Память примитивного человека

Обратимся теперь непосредственно к конкретному материалу исследований и постараемся выяснить, в чем заключается свое­образие исторического развития поведения человека. Мы для этого не станем касаться всех решительно сторон и областей в поведении примитива. Мы остановимся только на трех важней­ших интересующих нас сейчас областях, которые позволят нам прийти к некоторым общим выводам относительно развития по­ведения в целом. Мы рассмотрим сперва память, затем мышле­ние и речь примитивного человека, его числовые операции и постараемся установить, в каком направлении развиваются эти три функции.

Начнем с памяти. Все наблюдатели и путешественники еди­ногласно прославляли необычайную память примитивного челове­ка. Леви-Брюль указывает со всей справедливостью, что в психике и поведении примитивного человека память играет го­раздо более значительную роль, чем в нашей умственной жиз­ни, потому что определенные функции, которые она выполняла некогда в нашем поведении, выделились из нее и трансформи­ровались.

Наш опыт конденсируется в понятиях, и мы поэтому свободны от необходимости сохранять огромную массу конкретных впечатле­ний. У примитивного же человека почти весь опыт опирается на память. Однако память примитива отличается от нашей не только количественно — она имеет, как говорит Леви-Брюль, особую то­нальность, отличающую ее от нашей.

Постоянное употребление логических механизмов, абстрактных понятий глубоко видоизменяет работу нашей памяти. Примитив­ная память одновременно и очень верна, и очень аффективна. Она сохраняет представления с огромной роскошью деталей и всегда в том же порядке, в каком они в действительности связа­ны одни с другими. Во многих случаях, отмечает этот автор, ме­ханизм памяти заменяет примитиву логический механизм: если одно представление воспроизводит другое, это последнее принима­ется за следствие или заключение. Поэтому знак почти всегда принимается за причину.

«По всему этому, — говорит он, — мы должны ожидать, что встретим крайне развитую память у примитивов». Удивле­ние путешественников, сообщающих о необыкновенных свойствах примитивной памяти, Леви-Брюль объясняет тем, что эти на­блюдатели наивно полагают, будто память примитивного челове­ка имеет те же самые функции, что и наша. Кажется, что она производит чудеса, в то время как она функционирует со­вершенно нормально.

Во многих отношениях, говорят Спенсер и Джиллен об австра­лийцах, их память феноменальна. Туземец не только узнает след каждого животного и каждой птицы, но, посмотрев на землю, он сейчас же по направлению последних следов скажет вам, где на­ходится животное. Как это ни кажется необыкновенным, туземец узнает отпечаток шагов знакомого человека.

Рот отмечает также «чудесное могущество памяти» у туземцев Квинсленда. Он слышал, как они повторяли цикл песен, которые в целом требовали более пяти ночей, для того чтобы быть пол­ностью воспроизведенными. Эти песни воспроизводятся с удиви­тельной точностью. Наиболее удивительным в этом является то, что они исполняются племенами, говорящими на других языках, на других наречиях и живущими на расстоянии более сотни ки­лометров одно от другого.

Ливингстон отмечает выдающуюся память туземцев Африки. Он наблюдал ее у посланников вождей, которые переносят на громадные расстояния очень длинные послания и повторяют их слово в слово. Они движутся обычно вдвоем или втроем и каж­дый вечер в течение дороги повторяют наизусть поручение, для того чтобы не изменить его точный текст. Один из доводов ту­земцев против того, чтобы обучаться письму, заключается в том, что эти вестники могут передавать известия на расстоянии не ху­же, чем письма.

Наиболее часто наблюдаемая форма выдающейся памяти у примитивного человека — это так называемая топографическая память, т. е. память на местности. Она сохраняет до мель­чайших деталей образ местности, который позволяет примитив­ному человеку находить дорогу с уверенностью, поражающей европейца.

Эта память, как говорит один из авторов, граничит с чудом. Индейцам Северной Америки достаточно быть один раз в местно­сти, для того чтобы иметь совершенно точный образ ее, который никогда не стирается. Как бы ни был обширен и мало вырублен лес, они движутся по нему без замешательства, как только они сориентировались.

