МАЙОРАТ 6 страница

— Что это там за огонь, приятель? — спросил я у ку­чера.

— Э, — отвечал он, — да ведь это не огонь, это Р-зиттенский маяк.

Р-зиттен! Едва кучер произнес это слово, мне живо представились те роковые осенние дни, которые я там провел. Я увидел барона, Серафину и даже старых ди­ковинных теток, увидел и себя самого, с пышущим здоровьем лицом, завитого и напудренного, в небесно-го­лубом камзоле, влюбленного и вздыхающего, как печь, со скорбной песней на устах.

В охватившей меня глубокой тоске вспыхнули разноц­ветными огоньками веселые шутки Ф., которые теперь казались мне более забавными, чем тогда. Исполненный печали и вместе с тем сладкого блаженства, вышел я рано утром в Р-зиттене из экипажа, остановившегося перед почтовой станцией. Я узнал дом управляющего и спро­сил про него.

— Позвольте, — ответил мне почтовый писарь, выни­мая изо рта трубку и снимая ночной колпак, — позвольте, здесь нет никакого управляющего; здесь королевская контора, и господин чиновник еще изволит почивать.

Из дальнейшей беседы я узнал, что прошло уже шес­тнадцать лет с тех пор, как последний владелец майора­та барон Родерих фон Р. умер, не оставив наследников, и майорат отошел к казне.

Я поднялся к замку. Он лежал в развалинах. Большую часть камней употребили на постройку маяка — так ска­зал мне старый крестьянин, вышедший из елового леса, с которым я завел разговор. Он же рассказал про при­зрак, бродивший в замке, уверяя, что и теперь еще в полнолуние среди камней раздаются страшные, жалоб­ные стоны.

Бедный, старый, близорукий Родерих! Какую же злую силу вызвал ты к жизни, стремясь навеки укрепить весь свой род, если она на корню уничтожила все его побе­ги!

ОБЕТ

В день Святого Ми­хаила, как раз тогда, когда кармелиты колокольным звоном оповещали о на­чале вечерней службы, по улочкам маленького польско­го пограничного городка Л. с грохотом промчался при­метный дорожный экипаж, запряженный четырьмя почтовыми лошадьми, и остановился у дома старого не­мецкого бургомистра. Дети с любопытством повысовывали головы в окно, хозяйка же дома швырнула на стол свое шитье и раздраженно крикнула старику, появивше­муся из другой комнаты: " Снова приезжие, посчитавшие наш тихий дом гостиницей, а все из-за этой эмблемы. Зачем ты решил снова позолотить каменного голубя над дверью? "

В ответ старик лишь многозначительно улыбнулся; в мгновение ока он сбросил домашний халат, надел благородное платье, которое, тщательно вычищенное, все еще висело на спинке стула после прихода из церкви, и, не успела безгранично удивленная жена его открыть рот, чтобы задать очередной вопрос, как он уже стоял, за­жав свою бархатную шапочку под мышкой, так что се­ребристо-белая голова его как бы светилась в сумерках, перед дверцей кареты, которую как раз отворял слуга. Из экипажа вышла пожилая дама в серой дорожной накидке, за ней следовала высокая молодая особа, лицо которой было скрыто густой вуалью; опираясь на руку бургомистра,.она неверным шагом, пошатываясь, просле­довала в дом и, войдя в комнату, обессиленно упала в кресло, которое по знаку бургомистра тут же пододви­нула хозяйка. Пожилая женщина тихим и очень печальным голосом промолвила, обращаясь к бургомистру: " Бедное дитя! Я должна провести подле нее еще несколь­ко минут". С этими словами она стала снимать свою на­кидку, в чем ей помогла старшая дочь бургомистра, и взглядам присутствующих открылось монашеское одея­ние, а также сверкающий на груди крест, выдававший в ней аббатису цистерцианского женского монастыря. Ее спутница тем временем проявляла признаки жизни лишь тихими, едва слышными вздохами и наконец попросила подать ей стакан воды. Бургомистрша же принесла вос­станавливающие силы капли и эссенции и, расхваливая их чудодейственную силу, предложила молодой даме снять плотную, тяжелую вуаль, видимо, затрудняющую ей дыхание. Но та отвергла это предложение, откинув назад голову и подняв руку как бы защищающимся жес­том; принесенную ей воду, в которую озабоченная хо­зяйка влила несколько капель живительного эликсира, Она выпила, даже не приподняв вуали.

