Они появляются

Многие из тех, кто думает, что хорошо знает Лондон, вынуждены сознаться, что никогда не слыхали об улице Ангела. Можно раз пять-шесть прогуляться от Банхилл-Филдс до Лондон-Уолл или от Барбикена до вокзала на Брод-стрит — и не приметить улицы Ангела. На некоторых картах города эта улица совсем не указана, многие шоферы такси даже и не пытаются делать вид, будто знают, где она, полисмены частенько на вопрос о ней отвечают неуверенно, и только если вам удастся встретить почтальона не дальше как на расстоянии каких-нибудь пяти-шести кварталов от улицы Ангела, он с торжествующей уверенностью укажет ее вам.

Все это служит доказательством, что улица Ангела ничем не замечательна. Всякому известна, например, улица Финсбери неподалеку от улицы Ангела, потому что Финсбери — улица солидной длины и ширины, на ней имеется множество магазинов, складов, контор, не говоря уже об автобусах и трамваях, которые превращают ее в важную артерию города. А улицу Ангела никак нельзя назвать артерией города, и длина и ширина ее незначительны. Почтовые участки Е.С₁ и Е.С₂ вы, вероятно, в течение многих лет бомбардируете письмами, а на улицу Ангела вам никогда ничего не приходится адресовать. Эта маленькая уличка существует давно, получила свою долю — и долю немалую — закопченного дымом камня, грязных стен, рыхлого от времени кирпича и гниющих деревянных строений, а между тем она почему-то не попала на страницы истории. Короли, принцы, великие епископы никогда не тревожили ее покой. Убийц она, может быть, и видала, но все они подвизались лишь в частной жизни, не выходя на широкую историческую арену. Ни единый литературный шедевр не был создан под какой-нибудь из ее крыш. Ни в одном путеводителе, ни водном из многотомных указателей всех закоулков Лондона ни словом не упоминается об улице Ангела, и никогда не проезжают здесь набитые туристами и сопровождаемые гидом автобусы, шныряющие по Сити в предвечерние часы. Даже гид, знающий все решительно о Генрихе Восьмом, о Диккенсе и Рене, столь высококультурный, что все еще говорит с оксфордским акцентом и с большим апломбом, вряд ли мог бы вам сообщить что-либо об улице Ангела.

Это типичный переулок Сити, только еще короче, у же и грязнее, чем большинство остальных. Когда-то он, вероятно, был оживленной улицей, но сейчас только пешеходы могут выбираться отсюда, сойдя вниз по шести ступенькам на углу. Для всего же более громоздкого и менее проворного, чем пешеход, улица Ангела непроходима. Она представляет собой тупик, так как один ее конец (если не считать уже упомянутых нами ступенек) загорожен магазином фирмы Чейз и Коген «Новинки карнавала» — и даже не его фасадом, а закопченной, обветшалой задней стеной с пыльными окнами. Чейз и Коген полагают, что улице Ангела не стоит и предлагать что-либо из «новинок карнавала» (которые на каждом большом балу в Вест-Энде предоставляются посетителям вместе с возможностью потанцевать и обедом стоимостью в тридцать шиллингов), поэтому они повернулись к ней спиной, не давая ей и взглянуть на какую-нибудь шляпу Пьерро или приставной нос. Пожалуй, оно и к лучшему: кто знает, чем бы это кончилось, если бы обитатели улицы Ангела каждый день могли любоваться шляпами Пьерро и фальшивыми носами.

Нет, на улице Ангела мы видим совершенно иные вещи. Попадая сюда с главной улицы Сити, из бешеной толчеи грохочущих автобусов, грузовиков, ломовых телег, легковых автомобилей, отчаянных велосипедистов, вы видите справа прежде всего почерневшее от грязи здание неописуемого вида, вернее — стену лавки и ряд контор. Затем идет «Столовая улицы Ангела. Владелец Р. Диттон», в окне которой всегда красуются три маленьких ореховых кекса, два апельсина, четыре бутылки вишневой наливки — все это очень эффектно размещено — и либо ветчина, либо паштет из мяса и картофеля. Дальше — приплюснутый домишко, состоящий из ряда помещений под конторы, безнадежно ожидающих, когда их сдадут внаем, трактир «Белая лошадь», где к вашим услугам любое количество превосходного крепкого виски или искристого эля, «распивочно и навынос», и вы можете пить его здесь публично или в уединении, как захотите. Теперь мы с вами уже прошли половину улицы и легко могли бы швырнуть камнем в одно из окон «Чейза и Когена», — что уже, впрочем, до нас сделано кем-то, взбешенным, вероятно, мыслью о недосягаемых «новинках карнавала». На другой стороне улицы, южной, той, которая окажется у вас по левую руку, когда вы вступите сюда из внешнего мира, вы увидите прежде всего (прекрасное начало!) вывеску «Денбери и К^о. Осветительные принадлежности» и две витрины, сверкающие образцами различной арматуры. Дальше идет табачная лавка Т. Бенендена, окно которой все уставлено бутафорскими пачками папирос и табака, давно уже переставшими делать вид, будто в них имеется что-либо, кроме воздуха. Впрочем, здесь, в доказательство предприимчивости Т. Бенендена, выставлены и две-три вазочки с пыльным и сухим табаком, а под ними выцветшие буквы стыдливо лепечут: «Особая смесь по нашему собственному рецепту. Освежающая и приятная. Почему бы вам ее не испробовать?» Чтобы добраться до узкого прилавка Т. Бенендена, нужно пройти в дверь с улицы, затем в дверь налево. Прямо перед вами будет лестница (очень темная и грязная, к слову сказать), которая ведет в лавку К. Варстейна «Приклад для портных». Рядом с входом в лавки Т. Бенендена и К. Варстейна вы увидите на улице еще дверь — широкую, крепкую старую дверь, на которой краска почти вся потрескалась, облупилась и висит кусками. На этой двери нет никакой таблички или вывески, и никто, даже сам Т. Бененден, никогда не видел ее открытой и не знает, что скрывается за ней. Стоит себе эта дверь и только копит пыль да паутину, а время от времени роняет хлопья сухой краски на истертую ступеньку внизу. Быть может, она ведет в потусторонний мир. Быть может, в одно прекрасное утро она распахнется, эта дверь, из нее появится ангел, окинет взором весь переулок от одного конца до другого и вдруг затрубит, возвещая день Страшного суда. Не от того ли эта улица и называется улицей Ангела?

Во всяком случае, достоверно одно: эта дверь не имеет никакого отношения к высокому дому рядом с нею, который известен почтовому ведомству, как «№ 8 по улице Ангела».

Четырехэтажный дом № 8, некогда уютное жилище какого-то олдермена и коммерсанта, разбогатевшего в Ост-Индии, теперь превратился в настоящий улей торговых предприятий. Последние годы доход от этого дома дает возможность одной старой даме жить прилично (с компаньонкой без жалованья) в частном пансионе Палмса в Торки и вдобавок еще уделять два фунта в неделю самой младшей племяннице, чтобы та могла снимать с кем-то вдвоем студию в самом конце Фулхем-роуд и писать декорации для пьес, которые неизменно «намечены к постановке» в общедоступном театре в Хэмпстеде. Тот же дом косвенным образом оплачивает членские взносы в Клуб любителей гольфа и карманные расходы младшего компаньона фирмы «Грегг и Фултон, присяжные стряпчие». Фирме этой поручена сдача внаем помещений и сбор арендной платы по дому. Кто наниматели, узнать легко, так как их имена красуются по обе стороны приземистой входной двери. В нижнем этаже помещается акционерное общество «Бритвы Квик и К^о», во втором — контора «Твигг и Дэрсингем», верхние этажи заняты «О-вом Универсальной галантерейной торговли» и «Городскими и районными продовольственными складами», а на самом верху, откуда можно наблюдать за всем, ютится «Национальная торговая справочная контора», которая довольствуется помещением в мансарде.

Однако не думайте, что вам сказано уже все о доме № 8. Ради этого самого дома № 8 мы пришли на улицу Ангела, то есть не ради всего дома № 8, а ради его второго этажа.

Без сомнения, стоило бы только приоткрыть дверь акционерного общества «Бритвы Квик и К^о» или взобраться по лестнице, ведущей в «О-во Универсальной галантерейной торговли», или, подняв глаза к грязному слуховому окошку, окликнуть «Национальную справочную контору», — и мог бы быть создан целый ряд великих произведений, быть может, грандиозных эпических поэм.

Но мы вынуждены ограничиться менее таинственным, зато более почтенным вторым этажом, конторой «Твигг и Дэрсингем».

