халате лежит и дремлет Иван Григорьевич, близкий приятель Плюшкина, рядом, на полу, валяется раскрытая книга. Скрипит дверь... Плюшкин сначала заглядывает в комнату, потом осторожно входит, приближается на цыпочках к дивану, останавливается рядом, словно рассматривая своего товарища, и вдруг смеётся радостно и беззаботно, как можно смеяться, когда тебе двадцать с небольшим.

ИВАН (просыпаясь). А?.. Что такое?

ПЛЮШКИН. Ты, брат, с открытым ртом спал, чуть муха не залетела.

ИВАН. Фу ты... И охота тебе пугать людей спросонья, как я этого не люблю... Я дитём был, у нас ночью пожар случился, нянька спасла – с тех пор, если разбудят вдруг, у меня сразу об огне первая мысль.

ПЛЮШКИН (продолжая смеяться). И вправду, Ваня, пожар!

ИВАН. Что за шутки неуместные!.. (Привстаёт на диване.) Не выдумывай.

ПЛЮШКИН. Точно говорю – горит.

ИВАН. Где?

ПЛЮШКИН. Вот здесь... (Показывает.) У меня в груди пожар.

ИВАН. Дурак!.. (Зевает.) Выйди в сад, погуляй, остынь, а я ещё поваляюсь несколько времени.

ПЛЮШКИН. Ну, брат, а ты увалень, однако!.. Как это можно в такой день спать?! Да ещё в халате!.. Да ещё после обеда!.. Моя воля – я бы эти халаты вообще запретил лет до тридцати пяти!.. Скучнейшая вещь – халат. Ты бы ещё колпак на голову надел...

Хохочет.

ИВАН. А после тридцати пяти можно?

ПЛЮШКИН. После – пожалуйста, тогда уже всё равно старость!..

Иван снова зевает, устраивается поудобнее, но Плюшкин теребит его, щекочет, не даёт лежать спокойно.

ИВАН. Оставь, наконец... Оставь, не мешай! Знал бы наперёд, что у тебя одни сумасбродства на уме – не поехал бы вовсе. Разве так-то с гостями обходятся?

ПЛЮШКИН. Иван, друг мой, ты же не понимаешь, какой сегодня день!.. Сделай одолжение, проснись и ответь мне на один вопрос, а далее спи себе, ежели сможешь, пока к чаю не позовут.

ИВАН. Один?

ПЛЮШКИН. Один.

ИВАН. Ладно, изволь. Будь по твоему, ведь ты всё равно покою не дашь. Говори свой вопрос.

ПЛЮШКИН (садится рядом). Иван! Скажи, брат... ты бы смог...

ИВАН. Что?

ПЛЮШКИН (не сразу). Ты бы смог от любви стреляться насмерть, как Вертер?

ИВАН. Да ну тебя!..

ПЛЮШКИН. Нет, ты непременно скажи.

ИВАН. Разумеется, смог, но не стал бы. Глупое это дело в себя пулю пускать, да и не по-божески самоубийствовать, не по-христиански.

ПЛЮШКИН (восторженно). А я – да и даже очень! Я, брат, того... почти решился!.. И костюм себе, как у Вертера, пошить приказал: синий фрак и жилет жёлтый.

Теперь уже Иван смеётся, глядя на Плюшкина.

ИВАН. Плюшкин... Мой милый Плюшкин!.. Какой жилет, с чего вдруг Вертер, не мели ерунды. Взгляни на себя – богат, красив, успешен, родители на тебя не надышатся, и к тому же наследник!.. Нет, у нас в губернии от тоски другое снадобье имеется. Выпьешь стопочку, закусишь порядочно осетринкой, съездишь на бал в дворянское собрание, а там что ни барышня, то Лотта. Хоть кровь с молоком, хоть с интересной бледностью, только выбирай по вкусу.

