Проблема соотношения нравственности и целесообразности.

Эта проблема особенно актуальна для профессиональной этики юристов, деятельность которых заключается в разрешении конфликтов. В среде людей, действующих с противоположными интересами, чаще всего находящихся в состоянии борьбы эта проблема является краеугольной для правильного морального выбора в каждой конкретной ситуации.

Моральный выбор – акт моральной деятельности, заключающийся в том, что человек, проявляя свою автономию, самоопределяется в отношении системы ценностей (идеала, принципов) и способов их реализации в линии поведения или в отдельных поступках[8].

Нравственная деятельность возможна лишь как свободная сознательная деятельность, выражающаяся в постановке нравственных целей и в выборе адекватных этим целям средств. Необходимым условием нравственной деятельности является возможность выбора. Выбор выражается в предпочтении одной возможности перед другой, и диапазон таких возможностей составляет объективный элемент нравственной свободы. Проблема морального выбора заключается в том, что моральное сознание субъекта, имеющего объективную возможность выбирать, констатирует противоречие: осуществление каждой из выбранных возможностей в соответствии с определенной нравственной нормой в некоторых ситуациях ведет к одновременному нарушению другой нравственной нормы, вытекающей из той же системы моральных ценностей.

Два основных подхода для морального выбора:

1) мораль отождествляется только с добром, а любое зло отождествляется с безнравственностью;

2) мораль это не только добро, но и «меньшее» зло.

В зависимости от решения вопроса об основаниях морального выбора вырабатывается концепция соотношения двух императивов – категорического императива, то есть безусловного повеления, которое могло бы стать всеобщим законом поведения в любых жизненных ситуациях, и условного императива – повеления, обусловленного учетом практических целей и средств в конкретных случаях, целесообразной аргументацией морального выбора.

Если мораль рассматривается как автономная от человеческой практики сфера сознания и деятельности, если морально должное выводится из мира безусловных целей и требует от человека исполнения долга независимо от существования в наличности условий и средств его выполнения, то собственно моральным считается лишь безусловный (категорический) императив, условный же императив рассматривается как внеморальный.

Если же как должное рассматривается целесообразное регулирование человеческого поведения в соответствии с практическими потребностями и средствами, то категорический императив отвергается в принципе.

В концепции Канта из морали в принципе исключается условный императив. «Гуманистическая оппозиция» утилитаризму позволила Канту сформулировать лишь «стоический императив» - преследуй безусловные цели «без надежды на успех». Одна из разновидностей этой концепции – теория ненасилия, представителями которой были Махатма Ганди, Лев Толстой, Достоевский.

Сразу же бросается в глаза, что отождествление морали с добром, а безнравственности со злом, оставляет практически всех юристов за пределами морали, поскольку в юридическом споре, а тем более при решении вопроса о привлечении к юридической ответственности противника в юридическом конфликте ему причиняется вред, зло.

Моральный конфликт заключается не в том, что нужно сделать выбор между нравственным и безнравственным, а в том, что нужно выбрать одну из однопорядковых, но не равноценных (в конкретной ситуации) ценностей[9].

Поэтому для обоснования профессиональной морали юриста неизбежно обращение к противоположности категорического императива Канта, противопоставляющего нравственность и целесообразность, к этической теории утилитаризма, в основе которой лежит выдвинутый Бентамом принцип пользы, которому он призывал следовать в праве и морали: «Предметом законодательства должно быть общественное благо: общая польза должна быть основой всякого рассуждения в области законодательства. Наука состоит в том, чтобы знать, в чем заключается благо данного общества, искусство в том, чтобы найти средства для осуществления этого блага»[10].

«Первое условие состоит в том, чтобы связать с этим словом «польза» понятия ясные и точные, которые могли бы остаться совершенно одинаковыми у всех, кто ими пользуется.

Второе состоит в том, чтобы установить единство и независимость этого принципа, строго выделив все, что ему чуждо. Для этого надо только принять его в его общей форме; не следует допускать никаких исключений.

Третье условие состоит в том, чтобы найти метод моральной арифметики, при помощи которой можно было бы придти к однообразным результатам»[11]

«Польза есть понятие отвлеченное. Оно выражает свойство или способность какого-нибудь предмета предохранить от какого-нибудь зла или доставить какое-нибудь благо. Зло есть боль, страдание или причина страдания. Благо есть удовольствие причина удовольствия. Все, что соответствует пользе или интересу индивидуума, способно увеличить общую сумму его благосостояния. Все, что соответствует пользе или интересу общества, увеличивает общую сумму всех благосостояния индивидуумов, из которых оно состоит» (4).