Случилось так, что в это осеннее утро миссис Кросс пришла несколько позже, чем всегда. Она не видела в том большой беды, так как сегодня не нужно было мыть полы и предстояла лишь обычная уборка — «смахнуть пыль и немного подмести». Но кто-то из тех людишек, что любят соваться не в свое дело, оставил ей записку в «общей конторе» — так называлась первая комната за перегородкой из матового стекла с окошечком вроде билетной кассы. В записке было сказано: «Миссис Кросс, нельзя ли сегодня, в виде исключения, убрать комнату как следует? Заранее спасибо».

— Вам спасибо, — произнесла миссис Кросс очень громко, с мрачной иронией и, разорвав записку, бросила ее в печку. Потом, чтобы доказать, что она не из тех женщин, которые позволяют собой командовать, она немедленно пошла в другую комнату, кабинет мистера Дэрсингема, старательно подмела ее и вытерла повсюду пыль. Сделав это, миссис Кросс, переваливаясь, прошла через «общую контору» в следующую комнату, загроможденную шкафами, ящиками, заваленную образцами дерева и всяким хламом, — комнату, которую она не любила из-за царившего в ней страшного беспорядка. Проходя через «общую», миссис Кросс не удостоила ее и взглядом, словно комната эта была полна людей, имеющих обыкновение оставлять наглые записки. Спина миссис Кросс ясно говорила, что контора будет убрана так, как она, миссис Кросс, находит нужным. Очень довольная тем, что сумела дать отпор, она, войдя в последнюю комнату, так энергично принялась за работу, что целых десять минут была окутана облаком пыли. Когда уборка была окончена, в комнате, правда, нашлось бы очень мало предметов, очищенных от пыли, но зато почти все они по крайней мере переменили прежнюю свою пыль на новую, налетевшую, может быть, из самого дальнего угла.

Миссис Кросс отбросила прядь седых волос с отечного лица, на котором время и заботы сначала провели, потом углубили морщины. С трудом волоча опухшие ноги, она подошла к старому кожаному креслу в углу, выставленному сюда за негодностью, тяжело шлепнулась в него и, сложив на коленях распухшие руки (хотя она и уверяла, что «до косточек истерла себе пальцы на работе», но горячая вода, мыло, мокрые щетки, наоборот, нарастили на этих костях избыток дряблого, бескровного мяса), тотчас же погрузилась в мрачные размышления, в которых фигурировали и мистер Кросс, страдавший ревматизмом, и их домашний очаг — две комнаты между Сити-роуд и черным Риджент-кенел, — и миссис Томлинсон, та дама, у которой она сегодня будет убирать квартиру, и мечта о куске тушеного мяса. Через некоторое время она встала и вернулась в первую комнату.

Теперь миссис Кросс не игнорировала больше эту комнату, и то, что она увидела, присмотревшись повнимательнее, неожиданно смутило и даже испугало ее. Она напрасно погорячилась (с нею это бывает) из-за той записки! Контора и в самом деле нуждается в генеральной уборке. Она ее в последнее время немножко запустила, оттого что вот уже три дня подряд приходит поздно, — и не мудрено: ведь она не высыпается. А все потому, что соседи в верхнем этаже — миссис Вильямс и ее муж — завели громкоговоритель, этакий небольшой рожок. Это не только громкоговоритель, но и поздноговоритель, от его крика голова может треснуть… Да, контору надо немного привести в порядок, иначе тот, кто оставил записку, нажалуется мистеру Дэрсингему, и тогда опять потеряешь место. А все оттого, что она такая вспыльчивая. Лучше уж срывать сердце на метле да пыльной тряпке…

Где-то за стеной часы пробили один раз, словно давая последний толчок мыслям миссис Кросс. Половина девятого! Ого, надо поторопиться с уборкой!

Она все еще «торопилась», — точнее говоря, лениво водила тряпкой по жестяному чехлу пишущей машинки, когда появился второй служащий «Твигга и Дэрсингема», и рабочий день начался. Застекленная дверь из небольшой передней, где посетителей всегда заставляли несколько минут дожидаться, распахнулась и пропустила в контору мальчика лет пятнадцати. Глаза его были устремлены на сложенный квадратиком журнал, который он держал перед собой на расстоянии четырех дюймов. Это был рассыльный (официально он назывался «младший конторщик») Стэнли Пул. Он явился сюда из Хакни, и оно еще напоминало ему о себе сохранившимся во рту вкусом какао и хлеба со свиным салом. Его тело, маленькое и худое, но довольно крепкое, увенчанное растрепанной рыжей головой со вздернутым носом, веснушками и зеленовато-серыми глазами, вот уже двадцать минут тому назад приступило к своим служебным обязанностям, атаковав сначала трамвай, потом автобус и пройдя пешком несколько улиц. Сейчас оно явилось в контору. Но душа Стэнли Пула еще не возвратилась к будничному существованию. Даже в ту минуту, когда Стэнли уже переступил порог конторы, она все еще витала в пустынных степях Мексики, переживая героические и захватывающие приключения в обществе юных летчиков, Джека Дэшвуда и Дика Робинзона, грозы всех мексиканских бандитов.

— А, пришел! — встретила его миссис Кросс, снова закладывая за ухо выбившуюся прядь. — А я только что подумала, отчего тебя до сих пор нет?

Стэнли поднял глаза и поздоровался с нею кивком головы. Со вздохом оторвался он от мира юных летчиков и мексиканских бандитов. И раньше, чем сунуть в карман свой журнал, попытался сложить его еще меньшим квадратиком.

— Все читает, читает, читает! — саркастически воскликнула миссис Кросс. — И на что только люди тратят время! Что они находят в этих книгах, ума не приложу! Ну вот о чем ты читал сейчас? Об убийствах небось?

— Нет, — возразил Стэнли, без всякой видимой надобности балансируя на одной ноге. — Это журнал для мальчиков.

Он сообщил это как-то нехотя, с угрюмым видом — не потому, что он по природе был угрюм и необщителен, а просто он по опыту знал, что старшие задают такие вопросы обычно не из любознательности, а с намерением посмеяться над ним.

— Знаю, знаю, эти дрянные книжонки по пенни за штуку!

— А вот и нет, — возразил Стэнли, балансируя теперь уже на другой ноге. — Эти по два пенса. Я покупаю их каждую неделю, с тех пор как они начали выходить. Журнал называется «Спутник мальчика». Здесь печатаются самые лучшие рассказы, — добавил он в неожиданном порыве откровенности. — Все про мальчиков, которые летают на самолетах в Мексику и в Россию, по всему свету и переживают разные приключения.

— Приключения, скажи на милость! Сидели бы лучше дома. Этак и ты, пожалуй, скоро убежишь искать приключений — и что скажет тогда твоя бедная мать?

Но эта реплика только подзадорила Стэнли и толкнула на новые, еще более опасные признания.

— Нет, я хочу быть сыщиком, — объявил он.

— Вот тебе раз! — воскликнула миссис Кросс, потрясенная и вместе восхищенная. — Сыщик! В жизни своей не слыхивала ничего подобного! Уж если хочешь стать сыщиком, так зачем же ты сюда-то поступил? Здесь сыщикам делать нечего. Выдумал тоже! Для этого дела ты слишком мал, и никогда тебе сыщиком не бывать, потому что сперва надо стать полисменом, потом уже сыщиком, — а в полисмены тебя ни за что не возьмут.

— Неправда! Чтобы стать сыщиком, вовсе не нужно раньше быть полисменом, — презрительно парировал Стэнли. Он был хорошо осведомлен в этом деле и такому профану, как миссис Кросс, не дал сбить себя столку. — Да и потом можно сделаться частным сыщиком и отыскивать украденные бриллианты и выслеживать преступников. Вот чего мне хочется: выслеживать.

— Это что же значит? Подглядывать за людьми, что ли? Ну нет, это пакость. Выслеживать, ишь ты! Уж я бы тебе показала, если бы поймала тебя за таким делом. — И миссис Кросс, подобрав метлу и совок, тряхнула ими так сердито, как будто это их она поймала «за таким делом». — Ты лучше принимайся за работу, как всякий честный, порядочный мальчик, и никому больше не рассказывай, что намерен шпионить за людьми, иначе попадешь в беду. Что ты думаешь, люди захотят терпеть такое? Если бы мистер Дэрсингем знал, чт о у тебя на уме, он бы тотчас приказал тебе убираться вон из конторы. И пришлось бы тебе не за людьми гоняться, а за новой службой, — вот тебе и будет «слежка»!

