Снежная Королева

автор: Валерия Гвоздик

жанр: роман

описание: Герда... Ах, бедная Герда! Любящая душа, скитающаяся в поисках своего возлюбленного. И скитания эти не прекращаются даже тогда, когда Кай совсем рядом.

комментарии: На самом деле сама снежная королева показана в романе очень даже условно. Она практически нигде не фигурирует и, вопреки основному сюжету сказки, стала той, что соединила несчастных возлюбленных. Несомненно, нельзя сказать, что получилось завершить роман достойно - концовка сырая и, на мой взгляд, даже не слишком удачная. Но, быть может, кто-то найдет в этом свою определенную прелесть.

P.S. Хотела бы еще попросить прощения за то, что текст во многих главах идет по строчкам. Вынуждена была печатать в блокноте. Теперь, после копирования, получается так.

I

Как вам известно, я дочь богатого ювелира. Отец мой был весьма искусен в своем ремесле, но при всем том малообразован. Начав простым рабочим, он стал обладателем крупного состояния, которое умножалось день ото дня благодаря удачным коммерческим операциям. Несмотря на недостаточность своего воспитания, он постоянно бывал в самых богатых домах окрестных земель; а моя мать, красивую и остроумную женщину, охотно принимали в обществе весьма состоятельных людей.

По натуре своей мой отец был человеком покладистым и апатичным. Это свойство характера постепенно усиливалось в нем по мере того, как росли достаток и комфорт. Моя мать, будучи значительно живее и моложе его, обладала неограниченной свободой и, пользуясь преимуществом своего положения, с упоением предавалась светским удовольствиям. Она была добра, искренна и отличалась многими другими приятными качествами. Но ей было свойственно легкомыслие, и поскольку красота ее, несмотря на годы, поразительно сохранилась, то это как бы удлиняло ее молодость и шло в ущерб моему воспитанию. Правда, она питала ко мне нежную любовь, но проявляла ее как-то неосмотрительно и безрассудно. Гордясь моим цветущим видом и кое-какими пустячными способностями, которые она постаралась во мне развить, она помышляла лишь о том, чтобы вывозит меня на прогулки и в свет; она испытывала некое сладостное, но весьма опасное тщеславие, надевая на меня что ни день все новые украшения и появляясь со мною на праздниках. Я вспоминаю об этом времени с болью и вместе с тем с какой-то радостью. С тех пор я не раз печально размышляла о том, как бесцельно прошли мои детские годы, и все же поныне сожалею о тех счастливых и беспечных днях, которые бы лучше никогда не кончались, или никогда не начинались. Мне кажется, я все еще вижу мою мать – ее округлую изящную фигуру, ее белые руки, черные глаза, ее улыбку, такую кокетливую и вместе с тех такую добрую; с первого же взгляда можно было сказать, что она никогда не знала ни забот, ни неприятностей и что она не способна принудить других к чему бы то ни было, даже из добрых побуждений. О да, я ее помню! Я припоминаю, как мы с ней сидели, бывало, все утро, обдумывая и приготавливая наши бальные туалеты, а после полудня занимались уже совсем другим нарядом, столь прихотливым, что нам едва оставался какой-нибудь час на то, чтобы появиться на прогулке. Я отчетливо представляю себе мою мать, ее атласные платья, ее меха, длинные белые перья и окружавшее ее воздушное облачко из блонд и лент. Закончив собственный туалет, она на минуту забывала о себе и занималась мною. Мне бывало, правда, довольно скучно расшнуровывать черные атласные ботинки, чтобы разгладить еле заметную складку на чулке, или примерять поочередно двадцать пар перчаток, прежде чем остановиться на одной из них, розовый оттенок которой был бы достаточно свеж и отвечал бы вкусу матушки. Эти перчатки так плотно облегали руку, что, снимая, я рвала их, изрядно намучившись перед тем, чтобы их надеть; итак, все надо было начинать сызнова, и мы громоздили целые горы рваного хлама, прежде чем выбирали какую-нибудь пару, которую я носила всего лишь час, а затем отдавала горничной.

Наконец мы выходили из дому, и, слыша шорох наших платьев, вдыхая аромат наших надушенных муфт, все оборачивались, чтобы поглядеть нам вслед. Я постепенно привыкла к тому, что наше имя на устах почти у всех мужчин, и что их взгляды останавливались на моем лице, хранившем тогда невозмутимое выражение.

Такое вот сочетание безразличия и наивного бесстыдства и составляет то, что принято называть «хорошей манерой держаться», говоря о молодых девушках. Что же до матушки, то она испытывала двойную гордость, показывая и себя, и дочь; я была как бы отсветом или, вернее, какой-то частью ее самой, ее красоты, ее богатства; мои бриллианты блестяще свидетельствовали о ее хорошем вкусе; мои черты, схожие с ее чертами, напоминали и ей, и другим почти не тронутую годами свежесть ее ранней молодости.

Отец, занятый своей коммерцией только днем, предпочел бы спокойно проводить вечера в кругу семьи. Но по добродушию своему он и не замечал, что мы о нем совершенно забывали, и засыпал в своем кресле, тогда как причесывавшие нас девушки изо всех сил старались постичь причудливые выдумки моей матушки. К моменту нашего выезда добрейшего человека будили, и он тут же покорно доставал из своих шкатулок чудесные драгоценные камни, оправы к которым делались на заказ по его собственным рисункам. Он сам надевал их нам на руки и на шею и любовался тем, как эти драгоценности на нас сверкают. Камни эти предназначались, вообще говоря, для продажи.

Нередко мы слышали, как некоторые завистницы шептались, восторгаясь их блеском, и отпускали на наш счет злые шутки. Но мать мирилась с этим, зная, что самые знатные дамы носят то, что им досталось от нас, и это была сущая правда.

Вот такой вот праздный образ жизни я и вела. Меня воспитали так, будто мне вообще никогда не суждено было думать и постигнуть истинных страстей. Мой ум приучили к таким занятиям, где сердцу делать было нечего. Я блестяще играла на фортепиано и чудесно танцевала, я рисовала акварелью, отличаясь поразительной точностью рисунка и свежестью красок, но в душе моей не было ни малейшей искры того божественного огня, который только один и создает жизнь и позволяет понять ее смысл. Я обожала моих родителей, но не знала, что значит любить больше или меньше. Я могла превосходно сочинить письмо к какой-нибудь юной подружке, но не знала цены, ни словам, ни чувствам. Подруг я любила по привычке, была добра с ними по долгу и по мягкости натуры, но характер их меня совершенно не интересовал: я вообще ни над чем не задумывалась. Я не делала никакого существенного различия между ними, и больше всего мне по душе была та, которая чаще всего ко мне приходила.

II

Такой вот я и была. Мне шел шестнадцатый год, когда к нам в город приехал Кай. В первый раз я увидела его в театре. Я сидела с матерью в ложе, неподалеку от балкона, где он находился в обществе самых элегантных и состоятельных молодых людей. Моя мать первой указала мне на него. Она постоянно высматривала мне мужа, стараясь отыскать его среди таких мужчин, которые были особенно блестяще одеты и стройны; большего для нее и не требовалось. Знатность и состояние привлекали ее лишь как нечто такое, что дополняло более существенные данные – осанку и манеры.

Что до меня, я решительно не сравнивала одних мужчин с другими. Слепо доверяясь выбору моих родителей, я и не стремилась к замужеству.

Мама нашла Кая очаровательным. Я же взглянула на него мельком, повинуясь лишь желанию матери, и никогда не посмотрела бы на него вторично, если бы она не заставила меня это сделать своими воодушевленными восклицаниями.

Один наш знакомый юноша, которая матушка спешно подозвала, рассказал, что этот приезжий – Кай, знатная личность, верный друг высшего общества и что, по слухам, он обладает несметным состоянием. Матушка была в восторге от такого ответа. Этот же наш приятель устраивал на следующий день праздник, на который были приглашены не только мы, но и этот очаровательный приезжий.