— Вы же все подготовили, сударь? — обратилась аб­батиса к бургомистру.— И все сделали как нужно?

— Именно так, — отвечал старик, — именно так! Я выполнил все, что только было в моих силах, и надеюсь, что наисветлейший князь будет мною доволен, как и наша любезная гостья.

— Так оставьте нас еще на несколько минут наеди­не, — попросила аббатиса.

Все покинули комнату. Было слышно, как аббатиса торопливо и проникновенно заговорила, обращаясь к молодой даме, и как та наконец тоже начала говорить трогательным, взволнованным го­лосом. Не прислушиваясь специ­ально, хозяйка все же осталась стоять у двери, за которой разго­варивали по-итальянски, и уже одно это делало внезапное появле­ние незнакомок еще более таин­ственным и увеличивало ее беспокойство. Старик отправил жену и дочерей позаботиться о вине и про­чем подкреплении, а сам вернулся в комнату. Молодая женщина, сто­явшая перед аббатисой со склонен­ной головой и сложенными на гру­ди руками, казалась более спокой­ной и сдержанной. Аббатиса не отказалась от угощения, предло­женного хозяйкой, после чего промолвила: " Пора! " Ее подопеч­ная опустилась на колени, абба­тиса положила ей на голову руки и тихо прочитала молитвы. За­кончив их, она заключила де­вушку в объятия, при этом сле­зы потекли по ее щекам, и креп­ко, порывисто прижала к своей груди. После этого она с до­стоинством благословила се­мью и поспешила, сопровожда­емая стариком, к экипажу, где уже громко ржали запря­женные свежие лошади. Покрикивая и дуя в рожок, ямщик погнал лошадей к городским воротам.

Когда бургомистрша поняла, что дама под вуалью остается здесь (с экипажа сняли и занесли в дом несколько тяжелых чемоданов), и, возможно, на продолжитель­ное время, она не могла скрыть своей тревоги и озабо­ченности. Выйдя в переднюю, она преградила путь ста­рому бургомистру, который как раз собирался войти в комнату, и тихо, испуганно прошептала:

— Ради Христа, что за гостью приводишь ты в дом, ничего мне не рассказав и даже не предупредив меня?

— Все, что знаю я, узнаешь и ты, — невозмутимо от­вечал старик.

— Ах, ах! — продолжала женщина еще более испу­ганно, — но, вероятно, тебе известно далеко не все. Как только госпожа аббатиса отъехала, дама, верно, почув­ствовала себя очень стесненной под плотной вуалью. Она подняла длинный черный креп, и я увидела...

— Ну, и что же ты увидела, женщина? — спросил ста­рик жену, которая, дрожа, оглядывалась по сторонам, словно боялась увидеть привидение.

— Черты лица разглядеть было невозможно, но вот только его цвет, эта серая, мертвенная бледность... Но вот что я заметила очень даже хорошо, так это то, что дама находится в положении. Это ясно как божий день. Через несколько недель она будет рожать.

— Я знаю об этом, — довольно мрачно отвечал ста­рик, — и, чтоб ты не умерла от любопытства и беспокойства, я попытаюсь в двух словах объяснить тебе все. Знай, что князь 3., наш высокий покровитель, несколько не­дель назад написал мне, что аббатиса цистерцианского монастыря в О. привезет ко мне некую даму, которую я должен скрытно, тщательно оберегая от посторонних глаз, принять у себя в доме. Келестина — так ее следует называть — дождется у нас близких родов, а затем вмес­те с ребенком ее снова заберут. Добавлю к этому еще, что князь потребовал у меня самого внимательного и за­ботливого ухода за ней и приложил для начала весьма привлекательный кошель с изрядным количеством дукатов, который ты можешь найти в моем комоде, после чего тебя наверняка перестанут мучить всякие ненужные мысли.