Стэнли повернулся к ней спиной и скорчил гримасу, выражавшую презрение не столько к самой миссис Кросс, сколько к узости того мировоззрения, представительницей которого в этот момент являлась миссис Кросс. Он вышел за дверь, принес из почтового ящика утреннюю почту и разложил ее на ближайшем столе. Затем, вдруг что-то вспомнив, посмотрел, ухмыляясь, на миссис Кросс, которая делала последний рейс вокруг комнаты.

— Видели записку, что была тут для вас оставлена? — осведомился он.

Миссис Кросс сразу перестала орудовать пыльной тряпкой.

— Да, видела. И если тебе интересно, где эта записка, так знай, что она в печке. — В тоне миссис Кросс звучало грозное предостережение всем тем, кто много мнит о себе. — А интересно знать, кто оставил эту записку? Кто ее писал? Только это мне скажи, больше мне ничего не надо.

— Ее написала мисс Мэтфилд.

— Так я и знала! Как только взглянула на бумагу, сразу догадалась, чьих это рук дело. Мисс Мэтфилд, разумеется!

Ирония миссис Кросс приняла теперь столь устрашающие размеры, что эта почтенная особа вся тряслась, и голове ее грозила опасность оторваться от туловища.

— А позвольте узнать, давно ли мисс Мэтфилд в этой конторе стучит на своей машинке? Давно ли? Всего-то два месяца! Ну хорошо, скажем — три. А сколько времени я работаю здесь, у Твиггов и Дэрсингемов, прихожу каждое утро изо дня в день и убираю контору? Этого ты не знаешь? Нет, ни ты, ни твоя мисс Мэтфилд этого не знаете. Так вот я скажу вам обоим. Семь лет я служу у Твиггов и Дэрсингемов, вот сколько! Меня нанимал не нынешний мистер Дэрсингем, а еще его покойный дядя, старый мистер Дэрсингем, — хороший был человек, лучше нынешнего, да и дельнее, насколько я понимаю. А когда нынешний мистер Дэрсингем стал хозяином, он меня позвал и говорит: «Вы будете убирать по-прежнему, миссис Кросс, и платить я вам буду столько же, сколько платил дядя». Так и сказал, вот в этой самой комнате. Я говорю: «Премного обязана, сэр, буду стараться, как всегда». А он в ответ: «Я в этом не сомневаюсь, миссис Кросс». Машинистки! Эка невидаль, подумаешь! Приходят и уходят так часто, что не стоит труда запоминать их имена. За то время, что я здесь работаю, их тут перебывало не то восемь, не то десять, а то и вся дюжина. Мисс Мэтфилд! Когда она придет, передай ей от меня ответ, — прокричала она, окончательно расхрабрившись и забыв всякую осторожность. — Скажи ей только одно: «Миссис Кросс прочитала записку и спрашивает, кто уборщица в этой конторе, она или вы. А если она, так тот, кто делает свое дело целых семь лет каждый божий день, знает его лучше, чем тот, кто трещит на машинке всего каких-нибудь три месяца. Так что миссис Кросс просит вас впредь держать свои замечания при себе, пока вашего мнения не спрашивают». Вот что ты ей скажи, мальчик. А пока до свиданья.

Миссис Кросс с большим достоинством сняла фартук, собрала свои вещи, кивком головы простилась со Стэнли и выплыла из комнаты, а через минуту с треском захлопнула за собой наружную дверь.

Оставшись один, Стэнли принялся за свои утренние обязанности с презрительной миной человека, сознающего, что он достоин лучшей участи. После того как он снял колпаки с обеих пишущих машинок, передвинул несколько счетных книг на конторках, налил чернил во все чернильницы и разложил повсюду чистые листы промокательной бумаги (это была прихоть мистера Смита), Стэнли вспомнил, что и он — человек и у него есть душа. Зажав в руке короткую круглую линейку таким образом, чтобы она отдаленно напоминала револьвер, он в течение нескольких напряженных минут скрывался за высоким табуретом мистера Смита, затем вдруг прыгнул вперед, наведя свое оружие на то место, где должна была находиться нижняя пуговица на жилете великого преступника, и хрипло произнес: «Руки вверх, Бриллиантовый Джек! Ни с места!» Он в виде предупреждения поднял воображаемый револьвер, затем сказал небрежно, через плечо, одному из своих помощников, полицейских сержантов, или кому-то в этом роде: «Уведите его». Таков был конец Бриллиантового Джека и новый триумф Стэнли Пула, молодого сыщика, чьи подвиги затмили даже подвиги Юных Авиаторов. Отведя таким образом душу, Стэнли положил на место круглую линейку и снизошел до выполнения кое-каких скучных обязанностей, которых требовали от него Твигг и Дэрсингем в этот час дня. Обязанности эти оставляли более чем достаточно времени для размышлений, и Стэнли стал соображать, пошлют ли его сегодня куда-нибудь и будет ли у него возможность погулять на свободе. Как только он оказывался вне стен конторы, начиналось блаженство. Хотя бы его послали только на почту, или на товарную станцию, или в какое-нибудь учреждение не далее, как за три-четыре квартала, дела фирмы «Твигг и Дэрсингем» немедленно улетучивались из памяти Стэнли, он тотчас с головой окунался в жизнь лондонских улиц и, прыгая и вертясь в толпе, похожий на рыженького воробья, безмерно наслаждался возможностью заниматься «слежкой» за представителями преступного мира.

Несмотря на ранний час, перед Стэнли уже вставала одна забота, которая мучила его все неотвязнее по мере того, как время шло и голод его усиливался. Надо было решить вопрос, куда идти завтракать и что купить на тот шиллинг, который мать каждое утро давала ему на еду. Утренний завтрак перед уходом из дому Стэнли всегда съедал так быстро, что желудок его почти тотчас забывал об этом, и к десяти часам Стэнли уже ощущал внутри пустоту, а около двенадцати — настоящую физическую боль. Он задавал себе вопрос: что было бы, если бы его отпускали завтракать не в половине первого, а в последнюю очередь, после всех, и ему приходилось бы ждать до половины второго?

Существует бесчисленное множество способов истратить шиллинг на завтрак, начиная от самого благоразумного — просадить всю эту солидную сумму на сосиски или жареную печенку с картофельным пюре в столовой Диттона и кончая способом, который доставляет наслаждение, но недостаточно насыщает: растратить шиллинг по мелочам, покупая в одном месте ватрушку с вареньем, в другом — банан, в третьем — шоколадку. И все эти способы были испробованы Стэнли.

Он как раз намеревался пойти сегодня снова в ближайшую закусочную Лайона и усердно рылся в памяти, стараясь припомнить, сколько стоит в этом заведении порция тушеной баранины по-ланкаширски, когда размышления его были прерваны появлением одного из сослуживцев. Это был Тарджис, служащий рангом повыше Стэнли, но пониже мистера Смита, тщедушный и угловатый молодой человек лет двадцати, с несколько длинной шеей, узкими плечами и большими нескладными руками и ногами. Уродом его нельзя было назвать, но, подумав, вы, вероятно, пришли бы к заключению, что для него было бы лучше, если бы природа создала его уродом, ибо наружность у него была очень уж невзрачная и ничем не привлекала внимания. Вы, вероятно, не заметили бы его среди других, — а большую часть своей жизни он проводил в обществе других людей, — да если бы и заметили, то посмотрели бы на него только раз и решили, что больше не стоит. Он не казался больным или истощенным, но что-то в его лице — полное ли отсутствие красок, или легкая одутловатость и нечистая кожа, словно покрытая сероватым налетом, — внушало мысль, что у этого человека все в жизни не такое, как надо, — пища, помещения, в которых он проводит свои дни и ночи, постель, на которой он спит, одежда, которую он носит, — что он живет в мире без солнца, благодатного дождя и свежего ветра. Он не был ни хорош, ни слишком дурен собой. Его немного выпуклые карие глаза были бы красивы на девичьем лице, большой нос должен бы придавать ему властный вид, но почему-то не придавал, маленький детский рот, всегда полуоткрытый, обнажал длинные неровные зубы. Подбородок был не то чтобы срезанный, но как-то вяло опущенный. Синий костюм висел на Тарджисе мешком, пузырился и лоснился уже через пять дней после того, как покинул магазин дешевого платья, в витрине которого такой же точно костюм облегал восковую модель чемпиона легкого веса и все еще коварно соблазнял Тарджиса своей новизной и острыми складками на брюках всякий раз, как этот молодой человек украдкой прохаживался мимо витрины. Его мягкий воротничок был всегда измят, галстук немного потрепан, башмаки стоптаны. Любой разумной женщине потребовалось бы не более недели на то, чтобы до неузнаваемости изменить к лучшему внешний вид Тарджиса, но было совершенно ясно, что ни одна разумная женщина не принимает в нем участия.