Мать поспешила заговорить со мной о нем в тот же вечер, советуя завтра выглядеть еще лучше, чем бываю обычно. Я молча кивнула и отправилась спать, и ни одна мысль об этом Кае не потревожила меня в ту ночь.

Она одела меня так обдуманно и так изысканно, что я была признана царицей бала; но поначалу все оказалось впустую; Кай не появлялся, и мать подумала, что он уже уехал из города. Не в силах побороть свое нетерпение, она спросила у хозяина дома, что сталось с его другом - иногородцем.

- А! – воскликнул господин ххх. – Вы уже заметили моего приятеля? – Он бросил беглый взгляд на мой туалет и все понял. – Этот красивый малый весьма знатного происхождения и пользуется большим успехом во многих странах. Но, должен вам признаться, он заядлый игрок в карты, а посему вы, наверное, не скоро его увидите, так как он предпочитает карты самым красивым женщинам.

- Игрок! Это очень гадко! – Воскликнула моя мать.

Больше она никогда не интересовалась страстью Кая к игре.

Через несколько минут после этого короткого разговора Кай вошел в зал, где мы танцевали. Я увидела, как господин ххх, посматривая на меня, шепнул ему что-то на ухо. Кай обвел рассеянным взглядом танцующих; прислушиваясь к словам своего приятеля, он наконец отыскал меня в толпе и даже подошел, чтобы лучше рассмотреть. В эту минуту я поняла, что моя роль барышни на выданье несколько смешна, ибо в его любовании мною было нечто ироническое; я, быть может, первый раз в жизни покраснела и почувствовала стыд.

Этот стыд превратился почти что в страдание, когда я увидела, как Кай возвращается обратно в игровую залу. Мне почудилось, что надо мной посмеялись и с презрением отвергли, за что я жутко рассердилась на свою матушку. Она искренне подивилась моему скверному настроению и предложила поехать домой.

Она уже поднялась с места, когда Кай, быстро пройдя через всю залу, пригласил ее на тур вальса. Этот непредвиденный случай вернул матушке все ее оживление; она, смеясь, бросила мне свой веер и исчезла в вихре танца.

«Да он просто смеется над нами!» - со злостью подумала я.

Впервые прочла на лице мужчины презрение к нашему мещанству. Меня приучили смеяться над тем пренебрежением, которое нам почти открыто выказывали женщины, и считать его проявлением зависти; но наша красота избавляла нас до сих пор от презрения мужчин, и я решила, что Кай самый большой нахал, которого когда-либо виде свет. Он внушил мне отвращение; поэтому, когда, проводив до кресла мою мать, он пригласил меня на следующую кадриль, я немедленно отказалась. Лицо его выразила такое сильное недоумение, что я тот час же поняла, до какой степени он рассчитывал на мое доброе согласие. Моя гордость восторжествовала, и, усевшись подле матери, я сказала ей, что очень устала. Кай отошел от нас, отвесив глубокий поклон и бросив на меня пристальный взгляд, в котором сквозила свойственная ему насмешливость.

Матушка была крайне удивлена моим поведением и испугалась, не пробудится ли во мне воля. Разговор она начала самым аккуратный образом, все еще надеясь, что я передумаю, а Кай снова пригласит меня на танец. Однако я была невозмутимой. Я старалась не искать его в толпе, однако то и дело замечала его, танцующего с самым невозмутимым видом. Затем он подошел к нам, отпустил несколько банальных комплиментов моей матери с непринужденностью великосветского человека и попытался было вызвать меня на разговор, задав несколько вопросов, обращенных косвенно ко мне. Но я упорно хранила молчание, и он удалился, делая вид, что ему это совершенно безразлично. Мать в полном отчаянии увезла меня домой.

Первый раз в жизни она меня выбранила, а я на нее надулась. Я пыталась защитить себя, заявив, что Кай – нахал и шалопай. Мать, которая никогда не встречала такого противодействия, расплакалась, а вслед за нею и я.

Я не стану подробно рассказывать вам о том, что случилось в последующие дни. Скажу лишь, что появление Кая в моей жизни разрушило доселе непоколебимое душевное мое спокойствие.

Я видела его каждый день на балах и на прогулке, и моя неприязнь к нему быстро таял пере необычайной заботливостью и скромной предупредительностью, которую он мне настойчиво выказывал. Я уже не чувствовала себя оскорбленной ни его поведением, ни его словами. Во взгляде его день ото дня все явственнее светилась какая-то непостижимая мягкость и нежность. Казалось, он был занят только мной.

Вскоре Кая пригласили к нам. Я несколько побаивалась его посещения. Кай пришел к нам, и, в довершение несчастья, отец, стоявший в это время на пороге своей лавки, именно через нее и ввел его в дом. Дом наш был очень хорош, матушка убрала его с изысканным вкусом. Но отец, которому по душе была лишь его коммерция, не пожелал перенести под другую крышу выставленные им для продажи жемчуга и бриллианты. Мать никогда не переживала по поводу того, что над входом – то есть под балконом ее спальни, стразами была выгравирована крупными буквами наша фамилия. Однако увидев с этого самого балкона, как Кай переходит порог магазина, она сочла нас погибшими и тревожно взглянула на меня. Однако все обошлось… В этот раз.

III

Кай, несомненно, наделен недюжинными способностями. За короткое время ему удалось взбудоражить весь город. Он, надо вам сказать, обладает всеми возможными талантами, умеет обольстить решительно всех. Если он, после некоторых уговоров, участвовал в каком-нибудь концерте, то пел ли он или играл на любом инструменте, он выказывал явное превосходство над опытными музыкантами. Если он соглашается провести вечер в тесном дружеском кругу, он делал чудесные зарисовки в дамские альбомы. Он мгновенно набрасывал карандашом изящные портреты и остроумные карикатуры; он импровизировал и читал наизусть стихи на многих языках; он знал все характерные танцы разных стран и танцевал их поразительно грациозно; он все видел, все помнил, имел обо всем свое суждение – вселенная была для него открытой книгой. Он великолепно исполнял как трагические, так и комические роли, организовывал любительские труппы, бывал подчас и дирижером, и главным действующим лицом, и декоратором, и художником, и механиком. Он был душой любой компании, любого праздника.

Поистине можно было сказать, что развлечения шли за ним по пятам и что все, к чему бы он ни прикасался, тотчас же меняло свой облик и полностью преображалось. Его слушали с каким-то восторгом, ему слепо повиновались, в него верили как в пророка; и обещай он вернуть весну в разгар зимы, все бы сочли, что для него это возможно.

Могла ли я, видя всеобщее увлечение, остаться равнодушной и не гордиться тем, что меня избрал человек, который всполошил население целой провинции? Кай был с нами крайне внимателен и почтителен. Мать и я стали пользоваться наибольшим успехом среди всех светских женщин города. Мы всегда сопутствовали Каю, играя первую роль во всех устраиваемых им увеселениях; он способствовал тому, что мы не останавливались перед самой безудержной роскошью; он делал рисунки наших туалетов и придумывал для нас характерные костюмы, во всем он знал толк и, в случае необходимости, мог бы сам смастерить нам платья. Вот этим-то он и снискал себе расположение нашего семейства.

Вскоре ему пообещали мою руку и полмиллиона приданого, однако родители же заметили, что надобно поточнее узнать о состоянии и происхождении этого иностранца. Кай улыбнулся и обещал представить свои дворянские грамоты и бумаги об имущественном положении не позже, чем через двадцать дней. Он крайне легкомысленно отнесся к содержанию брачного контракта, составленного с большой щедростью и с полным доверием к нему. Казалось, он почти не знает о том, какое приданое я ему приношу. Господин ххх, а с его слов и все новые приятели Кая, утверждали, что состояние их друга вчетверо больше нашего и женится он мне по любви. Убедить меня в этом было довольно легко. Меня дотоле еще никто не обманывал. Обманщиков и жуликов я представляла себе не иначе, как в жалком рубище, в позорном обличье…

Суть в том, что он меня любил, любил ради меня самой; все дальнейшее это подтвердило.

