Глава IV

УСТНЫЕ ЛЕТОПИСИ ЯКУТОВ

(К вопросу об историческом значении их героического эпоса)

I

Если численность всех туземных народов Сибири в на­стоящее время определяется, приблизительно, в 750 тысяч человек обоего пола, то якуты составляют почти одну треть этого числа. Эта четверть миллиона якутов живет весьма разбросанно на огромном пространстве в три миллиона с лишним кв. километров. Их основное скотоводческое ядро, как известно, занимает среднюю часть бассейна Лены с её правыми и левыми притоками. Значительная группа таких же скотоводов встречается в бассейнах рек Яны, Индигирки и Колымы. Весь север Якутской республики и значительная часть Туруханского края также имеют якутское население, занимающееся оленеводством, охотой и рыболовством. При этих условиях вряд ли можно оспаривать то положение, что, рассматривая якутский народ из прекрасного далека и не конкретизируя наших знаний о нем, нельзя понять и его ис­торического прошлого. Совершенно очевидно, что только из знания и понимания якутской современности, могла бы ро­диться правильная историческая теория о якутской древно­сти.

Прежние историки, с трудами которых мы ознакомились в предыдущих главах, обычно не замечают ни значительной численности якутов и ни возможного разнообразия их по экономическому быту, культурному развитию и историческо­му прошлому. Свои научные рассуждения по этногенезу яку­тов и их древних переселениях они ведут так, как если бы речь шла о происхождении и передвижениях одного малень­кого рода, состоящего из нескольких десятков семей. Если мы хотим добиться более лучших результатов, то было бы необходимо исправить в первую же очередь этот недостаток прежнего методического подхода к объекту нашего научного интереса. Следовательно, нужно оперировать не суммарным и отвлеченным понятием о якутах вообще, а конкретно-ис­торическими представлениями обо всех крупных отделах данного народа во всей совокупности его бытовых признакob, как общих для всех, так и различных по отделам, окру­гам и районам.

Правда, старые исследователи, в основу своих историче­ских изысканий о происхождении якутов кладут такой куль­турный признак, который является общим для всего племе­ни и, пожалуй, самым характерным для него, а именно язык. И, действительно, якутский язык, несмотря на чрезвычайную разбросанность расселения его носителей и трудность их вза­имного общения, являет картину поразительной однородно­сти как в отношении словаря, так и в своих грамматических законах. Мелкие различия в языке якутского населения раз­ных областей, округов и даже улусов, конечно, существуют, но они столь несущественны, что их можно игнорировать, особенно когда делаются сопоставления с другими турецки­ми или монгольскими наречиями.

При изучении родства народов и их этнического состава метод сравнения языков по их лексике и грамматической структуре бесспорно имеет первостепенное значение. В отно­шении сторонников минусинского и урянхайского происхож­дения якутов мы уже отмечали их основной недостаток, а именно, игнорирование ими выводов сравнительно турецкого языкознания. Но, однако, при решении целого ряда вопросов, например, какие отделы якутского народа в далеком про­шлом были в составе турецких, монгольских или иных пле­менных групп и где проходят фактические грани разных эт­нических примесей у современных якутов, как складывались их исторические взаимоотношения друг с другом, какова бы­ла классовая структура древнего якутского общества и проч., проч.— ни грамматические особенности якутского языка, ни его лексический состав, ни явления семантического срод­ства отдельных слов и никакие другие достижения сравни­тельного языкознания ощутительной пользы принести не мо­гут. Кроме того, как мы убедились раньше на примере столк­новения двух знаменитых языковедов, академиков Бётлингка и Радлова, по вопросу определения исторического возраста якутского языка, лингвистические явления, очевидно, по сво­ей природе не особенно ясны и вразумительны, ибо они с одинаковой убедительностью могут говорить за и против од­ного и того же положения. Следовательно, не нужно пере­оценивать значения лингвистического метода при решении Весьма сложных и многообразных вопросов давно прошедшей истории. Знания лингвистов могут принести большую пользу историкам, но отсюда отнюдь ещё не следует, что в пределах одного языкознания могут быть разрешены все исторические проблемы.

В настоящее время при разрешении многих вопросов по древней истории большим успехом и популярностью пользуется вещественный архив самой древности, различные ар­хеологические памятники прошлого. Но, к сожалению, в отношении якутской древности этот род научных источников давно прошедшей истории почти отсутствует. Археологиче­ские памятники в качестве исторических доказательств только тогда имеют решающее значение, когда они накоп­лены в большом количестве. А единичные памятники и случайные находки способны только вводить исследователей в серьезные ошибки и заблуждения. И при изучении якутской древности археология может, конечно, иметь большое значение, но для этого необходимо выждать определенный срок вегетационного накопления этого рода памятников. Изу­чение исторического прошлого якутов, само собой разумеет­ся, не может быть приостановлено по той причине, что соот­ветствующие отделы археологической науки находятся ещё в младенческом состоянии.

Показаниями кое-каких археологических памятников мы имеем в виду воспользоваться, но они имеют отношение к вопросам, которые входят в программу второго тома наших очерков.

При изучении этнического состава народа, исторических смешений разных племен и их переселений пользуются большим весом данные антропологии. В отношении вопросов древней якутской истории с антропологией дело обстоит так же мало благополучно, как и с археологией. Якутский народ в целом, по крайней мере в отношении его главных отделов, антропологически, конечно, не изучен. По своей методиче­ской структуре антропология сродни статистике в том смыс­ле, что она орудует массовыми числами или типовыми показателями. Если не производились планомерные антропомет­рические измерения и нет сравнительного материала по всем важнейшим отделам народа, вместе с тем падает и научное значение тех отрывочных материалов, которые случайно выдергивались там или тут. Мало того, антропометрические данные могли бы принести пользу, если бы они охватывали целый ряд родственных или соседних народов, в отношения которых имеется серьезное подозрение в перемешанности их прошлых исторических судеб. Но такого счастливого со­четания, как общее правило, почти не бывает. Использование антропологических данных теоретически было бы желательно с некоторыми оговорками, но практически это теперь почти не осуществимо.

Мы не можем не остановиться на одном богатейшем на­учном источнике по древней истории якутов, на который в дореволюционное время не обращалось должного внимания и без использования которого нечего и гадать об историче­ских судьбах якутского народа. Это героические сказания якутов, сохранившиеся до наших дней в устах народа почти в полной неприкосновенности. На этом вопросе стоит сосре­доточить и заострить наше внимание, об историческом зна­чении этого источника стоит серьезно подумать.

Якутский народ не богат материальный культурой, по сравнению с оседло-земледельческими народами не на высо­ком уровне стоят у него и разные роды пластического ис­кусства, почти отсутствует музыка, но зато каждого иссле­дователя, хорошо знающего якутский язык, не может не по­разить исключительный дар якутов в области словесного творчества и обилие его памятников.

Грандиозные богатырские поэмы, или былины якутов «олонгхо» — все ещё ждут своих собирателей и исследовате­лей. Не менее богатую религиозную поэзию, мистерии их, так называемых, белых шаманов (айыы ойуна) на 99% нуж­но признать погибшей для науки, ибо, когда явилась возмож­ность записывать якутские тексты, якуты уже перешли к христианству и совершенно забросили весь цикл своих древ­них религиозных обрядов. Сохранившиеся до наших дней мистерии якутских черных шаманов (абаасы ойуна), лека­рей, колдунов, представляют из себя лишь нижний, подваль­ный этаж народной религии, который отнюдь не может ха­рактеризовать официальную религию скотоводческого наро­да. Вне этих двух крупных разделов художественного фоль­клора у якутов мы находим прозаический, повествовательный фольклор, мифы и легенды светского и религиозного харак­тера, по содержанию не уступающие первым двум разделам.