— Доброе утро, Стэнли, — сказал он довольно небрежно.

— Хэлло! — откликнулся Стэнли равнодушным тоном человека, который не ожидает от своих ближних ничего хорошего.

Тарджис подошел к своему месту, вынул из ящика блокнот, разложил на столе две-три конторские книги, перечел запись в блокноте, в которой он напоминал самому себе, что нужно «первым делом позвонить Уишоу», и затем посвятил пять минут меланхолическому разговору по телефону.

— Что, придется туда сходить сегодня? — с тайной надеждой осведомился Стэнли, когда Тарджис повесил трубку.

— Нет, они пришлют к нам своего человека. Ведь ты бы ушел и пропал на полдня. Хорош работничек! Ты останешься здесь, сынок, и поработаешь немного для разнообразия. Тебе это полезно.

— А что мне делать? — пренебрежительно спросил Стэнли.

— Вот это здорово, клянусь Богом! — воскликнул Тарджис. — Работы по горло, если только ты захочешь ее поискать, а не увиливать от нее. Обратись к Смитти, он найдет тебе дело. А если у тебя работы мало, могу тебе уступить часть моей. У меня ее больше, чем надо.

Стэнли поспешил переменить тему и сказал, ухмыляясь:

— Послушали бы вы, как тут расходилась мамаша Кросс из-за этой записки. Ну и орала же она!

— А что она говорила? — спросил Тарджис. Но спросил с нарочитой небрежностью, чтобы показать, как мало его может интересовать то, что интересует всякую мелюзгу вроде Стэнли.

В эту минуту они услышали, как хлопнула дверь с улицы, и затем в комнату вошла виновница всей этой кутерьмы с запиской, мисс Мэтфилд. Она бросила на свой стол книжку из библиотеки, большую сумку и перчатки, потом отошла к вешалке и стала снимать пальто и шляпу. Тарджис и Стэнли молча ожидали: и тот и другой побаивались мисс Мэтфилд. Даже мистер Смит и сам мистер Дэрсингем немного побаивались мисс Мэтфилд.

— Доброе утро, — сказала она громко, переводя взгляд с одного на другого и, как всегда, придавая своим словам смущающий оттенок иронии. — Ну, как вы все сегодня, в добром здоровье? А я нет. — Тон ее изменился. — О Господи, я думала, что никогда не доберусь сюда! Это путешествие в автобусе — такая тоска! Автобус ходит с каждым днем все хуже, все медленнее и медленнее, просто безобразие! — Она села за машинку, но и не взглянула на нее.

— А вы бы попробовали ездить подземкой, — посоветовал Тарджис не слишком уверенно. Он уже не раз давал такой совет. И все это говорилось уже не раз, и все трое знали это.

— Терпеть не могу подземку! — Так мисс Мэтфилд одной фразой уничтожила целое огромное сооружение.

В разговор вмешался Стэнли:

— А я люблю ездить подземкой. Это так весело. Жаль, что ее нет там, где я живу.

Мисс Мэтфилд рылась в своей сумочке и произнесла только: «О ч-черт!» — тоном злодея в старинной мелодраме. Позволить себе выражаться, как злодеи в старинных мелодрамах, могут только такие в высшей степени современные и независимые молодые особы, которые весь день стучат на машинке, а к вечеру возвращаются в свои крохотные комнатушки, сочетание спальни с гостиной, при каком-нибудь женском клубе, — эти существа, которым, как утверждают, будет принадлежать мир.

В последний раз безуспешно поискав что-то в сумочке, мисс Мэтфилд опять помянула дьявола, закрыла сумочку, резко щелкнув замком, схватила свои перчатки и пошла к вешалке, где висело ее пальто. Стэнли и Тарджис молча наблюдали за ней. Это была девушка лет двадцати семи или восьми, а то и двадцати девяти, с темными, коротко остриженными волосами, с резко очерченными бровями над блестящими глазами, капризно изогнутой малиновой полоской губ и решительным круглым подбородком, который грозил в будущем превратиться в двойной. Мисс Мэтфилд не была красива, но могла бы быть, если бы кто-нибудь постоянно твердил ей, что она красавица. Чуточку более ширококостная и высокая, чем средняя девушка ее типа, она обладала стройной шеей и плечами, но в целом ее фигура (которую хорошо облегали оранжевый джемпер, перехваченный поясом, короткая темная юбка и чулки искусственного шелка) была, пожалуй, чересчур развита в верхней своей части, отличалась бюстом слишком пышным по сравнению с плоскими бедрами, так что не всякому могла понравиться и, в частности, не нравилась равнодушному и печальному знатоку, Тарджису; он должен был делать над собой некоторое усилие, чтобы увидеть в мисс Мэтфилд женщину, а не просто личность.

Все в Лилиан Мэтфилд — ее лицо, голос, манеры — говорило о том, что она затаила какую-то огромную, неизбывную обиду на жизнь. Жалуясь каждый день на тысячу мелких неприятностей, она никогда не упоминала об этой главной обиде. Но тайное недовольство прорывалось, и тогда мисс Мэтфилд брюзжала и злилась на всех и все. А яростнее всего оно бушевало в ней, когда она казалась веселой и оживленной, что, впрочем, случалось не часто, а в служебные часы — почти никогда.

— Уборщица, вероятно, нашла мою записку, — заметила она, воротясь к столу. — Но надо сказать, толку от этого мало. Смотрите! Ни в одной из тех контор, где я работала, не было так грязно. Эта женщина никогда не старается убрать как следует. Вот и сегодня она только обошла комнату с метелкой — и все. Нам приходится проводить целый день среди такой пыли и грязи, оттого что она не желает утруждать себя. Я подниму скандал, так и знайте!

— Записку она читала, — воскликнул Стэнли, обрадовавшись случаю обратить на себя внимание, а кстати и насолить кое-кому. — Вам надо было слышать, к а к она тут разорялась! — И, желая показать, как именно «разорялась» миссис Кросс, он широко раскрыл рот и вытаращил глаза. Но вдруг быстро стушевался. Наружная дверь отворилась, и слышно было, как кто-то вытирал ноги. Это означало, что пришел мистер Смит, а мистер Смит любил заставать Стэнли за делом. Поэтому Стэнли замолчал и схватился за работу, припасенную специально для этого момента.

— Здравствуйте, все, — промолвил мистер Смит. Бросив на стол свою шляпу и сложенную газету, он потер руки. — А по утрам становится уже холодновато, не правда ли? Самая настоящая осенняя погода.

Уже по одному тому, как мистер Смит входил в контору, можно было сразу угадать, что отношение к фирме «Твигг и Дэрсингем» у него совсем иное, чем у его молодых сослуживцев. Те приходили сюда потому, что обязаны были приходить. Даже когда они влетали стремглав, в выражении их лиц сквозило неудовольствие. Их манера держать себя как бы говорила, что, входя сюда, они расстаются с частью своего «я», притом частью наиболее ценной, оставляя ее где-то за входной дверью, и там она их ждет, а по окончании трудового дня они снова подберут ее. Короче говоря, они только продавали свой труд господам Твиггу и Дэрсингему. А мистер Смит явно считал себя неотъемлемой частью целого, именуемого «Твигг и Дэрсингем». Он был их Смит. Входя в контору, он не терял себя, а, наоборот, вырастал, он здесь был больше самим собой, чем вне стен конторы. И оттого в нем жила благодарность, рвение, интерес к делу, которых и в помине не было у остальных, ибо они в душе восставали против временного отрешения от большей и лучшей части своего «я».

Они все приходили сюда зарабатывать деньги. А мистер Смит приходил работать.

Наружность его была обманчива. Он не был тем, кем его непременно сочли бы несколько тысяч неумных и поверхностных наблюдателей, то есть серым тружеником. В нем легче всего было увидеть бесцветного, стареющего человека, который вечно корпит над скучными цифрами, порождение этого окутанного туманом переулка Сити, его контор с пыльными книгами, календарями, чернильницами, покрытыми коркой засохших чернил, типичного троглодита этой убогой и бессмысленной культуры. Улица Ангела и подобные ей места, где слишком жарко и душно летом, слишком холодно зимой, слишком сыро весной и слишком дымно и туманно осенью, а вдобавок к этому долгие часы работы при искусственном освещении, торопливые чаепития по утрам и весьма эфемерные завтраки во время перерыва, хождение в башмаках на картонных подметках и езда в кишащих микробами автобусах, суета днем и заботы ночью — вот что высосало все соки из этого человека, прорезало морщины на лбу и по обе стороны коротких седых усов, наградило его выступающим кадыком, сгорбленными плечами и впалой грудью, болью в суставах, постоянным покашливанием и частыми простудами. Волосы его поредели и поседели, на переносице появились очки, а кончик носа покраснел и слегка заострился.