Язык, которым он говорил со мною, был совершенно непривычен для моего слуха и опьянял меня. Но я уверена, что ни один мужчина на свете не ощущал и не выказывал любовь так, как Кай.

Превосходя всех остальных как в дурном, так и в хорошем, он говорил на совершенно ином языке, у него был иной взгляд, да и совсем иное сердце. Я как-то слышала от одной дамы, что букет в руках Кая благоухал сильнее, чем в руках другого кавалера, и так было во всем. Он имел влияние на всех окружающих; я не могла, да и не хотела противиться этому влиянию. Я полюбила Кая всем сердцем.

Я почувствовала тогда, как вырастаю в собственных глазах. Было ли то делом божественного промысла, заслугой Кая или следствием любви, но в моем слабом теле пробудилась и расцвела большая и сильная душа.

У меня появилось романтическое воображение, самое пагубное для любой женщины…

IV

Я вот-вот должна была обвенчаться с Каем. Из всех документов, которые он обещал представить, пришли только его метрическое свидетельство и дворянские грамота. Что же до бумаг, подтверждающих его состояние, он запросил их через другого стряпчего, и они се еще не поступали. Это промедление, отдалявшее день нашей свадьбы, крайне печалило и раздражало Кая. Однажды он пришел к нам крайне удрученный и показал письмо, в котором говорилось, что ведущий его дела умер, и приемнику понадобиться куда больше времени, чтобы разобраться в бумагах, находящихся в полном беспорядке. Тогда он упал в кресло и разрыдался.

Бедная матушка не выдержала. Она в слезах побежала к отцу в лавку.

- Взгляните на этих двух несчастных детей! – рыдала она, увлекая супруга в комнату, где находились мы с Каем. – Как можете вы противиться их счастью пи виде этих страданий..? Неужто вы хотите погубить вашу дочь из поклонения перед пустой формальностью? Неужели вы принимаете нашего бедного Кая за обманщика? Чего же вы опасаетесь?

Отец, оглушенный этими упреками и особенно потрясенный моими слезами, поклялся, что он никогда и не помышлял о подобной придирчивости и что он сделает все, что я захочу. Вскоре мы должны были пожениться.

Уже упомянутый мною Господин ххх устраивал пышный праздник; Кай попросил нас одеться турчанками. Он набросал для нас очаровательный рисунок акварелью, который наши портнихи очень удачно скопировали. Мы не пожалели ни бархата, ни кашемира, ни расшитого золотом атласа. Но бесспорное превосходство над всеми остальными бальными туалетами нам обеспечили бесчисленные и прекрасные драгоценные камни. В ход пошли все те, что находились в лавке у отца: на нас сверкали рубины, изумруды, опалы. Волосы наши были украшены бриллиантовыми нитями и эгретками, на груди красовались букеты, составленные из разноцветных каменьев. Мой корсаж и даже мои туфли были затканы мелким жемчугом; шнур, увитый этими необычайными по красоте жемчужинами, служил мне поясом и ниспадал концами до колен. У нас были трубки и кинжалы, усыпанные сапфирами и бриллиантами. Весь мой костюм стоил по меньшей мере миллион.

Кай появился меж нас в великолепном турецком костюме. Он был так красив и так величествен в этом наряде, что люди вставали на диваны, чтобы лучше нас разглядеть. Сердце у меня билось отчаянно, я была горда до безумия. Меньше всего, как вы понимаете, меня занимал мой собственный наряд. Красота Кая, его ослепительность, его превосходство над всеми, почти всеобщее поклонение, которое ему выказывали, - и все это мое, и все это у моих ног! Было от чего потерять голову и не такой маленькой девочке как я. То был последний вечер моего торжества, какими только невзгодами и унизительными мучениями я не заплатила за весь этот суетный блеск!

Мы находились на маскараде уже два-три часа; мать танцевала, а мы с Каем сидели рядом, и он говорил со мною в полголоса. Каждое слово его дышало страстью и вызывало ответную искру в моей крови. Внезапно слова замерли у него на губах; он смертельно побледнел, словно перед ним явился призрак. Проследив за направлением его испуганного взгляда, я заметила в нескольких шагах от нас молодого человека, вид которого был неприятен и для меня: это был Александр, делавший мне предложение годом раньше. Хотя он был красив и богат, матушка моя нашла, что он меня не стоит, и отказала, ссылаясь на мой юный возраст. Но уже в начале следующего года он снова настойчиво попросил моей руки, и по городу стал ходить слух, что он в меня влюблен; я не сочла нужным обращать на это внимание, а мать, полагая, что Александр слишком прост, несколько раз отделалась от его назойливых визитов. Он, казалось, был этим скорее огорчен, чем раздосадован, и тотчас же уехал. С той поры мои подружки иногда упрекали меня в равнодушии к нему. Упреки эти мне очень докучали. Неожиданное появление Александра теперь, когда я была так счастлива близостью Кая, подействовало на меня крайне неприятно, словно лишний упрек; я отвернулась, сделав вид, что не заметила его; но странный взгляд, который он бросил на Кая, не ускользнул от меня. Кай быстро предложил мне руку, приглашая пройти в соседнюю залу и поесть мороженого; он добавил, что страдает от жары, что она действует ему на нервы. Я поверила ему и подумала, что взгляд Александра выражает всего лишь ревность. Мы прошли в боковую галерею; там почти никого не было. Поначалу я опиралась на руку Кая; он был возбужден и чем-то озабочен. Я выразила некоторое беспокойство, но он мне ответил, что

волноваться не стоит и что ему лишь слегка нездоровится.

Он начал было понемногу приходить в себя, как вдруг я заметила, что следом за нами идет Александр; меня это невольно вывело из терпения.

- В самом деле, этот человек неотступно следует за нами, словно дурная совесть, - шепнула я Каю. - Да он и на человека-то не похож. Я готова принять его за душу грешника, явившуюся с того света.

- Какой человек? - откликнулся Кай, вздрогнув. - Как вы его назвали? Где он? Что ему от нас надо? Вы его знаете?

Я в двух словах объяснила ему суть дела и попросила не обращать внимания на нелепое поведение Александра. Но Кай ничего не сказал мне в ответ; я только почувствовала, что его рука, держащая мою, похолодела, как у покойника; по телу его прошла судорога, и я подумала, что он вот-вот лишится чувств, но все это длилось лишь какое-то мгновение.

- У меня невероятно расстроены нервы, - сказал он. - Придется, кажется, лечь в постель: голова как в огне, тюрбан давит, точно стофунтовая гиря.

- Боже мой! - воскликнула я. - Если вы уедете, эта ночь покажется мне бесконечной и праздник станет невмоготу. Попытайтесь пройти в какую-нибудь дальнюю комнату и снять на несколько минут ваш тюрбан, мы попросим несколько капель эфира, чтобы успокоить вам нервы.

- Да, вы правы, добрая, дорогая моя Герда, ангел мой. В конце галереи есть будуар, где, по-видимому, мы сможем побыть одни; минута отдыха - и мне снова станет лучше.

Сказав это, он поспешно увлек меня в будуар; казалось, он не идет, а спасается бегством. Внезапно я услышала чьи-то шаги у нас за спиной; я оглянулась и увидела Александра, который подходил все ближе и ближе с таким видом, будто преследовал нас; мне почудилось, что он сошел с ума.

Панический ужас, который Кай не мог уже скрыть, передался и мне: мысли мои окончательно спутались, мною овладел суеверный страх, кровь застыла в жилах, как это бывает во время кошмара; мне вдруг стало трудно сделать лишний шаг. В это время Александр подошел к нам и положил руку на плечо Кая; рука эта показалась мне свинцовой. Кай застыл на месте, словно пораженный громом, и лишь утвердительно наклонил голову, словно угадав в этом устрашающем безмолвии некий вопрос или приказ. Александр удалился, и лишь тогда я почувствовала, что мои ноги могут отделиться от паркета. У меня достало силы последовать за Каем в будуар, где я упала на оттоманку бледная и потрясенная не меньше его самого.