Так же хорошо они ориентируются на море. Шарлевуа ви­дит в этом врожденную способность. Он говорит: «Они рожда­ются с этим талантом, это не результат ни их наблюдений, ни большого упражнения. Дети, которые никогда еще не выхо­дили за пределы деревни, передвигаются так же уверенно, как те, которые уже объехали всю страну». Приводя рассказы пу­тешественников относительно необычайной топографической памя­ти, кажущейся чудесной, Леви-Брюль замечает, что во всем этом нет другого чуда, кроме хорошо развитой локальной па­мяти. Фон-ден-Штейнен рассказывает о примитиве, которого он наблюдал: он видел все, слышал все, накапливал в своей па­мяти самые незначащие детали, так что автор с трудом мог поверить, что кто-нибудь мог без письменных знаков запомнить столько. Он имел карту в своей голове, или, лучше сказать, он удерживал в определенном порядке огромное количество фактов независимо от их важности.

Это необычайное развитие конкретной памяти, которой поража­ет примитивный человек и которая воспроизводит с точностью малейшие детали прежних восприятий в таком же порядке, в ка­ком они следовали, обнаруживается, как говорит Леви-Брюль, и в богатстве словаря, и в грамматической сложности языка прими­тивного человека.

Любопытно, что те же самые люди, которые говорят на этих языках и которые обладают этой выдающейся памятью, например, в Австралии или на севере Бразилии не могут сосчитать больше двух или трех. Малейшее абстрактное размышление настолько от­пугивает их, что они объявляют себя сейчас же усталыми и от­казываются.

«У нас, — говорит Леви-Брюль, — память сведена, посколь­ку это касается интеллектуальных функций, к подчиненной ро­ли сохранения результатов, приобретенных логической разработкой понятий. Копиист XI века, который терпеливо вос­производил страницу за страницей манускрипта, не дальше от­стоит от ротационной машины современных больших газет, которые печатают сотни тысяч экземпляров в несколько часов, чем дологическое мышление примитивного человека, для которо­го существует только связь представлений и который опирается почти исключительно на память, от логической мысли, пользу­ющейся абстрактными понятиями».

Однако подобная характеристика памяти примитивного чело­века является крайне односторонней. Она несомненно верна в самом основном и существенном, и мы сейчас постараемся по­казать, как можно объяснить научно это превосходство прими­тивной памяти. Однако наряду с этим, для того чтобы получить правильное представление относительно деятельности этой памяти, следует указать и на то, что в очень многих отношениях память примитивного человека глубоко уступает па­мяти культурного.

Австралийский ребенок, не выходивший никогда за пределы своей деревни, поражает культурного европейца своим умением ориентироваться в стране, в которой он никогда не был; Одна­ко европейский школьник, прошедший хотя бы один курс гео­графии, усвоил столько, сколько ни один взрослый примитивный человек никогда не сумеет усвоить в продолжение всей своей жизни.

Наряду с превосходным развитием натуральной, или естест­венной, памяти, которая как бы с фотографической точностью запечатлевает внешние впечатления, примитивная память отлича­ется еще качественным своеобразием своих функций. Эта вторая сторона, будучи сопоставлена с превосходством естественной памя­ти, проливает некоторый свет на природу памяти примитивного человека.

Леруа с полным основанием сводит все особенности примитив­ной памяти к ее функции. Примитивный человек должен пола­гаться только на свою непосредственную память: у него нет письменности. Поэтому нередко сходную форму примитивной памяти мы находим у безграмотных людей. Умение же примитивно­го человека ориентироваться и восстанавливать сложные события по следам, по мнению этого автора, должно найти свое объясне­ние не в превосходстве непосредственной памяти, а в другом. Большинство черных, как свидетельствует один из наблюдателей, не находят дороги без какого-нибудь внешнего знака; ориентиров­ка, полагает Леруа, не имеет ничего общего с памятью. Равным образом, когда примитивный человек по следам восстанавливает какое-либо событие, он пользуется услугами памяти не больше, чем когда суд раскрывает по следам преступление. Здесь выступа­ют на первый план функции наблюдательности и умозаключения скорее, чем память. У примитива более развиты благодаря упраж­нению органы восприятия — в этом все отличие его от нас в этой области. Но это умение разбираться в следах не плод инс­тинкта, а результат воспитания. У примитивов это умение разви­вается с раннего детства. Родители учат детей распознавать следы. Взрослые имитируют следы животных, а дети их воспроиз­водят.