И все же мистер Смит не был серым тружеником, заезженной клячей, которая тянет лямку. Труд его не был безрадостен. Напротив, для него дни в конторе полны были значительных и волнующих событий, тем более значительных и волнующих, что они были как бы оазисом света, а за ними, вокруг них расстилалась тьма, в которой притаился великий страх. Страх, что он, Смит, может потерять возможность участвовать в этих событиях, лишиться места. Если он не будет больше кассиром «Твигга и Дэрсингема», что же он будет представлять собой? Днем мистер Смит гнал прочь тревогу, но иногда по ночам, когда ему не спалось, она вставала перед ним во всей своей силе, жутко озаряя мрак картинами мытарств жалких, пришибленных людей, которые обивают пороги учреждений, торчат на биржах труда, в читальнях бесплатных библиотек изучают объявления в газетах и, постепенно опускаясь, кончают жизнь в работном доме или уличной канаве.

Эти страхи только резче оттеняли и подчеркивали его нынешнее благополучие. Он долгие годы воздвигал аккуратные колонки цифр, открывал счета в книгах, подводил баланс, но для него этот труд не был ни подневольным, ни презренным. Он был мастер своего дела. Он с поразительной ловкостью и смелостью орудовал цифрами. В их ограниченном, но совершенном мирке он лавировал с полнейшей уверенностью и наслаждением. Он знал — если посвящать им достаточно времени и внимания, цифры всегда будут верны и баланс сойдется, — это не то что жизнь, которой вряд ли возможно распорядиться так, чтобы все было в порядке и равновесии. К тому же мистер Смит очень гордился тем, что занимает такой почетный и ответственный пост. Тридцать пять лет тому назад он служил в конторе мальчиком на побегушках. Мальчиком вроде Стэнли, но еще моложе и тщедушнее. Он был из бедной семьи, а в те времена должность конторщика в Сити еще кое-что значила, кассиры и старшие клерки щеголяли в шелковых цилиндрах, и если человек занимал прочное место и получал полторы сотни в год, то считалось, что он всего достиг в жизни. Теперь мистер Смит уже сам был кассиром и до сих пор не переставал радоваться своему успеху. Где-то в глубине его души еще жил тот прежний конторский мальчик и дивился такому чуду. Хождение в банк, где его знали и уважали, где с ним обменивались замечаниями о погоде, составляло одну из его каждодневных обязанностей, но еще до сих пор оставалось для него чем-то большим, не утратило своей прелести. Оклик банковских кассиров из-за перегородки: «Доброе утро, мистер Смит!» — до сих пор вызывал в его душе тайный трепет удовольствия. И если день проходил без особых неприятностей, то мистер Смит, заперев в несгораемый шкаф свой гроссбух, кассовую книгу и японскую шкатулку для мелких денег, набив и закурив свою трубку, неизменно вспоминал с радостным чувством, что вот он, Герберт Нормен Смит, некогда обыкновенный мальчишка, потом рассыльный и младший конторщик у «Уиллоби, Тайса и Брегга», потом старший конторщик в «Имперской торговой компании», потом, в течение двух лет войны, ефрейтор при интендантских складах Мидлсекского полка, теперь, наконец, вот уже десять лет занимает должность кассира у «Твигга и Дэрсингема» и сделал прекрасную карьеру. «Все это, — решился он однажды сказать своему приятелю и соседу в пансионе „Ченнел-Вью“ в Истборне, когда их жены ушли наверх, а они остались за столом, чтобы распить бутылочку пива и обменяться мнениями, — все это, как подумаешь, настоящий роман!» И несмотря на страх перед безработицей, подступавший к мистеру Смиту откуда-то из мрака, прошлое не теряло в его глазах своей романтичности.

Поздоровавшись, мистер Смит отпер несгораемую кассу, достал оттуда свои книги и денежный ящик, просмотрел письма, приняв к сведению все то, что относилось к нему, записал, что «Браун и Горстейн» и «Северо-западное о-во» и «О-во снабжения» и «Никмен и сыновья» не выполнили своих обязательств и не прислали чеков. Оформил два небольших чека, присланных другими предприятиями, дал мисс Мэтфилд для переписки три письма, попросил Тарджиса позвонить по телефону «Братьям Бриггс» и «Лондонской северо-западной железнодорожной компании», осчастливил Стэнли, услав его с поручением, одним словом — окунулся в повседневную работу и, если можно так выразиться, привел в движение Твигга и Дэрсингема, хотя, собственно, Твигг уже много лет покоился недвижимо на Стритхемском кладбище, а ныне здравствующий мистер Дэрсингем в этот час еще только начинал свое путешествие в контору по пригородной железной дороге.

Стэнли, как всегда, пулей вылетел из конторы, опасаясь, как бы мистер Смит не передумал. Мисс Мэтфилд с пренебрежительной миной отстукала на машинке письма (сигнальный звонок ее машинки звучал всякий раз как ироническое восклицание). Тарджис довольно унылым голосом говорил с кем-то по телефону. А мистер Смит исписывал страницу за страницей аккуратным мелким почерком, то карандашом, то чернилами, и раскладывал перед собой на столе все больше и больше бумаг. Так прошло минут десять, и за это время не было произнесено ни одного слова, которое не имело бы прямого отношения к делам конторы.

Тишину нарушил приход еще одного служащего. Это был Гоус, старший коммивояжер, который объезжал всех мебельных фабрикантов в Лондоне и графствах, убеждая их, чтобы они покупали фанеру и материал для наборки у «Твигга и Дэрсингема». Гоус, как всегда, вошел развинченной походкой, одной большой плоской ногой недоверчиво нащупывая новое место, на котором можно укрепиться, а вторую ногу неохотно отрывая от пола. Он, как всегда, курил, оставляя за собой тающий дымок сигареты. На Гоусе было его неизменное старое пальто с безобразно оттопыренными карманами, мешком висевшее на сутулых плечах. Его знакомый всем пыльный котелок был сдвинут набекрень, но не задорно, а уныло, и оставлял открытым морщинистый прыщавый лоб. Войдя, Гоус повел себя как всегда. Он окинул комнату тусклым, но проницательным взглядом, и под взглядом этих глаз, серых, слезящихся и безнадежно унылых, как дождливое февральское утро, все словно съежилось вокруг, стало меньше и невзрачнее. Мистер Дэрсингем часто говаривал мистеру Смиту, а мистер Смит — мистеру Дэрсингему, что если уж Гоус не знает чего-либо относительно продажи фанеры и тому подобных материалов, значит, этого и знать не стоит. Но всякий, кто в эту минуту посмотрел бы на Гоуса, мог усомниться, стоило ли Гоусу знать и то, что он знает, раз это знание так скверно сказывалось на нем.

Гоус сегодня был такой же, как обычно, необычным было лишь его появление в конторе, так как он приходил сюда только в определенные дни, а сегодня был не тот день.

— Всё трудитесь? — промолвил он. Это был не вопрос и не приветствие. Это было нечто вроде угрюмой насмешки.

Мистер Смит отложил перо.

— Здорово, Гоус! Зачем это вы пришли сегодня?

— Таков приказ, — отвечал Гоус. — Мистер Дэрсингем велел мне прийти сегодня с утра, я ему нужен.

— Вот как? — В тоне мистера Смита ясно слышалось, что это ему не нравится, не говоря уже о том, что не нравится и самый вид мистера Гоуса (за что его вряд ли можно было осуждать).

— Да. Зачем, не знаю, — продолжал Гоус хмуро. — Так что вы меня об этом не спрашивайте, все равно не отвечу. Он только сказал мне: «Приходите послезавтра в контору с самого утра». Вот я и пришел. Но видно, слишком рано.

— Мистер Дэрсингем мне ничего не говорил, — заметил мистер Смит тоном человека, который находит, что ему следовало бы знать об этом.

Гоус свирепо выдернул изо рта окурок папиросы, от которой оставалось уже не более полудюйма, и откашлялся с ужасающим шумом.

— Он хотел сделать сюрприз, приятный сюрпризец всем вам, — вот и все.

Говоря это, он дружелюбно улыбнулся мисс Мэтфилд (которая как раз в эту минуту встала из-за машинки), пытаясь обратить на себя ее внимание. Но ответом был лишь взгляд, подобный высокой стене, усыпанной наверху битым стеклом.