— Стало быть, мы должны, — заключила бургомистрша, — поспособствовать сокрытию чьего-то благородного греха.

Старик не успел ничего ответить — в комнату зашла их дочь и сообщила, что незнакомка просит проводить ее в отведенные для нее покои. По распоряжению бур­гомистра обе комнатушки верхнего этажа были убраны и украшены с величайшей тщательностью, и старика не­мало задело, когда Келестина спросила, нет ли у него какой-либо другой комнаты, окно которой выходило бы на внутренний двор. Нет, ответил он и добавил, лишь для очистки совести, что вообще-то имеется одно помеще­ние, окно которого выходит в сад, но его едва ли можно назвать комнатой, а скорее жалким чуланом, простор­ным лишь настолько, чтобы в нем поместилась кровать, стол и стул — как в монастырской келье. Келестина не­медленно потребовала, чтобы ей показали этот чулан и, едва войдя в него, заявила, что именно эта комнатушка соответствует ее желаниям и потребностям, что она бу­дет жить только в ней и сменит ее на более просторную лишь тогда, когда ее состояние потребует большего по­мещения и сиделку. Сравнение старого бургомистра ока­залось пророческим: если ранее этот покой лишь напо­минал монастырскую келью, то скоро он и в самом деле стал ею. Келестина прикрепила на стене образ Девы Марии, а на старом деревянном столе под ним постави­ла распятие. Постель состояла из мешка, набитого со­ломой, и шерстяного одеяла; кроме деревянной табурет­ки и еще одного маленького стола Келестина из обста­новки не попросила больше ничего.

Хозяйка, примирившаяся с незнакомкой из-за глубо­кого страдания, которым веяло от всего ее существа, надеялась незатейливо развеселить и разговорить ее, однако незнакомка кротко попросила не нарушать ее одиночества, в котором она, обратив мысли лишь к Свя­той Деве исвятым, находит утешение. Ежедневно, лишь только забрезжит утро, она отправлялась к кармелиткам, чтобы послушать утреннюю мессу; остаток же дня пос­вящала неустанным молитвам, ибо если возникала необ­ходимость зайти к ней в комнату, ее заставали там либо молившейся, либо читающей божественные книги. Она отказывалась от всякой иной пищи, кроме овощей, от всяких напитков, кроме воды, и лишь настойчивые уго­воры старого бургомистра, беспрерывно толковавшего, что ее состояние и существо, которое живет в ней, тре­буют лучшего питания, убедили ее наконец отведать мясного бульона и выпить немного вина. Эта суровое монастырское затворничество (в доме все считали его покаянием за совершенный грех) вызывало сочувствие и одновременно некое глубокое благоговение, причем все это совершенно независимо от благородства ее стана и неповторимой грации каждого ее движения. К этим чув­ствам примешивалось, однако, нечто зловещее, происте­кающее от того обстоятельства, что она так и не сняла своей вуали, не открыла своего лица. Никто не прибли­жался к ней, кроме старика и женской половины его семьи; последние лее никогда не выезжавшие из город­ка, никоим образом не могли узнать лицо, которого пре­жде никогда не видели, и таким образом приоткрыть завесу над тайной. К чему же тогда это закутывание? Буйная фантазия женщин сотворила вскоре душеразди­рающую легенду. Лицо незнакомки (такова была фабу­ла) изуродовано страшной меткой — следами когтей дьявола; отсюда и непроницаемая вуаль. Старику стои­ло больших усилий прекратить эту болтовню и воспрепятствовать распространению дурацких слухов за пред­елы дома, ибо о пребывании у бургомистра загадочной незнакомки, конечно же, в городке было уже известно. Посещения ею монастыря кармелиток тоже не остались незамеченными, и вскоре ее уже называли черной жен­щиной бургомистра, тем самым придавая ей некую призрачность. Случилось так, что в один прекрасный день, когда дочь хозяев принесла в комнату незнакомки еду, дуновение ветра приподняло вуаль; незнакомка с быстро­тою молнии отвернулась, спасаясь от взгляда девушки. Та же спустилась вниз совершенно бледная, дрожа всем телом. Как и ее мать, она увидела мертвенно-бледный лик, на котором не было, впрочем, никаких следов урод­ства. В глубоких глазных впадинах сверкали необычные глаза. Старик отнес это к области фантазии, но, говоря честно, ему, как и всем, было не по себе и он, несмотря на всю свою набожность, желал бы, чтобы это вносящее смуту существо поскорее покинуло его дом.