Нет надобности доказывать, что народный фольклор яку­тов, как и у всякого другого народа, должен отражать глубо­кую древность и в своих сохранившихся образцах воспроиз­водить идеологию каких-то давно прошедших культурно-ис­торических эпох.

Спрашивается теперь, можно ли признать научными разные попытки отыскания ближайших родственников якутского народа помимо сравнительного изучения его богатейшего ху­дожественного и повествовательного фольклора? Если все виды фольклора рассматривать, как непосредственный продукт общественной жизни людей, как словесное отражение их материального и общественного бытия, то эти застывшие формы древнего сознания якутов нельзя не рассматривать как важнейший источник их прошлой истории. Всякий на­родный миф и предание, как известно, из всего состава над­строечных идеологических явлений, отличаются удивитель­ным консерватизмом. Они без всяких существенных измене­ний могут переживать века и тысячелетия. Это явление, по- видимому, объясняется тем обстоятельством, что миф и пре­дание принадлежат к области религиозных явлений, ибо они находятся в тесной связи с культом предков. По этому пово­ду мы можем сослаться на известное мнение Фридриха Эн­гельса:

«Мы видим, стало быть, что, раз возникнув, религия все­гда сохраняет известный запас представлений, унаследован­ных от прежних времен, так как во всех вообще областях идеологии предание является великой консервативной си­лой». (Людвиг Фейербах).

Из всех видов фольклора в качестве научного источника по древней истории якутов на первом месте нужно поставить не художественный, а повествовательный прозаический фоль­клор, под которым мы разумеем героический эпос.

Рассказы о старине обычно сохраняются в форме повест­вований о деяниях тех или других излюбленных народных героев. У якутов до недавнего времени нельзя было найти ни одного улуса или наслега, которые не имели бы своего цикла сказаний о героях или не повторяли бы с разными вариантными изменениями общеплеменные циклы. Правда, с постепенным разрушением старинного экономического бы­та якутов, с переходом их к хлебопашеству, с развитием от ­хожих промыслов и торговли ещё в эпоху царизма древний героический эпос местами стал забываться и подвергаться частичному перерождению. После Октябрьского переворота, в связи с социалистической реорганизацией всего хозяйства и быта, полное вымирание всех пережитков древнего якутско­го феодального строя является вопросом лишь нескольких лет. Оно точно отсчитано немногими годами и месяцами жизни тех глубоких старцев, которые вступили в революци­онные годы с окрепшим и устойчивым сознанием и мировоз­зрением.

Но имеют ли какую-либо научную ценность устные ска­зания якутов о деяниях своих героев, можно ли принять последних за исторические личности, а их деяния за реаль­ные события?

Мы не рискуем давать общие и абстрактные ответы на во­прос о реализме героического эпоса вообще. Но в отношении якутов мы располагаем такими данными, которые, если и не позволяют давать без всяких оговорок положительные ответы на поставленные выше вопросы, то, во всяком случае, сильно колеблют привычный скепсис буржуазных историков в отно­шении народных сказаний, как к собранию всякого рода вымыслов и нелепицы.

Во-первых, мы можем напомнить здесь общепризнанную историческую гипотезу о южном происхождении якутов и их переселении на север вниз по р. Лене, которая, как мы знаем, была подсказана устными сказаниями самих якутов. При­помним и происхождение маленькой группы шорохинских «якутов» около г. Туруханска, которые долго сбивали с толку ученых людей, подсказывая совершенно фантастическую гипотезу переселения древних якутов через Енисей и Ниж. Тунгуску. Легендарное воспоминание вилюйских якутов о предках этих шорохинцев разве не вводит историческую нау­ку в её нормальное русло? Напомним и якутскую легенду о тунгусском герое, который, будучи обижаем сыном якутского царя Тыгына, пригрозил привести людей с выдающимися носа­ми и глубоко сидящими глазами[187]. Вряд ли кто из историков, знакомившихся с писаными документами эпохи завоевания русскими казаками бассейна Лены, решился бы отрицать, что этот мифологический образ якутского народа, родившийся, несомненно, в эту эпоху, целиком основан на общеизвестных исторических фактах. Не только при завоевании якутов, но и бурят, тунгусы обычно служили «вожами» казачьих отря­дов. Не приходится также сомневаться и в том, что тунгусы легко переходили на сторону русских по той простой причи­не, что раньше они были обижаемы и бурятами, и якутами.

Очевидно, что легендарная традиция якутов складывалась среди верхов народа, которые умели разбираться в историче ских фактах и давать им житейски верное истолкование.

Ввиду большого принципиального значения вопроса об исторической ценности устных преданий якутов, мы позво­лим себе остановиться ещё на одной фактической иллюстрации их реализма. Этот случай для нас самих был неожиданным и далеко превысил те надежды, которые мы возлагали на якутский героический эпос.

В сентябре 1932 г. мы записали с уст якута Борогонского улуса Григория Бурцева одно интересное предание о крова­вой распре, которая разгорелась между двумя якутскими родами, из которых один принадлежал к Борогонскому улусу, а другой — к Мегинскому. Подлинный текст этого предания в дословном переводе прилагается к нашим очеркам (cм. прил. II). Для большей ясности мы вкратце переложим здесь его содержание.

В Легойском наслеге Борогонского улуса в древности, но когда русские уже установили свои ясачные оклады, жил один храбрый и сильный муж, по имени Солук-Боотур (2-я часть имени нарицательное слово и значит богатырь). Однажды он на соболином промысле повстречался с другим витязем из соседнего Мегинского улуса Мельжехсинского наслега Джэллик-Боотуром, который тоже охотился на зем­лях Борогонского улуса. Витязи заспорили из-за одного со­боля и схватились. Солук-Б. одолел и, повалив противника на землю, поранил ему лицо. Затем прогнал его с наказом не забираться на чужую территорию.

Летом того же года легойцы снарядили в город человека с соболиным ясаком и в качестве охраны при нем отправили упомянутого Солук-Б — ра. Легойцы, уплатив ясак, перепра­вились на правый берег Лены в урочище Джаарбанг (Ярмонская пристань) и тронулись в путь. Но, к несчастью, Со­лук-Б. забыл на берегу свою пальму и вспомнил об этом, уже отъехав значительное расстояние. Ярмонская пристань расположена как раз на землях того Мельжехсинского на­слега, из которого происходил побитый Солуком Джэллик-Б. На беду в этот же день мельжехсинцы на пригорке Туруйалаах, около трактовой дороги, справляли свой празд­ник освящения кумыса — «ысыах». Солук-Б. решил возвра­титься на берег за пальмой, несмотря на предостережение своего товарища, который говорил:

— «Неужели из-за одной пальмы ты хочешь идти к целой стае волков, имея с ними счеты?».

И, действительно, когда он проезжал обратно мимо ве­селящихся мельжехсинцев, его враг, Джэллик-Б., с оружием в руках, сев на оседланного коня, погнался за ним. Под Солук-Б — ом была кобылица, которая начала сдавать в беге. Он несколько раз крикнул, чтобы преследователь добром прекратил свою погоню, но, однако, напрасно. Тогда Солук-Б., обернувшись, на скаку выстрелил из лука и убил пре­следователя наповал.

Дальше в предании рассказывается о вмешательстве рус­ских властей, которые по жалобе одного мельжехсинца, не­коего Ойуусут-уус (якут, прозвище, значит — узорщик- кузнец, наверное, серебряник), начали расследование об убийстве. Установили виновность Солук-Б — ра, но стороны кончили дело миром с тем условием, что легойцы уплачивают потерпевшей стороне имущественное возмещение за причи­ненное в количестве 100 голов конного скота и ещё двух че­ловек. 80 голов скота уплатили при заключении мира, а уплату остальных 20-ти голов отсрочили до будущего года под ответственность или поручительство одного легойца, по имени Тёрёлёй-Ойун (Т.-шаман). Однако, последний, добив­шись дальнейшей отсрочки долга из года в год под разными предлогами, в конце концов отказался платить и даже вы­ругал упомянутого выше главаря мельжехсинцев — Ойуусут- Уус.