Мистер Смит провел пальцем по нижней губе — его привычный жест в минуты раздумья. После того как он немного поразмыслил, ему эта новость еще больше не понравилась. Но через некоторое время лицо его вдруг прояснилось.

— А может быть, он получил новые образцы и хочет показать их вам? Может, ему нужно с вами посоветоваться насчет них?

— Ни о каких новых образцах мне ничего не известно. Я бы первый об этом услышал. Такие новости всегда мигом распространяются. Приходишь к заказчику, а тебе говорят: «Что вы нам показываете это старье, вы нам покажите новые образцы, вот что нам нужно». Стоит только появиться чему-нибудь новому, и такие речи слышишь повсюду. Да… Публика сама не знает, чего хочет… Иной фабрикант из нынешних выпускает мебель и капитал на этом наживает, а сам не сумеет отличить хороший кусок дерева от клеенки. И как они только справляются с этим делом, ума не приложу, — закончил Гоус мрачно.

— Вы правы, Гоус, — отозвался мистер Смит. — Меня это тоже удивляет. Их вывозит нахальство — вот мое мнение. Нахальство и удача. Скажите откровенно: каковы наши дела? Вы недавно объезжали Северный Лондон, не так ли? Ну что? Успешнее, чем в прошлый раз?

— Нет, — возразил Гоус с мрачным удовлетворением убежденного пессимиста. — Хуже. Гораздо хуже.

Он снял свой котелок и осмотрел его с отвращением, которого тот вполне заслуживал.

У мистера Смита сразу вытянулось лицо, и он неодобрительно хмыкнул:

— Это скверно.

— Гнусно. Дерьмовые дела, сказал бы я, если Этель извинит меня за такое выражение.

Мисс Мэтфилд немедленно обрушилась на него.

— Моя фамилия Мэтфилд! — крикнула она. — Можете выражаться как угодно, меня это не касается. Но я вам не Этель и не желаю быть Этель.

— Ох, убила! — сказал Гоус с легким, но в достаточной мере противным оттенком игривой галантности. — Окончательно убила! — Но так как ему было за пятьдесят (и, судя по его виду, далеко за пятьдесят) и к тому же он был закоренелый наглец, его ничуть не смутила отповедь мисс Мэтфилд.

— Ну, ну, успокойтесь, мисс Мэтфилд! — недовольно вмешался мистер Смит. И слегка нахмурился, бросив Гоусу предостерегающий взгляд.

— Да, как я уже сказал, дело дрянь, — продолжал Гоус. — Тридцать лет работаю, но не запомню времен хуже, чем сейчас. Если цена подходящая — товар никуда не годится. А когда товар бывает подходящий — цена несуразная. Цены — вот главная наша беда. Теперь все хотят получить товар по дешевке, хотят, чтобы мы его отдавали задаром, а сами на готовых изделиях зарабатывают больше, чем когда бы то ни было. Вы узнайте, до чего дошли розничные цены на мебель, а потом подите да послушайте, как эти фабриканты разговаривают. Просто человека стошнить может, честное слово. Просто тошнит.

— Верю, — серьезно поддержал его мистер Смит. Но потом добавил нерешительно: — Однако… в конце концов… кто-то должен же торговать фанерой? Я хочу сказать — фабрикантам нужно же ее где-нибудь покупать, не так ли? Ну, наборка, допустим, вышла из моды — но фанера?

— Нужна им фанера или не нужна, не знаю. Одно могу сказать: у меня они ее не покупают. А к некоторым из них я хожу вот уже двадцать лет. Да, молодой человек, двадцать лет, — повторил Гоус сурово, ни с того ни с сего обращаясь к Тарджису и стараясь встретиться с ним глазами. — Я вел дела с некоторыми торговыми домами, вот, например, с фирмой «Мозэс и Скотт», когда вы еще были в пеленках, а может, вас и вовсе не было на свете.

— Да, да, не мало времени вы работаете, мистер Гоус, — отозвался Тарджис, гордый тем, что удостоился внимания такой важной особы, и до некоторой степени утешенный мыслью, что если он, Тарджис, и не особенно важная особа, так, во всяком случае, он уже теперь и не в пеленках, и существует на свете.

— Правильно, молодой человек, — подтвердил Гоус угрюмо-покровительственным тоном. — Двадцать лет — долгий срок… Ага, не он ли это?

Но человек, который только что открыл входную дверь и стоял в эту минуту за стеклянной перегородкой, был явно не мистер Дэрсингем. И так как Стэнли отсутствовал, Тарджис вышел узнать, что нужно посетителю.

— Доброе утро, — произнес развязный и вместе заискивающий голос. — Не надо ли вам чего-нибудь для пишущей машинки? Лент, копировальной бумаги, восковки, щеточек, резинок?

— Нет, спасибо, сегодня ничего не нужно, — сказал Тарджис.

— Скрепок, резинок, первосортной бумаги, карандашей?

— Нет, не надо.

— Ну хорошо, — возразил голос на этот раз уже не так развязно и заискивающе, — если вам понадобится что-нибудь — вот моя карточка. До свиданья.

— Просто удивительно, сколько таких субъектов перебывает у нас задень, — огорченно заметил мистер Смит. — И все стараются продать одно и то же, всякую мелочь. Если кто у них и купит, сколько они могут на этом заработать? Шиллинг-другой, не больше. Непонятно, как они умудряются прожить на такой заработок. Да еще между ними попадаются и хорошо одетые люди. Как они существуют, для меня, право, загадка…

— Да, можно подумать, что у этого малого несколько тысяч годового дохода, — подхватил Тарджис таким обиженным тоном, словно его упрекнули в запущенности его собственного туалета. — Всегда одет с иголочки, гетры и все такое. Он ходит сюда аккуратно каждые две недели, а мы до сих пор еще ни разу у него ничего не купили.

— Он надеется, что купите. Живет надеждами, вот как я, — мрачно заметил мистер Гоус. — Только у меня еще до гетр дело не дошло. Пожалуй, следует для пробы нарядиться в них, тогда, может быть, и получу два-три крупных заказа. «Смотри-ка, старый Гоус ходит в гетрах, — скажут на Бетнел-Грин. — Придется, видно, дать ему заказ». Может быть, дадут, а может быть, и нет. — Он широко зевнул и долго не открывал глаз. — Не знаю, не знаю. — Он пробурчал это, ни к кому не обращаясь, словно бросая слова в унылую даль. — Знаю одно: в последнее время у меня по утрам что-то внутри неладно. Совсем расклеился. Доктор говорит, что это печень, и будто бы это оттого, что я выпиваю иной раз каплю виски. А я говорю, что это сердце. Ну, да, впрочем, все равно, — сердце или печень, а я присяду.

В комнате наступила грустная тишина, подобная тишине за окном, где пышная осень уже поблекла, сменилась дымным, серым сумраком, из которого лишь порой запах мокрых увядших листьев доходил как воспоминание об ином мире, поражал, как стрела на излете, пущенная откуда-то, где под солнцем еще кипит бой.

Лица трех мужчин — серовато-бледное, овальное у мистера Смита, багровое и мясистое у Гоуса, юное, но бескровное у Тарджиса — помрачнели вместе с комнатой, застыли, словно скованные морозом, и минуту-другую сохраняли отсутствующее выражение, как у людей, которые загляделись в пустоту. С мисс Мэтфилд, вставшей из-за стола, вдруг произошло что-то странное: на один миг она увидела их среди причудливой мешанины жутких образов. Ей почудилось, что все они, как зачарованные, не в силах шевельнуться, а над ними небо струит потоки сажи, из каждой расселины туч дождем сыплется пыль, паутина кругом опутывает их. Мисс Мэтфилд готова была закричать от ужаса. Но вместо этого она совершенно бессознательно смахнула со стола коробочку со скрепками, и грохот от падения медной коробочки привел ее в себя.

— Какая неприятность! Я, кажется, всех испугала! — воскликнула она резко и нагнулась за коробочкой.

— Еще бы! — отозвался Гоус.

— Вот это уже, должно быть, мистер Дэрсингем, — промолвил мистер Смит, наставив ухо и обернувшись к двери, за которой послышались шаги.

Мистер Дэрсингем просунул голову в дверь.

