И.А.Бунин. Господин из Сан-Франциско

Горе тебе, Вавилон, город крепкий

Апокалипсис

Господин из Сан-Франциско-имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не

запомнил - ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью,

единственно ради развлечения.

Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствие,

на путешествие долгое и комфортабельное, и мало ли еще на что. Для такой

уверенности у него был тот резон, что, во-первых, он был богат, а во-вторых,

только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой

поры он не жил, а лишь существовал, правда очень недурно, но все же возлагая

все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, - китайцы, которых он

выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! -

и, наконец, увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми,

кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым

принадлежал он, имели обычай начинать наслаждения жизнью с поездки в Европу,

в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же. Конечно, он хотел

вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако рад был и за жену с

дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь

вое пожилые американки страстные путешественницы. А что до дочери, девушки

на возрасте и слегка болезненной, то для нее путешествие было прямо

необходимо - не говоря уже о пользе для здоровья, разве не бывает в

путешествиях счастливых встреч? Тут иной раз сидишь за столом или

рассматриваешь фрески рядом с миллиардером.

Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и

январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности,

тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствую!

особенно тонко, - любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем

бескорыстной, карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в эту

пору стекается самое отборное общество, - то самое, от которого зависят вое

блага цивилизации: и фасон смокингов, и прочность тронов, и объявление войн,

и благосостояние отелей, - где одни с азартом предаются автомобильным и

парусным гонкам, другие рулетке, третьи тому, что принято называть флиртом,

а четвертые - стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков

над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются

белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить Флоренции, к

страстям господним приехать в Рим, чтобы слушать там Miserere (1); входили в

его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на английских

островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже Япония,

- разумеется, уже на обратном пути... И все пошло сперва отлично.

Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной

мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно.

Пассажиров было много, пароход - знаменитая " Атлантида" - был похож на

громадный отель со всеми удобствами, - с ночным баром, с восточными банями,

с собственной газетой, - и жизнь на нем протекала весьма размеренно:

вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в

тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над

серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув

фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в мраморные

ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие,

совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов

полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или

играть в шеффль-борд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в

одиннадцать - подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с

удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более

питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались

отдыху; все палубы были заставлены тогда лонгшезами, на которых

путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на

пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу

их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в

семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель всего

этого существования, венец его... И тут господин из Сан-Франциско, потирая

от прилива жизненных сил руки, спешил в свою богатую люкс-кабину -

одеваться.

По вечерам этажи " Атлантиды" зияли во мраке как бы огненными несметными

глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных

подвалах. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали,

твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины

и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире, с широкими

золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из

своих таинственных покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и

взвизгивала с неистовой злобой сирена, но немногие из обедающих слышали

сирену - ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и

неустанно игравшего в мраморной двусветной зале, устланной бархатными

коврами, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными дамами и

мужчинами во фраках и смокингах, стройными лакеями и почтительными

метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина,

ходил даже с цепью на шее, как какой-нибудь лорд-мэр. Смокинг и крахмальное

белье очень молодили господина из СанФранциско. Сухой, невысокий, неладно

скроенный, но крепко сшитый, расчищенный до глянца и в меру оживленный, он

сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой янтарного

иоганисберга, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым

букетом гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с

подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные

зубы, старой слоновой костью - крепкая лысая голова. Богато, но по годам

была одета его жена, женщина крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко

и прозрачно, с невинной откровенностью - дочь, высокая, тонкая, с

великолепными волосами, прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых

лепешечек дыханием и с нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между

лопаток, чуть припудренных... Обед длился больше часа, а после обеда

открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, - в том числе,

конечно, и господин из Сан-Франциско, - задрав ноги, решали на основании

последних биржевых новостей судьбы народов, до малиновой красноты

накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили

негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца.

Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в

отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, - точно

плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко

взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, - в смертной тоске стенала

удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного

напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам

преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба

парохода, - та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими

раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них

облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени;

а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и

ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и

изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в

танго - и музыка настойчиво, в какой-то сладостно-бесстыдной печали молила

все об одном, все о том же... Был среди этой блестящей толпы некий великий

богач, бритый, длинный, похожий на прелата, в старомодном фраке, был

знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная

влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала

своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко,

очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом

играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на

другом корабле.

