Юртахошта юкъе – Iаьла.

Поэташта юкъе – Аьла».*

Гирихан Гагиев

Прошло ровно шестьдесят лет с тех пор, как Али впервые увидел Солнце! Боже правый! Как быстротечно время!

Со страниц газет и журналов, по радио и телевидению только и слышно: «Наш славный поэт!», «Знаток нашего языка!», «Наш добрый Али!» Те, кто его и знать не знали, да и не хотели знать, заливаются соловьями.

Правильно! Давайте! Теперь и говорить и писать о нем можно, потому что… Али в живых нет. Уже несколько лет, как он мирно покоится на родовом кладбище в ауле Лейми.

Был у турок поэт по имени Назым Хикмет. Родная турецкая власть его закрыла в тюрьму, но ему чудом удалось бежать сюда, к нам. Весь мир обошли слова, сказанные министром внутренних дел Турции по поводу бегства Хикмета: «Если бы я его поймал, то незамедлительно расстрелял, потом сел бы над трупом и заплакал».

Я познакомился с Али в 1962 году, будучи студентом четвертого курса ЧИГПИ. В Яндаре я приехал на педпрактику. Квартировался в доме Магомед-Гирея Даурбекова, а Даурбековы были родственниками Али по матери. И Магомед-Гирей и его супруга Райзат оказались добрыми и благородными людьми. Я чувствовал себя, как в родной семье. Вечерами в этом доме собиралась вся соседская молодежь. Я им рассказывал об ингушских поэтах и писателях, читал стихи и рассказы. Девушки и парни в свою очередь рассказывали сказки, басни, легенды, пели старые песни под гармошку. Там Али впервые прочитал нам свои стихи. Стихи были прозрачные, чистые, солнечные – отзвуки родной природы.

Мне показалось, что в душной комнате открыли дверь, и к нам хлынул свежий воздух. Никаких славословий партии и правительству (тогда это считалось обязательным). Но он восславил все, что улавливал открытый глаз поэта: старую мать, пекущую для нас вкусные лепешки, отца, стерегущего на холме овец, и курицу с цыплятами, и старого кота, и однопалого своего пса Къурди. Как он нежно о них писал – и откуда он эти нежные слова доставал!

Однажды я пришел к нему зимой. Смотрю, на трубе его дома сидит сова. Чуть покачивается. Я заскочил в дом. Али печку затапливал.

– Давай ружье скорей! Я ее оттуда сниму.

– В кого ты собрался стрелять?

– В сову, которая сидит на твоей трубе.

– Ты что? Это же мой друг – великий Философ! Вот что значит прозаик. Оставь ее, пусть сидит. А знаешь, что она там делает?

– Что же?

– Греется. Когда пойдет дым, она улетит. Как дрова прогорят, пойдет одно тепло, прилетит снова, сядет, и будет греться. Это самая умная сова на белом свете. Она – великий Философ!

При первом же общении с Али я понял, что имею дело с душой, одаренной от Бога. Ему дали полную чашу таланта и рукоположили на великое творчество.

Что это было за время? Мы только что вернулись в родное отечество, предав чужой земле родных и любимых. Нам подали надежду. Ингуши думали, что коммунистическая партия и советское правительство ликвидируют несправедливость и утвердит правду. Мы в это верили от всего сердца. Поэтому народ был в душевном подъеме. Наши поэты и писатели высокопарно восхваляли мудрые деяния партии и правительства, а народ принимал это за чистую монету. Шла идеологическая борьба с «пережитками прошлого», как будто в них были наши главные беды.

От голода, холода, болезней, ностальгии погибли сотни тысяч наших людей – во всем этом обвинили одного Сталина, а сами те, кто задумал, готовил и исполнил над нами геноцид, «умыли руки» и очистились. Осталось только восхвалить Ленина, партию и Советскую власть. Тот, у кого это лучше получалось, был в славе и почете.

Стихи Али были совсем не такие. Солнечный мир, увиденный ингушскими глазами, звучал на необыкновенно нежном ингушском языке. Родник, бьющийся из скалы, цветущий абрикос, детишки на лужайке – все оживало под его пером.

Невкусные блюда глотаешь с трудом. Таковы и творения. «Это творение большого мастера», – говорят тебе, и ты заставляешь себя это читать, надеясь постичь его мудрость.

Но поэзия Али с первых же стихов была желанна, «вкусна» и приятна на слух.

Был красивый весенний вечер. Али собрался домой и говорит мне:

– Ты меня ничему не поучал, никаких ошибок не показал.

– Али, – ответил я, – ты одарен Богом. Глуп тот, кто пытается учить одаренного свыше. Свои вопросы задавай Богу, солнцу, утру, вечеру… Вот они ответят тебе.