— Здравствуйте, все! Ага, вы уже здесь, Гоус! Письма у меня в кабинете, Тарджис? Отлично, сейчас просмотрю их, а после этого мне нужно будет поговорить с вами, Гоус, и с вами тоже, Смит. Я вас кликну, когда освобожусь. А Стэнли здесь? Ушел? Ну, все равно, не важно. Когда придет, пошлите его ко мне: я забыл купить папирос… Вы мне, может быть, понадобитесь минут через пять, мисс Мэтфилд… Если будет звонить человек по фамилии Бронс, не соединяйте его со мной. Скажите, что меня нет. Да, вот что, Смит, составьте мне… гм… как это у вас называется… выписку неоплаченных счетов. Так, знаете ли, начерно. Она мне понадобится. А что, сегодня поступило что-нибудь? Ну да ладно, потом расскажете.

— Насколько я понимаю, — пробурчал Гоус, когда голова мистера Дэрсингема скрылась за дверью, — вам немного потребуется времени на подсчет сегодняшних поступлений в кассу.

— Немного, — уныло согласился мистер Смит.

Говард Бромпорт Дэрсингем сидел за своим письменным столом и просматривал утреннюю почту. Он казался типичным представителем молодых преуспевающих коммерсантов Сити. На первый взгляд его можно было принять за родного брата всех этих шикарных молодых дельцов в сногсшибательных воротничках, галстуках, костюмах, которые, красуясь на рекламах, проверяют свои непогрешимые часы или взирают на менее счастливых людей, не обучавшихся на заочных коммерческих курсах (если о таковых идет речь в рекламе). Мистер Дэрсингем был слишком хорош для улицы Ангела, где коммерция есть просто дело, черная работа, к тому же связанная с риском. Он был бы на месте в любом из небоскребов, набитых сверху донизу ужасающе энергичными и преуспевающими дельцами и администраторами, в том мире, где коммерция — дело вовсе не грязное и не зависящее от слепого случая, где она становится священнодействием с некоторым даже мистическим оттенком, как будто бы в ней ключ к загадкам вселенной. Казалось странным, что такой человек, как Дэрсингем, и его предприятие зажаты между «Бритвами Квика» и «Лондонскими товарными складами».

Но, присмотревшись ближе к мистеру Дэрсингему, легко было заметить, что он только несовершенное подобие, так сказать, черновой набросок коммерсантов этого типа. Холодно-испытующий взгляд, точеный нос, строго сжатые губы, властный подбородок — вот чего недоставало мистеру Дэрсингему. Вместо этого судьба дала ему заурядную наружность среднего англичанина, не очень красивого, но и не урода, не слишком мужественного, но и не слишком слабого. Мистер Дэрсингем был мужчина лет сорока, высокий, довольно хорошо сложенный, но уже немного грузный. Волосы его, которые с некоторых пор начали быстро редеть, были светло-каштанового цвета, а глаза — голубые, и глаза эти не сверкали, не пронизывали, а просто взирали на мир с кроткой благожелательностью. Он сохранил коротко подстриженные усы на манер тех, какие выращивали у себя под носом поручики во времена мировой войны. Он был человек опрятный, здоровый и добрый, но немного рыхлый и недалекий. Компаньоном своего дяди в фирме «Твигг и Дэрсингем» он стал только после войны, во время которой он с быстро ослабевавшим энтузиазмом подвизался в одном из новых батальонов королевской пехоты. До войны он перепробовал множество занятий без особого успеха, но любил намекать, что война почти разрушила его будущее. А между тем, строго говоря, она, наоборот, помогла ему, ибо дядя никогда не взял бы его в компаньоны и не оставил бы ему в наследство свое предприятие, если бы не сочувствие к «уцелевшему герою войны». Родители Говарда Бромпорта в свое время хотели послать его учиться в Оксфордский или Кембриджский университет, но неожиданно разорились. А сын не слишком налегал на ученье, не выдержал экзамена на стипендию и вынужден был стать коммерсантом. Однако он продолжал тяготеть душой к университету и превратился в человека, терзаемого сожалением о неудавшейся университетской карьере. Таких у нас немало. Это не ученые и не замечательные люди, которым не дали выдвинуться, а просто люди, которых лишили возможности обзавестись полосатыми галстуками, спортивными куртками и кисетами для табака, украшенными гербом своего колледжа; одним словом, это — энтузиасты-первокурсники, из которых жизнь так и не вышибла глупость зеленых новичков. Это — люди, которые на всю жизнь остаются «бывшими воспитанниками» закрытой школы, «старыми товарищами». Дэрсингем был замечательный «старый товарищ». Он никогда не пропускал собраний своего выпуска, никогда не забывал обновить запас галстуков цветов своей школы. Дух закрытой школы сохранился в нем навсегда. Он старался всегда поступать «как благородный человек» (и это ему было не трудно, потому что он и в самом деле был человек порядочный и добрый, хотя и неумный), но делал он это не ради других, не ради себя, а во имя «старой школы». Собственно говоря, эта Уоррелская школа (одна из весьма второразрядных, безнадежно второразрядных, но типичнейших закрытых школ) не так уж стара, но она выпустила столько субъектов вроде Дэрсингема, что стала классической достопримечательностью Итона. Пожалуй, если сказать, что Дэрсингем — «старый уоррелец», это будет самой краткой, но исчерпывающей характеристикой, и сам он предпочел бы такую характеристику всякой другой.

Спортсмен он был довольно слабый и даже плохо разбирался в играх, но обожал долгие глубокомысленные беседы о спорте, во время которых с жестоким педантизмом обсуждались со всех сторон мельчайшие детали чьей-либо игры. Впрочем, он каждую субботу и воскресенье играл в гольф и немножко в теннис, и когда команде «Шарлатанов» бывал нужен боулер для игры в крикет, Дэрсингем играл с ними (один месяц в году он, изменив галстуку цветов Уоррелской школы, носил галстук Шарлатана). Он выкуривал за день очень много папирос «Саиб», пил не больше, чем позволяли здоровье и приличия, обожал детективные романы и приключения, смешные анекдоты, бойкие плясовые мотивы, музыкальные комедии, веселые, шумные споры, когда спорящие согласны во всем, кроме вопросов, которые никого особенно не интересуют. Он был равнодушен к литературе, искусству и музыке, терпеть не мог оригиналов и фанатиков всякого рода, а главное — иностранцев. Он осуждал всякую низость и жестокость (в тех случаях, когда способен был разглядеть то и другое), а также те идеи, которые издатели газет предлагали ему осуждать. У него было двое-трое близких друзей, множество знакомых, жена и двое детей, которых он не понимал, но искренне любил.

Просмотрев письма — в них ему большей частью предлагали купить всякие вещи, ненужные ему, — мистер Дэрсингем продолжал сидеть за столом, как бы в замешательстве потирая румяную щеку. Да он и в самом деле испытывал замешательство. Через несколько минут он придвинул к себе листок бумаги и старательно записал что-то. Изложив на бумаге то, что занимало его мысли, он уже как бы доказывал этим свои старания решить задачу. Минуту-другую он, хмурясь, перечитывал написанное, потом встрепенулся, придал лицу сурово-деловитое выражение, полез в карман за портсигаром, но вспомнил, что папирос нет, и позвонил в колокольчик.

Появилась мисс Мэтфилд, вернее — блокнот и карандаш, а при них мисс Мэтфилд.

— Извините, мисс Мэтфилд, — сказал мистер Дэрсингем с учтивостью подлинного уоррелца. — Я и забыл, что просил вас зайти ко мне. Но пожалуй, я сперва поговорю с мистером Смитом и мистером Гоусом, а потом уже продиктую вам кое-какие письма. Будьте добры позвать их ко мне, а вы… гм, может быть, вы пока будете продолжать свою работу?

— Слушаю, — сказала мисс Мэтфилд.

— Вот и отлично. — Мистер Дэрсингем никогда не знал, как ему держаться по отношению к мисс Мэтфилд, и вовсе не потому только, что она производила впечатление весьма грозной девицы. Мистеру Дэрсингему было известно, что ее отец — врач, да, не более как врач и в настоящее время работает где-то в провинции, в глуши. Но некогда мистер Мэтфилд играл в футбол в команде «эльзасцев».[1]А помыкать дочерью человека, который играл в команде «эльзасцев», словно самой обыкновенной грошовой машинисткой, как-то неудобно. Оттого-то мистер Дэрсингем и прибавил свое: «Вот и отлично», — оно означало, что ему известно все об ее отце и «эльзасцах».

— Присаживайтесь, — сказал он Смиту и Гоусу. — Наш разговор может затянуться… Одну минутку, я только проверю. Вы, Гоус, сколько получаете у нас? Двести плюс комиссионные, не так ли? А вы, Смит? Теперь три пятнадцать, так?