Вскоре после этого старик ночью разбудил жену: уже несколько минут он слышал тихие стоны, вздохи и постукивание, доносившиеся, похоже, из комнаты Келестины. Понимая, что это может означать, бургомистрша поспешила наверх. Она обнаружила Келестину лежащей на кровати в полуобморочном состоянии, при этом оде­той и по обыкновению закутанной в вуаль, и вскоре убе­дилась, что ее предположения верны. Все необходимые вещи были давно уже приготовлены, и через некоторое время родился здоровый, прелестный мальчуган. Это давно ожидаемое событие, тем не менее, ошеломило всех своей внезапностью и имело следствием то, что совер­шенно изменило те неприятные, тягостные отношения с незнакомкой, которые угнетали всю семью. Младенец стал как бы искупающим вину посредником, посланцем Келестины, который сблизил ее с окружающими. Ее со­стояние было таково, что суровые, аскетические испы­тания могли бы привести к печальному исходу, она была беспомощна и нуждалась в этих людях, которые ухажи­вали за ней с ласковой заботливостью и к которым она все больше привыкала. Хозяйка сама варила и подавала ей питательный суп, забыв в этих хлопотах все дурные мысли, что приходили ей в голову в отношении этой за­гадочной незнакомки. Она не думала больше о том, что ее почтенный дом, возможно, служит убежищем для позора. Старый бургомистр даже помолодел, он лико­вал и пестил малыша, словно это был его родной внук; как и все остальные, старик привык, что Келестина так ни разу и не сняла вуаль, даже во время родов. Пови­вальная бабка должна была поклясться, что вуаль будет поднята, только если Келестина вдруг лишится чувств, в случае смертельной опасности, и никем другим, как толь­ко ею, повивальной бабкой. Было очевидно, что старуха видела-таки Келестину без вуали, но ничего по этому поводу не сказала, кроме как: " Бедная молодая дама, верно, вынуждена закрывать свое лицо! " Через несколько дней появился монах-кармелит, который окрестил ребенка. Его разговор с Келестиной, при котором никто больше не присутствовал, длился более двух часов. Было слышно, как он торопливо говорил и молился. Когда он ушел, Келестину обнаружили сидящей в кресле с наки­нутым на плечи пледом, на коленях у нее лежал младе­нец, на груди у которого был Agnus dei*.

Проходили недели и месяцы, а Келестина с ребенком вопреки заверениям князя 3. все еще находилась в доме бургомистра. Если бы не эта злополучная вуаль, кото­рая препятствовала решающему шагу к дружескому сближению, она давно бы уже стала почти членом этой семьи. Старик попытался было устранить досадную по­меху, самым доброжелательным образом сказав об этом Келестине, но после того, как она глухим и торжествен­ным голосом изрекла: " Лишь в случае смерти падет сия вуаль", — он больше об этом не заговаривал и снова ощу­тил желание, чтобы поскорее появился экипаж с абба­тисой.