V

Некоторое время Кай находился в полном оцепенении; внезапно, пересилив себя, он бросился к моим ногам.

- Герда, - начал он, - я погиб, если ты меня не любишь до безумия!

- Боже мой! Что все это значит? - недоуменно воскликнула я, обвивая его шею руками.

- А ты меня так не любишь! - продолжал он тревожно. - Я погиб, не правда ли?

- Люблю тебя всей душою! - откликнулась я, заливаясь слезами. - Чем я могу тебя спасти?

- О, ты никогда на это не согласишься, - уныло промолвил он. - Я самый

несчастный человек на свете. Ты единственная женщина, которую я когда-либо

любил, Герда. И вот теперь, когда ты должна стать моею, радость моя, жизнь моя, я теряю тебя навсегда! Мне остается только умереть.

- Боже правый! - воскликнула я. - Неужто ты не можешь говорить? Неужто ты не можешь сказать, чего ты ждешь от меня?

- Нет, я не могу этого сказать, - ответил он. - Страшная, ужасающая тайна тяготеет над моей жизнью, и я никогда не смогу открыть ее тебе. Чтобы полюбить меня, чтобы последовать за мной, чтобы меня утешить, надо быть не только женщиной, не только ангелом, быть может!..

- Чтобы полюбить тебя! Чтобы за тобою последовать! - повторила я. - Да разве через несколько дней я не стану твоей женой? Тебе достаточно будет сказать лишь одно слово; и как бы ни было больно мне и моим родителям, я последую за тобой хоть на край света, коли ты того пожелаешь.

- Неужто это правда, Герда, дорогая? - воскликнул он в приливе радости. - Так ты за мной последуешь? Ты бросишь все для меня? Что ж, если ты так сильно любишь меня, я спасен! Едем же, едем немедля!

- Да опомнитесь, Кай! Разве мы уже женаты? - возразила я.

- Мы не можем пожениться, - сказал он громко и отрывисто.

Я была сражена.

- И если ты не хочешь меня любить, если не хочешь со мной бежать, - продолжал он, - мне остается лишь одно: покончить с собой.

Эти слова он произнес столь решительно, что у меня по всему телу

пробежала дрожь.

- Но что же нам грозит? - спросила я. - Не сон ли это? Что может помешать нашей свадьбе, когда все уже решено, когда мой отец дал тебе обещание?

- Всего лишь слово человека, влюбленного в тебя и желающего помешать тебе стать моею.

- Я ненавижу и презираю его! - воскликнула я. - Где он? Я хочу его пристыдить за столь подлое преследование и за столь гнусную месть... Но что он может сделать тебе дурного, Кай? Разве твоя репутация не настолько выше его нападок, что одно твое слово способно уничтожить его? Разве твоя добродетель и твоя сила не столь же неуязвимы и чисты, как золото? О, боже! Я догадываюсь: ты разорен! Бумаги, которые ты ждешь, принесут тебе лишь дурные вести. Александр это знает, он грозит рассказать обо всем моим родителям. Его поведение бесчестно; но не бойся: родители добры и обожают меня. Я брошусь им в ноги, пригрожу, что уйду в монастырь; буду умолять их так же, как вчера, и ты одержишь над ними верх, не сомневайся в этом. Да разве я недостаточно богата для нас двоих? Отец не даст мне умереть с горя. И мать за меня вступится. У нас троих больше силы, чем у моей тетушки, и мы убедим его. Полно, Кай, не горюй! Этим нас не разлучить, это невозможно. Будь мои родители безмерно скаредны, вот тогда я с тобой убежала бы.

- Бежим немедленно, - сказал Кай мрачно, - они будут непреклонны. Есть нечто еще, помимо моего разорения, нечто зловещее, чего я не могу тебе сказать. Достаточно ли ты добра и великодушна? Та ли ты женщина, о которой я мечтал и которую, как мне казалось, я нашел в тебе? Способна ли ты на героизм? Доступно ли тебе нечто высокое, под силу ли тебе безграничное самопожертвование? Ответь же мне, Герда, кто ты: милая и очаровательная женщина, с которой мне будет тяжело расстаться, или ангел, ниспосланный богом, чтобы спасти меня от отчаяния? Знаешь ли ты, как прекрасно, как благородно принести себя в жертву тому, кого любишь? Неужели твою душу не способна взволновать мысль, что у тебя в руках жизнь и судьба человека и что ты можешь посвятить ему себя целиком? Ах, почему мы не можем поменяться ролями! Ах, почему я не на твоем месте! С какой радостью я принес бы тебе в жертву любую привязанность, любое чувство долга!

- Полноте, Кай! - ответила я. - От ваших слов у меня мутится разум. Пощадите, пощадите мою бедную мать, моего бедного отца, мою честь! Вы хотите погубить меня!

- Ах, ты думаешь обо всем этом и не думаешь обо мне! Ты говоришь о том, сколь тяжко будет горе твоих родителей, и не желаешь взвесить, сколь тяжко

горюю я! Ты не любишь меня...

Я закрыла лицо руками, я взывала к господу богу, слушая, как рыдает Кай. Мне казалось - еще немного, и я сойду с ума.

- Итак, ты этого хочешь, - сказала я ему, - и ты вправе этого требовать. Говори же, скажи мне все, что угодно: я вынуждена тебе повиноваться. Разве моя воля и моя душа не принадлежат тебе целиком?

- Нам нельзя терять ни минуты, - отвечал Кай, - через час нас не должно здесь быть, иначе твое бегство станет невозможным. За нами следит ястребиное око. Но стоит тебе захотеть, и мы его обманем. Скажи: ты этого

хочешь, ты хочешь?

Он, как безумный, сжал меня в своих объятиях. Из груди его рвались горестные стоны. Я вымолвила " да", сама не зная, что говорю.

- Так вот, - сказал он, - возвращайся быстрей на бал, не выказывай никакого волнения. На все расспросы отвечай, что тебе слегка нездоровится. Но не давай увозить себя домой. Танцуй, если это потребуется; если с тобой заговорит Александр, будь осторожна, не раздражай его. Помни, что еще в течение часа участь моя в его руках. Через час я вернусь в домино. На капюшоне у меня будет вот эта лента. Ты ее узнаешь, не правда ли? И ты пойдешь за мной и непременно будешь спокойной, невозмутимой. Так нужно, помни! Хватит ли у тебя на это силы?

Я встала совершенно измученная, сдавив обеими руками грудь. Горло у меня пересохло, щеки лихорадочно горели, я была как пьяная.

- Идем же, идем! - сказал он, подтолкнув меня к бальной зале, и исчез.

Мать уже разыскивала меня. Я еще издали заметила, что она волнуется, и, во избежание расспросов, поспешно согласилась, когда кто-то пригласил меня

на танец.

Я пошла танцевать и не знаю, как не упала замертво к концу кадрили, стольких мне это стоило усилий. Когда я вернулась на место, матушка уже вальсировала. Она увидела, что я танцую, и успокоилась. Она снова думала лишь о собственном веселье. Тетушка же, вместо того чтобы начать расспросы о том, где я пропадала, выбранила меня. Мне это было больше по душе: не нужно было отвечать и лгать. Какая-то подруга испуганно спросила, что со мною и почему я такая расстроенная. Я ответила, что у меня только что был

жестокий приступ кашля.

- Тебе следует отдохнуть и больше не танцевать, - сказала она.

Но я твердо решила избегать взглядов матери: я опасалась ее беспокойства, ее нежности и собственных угрызений совести. Я заметила ее носовой платок, который она оставила на диванчике; я взяла его, поднесла к лицу и, прикрыв им рот, стала судорожно покрывать его поцелуями. Подруга

подумала, что у меня все еще продолжается кашель; я сделала вид, будто и в

самом деле кашляю. Я просто не знала, чем заполнить этот злополучный час,

- прошло лишь каких-нибудь тридцать минут. Тетушка заметила, что я сильно

простужена, и сказала, что попытается уговорить мою мать ехать домой.