Обеспокоенный мистер Смит подтвердил, что это верно. Он давно видел, что надвигается, думал об этом уже много дней и кошмарных ночей.

— А мои доходы каковы? — Мистер Дэрсингем засмеялся отрывисто и смущенно. — Вам, Смит, это довольно хорошо известно, а вы, Гоус, легко можете сами сообразить. В последнее время я не заработал ровно ничего, ни единого фунта. Только оплачивал расходы, вот и все.

— Э-э… — мрачно прогудел мистер Гоус.

— Минутку… не думайте, что я хочу этим сказать, будто вы, друзья, не стоите того, что получаете. Об этом и речи нет. Но мы должны во всем разобраться, понимаете? Выяснить положение. Между нами говоря, не будь у моей жены небольшого состояния, я бы не продержался до сих пор. Стоит только взглянуть на цифры — и вы сами в этом убедитесь.

Тут мистер Дэрсингем сделал передышку, достаточно долгую, чтобы дать возможность мистеру Гоусу описать положение дел на фабриках и в оптовой мебельной торговле. Так как мы уже все это от него слышали, то повторять не будем. Достаточно сказать, что содержание его речи сводилось к следующему: «Где цена бывает подходящая — там товар никудышный, а если товар хорош — цена немыслимая», — причем тему эту мистер Гоус разрабатывал со множеством вариаций в минорном ключе. И чем-то вроде второй темы, все время повторявшейся, являлось напоминание, что он, Гоус, тридцать лет работает в этой отрасли. Все это мистер Дэрсингем и мистер Смит выслушали с унылым вниманием.

— Да, да, — сказал наконец мистер Дэрсингем, просматривая свои заметки, — надо будет вникнуть во все. Мы покупаем дерево у тех же фирм, с которыми были связаны при жизни дяди, и у некоторых из них — даже на более выгодных условиях, чем тогда. Верно я говорю, Смит?

— Но теперь конкурентов больше, гораздо больше, — удрученно возразил Гоус. — Конкуренция все растет да растет, в этом вся беда. Чтобы добыть заказы, некоторые снизили цены вот до чего. — Он выставил вперед большой палец с весьма грязным ногтем. — Товар отдают почти даром: только бери, а заплатишь, когда сможешь… Иностранцы, — добавил он мрачно, — вот кто нас губит! Мчатся сюда как угорелые и привозят черт знает сколько товару. Вчера утром прихожу к Никмену, а от него уже выходит один такой тип, шествует победителем, как будто только что обскакал дюжину призовых лошадей. Немец. По-английски говорит не хуже нас с вами, одет с иголочки, но сразу видно, что немец. И недаром сияет: будьте уверены, у него уже полон карман заказов. Спрашивается, на кой черт было воевать, если после этой войны немцы являются к нам и утаскивают у нас заказы прямо из-под носа? Эх! Просто зло берет, — тридцать лет работаешь в этом деле, изо дня в день обиваешь пороги и две трети года сидишь без работы, без единого заказа, а тут являются иностранцы в мехах и вырывают у тебя кусок изо рта. Да, вот что они делают.

— Совершенно верно, Гоус, — воскликнул мистер Дэрсингем. — Не могу с вами не согласиться. Правда, никто нам не мешает точно так же сбывать наш товар в Германии, и мы это делали некоторое время. Но похоже на то, что конкурировать с ними мы не можем. Это первое, о чем я хотел поговорить с вами. Мы тоже попробуем снизить цены. Это — единственный выход. А сделать так можно только при одном условии. И я уверен, что оба вы со мной согласитесь, особенно вы, Смит. Надо сократить расходы. Наши… гм… как это называется… накладные расходы слишком велики.

Найдя нужное выражение «накладные расходы», вызывавшее мысль о крупных предприятиях, о ловких людях, наживающих состояния в сорокаэтажных небоскребах, мистер Дэрсингем с радостью уцепился за него. Это была спасительная доска в безбрежном океане затруднений и неразрешимых вопросов, куда он внезапно был брошен.

— Да, да, в них все дело. С этого мы должны начать: прежде всего сократить накладные расходы по конторе.

Мистер Смит пытался сохранить бодрый вид и деловой тон, но лицо его было еще серее обычного, а голос звучал подавленно:

— Что ж, попробуем, сэр. Но это будет не легко. Мы и так уже экономим насколько возможно.

— Знаю, знаю, Смит. — Мистер Дэрсингем с раздражением потер себе щеку. — Но придется расходовать еще меньше. Я не хотел этого, я не хочу никого обижать, но вы сами видите, каково положение дел. Ну, давайте подумаем. Начнем хотя бы с Тарджиса. Сколько он получает? Сто семьдесят пять, не так ли? А мисс Мэтфилд? При поступлении мы ей назначили три фунта в неделю, так?

— Совершенно верно, мистер Дэрсингем. На прежнем месте она получала больше, но согласилась для начала на такое жалованье с тем, что, когда она ознакомится с нашим делом, мы ей дадим прибавку. Она очень способная девушка и очень толковая к тому же, гораздо лучше той, что работала у нас до нее, — никакого сравнения.

— А Тарджис? Что вы скажете о нем?

— И на него тоже, в сущности, не могу пожаловаться, сэр. В общем, он работает добросовестно. Пожалуй, иной раз небрежничает, и там, где дело касается цифр, на него особенно полагаться нельзя, — помните, как он ужасно напутал в книгах, когда я был в отпуске? Но когда присмотришься к нынешним молодым людям, то видишь, что он не хуже других. Он не так интересуется своей работой и делами фирмы, как я в его возрасте, но все они теперь таковы, тут ничего не поделаешь. Мисс Мэтфилд в этом отношении не лучше его. Работу свою она выполняет как следует, но интереса к делу в ней не заметно, она… как бы это сказать… не чувствует себя частью фирмы. Приходит утром, делает, что ей прикажут, а вечером уходит домой — вот и все.

— У всех этих машинисток только мужчины на уме, — вставил Гоус. — Мужчины, и танцы, и кино — вот чем у них голова набита, ничего другого от них не ждите, таково мое мнение. И к тому же все они — нахалки.

— Ну, Смит, мне очень жаль, искренне жаль, но одного из них придется уволить — либо Тарджиса, либо мисс Мэтфилд. Иного выхода я не вижу. Без вас, Смит, мы обойтись не можем…

— Благодарю вас, сэр. — Это было сказано очень просто, без капли иронии. Лицо мистера Смита еще больше посерело. Он даже немного дрожал.

— О вас не может быть и речи, — продолжал мистер Дэрсингем сердечным тоном. — Ни в коем случае. Но одного из этих двух придется отпустить, а работу поделить между всеми нами. Я тоже займусь чем-нибудь. Буду сам переписывать свои письма. Во всяком случае, постараюсь. Вот только надо решить, как лучше — оставить ли Тарджиса с тем, чтобы он печатал на машинке, или оставить мисс Мэтфилд и распределить всю работу между вами двумя. Стэнли тоже может делать больше, чем сейчас, если подтянется. Во всяком случае, рассыльный нам необходим, так что его придется оставить. Ну, что же вы посоветуете, Смит? Тарджис или мисс Мэтфилд? Это, в сущности, не такой уж важный вопрос, я знаю, но решать его надо вместе. Ведь большую часть добавочной работы придется вам взять на себя. Хотя имейте в виду, что и я тоже намерен теперь работать гораздо больше… если у меня на это будет время.

Мистер Смит был расстроен уже немного меньше, чем минуту назад, но все еще достаточно сильно. Он пробовал сосредоточить все внимание на неотложном вопросе, имевшем для него серьезное значение, так как отлично понимал, что добавочную работу главным образом взвалят на него. Но как он ни старался, ему не удавалось собрать разбегавшиеся мысли. Он не мог тешить себя надеждой, что пустячная экономия предотвратит крах. Он уже много месяцев предвидел такой конец. Фирма, его карьера, самый источник его существования — все рушится, рассыпается в прах. Не сегодня-завтра ему уменьшат жалованье. А там придется надеть шляпу и уйти. Он окажется на улице, на улице Ангела, — и прощай заработок, прощай контора, прощай все! Мистер Смит долго молчал, потом с трудом, запинаясь, пробормотал что-то.

— Я вас ошеломил, — сказал мистер Дэрсингем. — Вам, вероятно, нужен день-другой, чтобы все обдумать?

— На вашем месте я бы ни минуты не раздумывал, — вмешался мистер Гоус. — Отправьте девушку на все четыре стороны, и больше ничего. Вообще не следовало бы в Сити принимать на службу баб. С тех пор как они тут, все п