Серебряный полтинник

«Венчается раба Божия Татьяна рабу Божьему Анатолию» - голос свя­щенника был так просторен, что мог заполнить все мироздание, но, омыв строгие росписи на арочных сводах храма, он скатывался обратно, так воз­вращается, отступившая вспять волна, неся в себе уже новую силу океана. В этой неизбывной размеренности вечного прибоя, сейчас, казалось, рождает­ся новая жизнь и трепещущие огоньки свечей, подобны звездам, затаившим свет дыхания в преддверии чуда.

Анатолий вспоминал свою первую встречу с Татьяной. Не обстоятель­ства неожиданного знакомства, а именно первую, неслучайную, встречу. Это было полгода назад. Весной.

В то время он особенно остро ощущал бесцельность и ненужность своей жизни. Его существование представлялось ему абсолютно пустым, слабо освещенным коридором. Две, веющих холодом стены, пол потолок, и он идет и идет, вот уже скоро тридцать лет... Куда? Зачем? И сколько еще оста­лось этой тоскливой размеренности шагов?

А может, хватит? Да, - он принужден идти. Да, - он не может вырваться из этих стен. Но он волен прекратить движение. Остановиться в любой момент. От этих мыслей не было страшно - безразлично: что так, что этак, все равно. Но где-то в глубине теплилось, такое же непреодолимое, как опостылевший коридор: «не волен». Он раздражался: «Бог! Грех! А это истязание не грех? За что? Я не украл, не убил. Смотрел на чужую жену? Смотрел! Но только -смотрел. И Ты же не дал мне моей... А теперь говоришь: «Не волен!»? Ответь мне. Ты слышишь?». Не слышит... Анатолий старался быть справедливым. В доме нет даже иконы. К кому же он взывает? В потолок? Надо идти к Нему. Анатолий не был верующим. Но по рассказам матери знал, что еще в раннем детстве бабушка, не спрашивая родителей, окрестила его в сельском приходе. И теперь он не чувствовал себя свободным. Он должен или получить после­дний ответ, или... И тогда уже...

Церковь была окутана темной до густоты синевой весеннего воздуха. Внутри осторожно мерцали лампадки, ярко таяли свечи. Он стоял у иконы, глаза - в глаза: «Я больше так не могу. Научи, - как. Или я ухожу. Я волен пред Тобой. Ты ничего не дал мне».

Он понимал, что сразу ничего услышать невозможно. Нужно время.

«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любонача-лия и празднословия не даждь ми». - Священник и все, стоящие в церкви опустились на колени.

Анатолий знал, что во время молитвы верующие встают на колени, мо­лятся стоя на коленях. Но то, что и священник преклоняет колени перед ал­тарем, оказалось для него неожиданным. Было в этом, что-то захватываю­щее дух. И ему стало жгуче стыдно, что он остался стоять. Вспыхнуло жела­ние стать частью этого поклонения, раствориться в нем.

«Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему».

И все вдруг опять поникли в земном поклоне. Анатолий не успел среаги­ровать, остался стоять. «Только бы еще раз. Если еще раз я успею...».

«Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

И он успел. Одновременно со всеми утвердился коленями на полу и при­жался лбом к холодному узору мраморного пола.

Он остался на службе. Уже не в ожидании ответа. Он даже забыл, зачем пришел. Ему вдруг стало спокойно и хорошо здесь.

В стороне от иконостаса стояли несколько человек. С одним из них бесе­довал священник, остальные словно ждали. «Наверное, исповедь, -догадал­ся Анатолий, - какого ответа я жду? Надо подойти, рассказать все». Но на исповедь он решился лишь перед самой Пасхой. А в этот вечер купил в цер­ковном киоске маленький крестик и тоненькую книжечку «Желающему впер­вые исповедоваться и причаститься».

Чувство которое он испытал после исповеди было доселе неведомо ему. Он даже не мог обозначить его словами. Счастье? Радость? Легкость? По­кой? Как бы все это вместе, но и что-то еще. Что он не умел назвать. Он возвращался домой по освещенной фонарями улице, но в его походке не было тяжести движения, он шел так, как идет вечер, время, жизнь.