Последний, в одну поездку Тёрёлёя в город для уплаты ясака, подстерег его с тремя товарищами на обратном пути и, застрелив из лука, отрубил ему голову.

Предание кончается чудесными сценами: окровавленная голова шамана, взмахивая волосами, как крыльями, летит на родину, а через три года после убийства шамана над урасой Ойуусут-Уус пронесся страшный ураган и с тех пор по­следний исчез, как будто в воду канул. Люди среди шума ветра слышали лишь его жалобную мольбу: «О, дядя, постой, погоди!». Убитый шаман будто бы приходился ему дядей по матери.

Этот рассказ мы приняли за произвольный художествен­ный вымысел, в основе которого, весьма возможно, лежало смутное воспоминание о какой-то эпохе длительной вражды между Борогонским и Мегинским улусами. Перенесение этой вражды к началу русской истории мы были склонны объяс­нять простым анахронизмом, свойственным вообще устным сказаниям. Но, однако, наши теоретические прогнозы, принижаю­щие историческое значение якутских преданий, неожиданно для нас потерпели крушение. Это случилось так:

Летом 1933 г. нам пришлось знакомиться в Якутском центральном архиве с разными выписками из исторических актов, хранящихся в Сибирском приказе и относящихся к концу XVII столетия. Эти выписки были сделаны после ре­волюции по поручению научных органов Якутреспублики. Здесь мы наткнулись на одно дело, восходившее до царя Фе­дора Алексеевича в 1690 г. по жалобе князца Борогонского улуса Чюкачка Капчикова на мегинского якута Чюгуна Бо­доева о расторжении их мировой челобитной. В связи с этой жалобой из Якутской воеводской канцелярии были представ­лены копии всех документов, относящихся к длинной исто­рии этой тяжбы, начавшейся за 18 лет до того убийством одним борогонским якутом якута Мегинского улуса.

Читая эти документы 250-тилетней давности, мы плохо верили своим глазам. Пред нами лежало точное описание того самого события, о котором повествуется в приведенном выше сказании якутов Борогонского улуса. Но, однако, ве­рить мы обязаны, ибо неопровержимые факты — пред нами налицо. Вопрос о ценности и важности якутских народных сказаний, как исторических источников, настолько велик, что будет отнюдь не лишним привести здесь все параллель­ные места из упомянутого архивного дела второй половины XVII стол., возникшего всего-навсего через 40 лет после первого появления русских казаков в центр Якутского края.

1 докум.) «В 170 г. (1672 г.) воеводе Ивану Голенищеву- Кутузову подал челобитную... Мегинской волости якут Чюгунко Бодоев...

«что Борогонской волости якут Солук Чюгунов, ехал-де он Солук мимо их юрт Чюгунковых и Куреяковых. И тот де Солук убил брата ево родного Куреяка Бодоева до смерти».

(Дальше сообщается, что, на основе этой челобитной, послан атаман Артемий Петриловский с 10-ю казаками и «велено того убойцу Солучка привезти в город». Солук пой­ман и приведен).

«И тот убоец Солук в приказной избе перед стольником и воеводой Голенищевым расспрашивая и в допросе сказал: «Приезжал он Солучко за янщиками в проводниках за соболиною казною и поехал назад домой. И за ним де Солучком погнался Мегинской волости якут Куреячко Бодоев на лошади да он Чюгунко да 4 человека пеших, а имян де их не ведает, и убить де ево Солучка хотели. И он де Солучкo от него Куреяка на своей лошади бежал и боронясь от себя хотел под ним Куреяком подстрелить лошадь, чтоб ево Солучка тот Куреяк нагнав не убил, и на побеге ево Солукова лошадь под ним сподкнулась, и ево Куреячко ненарочно застрелил».

(«Убойца пытан и огнем сжен, но говорил те же речи, что и в допросе сказал»).

«И на деле помета стольника и воеводы Ив. Гол.-Кутузова: освободить ево Солучка ис тюрьмы, потому что он Солучка с пыток и огня не винился и сказал, что убил ево Куреячка от себя боронясь и написать ясак за убийтого 11 соболей» (242 лист).

2 докум.)» «И в прошлом во 173 году Чюгунка Бодоев да Солучка Чюгунов подали мировую челобитную, что они в том деле помирились, и он Солучка дал в головщину ему Чюгунку сына своего Сюнсюка да дочерь Чечогоя да девку, да 15 лошадей, да 15 кобыл бережных да 20 быков, да 10 коров стельных да ему ж платить за убитого Куреяка ве­ликого государя ясаку по 11 соболей на год со 170 году по 188 год».

«И на той челобитной помета стол. и воев. Ивана Голе­нищева -Кутузова: записать мир и челобитье».

(«И против той мировой челобитной у него Солучка он Чюгунко сына и дочерь и девку и всякого скота взял и веле­но госуд. ясак он

Солучка платил по 186 год») (л. д. 243).

3 докум.) «И в прошлом во 172 г. по челобитью Борогонской волости якута князца Торонея Логуева и с очной ставки по якуте по Чюгунка Бодоева взята поручная запись, что ему Чюгунку Торонея Логуева и родников его никого не убить. А держал по нем Чюгунке поруку городовой толмач Козма Габышев да сын его Другашка».

4 докум.) «И во 180 (1682 г.) августа 1 день извещал словесно Одейской волости якут Тюмучко Сергуев: сего де числа поехали он да Борогонской волости князец Тюронейко Логуев домой в юрты; и Торонея Логуева на дороге убил до смерти Мегинской волости якут Чюгунко Бодоев да пле­мянник ево Кусоганко Куреяков.......

«И того ж числа тот убитый Торней Логуев досматривал, и на убитом якуте Торонее Логуеве рана копейная в правому боку под пазухой, да рана де копейная выше пупа в брюхе, да рана стрельная в левом боку».

5 докум.) «И в прошлом во 181 году декабря в 5 день убойца Чюгунка Бодоева брат ево родной Чюмучка Бодоеп объявил в приказной избе, и тот Чюгунко расспрашивая, а в распросе сказал:

«Виноват де он Чюгунко пред великим государем, что он убил того Торонея с племянником своим с Kycoганком Куреяковым за недоплатную головщину и за ясак, что по договору родник их Солучко Чюгунов ясаку и головщины не платит» (л. д. 245).

Содержание остальных документов для нас неважно. Из дела видно, что распря ещё продолжалась. Сыновья убитого Торонея с отрядом в 200 человек два раза приходили в «куяках» и «в копья» войной к мегинским Чюгунковым, при­кололи коней и кобыл и угнали с собой много всякого скота, и насиловали женщин, и увели людей. Потом опять заключи­ли мировую. Эту-то последнюю мировую оспаривает племян­ник убитого князца Торонея Логуева, князец Борогонской вол, Чюкачка Капчиков в своей челобитной на имя царя Федора Алексеевича, ссылаясь на то, что она была дана под угрозой воеводы Андрея Барнешлева.

Не может быть никакого сомнения в том, что устное ска­зание якутов Борогонского улуса о Солук-Боотуре и писан­ные исторические акты 2-ой половины XVII ст. повествуют об одних и тех же событиях, наглядно иллюстрируя собою достоинства и недостатки того и другого способа сохранения воспоминаний о древности. По преданию имя главного героя Солук-Боотур и письменные источники воспроизводят то же самое имя с фамильным прозвищем «Чюгунов», который, весьма возможно, возник в связи с русскими обычаями. По крайней мере, относительно другого героя Чюгунко Бодоева, соответствующего Ойуусут-Уус борогонских легенд, мы име­ем основание утверждать, что первая часть имени «Чюгун­ко», по-видимому, воспроизводит название его рода («ага- ууса»), ибо в 1-м Мельжехсинском наслеге, где по легенде совершились смертоубийства, имеется и теперь один род под названием «Чугуун», в офиц. докум. «Чугуновский»[188].