Наступила весна. Однажды семья бургомистра воз­вращалась домой с прогулки, неся в руках букеты цве­тов, самый красивый из которых предназначался Келес­тине. В тот момент, когда они собирались войти в дом, в конце улицы показался всадник; подъехав, он нетерпе­ливо спросил бургомистра.

Агнец Божий (лат.) — в большинстве случаев медальон с изо­бражением агнца и триумфальной хоругви как осмысление Христа.

Старик ответствовал, что он и есть бургомистр. Всадник соскочил с коня, привязал его к столбу и с возгласом " Она здесь, она здесь! " во­рвался в дом и побежал по лестнице наверх. Был слы­шен звук выламываемой двери и испуганный крик Келестины. Старик, охваченный ужасом, поспешил вослед. Вновь прибывший, украшенный множеством орденов, и являвшийся, как это явствовало из его вида, офицером французской егерской гвардии, выхватил мальчика из колыбели и держал его левой рукой, а правой удержи­вал Келестину, пытавшуюся оттолкнуть похитителя. В этой схватке офицер сорвал охранительную вуаль— и взору старого бургомистра предстал застывший неестес­твенно белый лик, обрамленный черными локонами; изглубоких глазных впадин извергались огненные лучи, а с неподвижных, полуоткрытых губ слетали леденящие душу, полные горя звуки. Старик уразумел, что на лице Келестины была белая, плотно прилегающая маска.

— Ужасная женщина! Ты хочешь, чтобы и меня на­стигло безумие? — вскричал офицер, с трудом вырвав­шись и отталкивая Келестину, так что она упала на пол. Обхватив руками его колени, несчастная молила его го­лосом, в котором звучала невыносимая боль:

— Оставь мне ребенка! О, оставь мне ребенка!

— Даже во имя вечного блаженства я не сделаю это­го! — гневно воскликнул офицер.

— Ради Христа, ради Святой Богородицы оставь мне ребенка!

И при этих горестных словах не дрогнул ни один мускул, не пошевелились губы на застывшем лице, и у старого бургомистра, у его жены, у всех, кто за ними последовал, кровь застыла в жилах от ужаса!

— Нет! — вскричал офицер с отчаяньем.— Нет, бес­человечная, безжалостная женщина, ты можешь вырвать сердце из своей груди, но и тогда не погибнешь в гнусном безумстве твари, присосавшейся в утешение к кровоточащей ране!

Офицер еще крепче прижал ребенка к себе, так что тот громко заплакал; тут Келестина сорвалась в глухой

вой:

— Кара! Кара небесная на тебя, убийца...

— Изыди, исчадие ада! — возопил офицер и, судо­рожным движением ноги отшвырнув Келестину, подско­чил к двери. Бургомистр попытался задержать его, пре­градив дорогу, но он выхватил пистолет и крикнул, на­правив дуло на старика: " Пуля в голову тому, кто хочет отнять ребенка у его отца", — а затем ринулся вниз по лестнице, вскочил на лошадь, не выпуская ребенка из рук, и, пустив ее полным галопом, ус­какал. Хозяйка, полная сердечного страха о том, что же будет с Келестиной и что вообще с ней делать, побо­рола свой ужас перед страшной маской и поспешила на­верх, чтобы ей помочь. Како­во же было ее удивление, ког­да она увидела Келестину неподвижно, словно статуя, с безвольно свисающими руками стоявшую посреди комнаты.

Она заговорила с ней — и не получила ответа. Не в со­стоянии выносить вида этой маски, добрая женщина под­няла лежавшую на полу вуаль и надела ее на Келестину. Та даже не пошевельнулась. Несчастная погрузилась в состояние глубочайшего оцепенения, что наполнило хо­зяйку страхом и отчаянием, и она стала ревностно мо­лить Бога, чтобы он избавил их наконец от этой стран­ной женщины. Ее мольбы, похоже, были услышаны, ибо к дому тотчас же подкатил тот же самый экипаж, что привез Келестину. Вошла аббатиса, а за нею князь 3., высокий покровитель старого бургомистра. Когда он узнал, что произошло здесь, то сказал с непостижимым спокойствием: " Стало быть, мы прибыли слишком поздно и должны подчиниться воле Господней". Келестину свели вниз; застывшая и безмолвная, она дала посадить себя в карету, которая немедленно отъехала. Старый бургомистр и вся его семья чувствовали себя так, слов­но они только что очнулись от страшного, призрачного сна, который очень их напугал.