Тоска и отчаянье стихли в нем. Стихли, когда, оказавшись на самом краю, каким-то чудом воззвал он к неверуемому Богу... И, словно в природе рас­терзанной бурей, в душе наступила тишина. И даже ветерок сомнения не веет над этим выстраданным покоем. Великая Тишина. И странно, что мир вокруг все тот же: машины, говор редких прохожих, мигание светофоров. Он видит его, осязает, но он вне его. Идет и боится неосторожным движением, нарушить свое состояние. Оно не зависит от шагов! Он прислушивается к себе - все тот же покой. Это чувство настолько неведомо, что он не знает, как сохранить его. И каждую минуту - боится потерять. Нет ни обиды, ни пустоты. Ровный свет тишины - рассветный, утренний, весенний. И так же свежо на душе, изошедшей слезами, как после дождя, в распахнутом к небу поле.

Хотелось с кем-то поделиться, рассказать, то, что он пережил. Мелькнула мысль. Он одернул себя: «Что за глупость звонить совершенно незнакомому человеку». И повернул к почте. И знал, что обязательно позвонит. Он никог­да не решился бы на это. Но в этот вечер! Все - возможно.

Еще в самом начале зимы он ездил в командировку, в райцентр. На одну ночь остановился в деревянной маленькой гостинице. Оформляла вселе­ние невысокая миловидная девушка, сразу же заворожившая его, каким-то, словно струящимся от нее светом. Ее аккуратное лицо с чуть припухлы­ми по-детски губами, слегка вздернутым носом, мягко светящимися в опуш­ке ресниц, серыми глазами, обрамляли ровные, густые, нежно-золотого цвета, волосы. Одета она была в снежной свежести белую блузку, кружев­ной воротничок, старательно отложен поверх шерстяной кофты. Что это была за кофта! Неуловимого, неназываемого цвета, что-то и от морской волны, и от серебристой ели, вся в ореоле невесомых ворсинок пуха, каза­лось, что и изнутри она наполнена, чем-то волшебно прекрасным, обтека­емым и плавным. А когда девушка вышла из-за администраторского барь­ера, поднося Анатолию, еще один, не взятый им для заполнения, бланк и он увидел ее черную строгую юбку и валенки. Особенно валенки! Он вдруг испытал сначала холодок внутри, так бывает при взлете самолета, а потом приступ доселе неведомой нежности. Хотелось защитить ее, прикоснуться к ней... Нет, нет... только прикоснуться, может быть, осторожно погладить, жалея...

Он ходил по номеру. Было так пустынно и тихо, что казалось, гостиница погружена в какую-то иную, невоздушную стихию. И есть в этом мире только он и Она. Анатолий не умел знакомиться с женщинами. Но тут ре­шился: «Почти до тридцати дожил, что за мальчишеская робость».

Он спустился вниз, сел в кресло. Она приветливо смотрела на него.

- Я вот подумал: сижу там один, вы здесь. Вот думаю, поговорим, может. Вас как зовут?

- Таня.

- А меня Анатолий...

Он покраснел, ему стало душно. Он не знал о чем говорить. Не смотря на ее радушный взгляд, даже произнося первые фразы, он чувствовал себя в иди­отском положении.

- Если, конечно, муж у вас не ревнивый, а то подведу вас.

- Я живу с папой и с мамой, - взгляд у нее был внимательный, как у школьницы и чуть-чуть лукавый.

Всем видом она выражала готовность к разговору, словно пытаясь по­мочь ему. Но он с каждой минутой чувствовал себя глупее и глупее. Разго­вор не получался, не было легкости. Слова, которые он произносил, казались ему чужими, бессмысленными... Это было, как пытка и он неловко простив­шись, ушел. И почти полночи ворочался, проклиная себя, ругая самыми оскорбительными словами. И утром едва взглянув на нее, буркнул:

- До свидания, - и вылетел из гостиницы.

И с таким стыдом за себя вспоминал все это, так мучался, что даже уже через месяц после того, вспомнив, вскакивал среди ночи и принимался раз­драженно ходить по комнате и бить себя кулаком по лбу.