Письменное наименование второго потерпевшего героя, борогонского князца Торонея или Тюронейко и по фабуле рас­сказа и по звуковому составу вполне соответствует легендар­ному имени «Тёрёлёй» с дополнительным якутским прозви­щем «ойун» по профессии (шаман) носителя имени. В пись­менном акте якутское имя бесспорно искажено ввиду отсут­ствия в русском алфавите буквы, соответствующей якутскому мягкому гласному «ё». Что дело обстояло именно так, дока­зывается сбиванием писца, который пишет то «Тороней», то «Тюроней», в последнем случае как бы догадываясь о мяг­кой природе якутского гласного «ё». В этом имени последний согласный звук «л» русское ухо превратило в «н». Во всяком случае, якуты Борогонского улуса имена своих собственных героев сохранили в точности, ввиду чего мы вправе героев устного сказания объявить историческими личностями. Сле­довательно, и сюжет легенды в данном случае основан на ре­альных исторических событиях.

Историка не может не поразить точность легендарной памяти якутского народа. О событиях, совершившихся два с половиной века тому назад, легенда повествует с таким реа­лизмом и с такими мельчайшими подробностями, как если бы они произошли два-три года тому назад на глазах живого свидетеля. Само собой разумеется, нет никаких оснований для обобщения отмеченных особенностей легендарного мы­шления якутов, обусловленных, по-видимому, совершенно своеобразными условиями существования якутского народа и их исторически сложившимся характером. Ещё князь Костров, опираясь на какие-то источники, обращал внимание на памятливость якутов:

«Якут рассказывает друзьям и детям историю своей жиз­ни, не упуская ни малейшей подробности, с такой ясностью и точностью, что кажется, будто все рассказываемые проис­шествия совершились на днях»[189].

Историк, имея перед собой одни писаные акты, по поводу описанных смертоубийств, наткнулся бы на целый ряд про­белов. В них не определяется место, где совершилось первое и второе убийство, остается совершенно неизвестным причи­на вражды убитого Куреячко (это, вероятно, якутское имя «Кюрээйэх») к Солуку Чюгунову, почему он ни с того ни с се го погнался за ним на лошади, не определяются с достаточ­ной точностью и личности, ибо Борогонский и Мегинский волости или улусы очень обширны и имеют почти по два десят­ка наслегов разных наименований. На все эти вопросы устное сказание дает более точные ответы, оживляя и конкретизи­руя те исторические события, о которых письменные доку­менты сохранили в значительной мере лишь их общий остов. Мы узнаем житейские мелочи, которые послужили поводом или завязкой довольно серьезной трагедии, а также и её от­даленную причину. Установление русской ясачной повинно­сти должно было очень высоко поднять ценность и значение соболиных ухожий и породить среди якутов такие недоразу­мения, о которых раньше они могли и не знать. Не забудь Солук Чюгунов на берегу пальмы, не произошло бы и погони за ним Куреяка, не случись в это время кумысного праздни­ка, собравшего толпу мельжехсинцев на высокий пригорок Туруйалаах под открытым небом, Куреяк мог бы и не заме­тить своего проезжающего врага и т. д.

Из предания мы узнаем также, что убитый борогонский князец был шаманом, а его «убойца» Чюгунко Бодоев кузнецом-серебряником и что они были в родстве друг с другом. Так как речь идет о шамане-князе, представителе господст­вующего класса, он не мог быть шаманом-колдуном. Очевид­но, здесь мы имеем дело со жрецом древней якутской рели­гии, т. н. «айыы ойуна» или белым шаманом.

Во всяком случае ни один историк не может утверждать, что в данном случае для познания конкретного историческо­го события вполне достаточны одни писаные документы и что устное предание якутов не принесет ему никакой пользы. Самое ценное преимущество писаных документов заключает­ся, главным образом, в том, что они со времени принятия разработанного календаря, точно датируют исторические со­бытия (хотя могут быть, конечно, документы и без дат), то­гда как предание дает только приблизительные указания на время.

На данном конкретном примере мы получаем живую и яркую иллюстрацию по вопросу о доказательной силе устных воспоминаний или преданий якутского народа до какой ис­торической дали хватает его устная коллективная память. Получаем точный масштаб: события, имевшие место в самом начале русской эпохи, якуты в своем коллективном и преем­ственном сознании способны воспроизвести с поразительной точностью, которая не уступает точности писаных докумен­тов, а в тех случаях, где составители последних были очень слабо ориентированы о внутренней жизни якутского народа, устные предания последнего свидетельствуют гораздо точнее и вернее. Письменное свидетельство всегда составляется людьми и, конечно, оно не может дать нам больше того, что знали эти люди. На письменных документах лежит печать ограниченности людей известной эпохи. И нет никакого основания их идеализировать по сравнению с устными пре­даниями якутов.

Подходя с той же критической оценкой к якутским ле­гендам, на данном конкретном примере мы опять-таки по­лучаем красноречивое указание на их ахиллесову пяту. Это — стремление украшать предание разного рода мифоло­гическими завитушками или чудесами, вытекающими из религиозного мировоззрения народа. Письменные документы удостоверили нам, что голова шамана Тёрёлёя Логуева при осмотре его трупа была на месте и отнюдь не собиралась уле­тать на родину. Точно так же документы удостоверили, что кузнец-серебряник Чюгунко Бодоев совсем не был похищен мстительным шаманским духом и жил долго после совершен­ного им убийства. Само собой разумеется, что эти реалисти­ческие коррективы в сюжеты якутских легенд можно вно­сить и без документальных подсказов. Для этого достаточно быть знакомым с древней религией якутов. В данном случае религиозное воображение якутов разыгралось, конечно, по­тому, что в событии принимал участие князь-священнослужитель, который пользовался почитанием не только при жиз­ни, но с ещё большей силой после своей смерти.

Мы приходим к выводу, что при пользовании, как науч­ным источником, легендами якутов не представляло бы боль­шого труда разделение в их материале зерен исторических от мифологических примесей. Мы не будем останавливаться здесь на методах критического изучения и истолкования ле­гендарного материала, ибо эти вопросы лучше решать на отдельных конкретных примерах, нежели путем отвлеченного умствования.

Из всего изложенного вытекает необходимость привлече­ния якутских устных сказаний в качестве одного из важней­ших и незаменимых источников исторической науки. Как нельзя приступать к разработке истории культурных народов, обладающих издавна своей письменностью, не проделав пред варительную работу по сбору всех имеющихся писаных ис­точников и установлению их точных списков или текстов, точно также и историк якутского народа обязан начать свою работу со сбора всего сохранившегося материала по леген­дарной истории якутов, иначе говоря, всех устных памятни­ков их героического эпоса.

Эта предварительная работа над источниками древней истории якутов, пожалуй, будет много посложнее и труднее, чем работа над писаными источниками. Если у народов куль­турных их исторические летописи или другие документиро­ванные памятники сохраняются во многих параллельных списках, обнаруживающих разные степени сохранности и разночтения одних и тех же мест, ввиду чего требуется кро­потливое изучение каждого списка в отдельности, их сравни­тельное сопоставление, дополнение одного другим и т. д., то и устные памятники древней истории якутов предстоят пред исследователем в величайшем многообразии — разнообраз­ных «списков» или точнее «сказов». Этих устных сказов о древности якутского народа, рассуждая теоретически, долж­но быть столько, сколько разумных голов, живущих в своей родной и естественной обстановке. В этом самом моменте и заключается большая трудность работы над источниками легендарной истории бесписьменных народов. Показание каждого якута, конечно, не может сойти за народное преда­ние. Из старых якутоведов, например, Серошевский все рас­сказы и суждения якутов о старине принимал за научный ис­точник и клал их в основу своих теоретических выводов. Как поднадзорный политический ссыльный, он не пользовался правом свободного разъезда по якутским улусам и наслегам, но зато в пунктах своего поселения он имел возможность вести беседы на разные темы о прошлой жизни якутов со своими случайными соседями. Обычно эти беседы у Серошевского выливались в форму простого диалога, им ставится вопрос, дальше следует ответ. При этом для нас остаются совершенно неизвестными ни имена, ни возраст, ни общест­венное положение и ни точная административная приписка этих «знатоков» якутской древности. Один (случайный) «якут сообщил мне» то-то, и делу конец.