Угроза эта меня напугала, и я быстро ответила на новое приглашение.

Оказавшись среди танцующих, я поняла, что согласилась на вальс. Надо

сказать, что, подобно всем молодым девицам, я никогда не вальсировала. Но,

узнав в том, кто уже обнял меня за талию, зловещего Александра, я со страху

не смогла отказать. Он увлек меня в танце, и от этого быстрого движения у

меня окончательно помутилось в голове. Я задавала себе вопрос, уж не

чудится ли мне попросту все, что происходит вокруг; мне казалось, будто я

лежу в постели, горя от жара, а вовсе не вальсирую как безумная с тем, кто

мне внушает ужас и отвращение. И тут я вспомнила, что за мной придет

Кай. Я взглянула на мать, которая весело и беспечно порхала в кругу

танцующих. И я подумала, что все это невозможно, что я не могу так вот

расстаться с матушкой. Я обратила внимание на то, что Александр крепко

держит меня за талию и что его глаза впиваются в мое лицо, склоненное к

нему. Я едва не вскрикнула и не убежала, но тут же вспомнила слова Кая:

" Участь моя еще в течение часа в его руках", - и покорилась. Мы на минуту

остановились. Он заговорил со мною. Я улыбалась, что-то отвечала ему,

мысли у меня путались. И в эту минуту я почувствовала, как кто-то коснулся

плащом моих обнаженных рук и открытых плеч. Не нужно было и оборачиваться:

я ощутила едва уловимое дыхание Кая. Я попросила отвести себя на место.

Спустя мгновение Кай, в черном домино, предложил мне руку. Я последовала

за ним. Мы прошли сквозь толпу, ускользнув бог весть каким чудом от

ревнивого взгляда Александра и матушки, которая снова меня разыскивала.

Дерзость, с которой я прошла через залу на глазах у пятисот свидетелей,

чтобы убежать с Каем, помешала обратить на нас внимание. Мы протискались

сквозь людскую сутолоку в прихожей. Кое-кто из гостей, надевавших уже

плащи и накидки, подивился, увидев, что я спускаюсь по лестнице без

матери, но люди эти тоже уезжали домой и не могли уже судачить на балу.

Очутившись во дворе, Кай увлек меня за собой к небольшим боковым

воротам, куда кареты не въезжали. Мы пробежали несколько шагов по темной

улице; затем открылась дверца почтовой кареты, Кай подсадил меня, укутал

в свой широкий, подбитый мехом плащ, надел на голову дорожный капор, - и в

одно мгновение ока ярко освещенный особняк господина ХХХ, улица и

город оказались позади.

Мы ехали сутки, так и не выходя из кареты. На каждой станции, где

меняли лошадей, Кай приподнимал окошко, просовывал сквозь него руку,

бросал возницам вчетверо больше их обычного заработка, быстро убирал руку

и задергивал штору. Я же и не думала жаловаться на усталость или на голод.

Зубы мои были крепко сжаты, нервы напряжены; я не могла ни слезу пролить,

ни слова вымолвить. Кай, казалось, гораздо больше тревожило то, что нас

могут преследовать, чем то, что я горюю и мучаюсь. Мы остановились у

какого-то замка неподалеку от дороги и позвонили у садовых ворот. Появился

слуга, заставивший себя долго ждать. Было два часа ночи. Ворча себе что-то

под нос, этот человек подошел наконец и поднес фонарь к лицу Кая. Но

едва он его узнал, как тотчас рассыпался в извинениях и провел нас в дом.

Дом этот показался мне пустынным и запущенным. Тем не менее передо мной

распахнули двери в довольно приличную комнату. В одну минуту затопили

камин, приготовили мне постель, и вошла женщина, чтобы раздеть меня. Я

впала в какое-то умственное оцепенение. Тепло камина мало-помалу вернуло

мне силы, и я увидела, что сижу в пеньюаре, с распущенными волосами подле

Кая; но он не обращал на меня внимания и занимался тем, что укладывал в

сундук богатые одежды, жемчуга и бриллианты, которые еще только что были

на нас. Эти драгоценности, украшавшие костюм Кая, принадлежали большей

частью моему отцу. Матушка, желая, чтобы по богатству платье Кая не

уступало нашим, взяла бриллианты из отцовской лавки и без единого слова

дала надеть ему. Увидев всю эту роскошь, упрятанную как попало в сундук, я

испытала мучительное чувство стыда за совершенную нами своего рода кражу и

поблагодарила Кая за то, что он собирается выслать все это обратно моему

отцу. Не помню, что он мне ответил; он только сказал потом, что спать мне

осталось четыре часа и что он умоляет воспользоваться этим временем, ни о

чем не тревожась и не тоскуя. Он поцеловал мои босые ноги и вышел. У меня

так и не хватило мужества добраться до постели, я уснула в кресле, у

камина. В шесть часов утра меня разбудили, мне принесли чашку шоколаду и

мужское платье. Я позавтракала и покорно переоделась. Кай зашел за мною,

и мы еще до рассвета покинули этот таинственный дом, причем я так никогда

и не узнала ни его названия, ни точного расположения, ни владельца, как

обстояло, впрочем, и во многих других пристанищах, то богатых, то убогих,

которые во все время нашего путешествия отпирали перед нами двери в любой

час и в любом краю при одном имени Кая.

По мере того как мы ехали все дальше, к Каю возвращались его

невозмутимость поведения и нежность речи. Безропотная, прикованная к нему

слепою страстью, я была тем послушным инструментом, в котором он, по

желанию, заставлял звенеть любую струну. Если он задумывался, я грустила,

если он был весел, я забывала все горести и душевные терзания и улыбалась

его шуткам; если он был страстен, я забывала об утомлявших меня мыслях и

проливаемых до изнеможения слезах и обрела новые силы, чтобы любить его и говорить ему об этом.

VI

Мы приехали в деревушку, где оставалось ровно столько времени, чтобы

отдохнуть. Вскоре мы забрались вглубь страны и там окончательно

перестали беспокоиться, что нас могут выследить и настичь. С самого нашего

отъезда Кай помышлял лишь о том, чтобы добраться со мною до мирной

сельской обители, где можно было бы вести жизнь, полную любви и поэзии, в постоянном уединении с глазу на глаз. Эта сладостная мечта осуществилась.

В одной из долин на мы нашли живописнейшее шале среди

восхитительного пейзажа. За весьма небольшие деньги мы его уютно обставили

и сняли с начала апреля. Мы провели там шесть месяцев опьянительного

счастья, за которые я вечно буду благодарить бога, хоть он и заставил меня

заплатить за него дорогою ценой. Мы были совершенно одни и вне всякого

общения с миром. Нам прислуживали двое молодоженов, толстые и

жизнерадостные, и, глядя на их доброе согласие, мы еще полнее ощущали наше

собственное. Жена хлопотала по хозяйству и стряпала, муж пас корову и двух

коз, составлявших все наше стадо. Он доил корову и делал сыр. Вставали мы

рано поутру и, когда погода была хорошей, завтракали в нескольких шагах от

дома в чудесном фруктовом саду, где деревья, отданные во власть природе,

простирали во все стороны свои густые ветви, богатые не столько плодами,

сколько цветами и листвой. Затем мы шли прогуляться по долине или

взбирались на горы мало-помалу мы привыкли к дальним прогулкам и каждый

день отправлялись на поиски какого-нибудь нового места. Горные края

обладают тем чудесным свойством, что можно подолгу исследовать их, прежде

чем узнаешь все их тайны и красоты. Когда мы совершали самые длительные

экскурсии, Ганс, наш веселый мажордом, сопутствовал нам, неся корзину с

провизией, и ничто не было так восхитительно, как наши пиршества на траве

Кай был несговорчив лишь в выборе того, что он называл нашей столовой.