В самое последнее время экспериментальная психология от­крыла особую, чрезвычайно интересную форму памяти, которую многие психологи сопоставляют с удивительной памятью прими­тивного человека. Хотя экспериментальные исследования над примитивным человеком в этой области только сейчас производятся и еще не закончены, тем не менее факты, с одной сто­роны, собранные психологами в своих лабораториях, а с другой стороны, сообщенные исследователями и путешественниками о примитивном человеке, настолько близко совпадают друг с дру­гом, что дают возможность с большой вероятностью предполо­жить, что примитивного человека отличает главным образом именно эта форма памяти.

Сущность этой формы памяти заключается в том, что человек может, как говорит Иенш, в буквальном смысле слова снова ви­деть раз показанный предмет или картину тотчас же после рас­смотрения их или даже после долгого промежутка времени. Таких людей называют эйдетиками, а самую форму памяти — эйдетиз­мом. Это явление открыл Урбанчич в 1907 г., но только в по­следнее десятилетие эти явления были экспериментально исследованы и изучены в школе Йенша.

В главе о психологии ребенка мы остановимся подробнее на результатах исследования эйдетизма. Сейчас скажем только, что исследование обычно производится так. Ребенку-эйдетику показы­вают в течение короткого срока (около 10 — 30 с) какую-нибудь сложную картину с огромным множеством деталей. После этого картина убирается, и перед ребенком ставится серый экран, на

котором ребенок продолжает видеть отсутствующую картину со всеми деталями, так что он рассказывает подробно то, что перед ним находится, читает надписи и т. д.

В качестве примера, поясняющего характер и особенности эйдетической памяти, мы приводим на рис. 13 снимок с картин­ки, которая предъявлялась в опытах нашей сотрудницы К. И. Вересотской детям-эйдетикам. Ребенок после краткого показывания картины (30 с) продолжает видеть ее образ на экране, что уста­навливается путем контрольных вопросов и сличения ответов с оригиналом картины. Ребенок по буквам читает текст, подсчиты­вает окна в каждом этаже, определяет взаимное расположение предметов и их частей, называет их цвет, описывает мельчайшие детали.

Исследование показывает, что подобный эйдетический образ подчиняется всем законам восприятия. Физиологической основой подобной памяти является, очевидно, инерция зрительного нервного возбуждения, длящаяся после того, как раздражитель, вызыва­ющий в зрительном нерве возбуждение, уже перестал действовать. Подобного рода эйдетизм наблюдается в области не только зри­тельных, но и слуховых и осязательных ощущений.

У культурных народов эйдетизм распространен большей частью среди детей; среди взрослых эйдетизм представляет редкое исклю­чение. Психологи предполагают, что эйдетизм представляет собою раннюю, примитивную фазу в развитии памяти, которая проходит у ребенка обычно к поре полового созревания и редко сохраняет­ся у взрослого человека. Она распространена больше среди умст­венно отсталых и культурно недоразвитых детей.

Эта форма памяти является биологически очень важной по­стольку, поскольку она, развиваясь, превращается в две другие формы памяти. Во-первых, как показывает исследование, эйдети­ческие образы по мере развития сливаются с нашими восприяти­ями и придают этим восприятиям устойчивый, постоянный характер. Во-вторых, они превращаются в зрительные образы па­мяти в собственном смысле этого слова.

Исследователи полагают, таким образом, что эйдетическая па­мять является первичной, недифференцированной стацией единства восприятия и памяти, которые дифференцируются и развиваются в две отдельные функции. Эйдетическая память лежит в основе всякого образного, конкретного мышления.

Йенш на основе всех приведенных нами выше данных, собран­ных Леви-Брюлем относительно выдающейся памяти примитивного человека, приходит к заключению, что эта память обнаруживает родство с эйдетической формой. Далее способ восприятия, мышле­ния и представления примитивного человека указывает также на то, что он в своем развитии стоит чрезвычайно близко к эйдети­ческой фазе. Так, например, часто встречающиеся среди прими­тивных народов визионеры сближаются Йеншем с двумя исследованными им мальчиками-эйдетиками, которые видели вре­менами совершенно необыкновенные места и здания.