Для сторонника принципа пользы добродетель является благом только в виду удовольствий, которые из нее проистекают; порок есть зло только вследствие страданий, которые сопровождают его. Нравственное благо есть благо только вследствие своей способности производить физические блага; нравственное зло есть зло только по своей способности производить зло физическое. Но говоря о физическом благе и зле, я разумею столько же страдания и удовольствия души, как и чувств; я имею в виду действительную организацию человека» (5).

«Каждый сам судит о том, что для него полезно; это несомненно, и так должно быть… Сознание долга, привязывающее человека к его обязательствам, есть не что иное, как сознание высшего интереса, который одерживает в нем верх над интересом низшего порядка. Человека связывает не исключительно та частная польза, которую может принести ему то или другое обязательство; но в тех случаях, когда обязательство начинает тяготить одну из сторон, их связывает еще общая польза обязательств, доверие, которое каждый просвещенный человек стремиться внушать своим словом, чтобы иметь право считаться честным человеком и пользоваться выгодами, какие доставляют честность и уважение» (23).

«Слабый и ограниченный ум может впасть в заблуждение, приняв в расчет только малую часть добра и зла. Страстный человек может сделать ошибку, преувеличив значение какого-нибудь блага, которое скрывает от него все неудобства. Отличительная черта дурного человека – привычка к удовольствиям, которые вредят другим, а это уже само по себе предполагает отсутствие многих видов удовольствия. Но не следует сваливать на принцип те ошибки, которые ему противоположны и которые он только один может исправить. Когда человек неверно делает вычисление, в этом виновата не арифметика, а он сам» (21).

«Применяемая часто не так, как следует, понимаемая в узком смысле, прикрывая иногда своим именем преступления, польза была признана противоположностью вечной справедливости; она была унижена, получила репутацию продажной, и нужно было много мужества, чтобы восстановить ее честь и раскрыть смысл ее истинных оснований» (75-76).

«Если вы хотите отвергнуть принцип пользы, потому что из него можно сделать дурное применение, то что же вы поставите на его место?» (24). «Куда вы привлечете все эти секты, все эти разномыслия и противоречия, которыми полон мир, как не к судилищу общественной пользы?» (25)

Противоположные принципу пользы рассуждения Бентам сводит к двум принципам: принципу аскетизма и произвольному принципу, давая им такие характеристики.

Принцип аскетизма «соперничает с тем, который мы сейчас изложили и представляет его прямую противоположность. Его последователи страшатся удовольствий. Все что ласкает чувства, кажется им ненавистным или преступным. Они основывают мораль на лишениях, добродетель – на самоотречении» (7).

«Очень рано было замечено, что притягательная сила удовольствий может при известных обстоятельствах сделаться источником соблазна, то есть привести к поступкам вредным, хорошие последствия которых не равносильны дурным. Запрещать эти удовольствия, в виду их дурных последствий, есть задача здравой морали и правильного законодательства; аскеты же впали в ошибку: они напали на само удовольствие, осудили его огулом, наложили на него безусловное запрещение, объявили его признаком существа осужденного, и только во внимание к человеческой слабости снисходительно допустили несколько частных исключений» (8-9).

Произвольный принцип или принцип симпатии и антипатии «состоит в том, чтобы одобрять или осуждать что-либо на основании непосредственного чувства, не руководясь при суждении никакой другой причиной, кроме самого суждения. Я люблю, я ненавижу – вот стержень, на котором держится этот принцип. Деяние признается хорошим или дурным не потому, что оно соответствует или противоречит интересам тех лиц, которых оно касается, а потому, что оно нравится или не нравится произносящему суждение. Он произносит свой приговор полновластно, не допускает никаких возражений и не считает себя обязанным оправдать свое чувство какими-нибудь соображениями, относящимися к благу общества» (10).

«Из него (принципа симпатии и антипатии – С.П.) вытекает настоящая анархия идей, потому что в таком случае не было бы никакой общей мерки, никакого всеобщего трибунала, к которому можно было бы апеллировать, так как каждый человек имеет такое же право признавать свое чувство мерилом чувств всех людей, как и всякий другой.

Без сомнения, нелепость этого принципа очевидна. Поэтому и не один человек не решается сказать откровенно: «Я хочу, чтобы вы думали, как я, не заставляя меня рассуждать, как вы рассуждаете». Такое сумасбродное притязание возмутило бы всякого; обыкновенно прибегают к различным выдумкам, чтобы замаскировать его, и какой-нибудь остроумной фразой прикрывают этот деспотизм. Это доказывает большая часть этических систем.

Один говорит вам, что в нем есть нечто, данное ему для того, чтобы он мог узнавать, что есть благо и что есть зло, и это нечто называется совестью, или нравственным чувством; затем, руководясь этим нечто, он определяет, что такая-то вещь есть благо, такая-то зло; почему? «потому что так говорит мне мое нравственное чувство, потому что моя совесть одобряет это или не одобряет».