Но сегодня он знал, ЧТО сказать ей. И знал, что скажет. Только бы она дежурила сегодня. И, идя к почте, он был уверен, что дозвонится до нее имен­но сегодня. Телефон гостиницы у него был.

Трубку взяла она и, когда, наконец, поняла кто это, ему показалось, что обрадовалась. А он говорил и говорил не переставая. Извинился за тот разго­вор, за резкий отъезд.

- У меня словно груз был какой-то на душе. А теперь чувствую, нет его. И так захотелось Вам позвонить. Может глупо? Вы простите.

Она отвечала немножко удивленно, смущенно... Но он чувствовал в голо­се радость. Она была рада ему!

- Таня. Я даже не знаю, как Вам сказать, как объяснить... Мы почти незнакомы, но мне сейчас кажется, что я вас знаю очень давно. Давным-давно. И так давно Вас не видел... И хочу Вас увидеть... Приезжайте ко мне, в город...

Она не отвечала. Молчал и он.

- Алло, Таня... Вы слышите меня. Таня.

-Да.

-Я не знаю, как объяснить. Но все так чисто, я даже не знаю, как... Про­шу Вас поверьте мне. Если вы выедете утренним автобусом, то будете в городе в четыре часа. Я буду встречать Вас на Автовокзале, прямо у автобу­са, завтра, я буду ждать Вас. Вы слышите... Таня? - он произнес ее имя так осторожно, так трудно, словно осмелился прикоснуться к ней.

-Я... Я не знаю.

- Я жду Вас, я буду ждать Вас. Приедете Вы, или нет, знайте, что я там. Таня.

Он повесил трубку.

За час до прихода автобуса он стоял на автовокзале. Подтянутый, строгий и счастливый. И такая же строгая, как и он, возвышалась в его руке белая роза на длинном, зеленом, с мощными шипами, стебле.

В ярко синем от восторга небе сияло солнце. Да и могло ли быть иначе. Сегодня - Праздник. Пасха. А он еще и принял первое причастие. Как жил до этого? Чем жил? Как можно было так обкрадывать себя? Это был первый настоящий Праздник в жизни. И первое причастие. Время от времени он одергивал себя. Становилось страшно за свои неуемные чувства. Так не бы­вает долго. Что-то случится. Она не приедет. Умом он понимал, - она не должна приехать. Это невозможно. Понимал. И улыбался, и верил - приедет.

- Слышь, земляк, глянь-ка. Не купишь?

Перед ним стоял мужик лет пятидесяти. Одежда неважная, но не истас­канная, не по погоде только. Зимнее пальто, цигейковая шапка. Он протяги­вал, что-то в руке.

- Нет. - Анатолий даже не взглянул.

- Да ты посмотри. Полтинник серебряный.

Он взглянул, на заскорузлой, с желтыми бугорками мозолей ладони, ле­жала монета двадцатых годов, молотобоец над наковальней. Анатолий рань­ше видел такие - серебряный полтинник.

- Нет. Не куплю.

- Да мне одиннадцать тысяч и надо-то. На билет не хватает. Возьми, а? Он же дороже стоит.

- Сказал же нет, - Анатолий чуть отвернулся от мужика. Тот опять стал перед ним.

- Может, скажешь, сколько он стоит. А то я в них не понимаю. Но дороже, наверное, одиннадцати?

- Да, наверное, дороже. Я тоже особо не разбираюсь. Мужик тяжело вздохнул.

- Попробую этим предложить, - он кивнул на ряды киосков, - может, купят. Ехать надо, а денег нет.

И он медленно побрел к киоскам. Шел он, втянув голову в плечи, при­шаркивая стоптанными каблуками полуботинок.

Анатолий отвернулся. Попытался вернуться мыслями к Тане. Не получа­лось. Все было испорченно. Даже с солнцем и с небом показалось, что-то случилось. Вроде, потускнели они. «Чепуха, - подумал Анатолий, - просто дело к вечеру, к закату уже. Мистиком потихоньку становлюсь». Но казалось так, что и все счастье, сиявшее в нем, не то что склонилось к закату, а полно­стью ушло в него. Стемнело в душе. Он ругнул мужика.