Наконец, когда мы находили на склоне горы небольшую поляну, покрытую

свежей травой, защищенную от ветра и солнца, с красивым видом на

окрестности и ручейком, напоенным благоуханием пахучих растений, он сам

раскладывал все к обеду на белой скатерти, разостланной на земле. Он

отправлял Ганса за земляникой, наказывая ему попутно погрузить бутылку с

вином в прохладные воды ручья. Затем он зажигал спиртовку и варил яйца.

Тем же способом, после холодного мяса и фруктов я готовила ему

превосходный кофе. Таким образом, мы пользовались некоторыми благами

цивилизации среди романтических красот пустынного пейзажа.

Когда стояла скверная погода, что частенько бывало в начале весны, мы

разводили большой огонь в камине, чтобы предохранить от сырости наше

жилище, сложенное из еловых бревен; мы загораживались ширмами, которые

Кай мастерил, сколачивал и раскрашивал сам. Мы пили чай, и потом он

курил длинную турецкую трубку, а я ему читала. Мы называли это нашими

фламандскими буднями; менее оживленные, чем остальные, они были, пожалуй,

еще более отрадными. Кай обладал замечательным талантом устраивать

жизнь, делать ее приятной и легкой. С раннего утра он с присущей его уму

энергией составлял план на весь день, расписывая его по часам, и, когда

план был готов, приносил его мне и спрашивал, согласна ли я с ним. Я

находила этот план всегда превосходным, и мы уже от него не отклонялись.

Таким образом, скука, которая почти всегда преследует отшельников и даже

уединившихся любовников, никогда к нам не подступала. Кай знал все, чего

следует избегать, и все, чего следует придерживаться, чтобы сохранить

спокойствие души и бодрость тела. Он давал мне нужные наставления с

присущей ему трогательной нежностью: и, подвластная ему, как раба своему

господину, я всегда безропотно выполняла все его желания. Он, в частности,

говорил, что обмен мнениями между двумя любящими - самое отрадное на

свете, но что он может стать невыносимым, если им злоупотреблять. Вот

почему он точно отводил час и место нашим беседам. Весь день мы, бывало,

занимались работой; я участвовала в хлопотах по хозяйству, готовила ему

что-нибудь вкусное или гладила ему сама белье. Он был весьма чувствителен

ко всем этим скромным поискам комфорта и ценил их вдвойне в тиши нашей

обители. Со своей стороны, он заботился о всех наших нуждах и старался

скрасить все неудобства нашей уединенной жизни. Он был немного знаком с

любым ремеслом: он столярничал и делал мебель, он ставил замки, сооружал

перегородки, деревянные и из цветной бумаги, прочищал дымоход в камине,

прививал плодовые деревья, подводил горный ручей и пускал его вокруг дома.

Он постоянно занимался чем-нибудь полезным и делал всегда все хорошо.

Когда больших работ не оказывалось, он писал акварелью и создавал чудесные

пейзажи из тех набросков, что мы заносили в свои альбомы во время

прогулок. Порою он бродил один по долине, сочиняя стихи, и по возвращении

тотчас же мне их читал. Нередко он заставал меня в хлеву; мой передник

обычно был полон душистых трав, до которых так лакомы козы. Обе мои

красавицы ели у меня с колен. Одна была белая, без единого пятнышка, и

звалась Снежинкой; она отличалась кротостью и меланхоличностью нрава.

Другая была желтая, как серна, с черной бородой и черными ногами. Она была

совсем молоденькой, с дикой и строптивой мордочкой; мы окрестили ее

Дайной. Корову звали Пеструшка. Она была рыжая, с черными поперечными

полосами, точно тигр, и клала голову мне на плечо. И когда Кай заставал

эту картину, он называл меня своей " Мадонной в яслях". Он бросал мне свой

альбом и диктовал свои стихи, сложенные почти всегда в мою честь. Эти

гимны любви и счастья казались мне божественными, и, должно быть, они

такими и были. Записывая их, я могла только молчать и плакать; когда же я

кончала писать, Кай спрашивал: " Так ты их находишь скверными? " Я

обращала к нему свое лицо в слезах; он смеялся и порывисто обнимал меня.

Затем он садился на душистое сено и читал мне иностранные стихи,

которые тут же переводил необычайно быстро и точно. Я в это время в

полумраке стойла пряла лен. Надо знать, как поразительно чисты швейцарские

хлева, чтобы понять, почему из нашего мы сделали себе гостиную. Через весь

хлев протекал горный ручей, который поминутно промывал его и радовал нас

своим журчанием. Ручные голуби пили у наших ног, а под небольшой аркой,

через которую поступала вода, купались и таскали зерна отважные воробьи.

Это было самое прохладное место в жаркие дни, когда все окна были открыты,

и самое теплое - в холодные дни, когда малейшие щели затыкались соломой и

вереском. Частенько Кай, устав читать, засыпал на свежескошенной траве,

и я, оторвавшись от работы, глядела на его прекрасное лицо, которому

безмятежный сон придавал еще большее благородство.

В течение таких вот дней, обычно заполненных делом, мы мало говорили,

хотя почти что не разлучались. Мы обменивались лишь несколькими теплыми

словами, каким-нибудь мягким, дружеским жестом и подбадривали друг друга в

работе. Но когда спускался вечер, у Кая наступала некоторая физическая

вялость, зато пробуждалась вся его умственная энергия; то были часы, когда

он становился наиболее привлекателен, и эти часы он приберегал для самых

нежных взаимных излияний. Приятно устав за день, он ложился у моих ног на

поросшую мхом лужайку, в каком-нибудь чудесном месте, неподалеку от дома,

на склоне горы. Оттуда мы наблюдали за красочным заходом солнца, за

печальным угасанием дня, за величественным, торжественным наступлением

ночи. Мы точно знали, когда восходит та или иная звезда и над какой

вершиною зажигается на небе, в свой черед, каждая из них. Кай

превосходно знал астрономию, но Ганс по-своему владел этой пастушьей

премудростью и давал звездам другие названия, подчас более поэтичные и

более выразительные, чем наши. Подтрунив над его сельским педантизмом,

Кай отсылал Ганса под гору, чтобы тот сыграл там на свирели пастушескую

мелодию: ее резкие трели звучали издали поразительно мягко. Кай впадал в

своего рода экстатическое раздумье; затем, когда ночь наступала уже

окончательно, когда тишина долины нарушалась лишь жалобным криком какой-то

горной птицы, когда вокруг нас в траве зажигались светлячки, а среди елей,

у нас над головами, веял теплый ветер, Кай, казалось, стряхивал с себя

сон и пробуждался для новой жизни. Душа его словно загоралась; страстный

поток его красноречия лился мне в самое сердце; он восторженно обращался к

небесам, к ветру, к горному эху - ко всей природе; он заключал меня в

объятия и дарил мне безумные ласки; потом плакал от счастья у меня на

груди и, несколько успокоившись, шептал мне самые нежные, самые

упоительные слова.

О, как мне было не любить его, человека, не знавшего себе равных и в

хорошую и в дурную пору своей жизни! Каким обаятельным он был тогда, каким

красивым! Как шел загар к его мужественному лицу, загар, щадивший его

широкий белый лоб над черными как смоль бровями! Как он умел любить, и как

он умел говорить о любви! Как он умел повелевать жизнью и делать ее

прекрасной! Как могла я не верить ему слепо? Как мне было не привыкнуть к

безграничному повиновению? Что бы он ни делал, что бы он ни говорил, все

было добрым, благостным и прекрасным. Он был великодушен, отзывчив,

обходителен, отважен; ему было отрадно облегчать участь несчастных или

больных бедняков, которые порою стучались у наших дверей. Однажды, рискуя

жизнью, он бросился в бурный поток и спас молодого пастуха; он проплутал

как-то целую ночь в снегу, подвергаясь самым страшным опасностям, чтобы

спасти заблудившихся путников, взывавших о помощи. Так как же я могла

сомневаться в Кае? Как могла я страшиться будущего? Не говорите мне, что

я была доверчива и слаба: самую стойкую из женщин навсегда покорили бы эти

шесть месяцев его любви. Что до меня, то я была покорена совершенно, и

жестокие угрызения совести после моего бегства от родителей, терзания при

мысли о их глубоком горе мало-помалу утихли и в конце концов почти

совершенно исчезли. Вот насколько поработил меня этот человек!