Ясно, конечно, что подобный метод собирания «научных источников» о прошлой истории якутов никуда не годится. Пользуясь этим методом, можно доказывать и защищать лю­бое положение. Мнение и суждение каждого случайного яку та, хотя бы он и был соседом Серошевского или кого друго­го, не может рассматриваться, как элемент народной леген­ды, предания и как обнаружение исторического самосозна­ния якутской массы.

Практикуется и другой, диаметрально противоположный изложенному, метод установления устного источника всяких знаний о якутской древности. Выбирается самый известный и хорошо грамотный якут или русский человек, долго про­живший среди якутов или в близком соприкосновении с ни­ми, и тоже подвергается инквизиционному допросу по пунк­там ученой программы на разные темы о давно прошедшей жизни якутов. И этот избранный мудрец на все вопросы дает готовые ответы, облекая в форму положительного знания свои предположения и догадки, основанные на отрывочных фактах из области народного фольклора или ходячих в той или другой среде суеверных суждениях о якутской древно­сти. Если исследователь имеет дело с более или менее сведу­щим мудрецом, то последний может сообщить остов сюжета наиболее популярных легендарных сказаний якутов со свои­ми собственными комментариями, которые, как общее пра­вило, не выделяются из состава народной легенды. Такой ха­рактер носят, например, рассказы грамотного якута Баягантайского улуса П. Е. Готовцева о якутской старине, опубли­кованные в переводе на русский язык Э. К. Пекарским под заглавием «Из преданий о жизни якутов до встречи их с рус­скими»[190].

Готовцев в своем рассказе излагает не один определен­ный вариант народных преданий, услышанный им в известном районе с уст такого-то лица, носителя народной старины, а свое собственное суммарное представление о происхожде­нии и прошлой жизни якутов, хотя и подчерпнутое из преда­ний, но обработанное им самим в одно связное повествова­ние. Готовцев — не сказитель народной легенды, а первобыт­ный историограф, пользующийся неведомо какими источни­ками. В его рассказе мы находим, например, гипотезу о про­исхождении племенного названия якутов «саха» от имени шаманского духа «сах», а также и этнического якутского термина «нууча» — русский, якобы, от первого русского слова «лучше-лучче», услышанного якутами от пришельцев. По тому же методу автор производит и термин «якут» от якут­ской фразы «джэ-куот», что значит — ну, беги. Он рассужда­ет о том, какова была вера древних якутов, какие интересные обычаи у них бытовали и т. д. Так как Готовцев — человек бывалый и встречавшийся с людьми разных улусов, то и эле­менты народных преданий, использованные им, нельзя при­урочить к определенному улусу или наслегу.

В лице Готовцева мы имеем дело не со знатоком народ­ной легенды, а её истолкователем, это тип слагающегося сре­ди якутов примитивного историка- литератора. Правда, что явление общечеловеческое, именно, так писались первые ис­торические труды у всех культурных народов. Но тем не ме­нее нельзя не придти к выводу, что Готовцевы фальсифици­руют народную легенду, внося в них элементы отсебятины и своей досужей мудрости. Трудами их можно пользоваться только в случаях крайней необходимости, когда нельзя про­браться к народному первоисточнику.

Несмотря на обилие фактического материала, точно та­кой же характер литературной обработки народных сказаний якутов носят и труды довольно популярного якутоведа про­шлого века В. Л. Приклонского[191], который при изложении древней истории якутов положил в основу своих рассуждений записку другого неизвестного якутского «Готовцева», имени которого автор, по каким-то своим соображениям, не захотел открыть. Но нам случайно удалось установить, что Приклонский использовал докладную записку образованного якута Борогонского улуса И. С. Говорова, поданную им генерал- губернатору Восточной Сибири графу Игнатьеву, во время приезда его в Якутск в 1886 г.[192].

И. С. Говоров записал один вариант легенды об Омогое и Эллэе, правда, без указания на источник. Но собранными нами материалами устанавливается, что Говоров в своей записке отразил легенду, бытующую в его родном Борогонском улусе. С такой документацией запись Говорова нужно признать одной из лучших из числа опубликованных в ста­рой этнографической литературе как по богатству подробно стей, так и по точности воспроизведения народного ориги­нала. Не в пример Готовцеву, Говоров показал себя прекрасным фольклористом. Но, однако, это случайное исключение отнюдь не оправдывает, конечно, самый метод суммарного ознакомления с преданиями якутов через ряд неведомых посредников.

И тот и другой метод собирания материалов по легендар­ной истории якутов должен быть забракован, как явно не­научный и фальсифицирующий устные народные источники.

Каждого встречного и поперечного якута нельзя прини­мать за знатока народных легенд и за хранителя устных ле­тописей. Тем более не все то, что может выболтать, сочинить ad hoc каждый якут не есть народная легенда. Точно так же не могут сойти за легендистов и те единичные мудрецы-грамотеи, которые, усвоив писательскую замашку из культурной среды, выступают в роли историков народа.

Легендой или преданием нужно назвать такой связный рассказ о старинных временах, который имеет определенный круг распространения и бытует в изустной памяти народа во многих редакциях, расходящихся в мелочах, но повторяю­щих один устойчивый сюжет о судьбах тех или других из­любленных героев. Очень часто вокруг одного и того же геро­ического имени группируется несколько сюжетов, или от­дельных рассказов. Тогда мы имеем дело с целым легендар­ным циклом, фрагменты которого приходится собирать по кусочкам с уст разных сказителей.

Прозанимавшись в течение многих лет собиранием мате­риалов по героическому эпосу якутов, нам пришлось удосто­вериться, что в якутской среде знание легендарной хроники о прошлом и умелая передача её присущи очень немногим лицам, выступающим в роли как бы присяжных летописцев того или другого района. Обычно это очень толковые старцы, пользующиеся в окружающей среде большим уважением и обнаруживающие свои специальные познания лишь в обста­новке умной беседы. Во всяком случае, за всяко просто и в любой момент нельзя вызвать их на откровенные разговоры. В якутской среде значительно проще и легче найти сказителя длинной художественной былины «олонгхо», чем прослушать рассказы хороших легендистов.

Чтобы использовать те или другие записанные легенды в качестве научных источников, прежде всего, нужно удосто­вериться в том, что это есть именно легендарный сказ наро да, имеющий как бы свое объективное бытие в сознании массы голов. В этом обстоятельстве можно удостовериться только при наличии целого ряда параллельных записей, сделанных в разных местах. Вариантные записи не только удосто­веряют легендарность и народность данного рассказа, но и дают возможность установить все его характерные составные элементы: что в них постоянно и устойчиво и что явилось в результате индивидуального творчества или интерпретации отдельных рассказчиков. Во-вторых, историк должен знать пределы распространения данной легенды или целого цикла подобных сказаний. Следовательно, кроме вариантных записей на территории бытования легенды нужно вести и систе­матические расспросы на ту же тему по всем другим важнейшим отделам народа. Среди якутов констатируются ле­гендарные циклы, пользующиеся почти повсеместным рас­пространением, есть циклы, обнимающие несколько улусов, есть улусного масштаба и ещё меньшего обхвата, бытуют, наконец, и легенды мелких родов. В процессе истолкования того или другого легендарного цикла и раскрытия его истори­ческого смысла радиус его распространения не может не иг­рать самой существенной роли.