«Принесла нелегкая. Шляются алкаши. Этот вроде трезвый был. Да и одет более ли менее, не бомж, и по лицу не пропойца. Он же не на бутылку и просил...».

И тут ему стало стыдно. Насколько отупели, очерствели в нашем време­ни. Подошел человек: на билет не хватает- помоги. Я, даже не задумываясь, отказываю ему. Почему? Что мне эти одиннадцать тысяч погоду сделают? Неделю назад триста получил. Десяткой больше, десяткой меньше... Что ме­сяц не проживу?

Анатолий огляделся, мужика нигде поблизости не было.

Совершенно неожиданно чувство стыда настолько усилилось, что пере­шло в отчаянье. Он вспомнил, что причастился сегодня. Вспомнил слова из книжки, что читал перед причастием. «Причащаясь, мы принимаем в себя Господа нашего Иисуса Христа...».

Во мне часть Христа! Бог послал человека ко мне, в надежде на то, что я сегодня причастился и обязательно помогу ему. А я! Что я наделал? За все то счастье, что было дано мне. За спасение свое... Чем отплатил? Предал Госпо­да? Страждущему не помог! Я обязан найти его!

По времени с минуты на минуту должен был прийти автобус. Анатолий заметался, выглядывая мужика. Он даже внешность его не запомнил. Серое, вроде пальто. Вот у дальних киосков мелькнуло, что-то похожее. Анатолий побежал, пряча розу за спину, чтоб не сломалась. Мужик отходил от киоска.

- Ты полтинник предлагал? -Да, да...

- Пойдем быстрее, я автобус встречаю, не пропустить бы...

Он торопливо направился обратно. Мужик едва поспевал за ним. Когда междугородняя платформа вновь попала в поле зрения, Анатолий остано­вился. Достал бумажник.

- Одиннадцать?

- Одиннадцать с половиной, - тот протягивал полтинник. Анатолий отдал деньги и пошел к остановке.

- Эй, а полтинник-то?

- Не надо, - бросил он, не останавливаясь, лишь повернув голову.

- Да как же? - мужик догнал его. - Возьми. А то неудобно.

- Не надо мне ничего. Счастливо доехать.

- А деньги? Деньги, как я тебе верну?

- Не надо.

Анатолий двинулся было вновь. Но остановился.

- Хотя. Ты православный?

Мужик недоуменно смотрел на него. Потом, что-то словно включилось:

- Крещенный я, крещенный. Мать крестила.

- В церковь ходишь?

- Мать ходит. Со старухами в деревне она.

- Вот ей отдай. Пусть свечей на все купит и к иконам поставит. Счастливо.

- Спасибо. Спасибо. Спасибо.

Уходя, Анатолий чувствовал, что мужик все еще смотрит ему вслед.

«Слава Богу. Опомнился. Надоумил Господь», - думал Анатолий. На душе опять было легко, но это был уже не детский слепой восторг, а осознанное удовлетворение от исполненного долга. И оттого, что долг свой понят, что ему доступно это понимание». Автобус появился совсем неожиданно. Он едва успел прочесть название райцентра на лобовом стекле - этот. Сердце заметалось меж радостью и тревогой. Уставшие от многочасовой езды люди облегченно вываливались из салона, в стороне ставили сумки, половчее перехватывали их, и уже уве­ренно направлялись кто куда.

Последней вылезла толстая, запарившаяся тетка с двумя сумками через плечо и авоськой в руке...

Анатолий отвернулся, подошел к стене автовокзала, бессильно привалил­ся к ней, пачкая желтой побелкой рукав.

- Эй, жених! Твою-то силой из автобуса вытаскивать будем? Анатолий обернулся. У автобуса, улыбаясь, стоял водитель, в синем пид­жаке с золотистой транспортной эмблемой над нагрудным карманом.

- Забирай! Я бы взял. Да, уж больно хороша! Не по мне. Еще не понимая, не веря, Анатолий шагнул к автобусу. Это была Таня. Она смотрела на него...

-Я боялась выйти...

Закрыв лицо руками, она ткнулась ему в грудь. Забыв про розу в руке, он крепко обнял ее. Шипы остро обожгли ладонь. «Значит, я не сплю», - подумал он.