В Гибралтаре всех обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на

борту " Атлантиды" появился новый пассажир, возбудивший к себе общий интерес,

- наследный принц одного азиатского государства, путешествовавший инкогнито,

человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых

очках, слегка неприятный - тем, что крупные черные усы сквозили у него, как

у мертвого, в общем же милый, простой и скромный. В Средиземном море снова

пахнуло зимой, шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую,

при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая

навстречу трамонтана. Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт

затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден

был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь... Многие

леди и джентльмены уже надели легкие, мехом вверх, шубки; безответные,

всегда шепотом говорящие бои- китайцы, кривоногие подростки со смоляными

косами до пят и с девичьими густыми ресницами, исподволь вытаскивали к

лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры... Дочь господина из

Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по счастливой

случайности, представленным ей, и делала вид, что пристально смотрит вдаль,

куда он указывал ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко

рассказывая; он по росту казался среди других мальчиком, он был совсем не

хорош собой и странен - очки, котелок, английское пальто, а волосы редких

усов точно конские, смуглая тонкая кожа на плоском лице точно натянута и как

будто слегка лакирована, - но девушка слушала его и от волнения не понимала,

что он ей говорит; сердце ее билось от непонятного восторга перед ним: все,

все в нем было не такое, как у прочих, - его сухие руки, его чистая кожа,

под которой текла древняя царская кровь, даже его европейская, совсем

простая, но как будто особенно опрятная одежда таили в себе неизъяснимое

очарование. А сам господин из Сан-Франциско, в серых гетрах на лакированных

ботинках, все поглядывал на стоявшую возле него знаменитую красавицу,

высокую, удивительного сложения блондинку с разрисованными по последней

парижской моде глазами, державшую на серебряной цепочке крохотную, гнутую,

облезлую собачку и все разговаривавшую с нею. И дочь, в какой-то смутной

неловкости, старалась не замечать его.

Он был довольно щедр в пути и потому вполне верил в заботливость всех

тех, что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждая его

малейшее желание, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи, звали для

него носильщиков, доставляли его сундуки в гостиницы. Так было всюду, так

было в плавании, так должно было быть и в Неаполе. Неаполь рос и

приближался; музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на

палубе и вдруг оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант-командир,

в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог,

приветственно помотал рукой пассажирам - и господину из Сан-Франциско, так

же, как и всем прочим, казалось, что это для него одного гремит марш гордой

Америки, что это его приветствует командир с благополучным прибытием. А

когда " Атлантида" вошла, наконец, в гавань, привалила к набережной своей

многоэтажной громадой, усеянной людьми, и загрохотали сходни, - сколько

портье и их помощников в картузах с золотыми галунами, сколько всяких

комиссионеров, свистунов-мальчишек и здоровенных оборванцев с пачками

цветных открыток в руках кинулось к нему навстречу с предложением услуг! И

он ухмылялся этим оборванцам, идя к автомобилю того самого отеля, где мог

остановиться и принц, и спокойно говорил сквозь зубы то по-английски, то

по-итальянски:

- Go away! (2) Via! (3)

Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведенному порядку: рано утром -

завтрак в сумрачной столовой, облачное, мало обещающее небо и толпа гидов у

дверей вестибюля; потом первые улыбки теплого розоватого солнца, вид с

высоко висящего балкона на Везувий, до подножия окутанный сияющими утренними

парами, на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкий очерк Капри на

горизонте, на бегущих внизу, по липкой набережной, крохотных осликов в

двуколках и на отряды мелких солдатиков, шагающих куда-то с бодрой и

вызывающей музыкой; потом - выход к автомобилю и медленное движение по

людным узким и серым коридорам улиц, среди высоких, многооконных домов,

осмотр мертвенно-чистых и ровно, приятно, но скучно, точно снегом,

освещенных музеев или холодных, пахнущих воском церквей, в которых повсюду

одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной завесой, а внутри -

огромная пустота, молчание, тихие огоньки семисвечника, краснеющие в глубине

на престоле, убранном кружевами, одинокая старуха среди темных деревянных

парт, скользкие гробовые плиты под ногами и чье-нибудь " Снятие со креста",

непременно знаменитое; в час-второй завтрак на горе Сан-Мартино, куда

съезжается к полудню немало людей самого первого сорта и где однажды дочери

господина из Сан-Франциско чуть не сделалось дурно: ей показалось, что в

зале сидит принц, хотя она уже знала из газет, что он в Риме; в пять-чай в

отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих каминов; а там

снова приготовления к обеду - снова мощный, властный гул гонга по всем

этажам, снова вереницы шуршащих по лестницам шелками и отражающихся в

зеркалах декольтированных дам, снова широко и гостеприимно открытый чертог

столовой, и красные куртки музыкантов на эстраде, и черная толпа лакеев

возле метрдотеля, с необыкновенным мастерством разливающего по тарелкам

густой розовый суп... Обеды опять были так обильны и кушаньями, и винами, и

минеральными водами, и сластями, и фруктами, что к одиннадцати часам вечера

по всем номерам разносили горничные каучуковые пузыри с горячей водой для

согревания желудков.