Мало того, для историка не менее важно в отношении циклов широкого обхвата установить их первичные очаги, иначе говоря, те пункты или группы людей, с которыми дан­ный цикл имеет самые ближайшие связи и откуда он начал заражать соседние группы.

Из всего изложенного вытекает, что подготовительная работа историка по собиранию необходимых источников нау­ки, материала по легендарной истории якутов, представляет из себя большой и сложный труд. Он должен, по сути дела, завершиться составлением особой карты бытующих среди разных отделов якутского народа легендарных циклов, сю­жетов и имен с точными указаниями пределов их распро­странения, центральных очагов и их периферии. Только тогда мы будем иметь ясную картину исторического самосознания народа, ранний удельный вес разных его отделов, их древние взаимные отношения, господствующее положение одних и подчиненное других; только тогда прояснятся пути истори­ческого распространения якутского народа по занятой им территории, последовательность заселения тех или других естественных областей и районов и т. д. Установление господствующих в героическом эпосе всего племени или в его отдельных частях мифологических сюжетов, мотивов и имен даст возможность при помощи широкого сравнительного изучения и анализа уяснить этническое и историко-культур­ное родство якутского народа в целом или его подразделений с другими известными народами древности.

К сожалению, за истекший период развития этнографи­ческих знаний о якутах, изложенная выше подготовительная работа по собиранию, систематизации и установлению тек­стов, бытующих среди них, легендарных циклов совершенно отсутствовала. Исследователи обратили свое внимание лишь на один цикл сказаний об Омогое и Эллэе, легендарных пра­родителях якутов. Но в предыдущих главах мы с достаточной подробностью ознакомились с образцами их фольклорных трудов. Авторы около ста лет возились с этой легендой и все-таки не сумели добраться до народного первоисточника. Если и делались более или менее подробные записи по исто­рическому фольклору якутов, то они редко когда документи­руются по месту и личности сказителей, как общее правило, всегда преподносятся в обработанном и искаженном виде. Обычно даются свободные пересказы при помощи плохих переводчиков или с уст знатоков якутского быта и нравов, в каковой роли выступали представители русского духовен­ства, чины полиции, купцы и, сравнительно реже, якутские мудрецы типа Готовцева. В результате получается не народ­ная легенда, а её отдаленная тень, на которую нельзя ссылаться, как на надежный научный источник. Старые бы­тописатели очень долго не могли выработать понятие о том, что якуты разных округов, районов и улусов могут сильно разниться друг от друга по своим обычаям, нравам, верова­нию и легендарному самосознанию. Вместо конкретного представления о якутах разных округов и районов в этногра­фических трудах выступает отвлеченный образ «якута» вооб­ще. Даже и этот образ обычно стилизуется под понятие воображаемого «дикаря», чтобы потрафить великорусскому самосознанию своих читателей.

Вот почему автор этих строк, до приступа к разработке древней истории якутов, вынужден был потратить больше деся­ти лет на собирание материалов по их историческому фолькло­ру, стараясь охватить все важнейшие отделы народа. Но мы не жалеем ни потерянное время, ни свои труды и ни разные невзгоды, перенесенные нами, ибо только собранные мате­риалы по героическому эпосу позволили нам разглядеть ос новные контуры древней истории якутского народа и получить ответы по целому ряду таких вопросов, которые раньше казались нам почти неразрешимыми. Необходимо отметить здесь исключительно важное значение исторического фольклора якутов в деле прояснения их социальной организации в дорусскую эпоху. Богатство якутского героического эпоса, его классовая направленность дают историку первые ориен­тировочные данные о том, что социально-экономическая ор­ганизация их имеет свои исторические корни в ранних ста­диях скотоводческого феодализма, свойственного централь­но-азиатским кочевникам. В связи с этим устанавливается интернациональное значение якутского исторического фоль­клора, ибо номады степной Азии, после разрушения империи чингизидов перешли в принципиально новую стадию своего существования, которую можно характеризовать, как эпоху азиатского средневековья и духовного порабощения номадов оседлыми государствами. Если говорить о кочевой Монголии с её типичным пастушеским бытом, то она давно лишилась своей политической самостоятельности, утратила свою перво­бытную религию, фактически потеряла и свое княжеское со­словие, переродившееся в китайских мандаринов. Она обза­велась и своими городами, в которых сосредоточены все дела политического и общественного управления. Эти города од­новременно являются и торгово-распределительными центра­ми, при посредстве которых отсталое пастушеское население Монголии вовлекается в общую сеть капиталистических от­ношений, господствующих в Китае и в соседней России. Ма­ло того, в степях Монголии возникли многочисленные ламайские монастыри, представляющие оседлые поселения, в ко­торых сосредоточена вся духовная и религиозная жизнь на­рода. Вряд ли на всем земном шаре можно найти другую страну, в которой монастыри и монахи занимали бы такое исключительное положение, как в степной Монголии. В этом отношении Монголия, несомненно, перещеголяла средневеко­вую Европу. Достаточно сослаться на тот красноречивый факт, что численность монашеского сословия в Монголии в последнее время равнялась 44, 6% всего мужского населе­ния страны[193].

Под влиянием этих новых факторов кочующие монголы совершенно утратили героический эпос своих древних пред­ков и то, что они сохранили в своей памяти, нельзя характе­ризовать иначе, как жалкие остатки былого величия и грустные лоскутья знамен воинственных монголов.

Этот самый степной эпос мы находим у современных якутов. Вопрос о близком родстве якутского и древнемонгольского героического эпоса — очень обширная тема и ею мы сможем заняться лишь во втором томе наших очерков.

Собранные нами материалы по историческому фольклору якутов вошли в состав трех сборников, в которых мы даем наши записи, сделанные первоначально по-якутски, в перево­де на русский язык:

VIII. «Эллэйада». (Материалы по легендарной истории и мифологии якутов).

IX. «Дополнение к Эллэйаде». (Героические сказания якутов Амгино-Ленского плоскогорья).

X. «Оленекская хосунная эпопея». (Героические сказания северных якутов- оленеводов).

В первых двух сборниках содержатся памятники героического эпоса основного ядра якутов-скотоводов, а в третьем — легенды северных якутов, которые населяют северо-восточный угол Якутской республики, занимаясь оленеводством, охотой и рыболовством.

По богатству и разнообразию своего содержания героический эпос скотоводов стоит несравненно выше эпоса северных якутов, но, для понимания ранних стадий якутской истории в пределах северо-восточной Сибири, нельзя обойтись без исторического фольклора якутов оленеводов. И в том и в другом красною нитью проходит история древних якутских переселений с юга на север. Легенды оленеводов и скотоводов легко распознаются по особой композиции легендарного материала и по тому содержанию, которое и те и другие вкладывают в понятие «героя» своей прошлой истории. У северных якутов герой — только отличный воин, который не находится ни в какой родственной связи с окружающей массой, тогда как все герои якутов-скотоводов выступают ещё в роли патриархов или отцов многочисленного потомства. Патриархи по степени популярности своего имени и по количеству размножившегося потомства отличаются друг от друга как бы по рангам: есть общеплеменные отцы, есть отцы крупных отделов народа, состоящих из нескольких поздних улусов или наслегов, отцы улусов, одноименных аймаков и мелких родов. В тесной связи с идеей патриархов народа находится и другая характерная особенность эпоса скотоводов, которая заключается в родословиях или генеалогических схемах про­исхождения всего якутского племени и его разных отделов от одной начальной семьи.