VII

Настала зима. Мы уже заранее решили испытать ее суровость, но не

расставаться с полюбившимся нам уединенным убежищем. Кай твердил мне,

что никогда еще он не был так счастлив, что я единственная женщина,

которую он когда-либо любил, что он хочет порвать со светом, чтобы жить и

умереть в моих объятиях. Его склонность к удовольствиям, его страсть к

игре - все это исчезло, было забыто навсегда. О, как я была признательна

ему, человеку столь блестящих способностей, привыкшему к лести и

поклонению, за то, что он, без сожаления отказавшись от пьянящей

праздничной суеты, уединился со мною в незатейливой хижине! И будьте

уверены, что Кай в ту пору меня не обманывал. При всем том,

что весьма основательные причины побуждали его скрываться, несомненно

одно: он был счастлив в нашем скромном убежище и любил меня. Мог ли он

притворяться безмятежно спокойным все шесть месяцев настолько, что это

спокойствие ни разу не нарушалось? И почему бы ему было не любить меня? Я

была молода, красива, я все бросила ради него, я его обожала. Поймите, я

не обманываюсь насчет его характера, я все знаю и все вам расскажу. Душа у

него отвратительна и в то же время прекрасна, она и подла и величественна;

и коли нет сил ненавидеть этого человека, в него влюбляешься и делаешься

его добычей.

Начало зимы оказалось столь грозным, что оставаться в нашей долине и

дальше становилось крайне опасно. За несколько дней снежные сугробы

выросли до самого холма и легли вровень с нашим шале. Снег грозил завалить

его и обречь нас на голодную смерть. Кай поначалу упорно желал остаться.

Он намеревался запастись провизией и бросить врагу вызов. Но Ганс заверил,

что мы неминуемо погибнем, если тотчас же не отступим; что вот уже десять

лет, как подобной зимы не видели, и что когда начнется таяние снегов, наш

домик будет снесен обвалами как перышко, если только святой Бернар или

пресвятая дева лавин не сотворят чуда.

- Будь я один, - сказал мне Кай, - я бы предпочел дождаться чуда и

посмеяться над всеми лавинами; но у меня не хватает на это смелости, когда

тебе суждено разделить со мною опасности. Мы уедем завтра.

- Да, придется, - заметила я. - Но куда мы направимся? Меня сразу

узнают, обнаружат и препроводят насильно к родителям.

- Существует множество способов ускользнуть от людей и законов, -

отозвался Кай с улыбкой. - Найдется какой-нибудь и на нашу долю. Не

беспокойся, весь мир к нашим услугам.

- А с чего мы начнем? - спросила я, тоже пытаясь улыбнуться.

- Пока еще не знаю, - сказал он, - ну, да не в этом суть. Мы будем

вместе; да разве где-нибудь мы можем быть несчастными?

- Увы! - откликнулась я. - Будем ли мы когда-либо так счастливы, как

были здесь?

- Так ты хочешь остаться? - спросил Кай.

- Нет, - ответила я, - здесь мы больше не будем счастливы: перед лицом

опасности мы бы постоянно тревожились друг за друга.

Мы сделали все нужные приготовления к отъезду; Ганс целый день расчищал

тропинку, по которой мы должны были тронуться в путь. Ночью со мною

произошел странный случай, о котором не раз с тех пор мне бывало страшно и

подумать.

Во сне мне стало холодно, и я проснулась. Я не нашла Кая подле себя,

он исчез; место его успело остыть, а дверь в комнату осталась

полуоткрытой, и сквозь нее врывался ледяной ветер. Я выждала несколько

минут, но Кай не возвращался. Я удивилась и, встав с постели, поспешно

оделась. Я подождала еще, не решаясь выйти и опасаясь поддаться

каким-нибудь детским страхам. Он так и не приходил. Мною овладел

непобедимый ужас, и я вышла полуодетая на пятнадцатиградусный мороз. Я

боялась, как бы Кай снова не отправился на помощь несчастным,

заблудившимся в снегах, как то случилось несколько ночей назад, и решила

поискать его и пойти за ним. Я окликнула Ганса и его жену, но они так

крепко спали, что меня не услышали. Тогда, снедаемая тревогой, я

устремилась к краю площадки, огражденной палисадом, тянувшимся вокруг

нашего домика, и на некотором расстоянии различила на снегу серебристую

полоску слабого света. Я как будто узнала фонарь, который Кай брал с

собою, отправляясь на свои великодушные поиски. Я побежала в ту сторону со

всей быстротой, какую допускал снег, в котором я вязла по колено. Я

пыталась позвать Кая, но стучала зубами от холода, а ветер, дувший мне в

лицо, заглушал мой голос. Наконец я добралась до места, где горел свет, и

я отчетливо увидела Кая. Он стоял неподвижно там, где я его заметила

вначале, и держал в руках заступ. Я подошла ближе, на снегу моих шагов не

было слышно. И вот я очутилась почти рядом с Каем, но так, что он этого

не заметил. Свеча горела в жестяном цилиндрическом фонаре, и свет от нее

падал сквозь узкую щель, обращенную не ко мне, а к Каю.

И тут я увидела, что он расчистил снег и вкапывается в землю заступом,

стоя по колено в только что вырытой им яме.

Это странное занятие в столь поздний час и на таком морозе внушило мне

какой-то непонятный, нелепый страх. Кай, казалось, необычайно торопился.

Время от времени он беспокойно озирался. Согнувшись, я притаилась за

выступом скалы, ибо меня напугало выражение его лица. Я подумала, что если

бы он застал меня здесь, то убил бы тут же, на месте. Мне пришли на ум

самые фантастические, самые невероятные рассказы, которые я когда-либо

читала, все диковинные догадки, которые я строила по поводу его тайны; я

решила, что он выкопал труп, и едва не лишилась чувств. Я несколько

успокоилась, заметив, что Кай продолжает копать землю; вскоре он вытащил

зарытый в яме сундук. Он внимательно оглядел его и проверил, не сломан ли

замок; затем он поднял сундук на поверхность и стал забрасывать яму землею

и снегом, не слишком заботясь о том, чтобы как-то скрыть следы своей

работы.

Видя, что он вот-вот возьмет сундук и пойдет с ним в шале, я

испугалась, как бы он не обнаружил, что я из безрассудного любопытства

подглядываю за ним, и бросилась бежать со всех ног. Дома я поспешно

швырнула в угол свою мокрую одежду и снова улеглась, решив притвориться к

его возвращению крепко спящей; но мне с лихвой хватило времени оправиться

от волнения, ибо Кай не появлялся еще в течение получаса.

Я терялась в догадках по поводу этого таинственного сундука, зарытого

под горой, должно быть, с самого нашего приезда и предназначенного, как

видно, сопровождать нас повсюду, подобно спасительному талисману или

орудию смерти. Денег, казалось мне, там находиться не могло, ибо, хотя

сундук был и громоздким, Кай поднимал его без всякого труда, одной

рукою. Быть может, там лежали бумаги, от которых зависела вся его участь.

Больше всего меня поражало, что я где-то видела уже этот сундук, но я

никак не могла припомнить, при каких обстоятельствах. На этот раз и форма

его и цвет врезались мне в память, словно в силу какой-то роковой

неизбежности. Всю ночь он стоял у меня перед глазами, и во сне мне

пригрезилось, что из него появляется множество диковинных предметов: то

карты с нарисованными на них странными фигурами, то окровавленные кинжалы;

потом цветы, плюмажи, драгоценности; и наконец - скелеты, ядовитые змеи,

цепи и позорные железные ошейники.