Он засмеялся.

– У Бога спросить не тяжело, если Он ответит мне. Тогда…

– Али, с тобой повсюду представитель Бога.

– Где он сидит? Кто он? – спросил он.

– Твое сердце.

Во дворе лежало старое бревно, на котором рубили дрова. Он присел на него и задумался. Долго сидел, а потом встал и пошел.

– Да, это должно быть сердце, – произнес он у самой калитки. – И как умно все устроено!

Я окликнул:

– Али!

– Воай? *

– На поучения меня не хватит, но если бы ты сильно настаивал, я сказал пару слов.

– Говори!

– Я не знаю, Али, почему Господь выбрал тебя из среды тысяч, чтобы осчастливить прекрасным даром. Если ты пренебрежешь Божьим даром, не окажешь ему должного внимания и заботы, будешь несчастен, обездолен. Это одно!

– Говори, раз начал, второе.

– Как только ты напишешь одну строчку в похвалу земной власти – ты умер!

– А можно мне восхвалить лепешки старушки Ряби? – спросил он, смеясь из темноты.

– Воистину, они достойны высоких поэтических слов!

Мы захохотали от радости, что поняли друг друга.

Ряби жила в нашем квартале и славилась самыми вкусными лепешками в селе. Мы с Али часто навещали старушку и прикладывались к ее творчеству, а, отдышавшись, читали ей свои «красивые ингушские разговоры». Какое это было счастливое время! И старушка Ряби и поэт Али давно уже в Мире Праведном – да простит им Господь Милосердный!

«Будущая птичка в гнезде чирикает» – гласит наша пословица. Эта пословица вполне подходит к Али.

С той счастливой ночи наши пути-дороги пошли параллельно.

Поэты поэтам рознь. Бывает такой, который в минуты вдохновения выдает прекрасный стих, а во все остальное время просто живет и трудится, как обыкновенный землянин. Али ушел полностью в поэзию, вне поэзии у него ничего не было.

Днем и ночью, когда он ехал и шел, был ли он на каком-нибудь празднике или работал в поле, когда он был в сознании, его голова и сердце были с ингушскими словами, с ингушскими мыслями.

Осенью деревья сбрасывают листву – ее ветер треплет, упавшие листья топчут ногами. Подобно этому, современные ингуши бросают под ноги благородные ингушские слова за ненадобностью. Мы пользуемся не более третьей частью своего словарного наследства.

Али собирал эти слова, специально уходил на поиски их. После такого странствия, приносил два-три слова, и немедленно вплетал их в свои новые произведения. Так он собирал языковой клад.

В 1963 году, летом нас обоих в один день арестовали. Нам объявили, что мы – вредные обществу люди, что мы – националисты. КГБ поднял большой шум вокруг нашего дела. Они-то обрадовались, что какая-то работёнька нашлась, а то – тишь да гладь – ни пагонов вам, ни орденов.

Нас «осчастливили» своим посещением из самой белокаменной Москвы – большие представители КГБ, ЦК КПСС и Генеральной Прокуратуры. Они удивлялись тому, что «юнцы» без страха просто высказывались насчет нежизненности решений съездов КПСС и постановлений ЦК, что социализм – искусственная, недееспособная формация. Мы говорили о геноциде нашего народа. Мы с ними делились своими сомнениями, а они приходили в ужас.

– Выходит, что Ленин, по-вашему, был неправ?

– Он пустил великую страну под откос.

В одно время стал вопрос о нашей психической несостоятельности. Хотели отправить в институт им. Сербского к самой Маргарите Феликсовне – дочери знаменитого чекиста. Но минула нас эта чаща!

Мы же не бунтари какие-то, чего они взбудоражились? Мы просто задумались о сущности жизни. Потом дошло до нас. Вот в чем причины:

а) сердце каждого гражданина коммунисты обвили ядовитой змеей, чтоб не смел вольнодумствовать. Мы этих змей выбросили из груди и освободили сердца;

б) на глазах – темные очки. Мы их выбросили;

в) на губах – замки. И их мы выбросили.

Империя собрала в концлагерях лучших представителей всех народов: ученых, политиков, поэтов, предводителей национальных движений, протестантов всех религий. В этой среде Али себя чувствовал, как рыба, которую выбросили в океанский простор. Задумал и написал Али письмо в г. Грозный, в адрес КГБ: «Большое вам спасибо, что послали меня на учебу в Академию! До самой смерти не забуду вашей услуги!»