Вскоре после всех этих событий в цистерцианском женском монастыре в О. с необычайной торжествен­ностью была похоронена некая сестра-монахиня, а вслед за этим пронесся смутный слух, что монахиня эта была графиней Херменгильдой С., о которой думали, что она вместе с сестрой своего отца княгиней 3. находится в Италии. В это же время в Варшаве появился граф Непомук С., отец Херменгильды, и передал, согласно судеб­ному акту, все свои обширные поместья.за исключением маленького имения в Украине, во владение двум своим племянникам, сыновьям князя 3. Когда же его спросили о приданом его дочери, он поднял мрачный взгляд к небу и угрюмо изрек: " Она получила свое приданое! " Он не только подтвердил слух о смерти Херменгильды в монас­тыре, но и не утаивал того, что над нею довлел злой рок, который преждевременно свел ее в могилу, подобно многострадальной мученице. Некоторые из патриотов, не сломленных поражением отечества, рассчитывали снова вовлечь графа в тайное сообщество, имевшее целью вос­становление польского государства, но вместо пламен­ного поборника свободы, неизменно и отвалено готово­го на любое, самое рискованное предприятие, они обна­ружили немощного, сокрушенного глубокой болью ста­рика, который, отрешившись от всего, собирался похо­ронить себя в глуши и одиночестве.

В то время когда после первого раздела Польши го­товилось восстание, родовое поместье графа Непомука было местом сбора патриотов. Там во время торжественных застолий пылкие души возгорались жаждой борь­бы за повергнутое отечество. Там, в кругу молодых ге­роев, словно ангел, спустившийся с небес к святому при­частию, появилась Херменгильда. Херменгильде не было еще и семнадцати лет, но она, как это свойственно жен­щинам ее нации, принимала участие во всех делах, даже в политических переговорах, и нередко высказывала, часто вопреки позиции всех остальных, мнение, которое свидетельствовало о ясном уме и необыкновенной про­ницательности и которое зачастую играло решающую роль. Это умение мгновенно ориентироваться, остро схватывать и очерчивать положение вещей, помимо нее отличало еще лишь графа Станислава Р., возвышенного и одаренного молодого человека двадцати лет. Хермен­гильда и Станислав нередко спорили о предметах, по поводу которых велись дискуссии и ломались копья, они проверяли, принимали и отметали те или иные предло­жения, выдвигали другие, и результаты этих их жарких споров наедине между девушкой и юношей часто были таковы, что с ними считались даже умудренные государ­ственные мужи, заседавшие в совете. Что было более естественным, чем думать о соединении этих двух моло­дых людей, незаурядные таланты которых могли послу­жить во благо отечества. Таким образом, переплетение обоих родов, отличавшихся возвышенными стремления­ми, имело важное политическое значение. Херменгиль­да приняла определенного ей супруга как предначертанность свыше во имя отечества, а посему наряду с тор­жественной помолвкой было решено провести в имении ее отца и собрания патриотов.