Я, разумеется, не стала расспрашивать Кая и не навела его на мысль о

моем открытии. Он часто говаривал, что в тот день, когда я проникну в его

тайну, между нами будет все кончено; и хотя он на коленях благодарил меня

за то, что я ему слепо поверила, он нередко давал понять, что малейшее

любопытство с моей стороны было бы для него невыносимо. На следующий день

мы тронулись в путь на мулах, а в ближайшем городе сели в почтовый

дилижанс, отправлявшийся в соседний город.

Там мы остановились в одном из тех таинственных домов, которые,

казалось, были к услугам Кая в любой стране. На этот раз дом был

мрачный, ветхий и словно затерянный в пустынном квартале города. Кай

сказал мне, что здесь живет один из его друзей, который нынче в отъезде;

он просил меня не слишком сетовать на то, что придется здесь пробыть

день-другой; что, по важным причинам, ему нельзя сразу же показываться в

городе, но что самое позднее через сутки он предоставит мне приличное

жилище и у меня не будет поводов жаловаться на пребывание в его родном

городе.

Не успели мы позавтракать в сырой и холодной комнате, как на пороге ее

появился плохо одетый человек неприятной внешности, с болезненным цветом

лица, который заявил, что пришел по вызову Кая.

- Да, да, дорогой Ингвар, - откликнулся Кай, поспешно вставая ему

навстречу, - добро пожаловать. Пройдемте в соседнюю комнату, чтобы не

докучать хозяйке дома деловыми разговорами.

Час спустя Кай зашел проститься со мною; он, казалось, был

взволнован, но доволен, словно только что одержал важную победу.

- Я расстаюсь с тобою на несколько часов, - сказал он. - Я хочу

приготовить тебе новое пристанище. Завтра мы будем уже там ночевать.

VIII

Кай отсутствовал весь день. На следующее утро он вышел из дому

спозаранку. Он, казалось, был целиком погружен в свои дела, но при этом

находился в самом веселом настроении, в каком я когда-либо его видела. Это

придало мне бодрости при мысли, что здесь придется проскучать еще часов

двенадцать, и рассеяло мрачное впечатление, навеянное на меня этим

молчаливым и холодным домом. После полудня, чтобы немного развлечься, я

решила пройтись по его комнатам. Дом был очень стар; внимание мое

привлекли остатки обветшалой мебели, рваные обои и несколько картин,

наполовину изъеденных крысами. Но один предмет, представлявший в моих

глазах особый интерес, навел меня на иные размышления. Войдя в ту комнату,

где ночевал Кай, я увидела на полу злополучный сундук; он был открыт и

совершенно пуст. С души моей свалилась огромная тяжесть. Неведомый дракон,

запертый в этом сундуке, стало быть, улетел. Итак, страшная участь,

которую он, казалось, олицетворял, не тяготела более над нами!

" Полно! - подумала я, улыбнувшись. - Ящик Пандоры опустел; надежда не

оставляет меня".

Собираясь уже уходить, я случайно наступила на клочок ваты, забытый на

полу, посреди комнаты, где валялись обрывки скомканной шелковой бумаги. Я

почувствовала под ногой нечто жесткое и машинально подняла этот комок.

Сквозь легкую обертку мои пальцы нащупали все тот же твердый предмет; сняв

с него вату, я обнаружила, что это булавка в крупных бриллиантах, и узнала

в ней одну из тех, которые принадлежали моему отцу; на последнем бале этой

булавкой был заколот на плече мой шарф. Этот случай поразил меня

настолько, что теперь я уже не думала ни о сундуке, ни о тайне Кая. Я

ощутила лишь смутную тревогу по поводу драгоценностей, которые я захватила

с собою в ночь моего бегства и о которых я давно уже не беспокоилась,

полагая, что Кай тотчас же отправил их обратно. Опасение, что по

небрежности он этого не сделал, было для меня невыносимо. И, когда Кай

вернулся, я прежде всего задала ему простодушный вопрос: " Друг мой, ты не

забыл отослать обратно бриллианты моего отца после нашего отъезда? ".

Кай бросил на меня странный взгляд. Он как будто хотел проникнуть в

самые потаенные глубины моей души.

- Почему же ты мне не отвечаешь? Что такого удивительного в моем

вопросе?

- А с какой стати, собственно, ты мне его задаешь? - спросил он

спокойно.

- Дело в том, - отвечала я, - что сегодня, от нечего делать, я зашла к

тебе в спальню, и вот что я нашла там на полу. И тогда я испугалась, что,

может быть, в суматохе наших переездов, в поспешности нашего бегства, ты

позабыл отослать и другие драгоценности. А я тебя об этом толком-то и не

спрашивала: у меня просто голова шла кругом.

С этими словами я протянула ему булавку. Говорила я так естественно и

была столь далека от того, чтобы подозревать его, что Кай это

почувствовал; взяв булавку, он заявил с величайшим хладнокровием:

- Черт возьми! Просто не понимаю, как это случилось. Где ты ее нашла? А

ты уверена, что она принадлежит твоему отцу и что ее не обронили те, кто

жил в этом доме до нас?

- О, - возразила я, - взгляни: возле пробы стоит едва заметное клеймо,

это клеймо отца. В лупу ты увидишь его вензель.

- Отлично, - заметил он. - Должно быть, эта булавка застряла в одном из

наших дорожных сундуков, и я ее уронил, вытряхивая какие-нибудь вещи нынче

утром. По счастью, это единственная драгоценность, которую мы по

оплошности захватили с собой; все остальные были переданы надежному

человеку и направлены в адрес ХХХ, который, наверно, вручил их в

целости твоей семье. Не думаю, что эта булавка стоит того, чтобы ее

возвращать; это могло бы причинить твоей матушке лишнее огорчение из-за

каких-то ничтожных денег.

- Она все же стоит по меньшей мере десять тысяч франков, - возразила я.

- Так сохрани эту булавку до той поры, когда тебе представится случай

отослать ее домой. Ну, ты готова? Вещи уже уложены? Твой дом с нетерпением ждет тебя. Ужин сейчас будет подан.

Через полчаса мы остановились у дверей великолепного палаццо. Лестницы

были устланы малиновым сукном. Вдоль перил из белого мрамора стояли

апельсиновые деревья в цвету - тогда как за окнами была зима - и изящные

статуи, которые будто склонялись над нами в знак приветствия. Привратник и

четверо слуг в ливреях пришли, чтобы помочь нам выйти из гондолы. Кай

взял из рук одного из них факел и, приподняв его, дал мне прочесть на

карнизе перистиля надпись, выгравированную серебряными буквами на

бледно-голубом фоне.

- О мой друг! - воскликнула я. - Итак, ты нас не обманул? Ты богат и

знатен, и я вхожу в твой дом!

Я прошлась по этому палаццо, радуясь как ребенок. Это был один из самых

прекрасных дворцов в городе. Мебель и обивка стен, отличавшиеся

поразительной свежестью, были сделаны по старинным образцам; поэтому

роспись потолков и древняя архитектура полностью гармонировали с новым

убранством. Наша роскошь - роскошь буржуа и жителей севера - столь жалка,

столь громоздка, столь груба, что я не имела ни малейшего представления о

подобном изяществе. Я пробегала по огромным галереям, словно по волшебному

замку; все предметы выглядели как-то непривычно, отличались какими-то

незнакомыми очертаниями; я задавала себе вопрос, не снится ли мне все это,

на самом ли деле я хозяйка и повелительница всех этих чудес. В этом

феодальном великолепии для меня заключалось некое неведомое дотоле

обаяние. Я никогда не понимала, в чем, собственно, радость или

преимущество тех, кто принадлежит к знати. В этих стенах,

украшенных воинскими доспехами и геральдическими щитами, под этими

потолками с изображе