Те поняли, что глубоко ошиблись. Срочно выехал к нам в лагерь капитан Асаулка. Он привез заготовленное отречение – небольшой квадратный листок. По их замыслу, мы должны были подписать это отречение, затем оно было бы опубликовано в «Грозненском рабочем», после чего нас бы помиловали и выпустили на свободу. Мы категорически отказались.

Время было интересное. Диссиденты прибывали партиями. На весь мир прогремело дело Синявского и Даниэля. Скоро прибыли и они. Али подружился с Синявским, а я оказался в одной аварийной бригаде с Юлием Даниэлем, спали через кровать. Он еще до концлагеря много чего повидал, повоевать успел, был ранен.

Вначале мы близкими не были – так, просто хорошие товарищи. Нас сблизил 1 май 1967 года. Кавказцы проигнорировали праздничный стол, не стали есть. СВПеевцы попытались заставить нас искушать то, что начальство подало ради «светлого» дня. Потасовка – и мы все в БУРе. Нашу участь разделил и Юлий Даниэль. Кладя руку на сердце, он и кулаками работал хорошо.

– А ты зачем полез в это наше дело? – спросил у него грузин Нодария.

– Люблю, когда люди защищают свою свободу, – ответил поэт.

Тут, запыхавшись, прибежал какой-то полковник.

– Где отказники? – спрашивает он.

– В этой камере, – отвечает надзиратель.

Открывают дверь.

– И ты с ними, Юрий Данилов?

– Извините, я не Юрий Данилов, а Юлий Даниэль. В данном случае я с ними за одно.

– Вон! Вон всех из БУРа в лагерь – праздник задумали испортить!

Нас выпустили. Там во дворе лагеря мы попросили Даниэля прочитать что-то свое – это было стихотворение про часового. Потом мы разошлись по баракам.

Али долго смотрел ему вслед.

Из зоны вышел оформившимся поэтом. Поэзия била из него родником.

Как охарактеризовать время, проведенное в зоне? Я приведу слова бразильского писателя Пауло Коэльо: «С вершины горы видно, как мелко все то, что там лежит внизу». А что ненавистнее может быть тирану?!

Потом Али напишет об этом такие строки:

Разве так уж трудно сочинять песни?!

Совсем не трудно. И вы сможете их написать,

Если вы будете чисты, как родники,

Если вы будете высоки, как горы,

И притом же – самое главное! –

Вы сможете не солгать?

.............................

Вы сможете – как те пророки –

Не падать рабами фараонов?

.............................

Вы сможете не продавать честь?

Язык свой не продавать?

Не доносить и не указывать на ближнего?

.............................

Не сможете?

Тогда вам не удастся сложить песню.

(Подстрочный перевод мой).

Концлагерь – не рай, но человек проявляется там во всем. Душе нужно много сил, чтоб отсидеть назначенный срок и выйти Человеком. И тот истинный муж, кто возвысится там умом, мужеством и убежденностью. За те четыре года, что мы вместе провели за колючей проволокой, ни разу Али не проявил слабость. Получалось вроде так, что ему некогда думать о невзгодах – так он увлекся своим творчеством – он постоянно писал.

Вся мощь и мастерство поэзии Али проявляется в «Письме к матери». Никаких шероховатостей и натяжек, стихи текут мирно, слова звенят, как золотые струны, – простые слова ингушского языка.

Если человек хоть немного знает свой родной язык, его увлечет светлая грусть, красота родных звуков. В душе вырастает картина-образ, восполняемый словами-мазками:

Точно ворон раскрыл черные крылья,

Ночь опустилась на землю, поле покрыв тьмой.

И снова сижу, о старая нана, *

Тебя вспоминаю, тебе письмо пишу.

Ты верно сейчас под нашим навесом

Склонилась над кадкой, как всегда бывало,

Месишь тесто для чапликов, * а в жаркой

печурке

Огонь пылает из сухого орешника.

(Подстрочный перевод мой).

Мать для Али была самым дорогим человеком. Да и сама она была удивительной женщиной. Ни разу не упрекнула сына за путь, который тот избрал. Кругом все укоряли: «Устройся на работу. Приноси зарплату. Примирись с властью. Оставь бесполезную писанину». Прямо говоря, всем обществом помогали коммунистической власти убить в душе поэта гения, сделать из него обыкновенное быдло. Одна мать понимала его и была для него духовной опорой.

Время ставит каждого на свое место, на свою ступень. По правде говоря, ингуши еще не построили тот пьедестал, на который возведут Али. Но, несомненно, построят и возведут. По горным кручам шел Али к своей ступени. Сколько раз пытались сбросить его в пропасть, чтоб и памяти не осталось. Вокруг него много таких крутилось. О них поэт написал «Монолог доносчика»:

Смотрите на дом, в котором живу –

За него я продал родного отца.