Легенды якутов-скотоводов по своему содержанию и ха­рактеру генеалогических систем в свою очередь могут быть подразделены на два самостоятельных цикла: 1) цикл легенд якутов быв. Якутского округа и 2) цикл вилюйских якутов. Причем якутянский цикл известен и пользуется популярностью также и в пределах Вилюйского округа, тогда как вилюйский цикл строго локален и якутянам почти не известен. Основное ядро героического эпоса якутян составляет цикл сказаний об общеплеменных патриархах — Омогое и Эллэе, из которых последний представляется ещё и культурным ге­роем, учителем всяких искусств, ремесел и обрядов богопочитания. В местном вилюйском цикле, взамен образа обще­племенного отца, выступает праматерь народа тоже с за­метными следами былой её учительской миссии.

В легендах якутян огромной популярностью пользуется образ Тыгына, начальника и повелителя всех якутов, поги­бающего в неравной борьбе с русскими завоевателями. При­чем легко обнаруживается, что генеалогическая схема про­исхождения всего якутского племени от одной начальной па­ры, по отцовской линии от Эллэя, а по материнской — от Омогоя, первоначально была ни чем иным, как родословием этого царя якутов, Тыгына. Среди вилюйских якутов образ Тыгына пользуется не меньшей популярностью. Для них Тыгын — не только повелитель якутского народа, но и их по­стоянный гонитель: это от его притеснений и вечных войн предки вилюйских якутов бежали в пределы своей современ­ной родины. Легенды о Тыгыне известны всем якутам как скотоводам, так и оленеводам.

Легенда об общеплеменных патриархах, Омогое и Эллэе, совершенно неизвестна якутам-оленеводам, а из скотоводов якутам Верхоянского и Колымского округов. Таким образом, самым популярным героем исторических сказаний якутов является царь Тыгын. Самостоятельные циклы вилюйчан и якутян увязаны друг с другом лишь при посредстве образа отца Тыгына: праматерь вилюйских якутов представляется женой наложницей или рабыней отца Тыгына. Иными сло­вами, якуты Якутского и Вилюйского округов, по их мифо логической концепции, находятся в таком же соотношении друг с другом, как древние евреи и арабы по библейским сказаниям.

Легенды якутов Верхоянского округа по своей структуре приближаются к вилюйским, но стоят несколько ниже, ибо у них нет идеи ни общеплеменного отца и ни общего патри­арха всех верхоянцев. Таковы же были, по-видимому, и мест­ные легенды двух северных улусов Вилюйского округа, быв. улусов Верхневилюйского и Средневилюйского, но они позже были затоплены общеякутскими сказаниями об Эллэе, Омогое и Тыгыне, пришедшими из Якутского округа. Якуты быв. Олекминского округа, рано перейдя к земледельческому бы­ту, по-видимому, совершенно утратили свой самобытный ге­роический эпос и повторяют обрывки тех сказаний, которые просачиваются к ним из Якутского округа благодаря ожив­ленным торговым связям с последним, а отчасти и при по­средстве натурализировавшихся в их среде единичных яку­тян.

Из сравнительного обзора героических сказаний якутов совершенно отчетливо выступает командующее положение и полная культурная гегемония над всеми якутами населения Якутского округа. Идея общеплеменного предка попала к вилюйчанам благодаря большой примеси у них многих родов из Якутского округа, переселившихся на Вилюй в разные исторические эпохи. Эти переселения должны были занести на Вилюй не только голую идею общеплеменного начальника Тыгына, но и политическую покорность пред ним. Господст­вующее среди якутоведов царского периода общее мнение о том, что легендарное сознание якутской массы о существо­вании в дорусскую эпоху своего племенного царя и начальни­ка является плодом её досужей фантазии и позднейшего измышления, приходится рассматривать не только как ре­зультат слабой изученности исторического фольклора яку­тов, но и как проявление политической мысли старого вели­кодержавного общества, направленной к умалению дорусской культуры покоренного народа. Однако, общий голос всего якутского народа о наличии у него своего верховного князя и обычной для пастушеских народов Азии формы упрощен­ной государственности, конечно, нельзя выбросить за борт исторической науки без серьезной аргументации.

Что представляет из себя кровное родство и братство всех якутов, проицированные при посредстве искусственной лестницы их древних патриархов, являющихся, якобы, чле­нами одной размножившейся семьи, как не идеологическое отражение единой системы феодального управления, покоя­щегося на принципе раздела всего якутского народа на круп­ные и мелкие уделы, находящиеся под управлением целой сети родни одной царствующей тыгынской династии? Позже, при детальном изучении генеалогических сказаний якутов мы убедимся, что идею патриарха нужно понимать не наивно реалистически, по образцу понятий и представлений самого темного якутского народа, а как яркое выражение полити­ческой идеи, в основе которой лежит притязание на власть верхушек якутской феодальной аристократии. Все степные турецкие племена воображали себя размножившимся потом­ством своего древнего знаменитого царя-завоевателя, леген­дарного Огуз-Хана (бык-царь), который, якобы, имел шесть сыновей и по четыре внука от каждого из них. Вот эти то 24 огузовых внука и признавались праотцами 24-х турецких племен, какие только существуют на свете. Ещё в 1920 г. в своих первых докладах в научных обществах г. Иркутска на тему «Происхождение якутов» пишущий эти строки обосно­вал следующий тезис:

«Якутская легенда об Омогое и Эллэе является вариантом общетурецкой легенды об Огуз-Хане, а также легенды уйгу­ров об избрании ими двух царей»[194].

Та же политическая идея — представления целого народа как потомства древних царей, только в более спутанных и ту­манных очертаниях, господствовала и в героическом эпосе древних монголов в эпоху Чингис-Хана и его сыновей, о ко­тором мы упоминали выше. Основное ядро героического эпо­са якутов-скотоводов, которое мы озаглавили «Эллэйада», интересно в том отношении, что в нем мы обнаруживаем в развернутом, живом и натуральном виде генеалогические сказания и мифы древнейших турецких и монгольских пле­мен Центральной Азии, тогда как в писаных научных источ­никах современной ориенталистики этот фольклорный мате­риал сохранился в жалких обрывках. Вот почему «Эллэйада», сохранившаяся в памяти культурно-отсталого якутского на­рода в дебрях северо-восточной Сибири, имеет громадную научную ценность, как памятник интернационального герои­ческого эпоса номадов древней Азии.

Не входя здесь в детальный разбор содержания якутского героического эпоса, каковую задачу мы будем ставить в со­ответствующих частях и главах наших очерков, мы попыта­емся наметить лишь общие контуры постепенного развития древней истории якутов, намечающиеся по легендарному историческому самосознанию всей якутской массы как оно отразилось в собранных нами памятниках его героического эпоса. С ответом на этот вопрос, само собой разумеется, на­ходится в тесной связи и общий план нашего самостоятель­ного исторического исследования.

Существование совершенно самостоятельного и своеоб­разного героического эпоса у северных якутов-оленеводов, с одной стороны, замечательно разработанного и однородно­го на всем громадном пространстве расселения их по Край­нему Северу, а с другой — содержащего в себе очень много архаических мифологических мотивов, убеждает нас в том, что группа северных якутов не историческое новообразование порусской эпохи, как склонны были думать прежние якутоведы, а очень древний спутник якутского народа, сопровож­дающий его, весьма возможно, с исторической колыбели. Легенды якутов-оленеводов вращаются вокруг одного излюб­ленного и доминирующего сюжета, который можно характе­ризовать как рассказ о неожиданном нападении одной мало­численной, но зато тесно спаянной, группы оленеводов и охотников на другую более многочисленную, но очень слабо вооруженную. Первая группа всегда одерживает победу, уби­вает вождя противников, овладевает его оленями и подчи­ненным народом. При этом характерно то, что на стороне по­бедителей всегда бывает кузнец, ковач железного вооруже­ния: иногда он фигурирует как родич нападающей группы, если же он стоит вне их, то всегда представляется их добро­желателем и союзником.