Однако декабрь выдался в тот год не совсем удачный: портье, когда с

ними говорили о погоде, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого

года они и не запомнят, хотя уже не первый год приходилось им бормотать это

и ссылаться на то, что " всюду происходит что-то ужасное": на Ривьере

небывалые ливни и бури, в Афинах снег, Этна тоже вся занесена и по ночам

светит, из Палермо туристы, спасаясь от стужи, разбегаются... Утреннее

солнце каждый день обманывало: с полудня неизменно серело и начинал сеять

дождь, да все гуще и холоднее: тогда пальмы у подъезда отеля блестели

жестью, город казался особенно грязным и тесным, музеи чересчур

однообразными, сигарные окурки толстяков-извозчиков в резиновых, крыльями

развевающихся по ветру накидках - нестерпимо вонючими, энергичное хлопанье

их бичей над тонкошеими клячами явно фальшивым, обувь синьоров, разметающих

трамвайные рельсы, ужасною, а женщины, шлепающие по грязи, под дождем, с

черными раскрытыми головами, - безобразно коротконогими; про сырость же и

вонь гнилой рыбой от пенящегося у набережной моря и говорить нечего.

Господин и госпожа из Сан-Франциско стали по утрам ссориться; дочь их то

ходила бледная, с головной болью, то оживала, всем восхищалась и была тогда

и мила и прекрасна: прекрасныбыли те нежные, сложные чувства, что пробудила

в ней встреча с некрасивым человеком, в котором текла необычная кровь, ибо

ведь в конце-то концов, может быть, и не важно, что именно пробуждает

девичью душу - деньги ли, слава ли, знатность ли рода... Все уверяли, что

совсем не то в Сорренто, на Капри - там и теплей, и солнечней, и лимоны

цветут, и нравы честнее, и вино натуральней. И вот семья из Сан-Франциско

решила отправиться со всеми своими сундуками на Капри, с тем, чтобы,

осмотрев его, походив по камням на месте дворцов Тиверия, побывав в

сказочных пещерах Лазурного грота и послушав абруццских волынщиков, целый

месяц бродящих перед рождеством по острову и поющих хвалы деве Марии,

поселиться в Сорренто.

В день отъезда, - очень памятный для семьи из Сан-Франциско! - даже и с

утра не было солнца. Тяжелый туман до самого основания скрывал Везувий,

низко серел над свинцовой зыбью моря. Капри совсем не было видно - точно его

никогда и не существовало на свете. И маленький пароходик, направившийся к

нему, так валяло со стороны на сторону, что семья из Сан-Франциско пластом

лежала на диванах в жалкой кают-компании этого пароходика, закутав ноги

пледами и закрыв от дурноты глаза. Миссис страдала, как она думала, больше

всех; ее несколько раз одолевало, ей казалось, что она умирает, а горничная,

прибегавшая к ней с тазиком, - уже многие годы изо дня в день качавшаяся на

этих волнах и в зной и в стужу и все- таки неутомимая, - только смеялась.

Мисс была ужасно бледна и держала в зубах ломтик лимона. Мистер, лежавший на

спине, в широком пальто и большом картузе, не разжимал челюстей всю дорогу;

лицо его стало темным, усы белыми, голова тяжко болела: последние дни

благодаря дурной погоде он пил по вечерам слишком много и слишком много

любовался " живыми картинами" в некоторых притонах. А дождь сек в дребезжащие

стекла, на диваны с них текло, ветер с воем ломил в мачты и порою, вместе с

налетавшей волной, клал пароходик совсем набок, и тогда с грохотом катилось

что-то внизу. На остановках, в Кастелламаре, в Сорренто, было немного легче;

но и тут размахивало страшно, берег со всеми своими обрывами, садами,

пиниями, розовыми и белыми отелями и дымными, курчаво-зелеными горами летел

за окном вниз и вверх, как на качелях; в стены стукались лодки,

третьеклассники азартно орали, где-то, точно раздавленный, давился криком

ребенок, сырой ветер дул в двери, и, ни на минуту не смолкая, пронзительно

вопил с качавшейся барки под флагом гостиницы " Royal" картавый мальчишка,

заманивавший путешественников: " Kgoya-al! Hotel Kgoya-аl!.." И господин из

Сан-Франциско, чувствуя себя так, как и подобало ему, - совсем стариком, -

уже с тоской и злобой думал обо всех этих " Royal", " Splendid", " Excelsior" и

об этих жадных, воняющих чесноком людишках, называемых итальянцами; раз во

время остановки, открыв глаза и приподнявшись с дивана, он увидел под

скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь проплесневевших каменных

домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то

тряпок, жестянок и коричневых сетей, что, вспомнив, что это и есть подлинная

Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал отчаяние... Наконец,

уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров, точно насквозь

просверленный у подножия красными огоньками, ветер стал мягче, теплей,

благовонней, по смиряющимся волнам, переливавшимся, как черное масло,

потекли золотые удавы от фонарей пристани... Потом вдруг загремел и с

плеском шлепнулся в воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики

лодочников - и сразу стало на душе легче, ярче засияла кают- компания,

захотелось есть, пить, курить, двигаться... Через десять минут семья из

Сан-Франциско сошла в большую барку, через пятнадцать ступила на камни

набережной, а затем села в светлый вагончик и с жужжанием потянулась вверх

по откосу, среди кольев на виноградниках, полуразвалившихся каменных оград и

мокрых, корявых, прикрытых кое-где соломенными навесами апельсиновых

деревьев, с блеском оранжевых плодов и толстой глянцевитой листвы

скользивших вниз, под гору, мимо открытых окон вагончика... Сладко пахнет в

Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого ее острова!

Остров Капри был сыр и темен в этот вечер. Но тут он на минуту ожил,

кое-где осветился. На верху горы, на площадке фуникулера, уже опять стояла

толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять господина из

Сан-Франциско. Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, -

несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых и рассеянных, в очках,

с бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек, и компания

длинноногих, круглоголовых немецких юношей в тирольских костюмах и с

холщовыми сумками за плечами, не нуждающихся ни в чьих услугах, всюду

чувствующих себя как дома и совсем не щедрых на траты. Господин же из

Сан-Франциско, спокойно сторонившийся и от тех и от других, был сразу

замечен. Ему и его дамам торопливо помогли выйти, перед ним побежали вперед,

указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и те дюжие каприйские бабы,

что носят на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов. Застучали по

маленькой, точно оперной площади, над которой качался от влажного ветра

электрический шар, их деревянные ножные скамеечки, по-птичьему засвистала и

закувыркалась через голову орава мальчишек - и как по сцене пошел среди них

господин из Сан-Франциско к какой-то средневековой арке под слитыми в одно

домами, за которой покато вела к сияющему впереди подъезду отеля звонкая

уличка с вихром пальмы над плоскими крышами налево и синими звездами на

черном небе вверху, впереди. И опять было похоже, что это в честь гостей из

Сан-Франциско ожил каменный сырой городок на скалистом островке в

Средиземном море, что это они сделали таким счастливым и радушным хозяина

отеля, что только их ждал китайский гонг, завывший по всем этажам сбор к

обеду, едва вступили они в вестибюль.

Вежливо и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой

человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско:

взглянув на него, господин из Сан-Франциско вдруг вспомнил, что нынче ночью,

среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне, он видел именно этого

джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же визитке с круглыми

полами и с той же зеркально причесанной головою.

Удивленный, он даже чуть было не приостановился. Но как в душе его уже

давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых

мистических чувств, то тотчас же и померкло его удивление: шутя сказал он об

этом странном совпадении сна и действительности жене и дочери, проходя по

коридору отеля. Дочь, однако, с тревогой взглянула на него в эту минуту:

сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом,

темном острове...

Только что отбыла гостившая на Капри высокая особа - Рейс XVII. И

гостям из Сан-Франциско отвели те самые апартаменты, что занимал он. К ним

приставили самую красивую и умелую горничную, бельгийку, с тонкой и твердой

от корсета талией и в крахмальном чепчике в виде маленькой зубчатой короны,

самого видного из лакеев, угольно-черного, огнеглазого сицилийца, и самого

расторопного коридорного, маленького и полного Луиджи, много переменившего

подобных мест на своем веку. А через минуту в дверь комнаты господина из

Сан-Франциско легонько стукнул француз метрдотель, явившийся, чтобы узнать,

будут ли господа приезжие обедать, и в случае утвердительного ответа, в

котором, впрочем, не было сомнения, доложить, что сегодня лангуст, ростбиф,

спаржа, фазаны и так далее. Пол еще ходил под господином из Сан-Франциско, -

так закачал его этот дрянной итальянский пароходишко, - но он не спеша,

собственноручно, хотя с непривычки и не совсем ловко, закрыл хлопнувшее при

входе метрдотеля окно, из которого пахнуло запахом дальней Кухни и мокрых

цветов в саду, и с неторопливой отчетливостью ответил, что обедать они

будут, что столик для них должен быть поставлен подальше от дверей, в самой,

глубине залы, что пить они будут вино местное, и каждому его слову

метрдотель поддакивал в самых разнообразных интонациях, имевших, однако,

только тот смысл, что нет и не может быть сомнения в правоте желаний

господина из Сан-Франциско и что все, будет исполнено в точности. Напоследок

он склонил голову и деликатно спросил:

- Все, сэр?