Если принять во внимание, что у эйдетиков наглядные образы могут быть усилены при помощи аффективного возбуждения, уп­ражнения, а также всяких фармакологических средств, станет вполне вероятным предположение известного фармаколога Левина, что шаманы и врачи у примитивных народов искусственно воз­буждают в себе эйдетическую деятельность. Также мифологиче­ское творчество примитивного человека стоит близко к визионерству и к эйдетизму.

Сопоставляя все эти данные с данными эйдетических исследо­ваний, Йенш приходит к выводу, что все известное нам относи­тельно памяти примитивного человека указывает на то, что мы имеем дело у примитивного человека с эйдетической фазой разви­тия памяти. Эйдетизмом, по мнению Йенша, объясняются и ми­фологические образы.

«Надо только прибавить, — говорит Блонский, — что подо­бные, возникшие в соответствующей обстановке, под влиянием сильных эмоций у примитивных эйдетиков лешие, русалки и т. д. потом закрепляются длительным настроением, соответствующим длительным состоянием эйдетиков. Эйдетизм у примитивных наро­дов объясняет не только возникновение мифологических образов, но и некоторые особенности примитивного языка и искусства».

Язык примитивного человека, о котором мы будем говорить еще ниже, поражает по сравнению с языками культурных народов своей живописностью, обилием конкретных подробностей и слов, своей образностью. Относительно искусства еще Вундт ставил воп­рос: почему изобразительное искусство пещерных людей процветало именно во мраке пещер? «Может быть, — говорит Блонский, — это объясняется тем, что в темноте, как и при закрытых глазах, эйдетические образы ярче».

К подобным же выводам приходит в итоге изучения этого воп­роса и Данцель. Память, по его мнению, играет в умственной жизни примитивного человека неизмеримо большую роль, чем у нас. В деятельности этой памяти поражает нас «непереработанность материалов», сохраняемых памятью, последовательная фото­графичность ее работы. Репродуктивная функция этой памяти значительно выше, чем у нас.

Примитивная память, как отмечает Данцель, помимо того, что она верна и объективна, поражает еще своим комплексным харак­тером. Примитив в своей памяти вовсе не переходит с усилием от одного элемента к другому, потому что его память сохраняет ему целое явление как целое, а не части его.

Наконец, последнее, отличающее, по мнению Данцеля, память примитивного человека, заключается в том, что примитивный че­ловек еще плохо разделяет восприятие от воспоминания. Объек­тивное, действительно воспринимаемое им, сливается для него с только воображаемым или представляемым. Это последнее, конеч­но, тоже может найти себе объяснение только в эйдетическом ха­рактере воспоминаний примитивного человека.

Таким образом, органическая память примитивного человека, или так называемая мнема, основа которой заложена в пластич­ности нашей нервной системы, т.е. в способности ее сохранять следы от внешних возбуждений и воспроизводить эти следы, — эта память достигает у примитива своего максимального развития. Дальше ей развиваться некуда.

По мере врастания примитивного человека в культуру мы бу­дем наблюдать спад этой памяти, уменьшение ее, подобно тому как мы наблюдаем это уменьшение по мере культурного развития ребенка. Встают вопросы: по какому же пути идет развитие па­мяти примитивного человека? Улучшается ли и совершенствуется ли та память, которую мы только что описали при переходе от более низкой, примитивной ступени к относительно более высо­кой?

Исследования единогласно показывают, что этого не происходит в действительности. Здесь сразу мы должны отметить ту своеоб­разную и самую существенную для исторического развития пове­дения форму, которую принимает в данном случае память. Стоит нам только объективно взглянуть на примитивную память, чтобы заметить, что эта память функционирует стихийно, как естествен­ная, природная сила.

Человек пользуется ею, но не господствует над ней, говоря словами Энгельса, приведенными выше. Напротив, эта память гос­подствует над ним. Она подсказывает ему нереальные вымыслы, воображаемые образы и конструкции. Она приводит его к созда­нию мифологии, которая часто является препятствием на пути к развитию его опыта, заслоняя субъективными построениями объек­тивную картину мира.