Такое содержание героических сказаний северных якутов, в связи с их авангардным положением при движении с юга на север, заставило нас заподозрить в них самых ранних пере­селенцев из состава современного якутского народа, занесших в бассейн Лены как звуки его речи, так и некоторые элемен­ты свойственной ему культуры. Но это рабочая гипотеза, под­сказанная героическим эпосом, должна быть проверена под­робным изучением современного состояния якутов-оленево дов — их экономического быта, обычаев и нравов, языка религиозных воззрений, этнического состава и т. д. Рассмот­рению этих вопросов посвящается вторая часть наших очер­ков под заглавием «Северные якуты-оленеводы».

Знакомясь с героическим эпосом скотоводов, мы обна­руживаем большое расхождение в историческом самосозна­нии якутов Вилюйского и Якутского округов, из которых первые образуют довольно мощную группу в 80 тысяч душ, а последние—около 140 тысяч душ. Вилюйчане, со времен их древних героев, мыслят себя полускотоводческим, полупромысловым народом, который постоянно находился в подчи­нении у якутян. Последних вилюйчане привыкли олицетво­рять в образе их Тыгына или его отца. Праматерь вилюйчан представляется рабыней у отца Тыгына, а её сыновья служат батраками и пастухами у самого Тыгына. Будучи не в силах выносить гнет, оскорбления и побои от Тыгына или его зятей, вилюйские герои, по совету своей матери, по­кидают родные места и бегут на Вилюй, который в легендах именуется «безграничной далью». Бегут тайком, ибо Тыгын добровольно не отпускает их. Узнав о побеге, Тыгын пресле­дует вилюйских героев с войском, но безуспешно. Позже он примиряется с этим фактом и даже одаривает вилюйских героев скотом, ибо их собственный погиб во время бегства. На новых местах вилюйские герои застают оленеводческий народ, избивают его, а частью обращают в бегство. Более поздние вилюйские герои выступают в роли поставщиков до­рогой пушнины для богатеев из среды якутян. Свою леген­дарную праматерь вилюйчане всегда представляют себе не якуткой, а тунгуской или какой-то иноплеменницей.

Такое отчетливое историческое самосознание вилюйских якутов заставляет нас признать в них иноплеменную примесь к якутам, по преимуществу, тунгусского происхождения, ко­торая была объякучена в течение длительного исторического процесса общения с якутами и подчиненного у них положе­ния. Если гнет якутского народа вилюйчане олицетворяют в лице их Тыгына, то значит, якутское племя с очень давних времен имело единую политическую организацию и своих официальных представителей. Следовательно, Тыгын — не эфемерная личность, выступившая на сцену лишь в эпоху рус­ского нашествия, а конкретный символ определенной формы общественной организации. Он должен отвечать за многих Тыгынов, занимающих одно и то же положение в социальной организации древних якутов. Устная историческая традиция тем и отличается от писаной, что она не может расчленить длящееся историческое явление на его составные элементы, ибо у ней нет и не может быть хронологической перспективы.

Общий смысл героического эпоса вилюйских якутов ясно свидетельствует о том, что они — из числа якутов-скотоводов раньше переселились в бассейн Лены и в первую очередь колонизовали территорию Вилюйского округа, вытеснив от­туда якутов-оленеводов.

Но все изложенное представляет лишь рабочие гипотезы, которые должны быть доказаны подробным анализом всех элементов якутского героического эпоса, экономического бы­та, материальной и духовной культуры, топографических и физико-географических условий всего бассейна Лены, а так­же и Прибайкалья. Разработке этих вопросов, связанных с эпохой переселения на Лену вилюйских якутов, посвящается третья часть наших очерков под заглавием «Вилюйские якуты».

Этими тремя частями мы заканчиваем наше исследование о древнейших судьбах меньшей половины якутского народа, которая по своему первоначальному этническому происхож­дению не принадлежала к туркам. Мы знаем о существовании в якутском языке двух этнических терминов «саха» и «ураангхай», которые как бы одновременно покрывают общее понятие «якуты — якутский народ». Господствующее среди якутоведов царского периода мнение, что один из них — старый, а другой — новый, мы отвергаем как ошибочное. Де­ло не в старине одного и новизне другого, а в двухсоставности современного якутского народа и в постепенном слиянии двух этнических элементов в однородную массу. Если дело обстояло так, то легко и просто объясняется появление в их языке двух этнических терминов, из которых один, а именно, название слабейшей и поглощенной группы, должен был вый­ти в тираж за исчезновением своего объекта. Само собой разумеется, что этот, выбывший из строя термин, в современ­ном якутском языке должен производить впечатление чего-то ветхого и устарелого. В нем мы узнаем старинное этническое самоназвание основного ядра вилюйских якутов и якутов- оленеводов. И это есть термин «ураангхай». Поэтому первый том наших очерков мы мыслим как основные наметки по древней истории якутов-ураангхайцев.

Благодаря раннему переселению якутов-ураангхайцев на север, исторические судьбы якутского народа в целом сложились совершенно своеобразно. Он оторвался от общетурецкой массы и своим обособленным историческим бытием в пределах северо-восточной Сибири задает ученым людям головоломную научную загадку. Как мы убедились в предыдущих главах, историки и языковеды почти целых два столетия би­лись над разрешением этой загадки, но, однако, «исторический воз» и ныне там, где покинули его первые серьезные историки. Правильное разрешение якутской проблемы, по нашему мнению, заключается в нетурецком этническом происхождении якутов-ураангхайцев и в раннем загибе их древней истории на север. Без своих ураангхайских примесей якуты не были бы якутами. И вот почему необходимо при­знать, что история ураангхайского отдела якутского народа важнее, чем история самих турок — саха.

II

Вопросы социально-экономической организации древнего якутского общества нельзя не признать самыми трудными и сложными из числа различных тем, подлежащих нашему изучению. Во всяком случае, с места в карьер было бы не­целесообразно приниматься за их разрешение. Мы считаем необходимым поставить эти вопросы в заключительных гла­вах наших очерков, когда прояснится общий исторический горизонт о далеком прошлом якутского народа. Иными сло­вами, в программу нашего первого тома эти вопросы не вой­дут. Но в порядке предварительной проработки этой обшир­ной темы мы считаем возможным высказать несколько заме­чаний по затронутому выше вопросу о якутском царе Тыгыне, ибо при отсутствии этого «пугала» не только для якутоведов старого закала, но, по-видимому, и для всей якутской массы было бы не легко понять её древние переселения до «края земли», как повествуется в преданиях вилюйских яку­тов.

Прежде всего, каждого историка, который стал бы поль­зоваться показаниями якутского героического эпоса, как на­учным источником, не может не смущать то обстоятельство, что этот пресловутый якутский царь выступает всего только в единственном числе. В. Л. Приклонский был прав, назвав его «бессмертным героем якутского эпоса». Его возраст в момент нашествия русских некоторые сказители определяют в 300 лет:

«Тыгын одряхлел, ему исполнилось триста лет. Как рас­сказывают, его садили на особое возвышенное ложе («арангас оронгнго»). Все приезжие из дальних краев входили к нему, кладя поклоны на его колени, выходили также с по­клонами; словом, обращались с ним как с божеством («тангара курдук»)». (Эллэйада. § 71).

Так повествует о Тыгыне один из лучших легендистов Западно-Кангаласского улуса старик 71 года Михаил Неустроев, принадлежащий к составу родовой вотчины самого Тыгына. Но можно ли удивляться долголетию якутского Тыгына, когда мы знаем по русским былинам тоже бес­смертного героя «Владимира — красное солнышко», который в единственном числе отвечает за всех великих князей Киев­ской Руси? Конкретная история знает многих великих кня­зей «стольного града» Киева, а исторический фольклор наро­да — только одного из них. Очевидно, сама техника устного восприятия исторических событий такова, что всякое для­щееся социальное явление во всех своих частях самому себе равное, в народной памяти должно быть унифицировано.

Выше мы ознакомились с поразительным реализмом об­разов якутского героического эпоса. Мы знаем также и за­ключение авторитетных лингвистов-туркологов о знач