Известно, что надежды поляков не сбылись, что с падением Костюшко потерпело крах дело, которое слиш­ком уж опиралось на завышенную самоуверенность и неправильное представление о рыцарской верности. Граф Станислав, которому его ранняя военная карьера, моло­дость и способности уготовили довольно высокую должность в армии, сражался с мужеством льва. С трудом избежав позорного плена, весь израненный, он возвратился домой. Лишь мысли о Хермеигильде удерживали его в жизни, в ее объятиях он надеялся найти утешение и воскресить надежду. Едва успел он оправиться от ран, как поспешил в имение графа Непомука, чтобы получить там еще одно ранение, самое болезненное. Херменгильда встретила его с почти издевательским презрением. " И это герой, который желал умереть за отечество? " —- та­кими словами приветствовала она молодого графа; вид­но, в безумном ослеплении считала она своего жениха одним из тех паладинов сказочных рыцарских времен, меч которого способен был в одиночку уничтожить це­лую армию. Напрасны были объяснения, что никакая сила не могла противостоять бурному, всепоглощающе­му потоку, захлестнувшему отечество, напрасны были уверения в бесконечной любви — Херменгяльда, сердце которой могло пылать, по-видимому, лишь в диком во­довороте событий мирового масштаба, осталась при сво­ем решении отдать свою руку графу Станиславу только тогда, когда захватчики будут изгнаны из страны. Граф слишком поздно понял, что Херменгильда никогда его не любила, ибо условие, выдвинутое ею, не могло быть вы­полнено, по крайней мере в обозримом будущем. Поклявшись в вечной верности, он оставил свою возлюблен­ную и поступил на службу во французскую армию, которая привела его на войну в Италию.

Говорят, что польским женщинам присущ капризный нрав. Глубокие чувства, самовлюбленный эгоизм и стоическое самоотречение, леденящая холодность и горя­чие страсти — все то, что пестрой смесью собрано в ее характере, создает на поверхности причудливое, измен­чивое движение, похожее на игру постоянно сменяющих друг друга вод текущего глубоко под землей ручья. Хер­менгильда равнодушно взирала на уезжающего жениха, но не прошло и нескольких дней, как ее охватила неопи­суемая тоска, которая может быть рождена лишь самой горячей любовью. Буря войны миновала, была объявлена амнистия, польских офицеров выпустили из плена. В имении графа Непомука один за другим появлялись братья Станислава по оружию. С глубокой болью вспо­минали они те горькие дни и с огромным воодушевлени­ем — мужество, которое про­являли многие из них, и более всех — Станислав. Он снова и снова вел в атаку отступившие ба­тальоны; когда каза­лось, что исход сражения уже предрешен, ему удавалось про­бивать вражес­кие ряды своей конницей. Но настал день, ко­гда судьба отвер­нулась от него, — сраженный пулей и истекающий кровью, он со словами: " Отечес­тво! Херменгильда! " — рухнул с коня. Каждое слово этих рассказов было подобно удару кинжала, пронзающего сердце Херменгильды. " Нет, я не знала, что полюбила его с того самого мгно­вения, когда увидела в первый раз! В каком дьявольском ослеплении решила я, что смогу жить без него, без того, кто и есть моя единственная жизнь! Я отправила его на смерть, он больше не вернется! " — так изливались бур­ные жалобы Херменгильды, теснившиеся у нее в груди. Мучимая бессонницей, изнуренная постоянной тревогой, она ночами металась по парку, и, словно ночной ветер был в состоянии донести ее слова далекому возлюблен­ному, она шептала: " Станислав! Станислав! Возвратись!.."