И, получив в ответ медлительное " yes" (4), прибавил, что сегодня у них

в вестибюле тарантелла - танцуют Кармелла и Джузеппе, известные всей Италии

и всему миру туристов".

- Я видел ее на открытках, - сказал господин из Сан-Франциско ничего не

выражающим голосом. - А этот Джузеппе - ее муж?

- Двоюродный брат, сэр, - ответил метрдотель.

И помедлив, что-то подумав, но ничего не сказав, господин из

Сан-Франциско отпустил его кивком головы.

А затем он снова стал точно к венцу готовиться: повсюду зажег

электричество, наполнил все зеркала отражением света и блеска, мебели и

раскрытых сундуков, стал бриться, мыться и поминутно звонить, в то время как

по всему коридору неслись и перебивали его другие нетерпеливые звонки - из

комнат его жены и дочери. И Луиджи, в своем красном переднике, с легкостью,

свойственной многим толстякам, делая гримасы ужаса, до слез смешившие

горничных, пробегавших мимо с кафельными ведрами в руках, кубарем катился на

звонок и, стукнув в дверь костяшками, с притворной робостью, с доведенной до

идиотизма почтительностью спрашивал:

- На sonato, signore? (5)

И из-за двери слышался неспешный и скрипучий, обидно вежливый голос:

- Yes, come in... (6)

Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот столь

знаменательный для него вечер? Он, как всякий испытавший качку, только очень

хотел есть, с наслаждением мечтал о первой ложке супа, о первом глотке вина

и совершал привычное дело туалета даже в некотором возбуждении, не

оставлявшем времени для чувств и размышлений.

Выбрившись, вымывшись, ладно вставив несколько зубов, он, стоя перед

зеркалами, смочил и придрал щетками в серебряной оправе остатки жемчужных

волос вокруг смугло-желтого черепа, натянул на крепкое старческое тело с

полнеющей от усиленного питания талией кремовое шелковое трико, а на сухие

ноги с плоскими ступнями - черные шелковые чулки и бальные туфли, приседая,

привел в порядок высоко подтянутые шелковыми помочами черные брюки и

белоснежную, с выпятившейся грудью рубашку, вправил в блестящие манжеты

запонки и стал мучиться с ловлей под твердым воротничком запонки шейной. Пол

еще качался под ним, кончикам пальцев было очень больно, запонка порой

крепко кусала дряблую кожицу в углублении под кадыком, но он был настойчив

и, наконец, с сияющими от напряжения глазами, весь сизый от сдавившего ему

горло не в меру тугого воротничка, таки доделал дело - и в изнеможении

присел перед трюмо, весь отражаясь в нем и повторяясь в других зеркалах.

- О, это ужасно! - пробормотал он, опуская крепкую лысую голову и не

стараясь понять, не думая, что именно ужасно, потом привычно и внимательно

оглядел свои короткие, с подагрическими затвердениями на суставах пальцы, их

крупные и выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: - Это

ужасно...

Но тут зычно, точно в языческом храме, загудел по всему дому второй

гонг И, поспешно встав с места, господин из Сан-Франциско еще больше стянул

воротничок галстуком, а живот открытым жилетом, надел смокинг, выправил

манжеты, еще раз оглядел себя в зеркале. " Эта Кармелла, смуглая, с

наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде, где преобладает

оранжевый цвет, пляшет, должно быть, необыкновенно", - подумал он И, бодро

выйдя из своей комнаты и подойдя по ковру к соседней, жениной, громко

спросил, скоро ли они?

- Через пять минут! - звонко и уже весело отозвался из-за двери девичий

голос.

- Отлично, - сказал господин из Сан-Франциско.