Приходит другой с иной фразой: его научает добру и злу уже не нравственное чувство, а здравый смысл; эта способность, говорит он, присуща всему человечеству – тех, которые чувствуют не так, как он, он разумеется, в счет не ставит.

Другой скажет вам, что и это нравственное чувство, и этот здравый смысл - простые выдумки, а способность определять добро и зло дает только разум. Его разум предписывает ему то или другое; а все хорошие и мудрые люди имеют совершенно такой же разум, как и он. Что же касается тех, которые думают иначе, то тем хуже для них; это доказывает, что их разум уродлив или извращен.

Придет еще один и скажет вам, что существует вечный и непреложный закон права; что этот закон предписывает то-то; после этого он изложит вам свои личные чувства, которые вы обязаны принять, как такое же количество параграфов вечного закона права.

Вы встретите толпу профессоров, юристов, чиновников и философов, которые оглушат вас криками о естественном законе; все они, правда, спорят о каждом пункте своей системы, но это ничего не значит: всякий из них выступает вперед с той же отвагой самоуверенности и предлагает вам свои взгляды, как такое же количество глав естественного закона. Иногда фраза меняется; говорят также: естественное право, естественная справедливость, права человека и проч.

Один философ решился положить в основание своей системы морали то, что он называл истиной: по его мнению, единственное зло, которое существует в этом мире, - сказать неправду… Все чего этот философ не любит, он осуждает под предлогом, что это есть вид лжи. Это все равно, как если сказать, что не следует делать того, чего не следует делать (11-12).

«Между тем, следует заметить, что принцип симпатии и антипатии часто должен совпадать с принципом пользы. Питать привязанность к тому, что нам полезно, и отвращение к тому, что нам вредно, есть всеобщая склонность человеческого сердца. Поэтому мы на всем протяжении земного шара встречаем одни и те же чувства одобрения или неодобрения для поступков благодетельных или вредных. Руководимые этим видом инстинкта, мораль и законоведение очень часто достигали великой цели пользы, не имея о ней никакого ясного представления. Но симпатии и антипатии не могут служить надежными и неизменными путеводителями. Человек, который все добро и зло своей жизни сводит к призрачной причине, становится рабом страстей и ненависти, не имеющих оснований. Суеверие, шарлатанство, сектанство и партийность опираются почти исключительно на слепые симпатии и антипатии» (13-14).

«Нов не принцип пользы; напротив, он по необходимости так же стар, как и человечество. Все, что есть истинного в морали, все, что есть хорошего в законах, составляет последствие этого принципа; но большею частью ему следовали по инстинкту, оспаривая его рассудком» (52-53).

«Фантастический довод не есть довод. – Нет ничего проще, как сказать: разум требует, вечный разум предписывает и т.п.; но что такое этот разум? Если это не есть отчетливое представление о каком-нибудь благе или зле, то это – фантазия, деспотизм, содержанием которого служит исключительно лишь внутреннее убеждение говорящего» (62).

«Принцип пользы, который связан только с интересами сторон, можно приладить ко всякой обстановке и ко всяким потребностям. Ложные принципы, основания которых не имеют ничего общего с интересами отдельных лиц, должны оставаться неизменными, если хотят быть последовательны» (63-64).

Представляется важной для понимания профессиональной этики юриста следующая мысль Бентама: «...всякий закон есть зло, потому что всякий закон есть нарушение свободы; но… задача правительства заключается только в выборе зла. Как же должен действовать законодатель при этом выборе? Он должен убедиться: 1) в том, что каждый случай, который он старается предупредить, есть действительное зло, при каких бы обстоятельствах он ни произошел; и 2) что это зло более значительно, чем то, которым он хочет воспользоваться для его предупреждения. Таким образом, надо принять во внимание две вещи: зло преступления и зло закона – вред болезни и вред лекарства» (37).

Эта же мысль представляется верной не только для законодателя, но и для правоприменителя в не меньшей степени.

«Хотите ли из двух противоположных способов действия выбрать тот, который действительно заслуживает предпочтения? Разочтите хорошие и дурные последствия того и другого и выбирайте тот, который обещает наибольшее количество счастья» (76).

«Если сторонник принципа пользы найдет в общепринятом списке добродетелей такой поступок, который влечет за собою больше страданий, чем удовольствий, он не поколеблется назвать эту мнимую добродетель пороком и не примет ее из покорности общему заблуждению. Он ни на минуту не поверит, что следует исполнять ложные добродетели, чтобы поддержать истинные. Точно так же, если бы в общепринятом списке проступков оказалось какое-нибудь безразличное деяние или безвредное удовольствие, он не поколебался бы перенести это мнимое преступление в категорию законных поступков; его сострадание было бы на стороне мнимых преступников, а свое негодование он приберег бы для тех мнимых праведников, которые преследуют их» (5-6).