Уничтоженная стыдом и разочарованием, не хотела покидать свою комнату, пока Ксавер находится в доме, но все их старания оказались тщетными. Молодой граф был вне себя от того, что не мог более видеть Херменгилъду. Он написал ей, что несправедливо и жестоко казнить его за столь несчастливое для него сходство. Причем это затрагивает не только его самого, но и возлюбленного ее Станислава, ибо лишает Ксавера возможности лично вручить, как просил об этом Станислав, любовное пос­лание, а также передать на словах то, что Станислав не успел написать н письме. Камеристка Хермеигильды, которую Ксавер расположил к себе и привлек на свою сторону, выбрала подходящий момент и вручила запис­ку, и эта записка сделала то, что не удалось отцу и вра­чу. Херменгильда приняла решение встретиться с Ксавером. В глубоком молчании, с опущенными глазами, при­няла она его в своих покоях. Ксавер неслышно прибли­зился и опустился на стул возле софы, на которой сиде­ла Херменгильда; когда же он наклонился, то оказался как бы стоящим перед ней на коленях, и в этой позе проникновенно и трогательно умолял ее не винить его за эту ошибку, которая может огорчить его любимого кузена и друга. Ведь не его, Ксавера, нет — Станислава обнимала она в блаженстве встречи. Он передал ей обещанное письмо и начал рассказывать о Станиславе, о том, что он с истинно рыцарской верностью даже во время кровавой битвы думает о своей даме, как сердце его пылает любовью к отечеству, во имя свободы которого он готов отдать свою жизнь. Он говорил горячо и пыл­ко, он увлек Херменгильду, которая, преодолев свою робость и настороженность, открыто смотрела на него своими прекрасными глазами, так что Ксавер, как ново­явленный кавалер, сраженный взглядом Турандот и по­гибающий от сладкого блаженства, с трудом мог продол­жить свою речь. Борясь со страстью, готовой вспыхнуть ярким пламенем, он углубился в подробные описания отдельных сражений. Он рассказывал о кавалерийских атаках, несущихся всадниках, захваченных батареях. Херменгильда нетерпеливо перебивала его, восклицая:

— О, не надо этих кровавых сцен из театра ада, — ска­жи, скажи мне только, что он меня любит, что Станис­лав меня любит!

И тогда Ксавер схватил ее руку и страстно прижал к своей груди.

— Послушай сама своего Станислава! — так воскликнул он, и из его уст полились за­верения в самой пылкой и страстной любви. Он опустился к ногам Херменгильды, она обвила его обеими руками, но когда он, порывисто подняв­шись, хотел прижать ее к своей груди, то почувствовал, что его ожесточенно отталки­вают. Херменгильда смотрела на него странным застывшим взглядом.

— Тщеславная кукла, хоть я и отогрела тебя на своей гру­ди, но все же ты не Станислав и никогда не сможешь стать им! — глухо произнесла она и медленно вышла из комнаты. Ксавер слишком поздно осознал свое безрассудство. Он понял, что до безумия влюбился в Хермен­гильду, в невесту своего родственника и друга, и что каж­дый шаг, который сделает он во имя этой злосчастной страсти, неизбежно приведет к разрыву дружбы, кото­рой он так дорожил. Ксавер принял героическое реше­ние — немедленно уехать, не видя более Херменгильду, и тут же приказал паковать вещи и запрягать экипаж.

Граф Непомук был в высшей степени удивлен, когда Ксавер пришел попрощаться с ним, и пытался уговорить его остаться, но молодой граф твердо стоял на том, что веские причины вынуждают его уехать. Надев саблю, с полевой шапкой в руке, он стоял посредине комнате, а слуга с плащом ждал его в прихожей. Внизу нетерпели­во ржали лошади. Вдруг дверь распахнулась, и в комна­ту вошла Херменгильда; с присущей ей пленительной грацией подошла она к графу и молвила с милой улыб­кой:

— Вы намерены уехать, дорогой Ксавер? А я надея­лась еще так много услышать о моем возлюбленном Станиславе! Ваши рассказы меня чудесным образом успока­ивают.

Зардевшись, Ксавер опустил глаза. Все сели, граф Непомук все время повторял, что уже много месяцев не видел Херменгильду в таком веселом, почти беззаботном настроении. По его знаку в этой же комнате был накрыт ужин. В бокалах переливалось благороднейшее венгерс­кое вино, и раскрасневшаяся Херменгильда пригублива­ла из своего до краев наполненного кубка, провозгла­шая тосты за своего возлюбленного, за свободу и за отечество. " К ночи я уеду", — говорил себе Ксавер и дей­ствительно, когда убрали со стола, спросил слугу, готов ли экипаж. Уже давно, отвечал слуга, по приказу графа Нспомука, лошади распряжены и стоят в конюшне, а Войцех храпит на мешке с соломой. Вопрос, таким об­разом, разрешился сам собой.