И не спеша пошел по коридорам и по лестницам, устланным красными

коврами, вниз, отыскивая читальню. Встречные слуги жались от него к стене, а

он шел, как бы не замечая их. Запоздавшая к обеду старуха, уже сутулая, с

молочными волосами, но декольтированная, в светло-сером шелковом платье,

поспешала изо всех сил, но смешно, по-куриному, и он легко обогнал ее Возле

стеклянных дверей столовой, где уже все были в сборе и начали есть, он

остановился перед столиком, загроможденным коробками сигар и египетских

папирос, взял большую маниллу и кинул на столик три лиры; на зимней веранде

мимоходом глянул в открытое окно: из темноты повеяло на него нежным

воздухом, померещилась верхушка старой пальмы, раскинувшая по звездам свои

вайи, казавшиеся гигантскими, донесся отдаленный ровный шум моря... В

читальне, уютной, тихой и светлой только над столами, стоя шуршал газетами

какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с

сумасшедшими, изумленными глазами Холодно осмотрев его, господин из

Сан-Франциско сел в глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым

колпаком, надел пенсне и, дернув головой от душившего его воротничка, весь

закрылся газетным листом. Он быстро пробежал заглавие некоторых статей,

прочел несколько строк о никогда не прекращающейся балканской войне,

привычным жестом перевернул газету, - как вдруг строчки вспыхнули перед ним

стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с

носа... Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха - и дико захрипел; нижняя

челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на

плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом - и все тело,

извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с

кем-то.

Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять

это ужасное происшествие, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за

голову господина из Сан-Франциско куда подальше - и ни единая душа из гостей

не узнала бы, что натворил он. Но немец вырвался из читальни с криком, он

всполошил весь дом, всю столовую и многие вскакивали из за еды, опрокидывая

стулья, многие, бледнея, бежали к читальне, на всех языках раздавалось:

" Что, что случилось? " - и никто не отвечал толком, никто не понимал ничего,

так как люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят

верить смерти. Хозяин метался от одного гостя к другому, пытаясь задержать

бегущих и успокоить их поспешными заверениями, что это так, пустяк,

маленький обморок с одним господином из Сан-Франциско... Но никто его не

слушал, многие видели, как лакеи и коридорные срывали с этого господина

галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то бальные башмаки с черных

шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он настойчиво боролся со

смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так. Неожиданно и грубо

навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил

глаза, как пьяный... Когда его торопливо внесли и положили на кровать в

сорок третий номер, - самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный,

в конце нижнего коридора, - прибежала его дочь, с распущенными волосами, в

распахнувшемся капотике, с обнаженной грудью, поднятой корсетом, потом

большая, тяжелая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был

круглый от ужаса... Но тут он уже и головой перестал мотать.

Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Но вечер был

непоправимо испорчен. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но молча,

с обиженными лицами, меж тем как хозяин подходил то к тому, то к другому, в

бессильном и приличном раздражении пожимая плечами, чувствуя себя без вины

виноватым, всех уверяя, что он отлично понимает, " как это неприятно", и

давая слово, что он примет " все зависящие от него меры" к устранению

неприятности; тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили,

большинство гостей ушло в пивную, и стало так тихо, что четко слышался стук

часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то возясь

перед сном в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний

шесток лапой... Господин из Сан-Франциско лежал на дешевой железной кровати,

под грубыми шерстяными одеялами, на которые с потолка тускло светил один

рожок. Пузырь со льдом свисал на его мокрый и холодный лоб. Сизое, уже

мертвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся из открытого

рта, " освещенного отблеском золота, слабело Это хрипел уже не господин из

Сан-Франциско, - его больше не было, - а кто-то другой. Жена, дочь, доктор,

прислуга стояли и глядели на него. Вдруг то, чего они ждали и боялись,

совершилось - хрип оборвался. И медленно, медленно, на глазах у всех,

потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть,

- красотой, уже давно подобавшей ему.

Вошел хозяин. " Gia e morto" (7), - сказал ему, шепотом доктор. Хозяин с

бесстрастным лицом пожал плечами. Миссис, у которой тихо катились по щекам

слезы, подошла к нему и робко сказала, что теперь надо перенести покойного в

его комнату.

- О нет, мадам, - поспешно, корректно, но уже без всякой любезности, и

не по-английски, а по-французски возразил хозяин, которому совсем не

интересны были те пустяки, что могли оставить теперь в его кассе приезжие из

Сан-Франциско. - Это совершенно невозможно, мадам, - сказал он и прибавил в

пояснение, что он очень ценит эти апартаменты, что если бы он исполнил ее

желание, то всему Капри стало бы известно об этом и туристы начали бы

избегать их.