Историческое развитие памяти начинается с того момента, как человек переходит впервые от пользования своей памятью, как естественной силой, к господству над ней. Это господство, как и всякое господство над какой-нибудь природной или естественной силой, означает только то, что на известной ступени развития че­ловек накапливает достаточный — в данном случае — психологи­ческий опыт, достаточное знание законов, по которым работает память, и переходит к использованию этих законов. Не следует представлять себе этот процесс накопления психологического опы­та, приводящий к овладению поведением, как процесс сознатель­ного опыта, намеренного накопления знаний, теоретического исследования. Этот опыт следовало бы назвать «наивной психоло­гией» по аналогии с тем, что Кёлер в поведении обезьян назвал «наивной физикой», имея в виду наивный опыт обезьяны относи­тельно физических свойств собственного тела и предметов внешне­го мира.

От следопытства примитива, т. е. от его умения пользоваться следами как знаками, указывающими и напоминающими целые сложные картины, от использования знака примитивный человек на известной ступени своего развития приходит впервые к созда­нию искусственного знака. Этот момент есть поворотный момент в истории развития его памяти.

Турнвальд рассказывает о примитивном человеке, который на­ходился у него в услужении, что тот всякий раз, когда его по­сылали в главный лагерь с поручениями, брал с собой «вспомогательные орудия памяти», чтобы запомнить все поруче­ния. Турнвальд полагает вопреки Данцелю, что при употреблении подобных вспомогательных средств вовсе нет необходимости ду­мать относительно их магического происхождения. Письмо в своем первоначальном виде выступает именно в качестве подобного вспомогательного средства, при помощи которого человек начинает господствовать над своей памятью.

Письмо наше имеет очень длинную историю. Первоначальными орудиями памяти являются знаки, как, например, золотые фигур­ки западноафриканских рассказчиков, каждая из которых напоми­нает какую-нибудь особую сказку. Каждая из таких фигурок представляет как бы первоначальное название длинного рассказа, например луна, месяц. В сущности, мешок с такими фигурками представляет примитивное оглавление для такого первобытного рассказчика.

Другие знаки носят абстрактный характер. Типичным предста­вителем такого абстрактного знака, как говорит Турнвальд, явля­ется узелок, завязываемый на память, как это мы делаем еще и сейчас. Благодаря тому, говорит этот автор, что эти орудия памя­ти употребляются одинаковым образом внутри определенной груп­пы, они становятся условными и начинают служить целям сообщения.

На рис. 14 приведено письмо примитивного человека. Письмо состоит из камышового шнура, двух кусков камыша, четырех ра­ковин и куска шелухи от фруктов. Это письмо неизлечимо боль­ного отца семейства к друзьям и родственникам следующего содержания: болезнь принимает неблагоприятное течение, она ста­новится все хуже, наша единственная помощь — от Бога.

Подобные знаки у индейцев племени дакота получили общее значение. Так, перо a (рис. 15) с продырявленным отверстием оз­начает, что носитель убил врага, перо b с вырезанным треуголь­ником означает, что он перерезал горло врагу и скальпировал его; перо с с отрезанным концом означает, что он ему перерезал горло. Расщепленное перо d означает, что он его ранил.

Самыми древними памятниками письма являются приводимые на рис. 16 и 17 квипу (узлы — на перуанском языке), употреб­лявшиеся в древнем Перу точно так же, как в Древнем Китае, Японии и других странах. Это условные вспомогательные знаки для памяти, широко распространенные среди примитивных наро­дов, требующие точного знания со стороны того, кто завязывал все эти узлы.

Подобные квипу употребляются и сейчас в Боливии пастухами для счета стад, в Тибете и других местах. Система знаков и сче­та стоит в связи с хозяйственным укладом этих народов. Не только узлы, но также и цвет шнурка имеет свое значение. Бе­лые шнуры обозначают серебро и мир, красные — воинов или войну, зеленые — маис, желтые — золото.

Клодд считает первой стадией в развитии письменности мнемо­ническую стадию. Любой знак или предмет является средством мнемотехнического запоминания. Геродот рассказывает, что, когда Дарий приказал индейцам остаться для охраны плавучего моста через реку Истер, он затянул 60 узлов на ремне, говоря: «Люди Ионии, возьмите этот ремень и поступайте так, как я скажу вам. Как только вы увидите, что я выступил против скифов, с этого дня вы начнете ежедневно развязывать по одному узлу и, когда найдете, что дни, обозначенные этими узлами, уже миновали, то можете отправиться к себе домой».