ПЛЮШКИН (порывисто обнимает его). Ваня, как ты угадал – ведь ровно так и случилось!.. Я мой предмет именно что на балу и увидал, только её не Лотта зовут, а гораздо лучше – Глафира... Ты не поверишь – это удивительное существо! Робка, пуглива, и держится эдак застенчиво, а глаза так и сверкают, прямо в душу глядят! В первый раз мы и двух слов друг другу не произнесли, она, бедная, всё с каким-то несносным офицером танцевала, до чего я не терплю этих военных!.. Так вот, Иван, поздравь меня, я нынче к ней письмо написал, и весь свой жизненный план на тринадцати страницах убористо изложил, до мельчайших подробностей. Теперь вся моя судьба в её руках.

ИВАН. Неужели на тринадцати? Да это целый роман.

ПЛЮШКИН. Хочешь, я и тебе прочитаю?

ИВАН. Уволь, брат, засну... Ты знаешь, у меня от всяческих излияний желудочная колика в организме происходит, и в сон клонит. А что до твоего плана, так я его и так, не читая, сообразить могу вполне, ведь мы с тобой давно приятели.

ПЛЮШКИН. На что хочешь спорим, что не сможешь!

ИВАН. Не берись спорить, проиграешься. Дело ясное: коли девица красивая и приданое за ней изрядное, так, пожалуй, что женишься, тебе, впрочем, пора. Жить будете здесь, детишек нарожаете с десяток, а я к вам в гости ездить стану. Со временем Лотта твоя ненаглядная, то бишь Глафира, раздобреет, будет на фортепьянах играть и соленья всякие на зиму устраивать. Ты её Глашенькой называть приучишься, она тебя Стёпушкой, а там внуки, правнуки... Так и состаритесь вместе – вот тебе и весь жизненный план.

ПЛЮШКИН (помедлив). Иван, мне жаль тебя! Опасайся, друг мой – есть в тебе какая-то червоточина, ты красивое видеть не умеешь, ты мечтать не способен, вечно в этом халате дурацком, да на диване!.. Из всего, брат, только одно и угадал – женюсь, непременно женюсь, через неделю еду предложение делать, и будь что будет!.. Если отказ, тогда... (Махнув рукой.) Нет, об этом и толковать нечего, я в отказ не верю, я твёрдо знаю, что в ней одной весь идеал мой воплотился!

Волнуясь, прохаживается по комнате, потом снова возвращается к дивану, садится рядом с Иваном.

А дальше у меня так намечено: первые пятнадцать лет служить, а после сюда, в деревню. Всё Плюшкино родовое переустроить следует, это у меня давно до тонкостей продумано... Заведу мануфактуры, хозяйство на английский образец, мужикам избы новые, детей грамоте учить, от болезней только гигиена спасает, повсюду порядок, чистота, уют, и дороги исправные, чтоб как бархат дороги! Супруга моя каждую деревенскую девку по имени знать будет, я – каждого мужика, и никакого пьянства, никакого воровства... На пригорке храм Божий поставим, а в храме, как положено, иконы, свечи. И молиться непременно вместе: и барин, и простой мужик... Сыновей после университета в Германию пошлю, дочерям тоже образование... А ты говоришь – соленья... Эх, Иван!.. (Трясёт его.) А ну, вставай сей же час, иначе навсегда поссоримся, и знаться с тобой не захочу больше!..

Иван кряхтит и нехотя поднимается.

Наконец-то! А теперь честно скажи, ведь ты человек прямой, я знаю... Веришь ли ты, что так и будет, как у меня намечено, или сомневаешься? Ну?! Веришь ли, что я с поприща своего не сверну, что сил у меня хватит и терпения достанет?! Говори, и в глаза мне смотри, не отворачивайся...

ИВАН. Вот, право, пристал... (Подумав.) Ладно, чёрт с тобой, верю.

ПЛЮШКИН. Нет, ты не так, ты не из-под палки, ты свободно скажи... Громко.

ИВАН (громко). Верю. (Кричит.) Верю-ю-ю!..

ПЛЮШКИН. Спасибо, брат.

В наступившей тишине слышны шаги, в комнату прибегает совсем молоденькая девка. Это Мавра.

МАВРА. Звали, барин?

Становится совсем темно, и в комнате никого больше не видно. Звучит музыка. Бьют сломанные часы, звук часов переходит в скрежет...