Мисс, все время странно смотревшая на него, села на стул и, зажав рот

платком, зарыдала. У миссис слезы сразу высохли, лицо вспыхнуло Она подняла

тон, стала требовать, говоря на своем языке и вое еще не веря, что уважение

к ним окончательно потеряно. Хозяин с вежливым достоинством осадил ее: если

мадам не нравятся порядки отеля, он не смеет ее задерживать; и твердо

заявил, что тело должно быть вывезено сегодня же на рассвете, что полиции

уже дано знать, что представитель ее сейчас явится и исполнит необходимые

формальности... Можно ли достать на Капри хотя бы простой готовый гроб,

спрашивает мадам? К сожалению, нет, ни в каком случае, а сделать никто не

успеет. Придется поступить как-нибудь иначе... Содовую английскую воду,

например, он получает в больших и длинных ящиках... перегородки из такого

ящика можно вынуть...

Ночью весь отель спал. Открыли окно в сорок третьем номере, - оно

выходило в угол сада, где под высокой каменной стеной, утыканной по гребню

битым стеклом, рос чахлый банан, - потушили электричество, заперли дверь на

ключ и ушли. Мертвый остался в темноте, синие звезды глядели на него с неба,

сверчок с грустной беззаботностью запел в стене... В тускло освещенном

коридоре сидели на подоконнике две горничные, что-то штопая Вошел Луиджи с

кучей платья на руке, в туфлях.

- Pronto? (Готово?) -озабоченно спросил он звонким шепотом, указывая

глазами на страшную дверь в конце коридора. И легонько помотал свободной

рукой в ту сторону. - Partenza! (8) - шепотом крикнул он, как бы провожая

поезд, то, что обычно кричат в Италии на станциях при отправлении поездов, -

и горничные, давясь беззвучным смехом, упали головами на плечи друг другу.

Почом он, мягко подпрыгивая, подбежал к самой двери, чуть стукнул в нее

и, склонив голову набок, вполголоса, почтительнейше спросил:

- На sonato, signore?

И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и

печально ответил сам себе, как бы из-за двери:

- Yes, come in...

А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный

ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над

островом Капри голубое утреннее небо и озолотилась против солнца,

восходящего за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина

Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове

тропинки для туристов, - принесли к сорок третьему номеру длинный ящик

из-под содовой воды. Вскоре он стал очень тяжел - и крепко давил колени

младшего портье, который шибко повез его на одноконном извозчике по белому

шоссе, взад и вперед извивавшемуся по склонам Капри, среди каменных оград и

виноградников, все вниз и вниз, до самого моря. Извозчик, кволый человек с

красными глазами, в старом пиджачке с короткими рукавами и в сбитых

башмаках, был с похмелья, - целую ночь играл в кости в траттории, - и все

хлестал свою крепкую лошадку, по-сицилиански разряженную, спешно громыхающую

всяческими бубенчиками на уздечке в цветных шерстяных помпонах и на остриях

высокой медной седелки, с аршинным, трясущимся на бегу птичьим пером,

торчащим из подстриженной челки. Извозчик молчал, был подавлен своей

беспутностью, своими пороками, - тем, что он до последней полушки проиграл

ночью вое те медяки, которыми были полны его карманы. Но утро было свежее,

на таком воздухе, среди моря, под утренним небом, хмель скоро улетучивается

и скоро возвращается беззаботность к человеку, да утешал извозчика и тот

неожиданный заработок, что дал ему какой-то господин из Сан-Франциско,

мотавший своей мертвой головой в ящике за его спиною... Пароходик, жуком

лежавший далеко внизу, на нежной и яркой синеве которой так густо и полно

налит Неаполитанский залив, уже давал последние гудки - и они бодро

отзывались по всему острову, каждый изгиб которого, каждый гребень, каждый

камень был так явственно виден отовсюду, точно воздуха совсем не было. Возле

пристани младшего портье догнал старший, мчавший в автомобиле мисс и миссис,

бледных с провалившимися от слез и бессонной ночи глазами. И через десять

минут пароходик снова зашумел водой и снова побежал к Сорренто, к

Кастелламаре, навсегда увозя от Капри семью из Сан-Франциско... И на острове

снова водворились мир и покой.