Подобный узел, завязываемый на память, и является, видимо, древнейшим памятником того, как человек от пользования своей памятью перешел к господству над ней.

Эти квипу употреблялись в древнем Перу для ведения летопи­сей, для передачи приказаний отдельным провинциям, для подроб­ных сведений о состоянии армий и даже для сохранения воспоминаний о покойнике, в могилу которого опускались квипу.

Перуанское племя чуди, как указывает Тейлор, в каждом го­роде имело специального офицера, функцией которого было свя­зывать и истолковывать квипу. Хотя офицеры эти достигали большого совершенства в своем искусстве, они редко бывали спо­собны читать чужое квипу, переданное без всяких устных ком­ментариев. Когда кто-нибудь являлся из дальней провинции, то вместе с квипу необходимо было дать объяснения: касается ли это квипу переписи, сборов податей, войны и т.д.

Путем постоянной практики эти чиновники так усовершенство­вали систему, что были способны регистрировать при помощи уз­лов все важнейшие государственные факты и изображать ими законы и события. Тейлор указывает, что до сих пор остались еще в живых в южном Перу индейцы, которые прекрасно знако­мы с содержанием некоторых исторических квипу, сохранившихся от древних времен, но они держат свое знание в глубоком секре­те и особенно тщательно скрывают его от белых людей.

Чаще всего в настоящее время подобная система мнемотехни­ки, пользующаяся узлами, употребляется для запоминания различ­ных счетных операций. У пастухов Перу на одной веревке квипу регистрируются быки, на второй — коровы, которые разделяются на молочных и недоящихся, далее идут телята, овцы и т. д. На особых веревках с помощью узлов записываются продукты ското­водства. Цвет веревки и различный способ завязывания узла яв

Мы не станем останавливаться на дальнейшей истории разви­тия человеческого письма, скажем только, что в этом переходе от естественного развития памяти к развитию письма, от эйдетизма к использованию внешних систем знаков, от мнемы к мнемотех­нике заключается самый существенный перелом, который и опре­деляет собою весь дальнейший ход культурного развития человеческой памяти. На место внутреннего развития становится развитие внешнее.

Память совершенствуется постольку, поскольку совершенствуют­ся системы письма, системы знаков и способы их использования. Совершенствуется то, что в древние и средние века называлось глетопа! есптса или искусственной памятью. Историческое разви­тие человеческой памяти сводится в основном и в главном к развитию и совершенствованию тех вспомогательных средств, которые вырабатывает общественный человек в процессе своей культурной жизни.

При этом, само собой разумеется, и естественная, или органи­ческая, память не остается неизменной, но, однако, ее изменения определяются двумя существенными моментами. Во-первых, тем, что эти изменения не самостоятельны. Память человека, умеюще­го записывать то, что ему надо запомнить, используется и упраж­няется и, следовательно, развивается в ином направлении, чем память человека, который совершенно не умеет пользоваться зна­ками. Внутреннее развитие и совершенствование памяти, таким образом, являются уже не самостоятельным процессом, а зависи­мым и подчиненным, определяемым в своем течении изменения­ми, идущими извне — из социальной среды, окружающей человека.

Во-вторых, тем, что эта память совершенствуется и развивает­ся очень односторонне. Она приспосабливается к тому виду пись­ма, который господствует в данном обществе, и, следовательно, во многих других отношениях она не развивается вовсе, а деградиру­ет, инволюционирует, т. е. свертывается или претерпевает обрат­ное развитие.

Так, например, выдающаяся натуральная память примитивного человека в процессе культурного развития сходит все более и бо­лее на нет, и поэтому глубоко прав был Болдуин, когда он за­щищал положение, что всякая эволюция есть в такой же мере инволюция, т. е. всякий процесс развития заключает в себе, как свою составную часть, и обратные процессы свертывания, отмира­ния старых форм.

Стоит только сравнить память африканского посла, передающе­го слово в слово длинное послание вождя какого-нибудь африкан­ского племени и пользующегося исключительно натуральной эйдетической памятью, с памятью перуанского «офицера узлов», в обязанности которого входило завязывание и чтение квипу, для того чтобы увидеть, в каком направлении идет развитие человече-

ской памяти по мере роста культуры и, главное, чем и как оно направляется.

«Офицер узлов» стоит на лестнице культурного развития памя­ти выше, чем африканский посол, не потому, что его естествен­ная память стала выше, а потому, что он научился лучше пользоваться своей памятью, господствовать над ней при помощи искусственных знаков.

Поднимемся еще на одну ступень выше и обратимся к памяти, которая соответствовала следующей стадии в развитии письма. На рис. 18 изображен пример так называемого пиктографического письма, т. е. письма, пользующегося наглядными изображениями для передачи известных мыслей и понятий. На березовой коре девушка (из племени оджибва) пишет письмо своему возлюблен­ному в белую землю. Ее тотем — медведь, его тотем — муравь­иная куколка. Оба эти изображения обозначают, от кого и кому послано письмо. Две линии, проведенные от их стоянок, сливают­ся и продолжаются затем до местности, лежащей между двумя озерами. От этой линии ответвляется тропинка к двум палаткам. Здесь живут в своих палатках три девушки, обращенные в като­лическую веру, что выражено тремя крестами. Левая из палаток открыта, и из нее просунута рука с манящим жестом. Рука при­надлежит автору письма и делает индейский знак приветствия своему возлюбленному. Этот знак выражается таким положением ладони, при котором ладонь обращена вперед и книзу, а вытяну­тый указательный палец — к месту, занятому говорящим, обра­щая внимание приглашаемого лица на тропинку, по которой ему следует идти.

Письмо, находящееся на этой стадии, требует уже опять совершенно иной формы работы памяти (см. рис. 19). Еще иная форма наступает тогда, когда человечество переходит к идеогра­фическому или иероглифическому письму, пользующемуся симво­лами, значение которых по отношению к предметам становится все более и более отдаленным. Маллери правильно указывает, что в большинстве это были только мнемонические записи, но они трактовались в связи с материальными предметами, употребляемы­ми с мнемоническими целями.

Нельзя представить историю более замечательную и более ха­рактерную для психологии человека, чем историю развития пись­ма, историю, показывающую, как человек стремится овладеть своей памятью. Таким образом, решительный шаг в переходе от естественного развития памяти к культурному заключается в пе­ревале, который отделяет мнему от мнемотехники, пользование памятью — от господствования над ней, биологическую форму ее развития — от исторической, внутреннюю — от внешней.

Рис. 19. Образец пиктографического письма: письмо индейца < е> к сыну (Л. Имена отца и сына обозначены маленькими фигурками над го­ловами (черепахи — а и Ь и человечек — «). Содержание письма: отец зовет сына приехать (линии изо рта отца — ей маленькая фигурка человека с правой руки у сына — А, стоимость поездки — 53 доллара — отец пересылает ему (маленькие кружки ф сверху).

Заметим, что первоначальной формой такого господства над памятью являются знаки, употребляемые не столько для себя, сколько для других, с социальными целями, которые только впо­следствии становятся и знаками для себя. Арсеньев, известный ис­следователь Уссурийского края, рассказывает о том, как он посетил селение удегейцев, расположенное в очень глухой местно­сти. Удегейцы жаловались ему на притеснения, которые они тер­пят от китайцев, и просили по приезде во Владивосток передать это русским властям и просить зашиты.

Когда путешественник на другой день покидал селение, уде­гейцы вышли толпой проводить его до околицы. Из толпы вы­шел седой старик, он подал ему коготь рыси и велел положить в карман, для того чтобы он не забыл просьбы их относительно Ли-Тан-Куя. Не доверяя естественной памяти, уде-геец вводит искусственный знак, не имеющий никакого прямого отношения к тем вещам, которые должен запомнить путешест-

венник, и являющийся подсобным техническим орудием памяти, средством направить запоминание по желаемому руслу и овла­деть его течением.

Вот эта операция запоминания при помощи когтя рыси, обра­щенная сначала к другому, а потом к самому себе, и знаменует собою первые начатки того пути, по которому идет развитие па­мяти у культурного человека. Все то, что помнит и знает сейчас культурное человечество, весь опыт, который накоплен в книгах, памятниках, рукописях, — все это огромное расширение человече­ской памяти, являющееся необходимым условием исторического и культурного развития человека, обязано именно внешнему, осно­ванному на знаках человеческому запоминанию.