На этом острове, две тысячи лет тому назад, жил человек, совершенно

запутавшийся в своих жестоких и грязных поступках, который почему-то забрал

власть над миллионами людей и который, сам растерявшись от бессмысленности

этой власти и от страха, что кто-нибудь убьет его из-за угла, наделал

жестокостей сверх всякой меры, - и человечество навеки запомнило его, и те,

что в совокупности своей, столь же непонятно и, по существу, столь же

жестоко, как и он, властвуют теперь в мире, со всего света съезжаются

смотреть на остатки того каменного дома, где он жил на одном из самых крутых

подъемов острова. В это чудесное утро все, приехавшие на Капри именно с этой

целью, еще спали по гостиницам, хотя к подъездам гостиниц уже вели маленьких

мышастых осликов под красными седлами, на которые опять должны были нынче,

проснувшись и наевшись, взгромоздиться молодые и старые американцы и

американки, немцы и немки и за которыми опять должны были бежать по

каменистым тропинкам, и все в гору, вплоть до самой вершины Монте-Тиберио,

нищие каприйские старухи с палками в жилистых руках. Успокоенные тем, что

мертвого старика из Сан-Франциско, тоже собиравшегося ехать с ними, но

вместо того только напугавшего их напоминанием о смерти, уже отправили в

Неаполь, путешественники спали крепким сном, и на острове было еще тихо,

магазины в городе были еще закрыты. Торговал только рынок на маленькой

площади - рыбой и зеленью, и были на нем одни простые люди, среди которых,

как всегда, без всякого дела, стоял Лоренцо, высокий старик лодочник,

беззаботный гуляка и красавец, знаменитый по всей Италии, не раз служивший

моделью многим живописцам: он принес и уже продал за бесценок двух пойманных

им ночью омаров, шуршавших в переднике повара того самого отеля, где

ночевала семья из Сан-Франциско, и теперь мог спокойно стоять хоть до

вечера, с царственной повадкой поглядывая вокруг, рисуясь своими лохмотьями,

глиняной трубкой и красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо. А по

обрывам Монте-Соляро, по древней финикийской дороге, вырубленной в скалах,

по ее каменным ступенькам, спускались от Анакапри два абруццских горца. У

одного под кожаным плащом была волынка, - большой козий мех с двумя дудками,

у другого - нечто вроде деревянной цевницы. Шли они - и целая страна,

радостная, прекрасная, солнечная, простирались под ними: и каменистые горбы

острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой

плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным

солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и

туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и

далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово. На

полпути они замедлили шаг: над дорогой, в гроте скалистой стены

Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в

белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод,

матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и

блаженным обителям трижды благословенного сына ее. Они обнажили головы,

приложили к губам свои цевницы - и полились наивные и смиренно-радостные

хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом

и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном

пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной...

Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу,

на берега Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого

невнимания, с неделю пространствовав из одного портового пакгауза в другой,

оно снова попало, наконец, на тот же самый знаменитый корабль, на котором

так еще недавно, с таким почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже

скрывали его от живых - глубоко спустили в просмоленном гробе в черный трюм.

И опять, опять пошел корабль в свой далекий морской путь. Ночью плыл он мимо

острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшиеся в темном

море, для того, кто смотрел на них с острова Но там, на корабле, в светлых,

сияющих люстрами и мрамором залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь.

Был он и на другую и на третью ночь - опять среди бешеной вьюги,

проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от

серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за

снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот

двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как

утес, но еще громаднее его был корабль, многоярусный, многотрубный,

созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем Вьюга билась в его

снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд,

величав и страшен. На самой верхней крыше его одиноко высились среди снежных

вихрей те уютные, слабо освещенные покои, где, погруженные в чуткую и

тревожную дремоту, надо всем кораблем восседал его грузный водитель, похожий

на языческого идола. Он слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания

сирены, удушаемой бурей, но успокаивал себя близостью того, в конечном итоге

для него самого непонятного, что было за его стеною той большой как бы

бронированной каюты, что то и дело наполнялась таинственным гулом, трепетом

и сухим треском синих огней, вспыхивавших и разрывавшихся вокруг

бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове. В самом

низу, в подводной утробе " Атлантиды", тускло блистали сталью, сипели паром и

сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других

машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось

движение корабля, - клокотали страшные в своей сосредоточенности силы,

передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в круглый

туннель, слабо озаренный электричеством, где медленно, с подавляющей

человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем масленистом ложе

исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле, похожем

на жерло. А средина " Атлантиды", столовые и бальные залы ее изливали свет и

радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами, пели

струнным оркестром. И опять мучительно извивалось и порою судорожно

сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и

обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных: грешно

скромная, хорошенькая девушка с опущенными ресницами, с невинной прической и

рослый молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от

пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке -

красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни того, что уже давно

наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под

бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит гроб глубоко, глубоко под

ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами

корабля, тяжко одолевающего мрак, океан, вьюгу...

Васильевское. 10. 1915.

--------------------------------------------------------

1) - " Смилуйся" - католическая молитва (лат.).

2) - Прочь! (англ.).

3) - Прочь! (итал.).

4) - Да (англ.}.

5) - Вы звонили, синьор! (итал.).

6) - Да, входите (англ.).

7) - Уже умер (итал.).

8) - Отправление (итал.).