Смотрите, какая машина у меня –

За нее я продал родительницу-мать.

.............................

Ну и что? Такова моя работа – доносить…

Считают героем меня, я гордо ношу свое имя

и я богат.

Человек должен соответствовать своему времени…

.............................

В наше время редко встречается глупец,

Который гнушается доносительства –

Люди исправились в наше время!

(Подстрочный перевод мой).

В 1967 г. мы вернулись на Родину. Научиться заново жить в Большой Зоне было нелегко: за каждым твоим словом охотились десятки осведомителей. Старались не ходить в гости к самым близким, чтоб не навести на них тень. Были и такие, которые недвусмысленно заявляли о своем нежелании нас иметь у себя в гостях.

Это было время, когда Али был насыщен поэтической силой – он стал непревзойденным мастером ингушского поэтического слова. Родись он сыном другого счастливого народа, слава о нем гремела бы на весь мир, а имя его произносили бы наравне с другими гениями. И, клянусь Богом, он достоин был такой чести. Но Али был ингуш – сын малочисленного, постоянно репрессируемого и унижаемого народа. Некому было поднять ингушского гения на щит. Такая элита у ингушей, к сожалению, еще не выросла. В последние годы вышли его две-три тоненькие книжечки – тысячная доля из его великого творчества. Мало до кого дошли и они.

Зимой 1973 года неожиданно поднялся ингушский народ на защиту своих национальных прав. Вместо правды, их в жуткий мороз поливали ледяной водой, били прикладами автоматов. Радио, телевидение, газеты и журналы поливали ингушский народ грязью – настоящий собачий лай со всех сторон – по-другому и не назовешь.

Нам прислали Власова первым наместником. Этот чиновник прислал ко мне и Али своего курьера, дескать, хочет с нами побеседовать. В назначенное время явились мы в обком. Он принял нас в своем кабинете. Но в стороне, за отдельным столом, сидели трое «товарищей» с диктофонами и стенографистка. Я указал на них и улыбнулся. Власов покраснел.

Этот новый чиновник не стучал кулаком по столу, пытаясь запугать, и тюрьмами нас не стращал. Старался говорить спокойно, сдержанно, в рамках приличия. Можно сказать, что даже ласков был, особенно к Али. «Мы вас устроим на хорошие работы. Из Али сделаем директора завода «Электроинструмент», а Исса будет министром просвещения. У вас не будет времени сочинять измышления на советскую власть. Работа, работа – она кардинально меняет человека…»

Он говорил с нами, как говорят с глупыми, неразумными детьми. Он смотрел на нас сверху, с вершины своего чиновничьего положения. А перед ним, будто, сидели загнанные властью бедолаги: «к дерзостям, страданьям и ругани они привыкли – дай-ка, я подойду с другого конца, поговорю мягко и, глядишь, они растают, как воск.

Меня разобрал смех, не смог сдержаться – я представил себе такую картину: Али – директор завода, сидит в мягком кресле за громадным столом.

– Вы чего смеетесь? – спрашивает меня Власов.

– Я с Али смеюсь, с того директора, который из него получится. Давайте сразу решим один вопрос: где он возьмет двадцать пять тысяч рублей на взятку?

– Взятку? Без взятки устроим.

– Товарищ Власов, – сказал Али спокойно, – если бы даже поставить весь ЦК на уши, и то Вы не смогли бы без взятки устроить бригадира тракторной бригады. Тогда в вашей системе образовалась бы брешь. Давайте оставим фантазии и приступим к серьезному разговору.

Мы дружно стали излагать свою программу на предмет, как поднять на должный уровень образование, литературу и культуру в ЧИАССР.

О Власове, если сравнить его с другими чиновниками, можно сказать, что он вел себя сдержанно, не выходил из себя, бранных слов не употреблял. Он был умен, поэтому ему было трудно беседовать с нами, врать не хотелось, а правда отсутствовала вовсе. Как тут быть? Этот секретарь обкома знал, что мы правы… Он нервничал. Сломал в руке карандаш.

– Ладно, – сказал он, – встретимся и поговорим в другой раз.

Он нас вежливо проводил до лифта. Больше мы с ним никогда не встречались.

Али надеялся, что эта встреча даром не пройдет, что для литераторов Чечено-Ингушетии будет какой-то положительный сдвиг. Куда там! Наши надежды далеки были от реалий жизни. Мы пытались хоть чуть-чуть приоткрыть дверь и впустить свежего воздуха и солнечного света…

Чтоб рассказать о жизни Али, газетных страниц не хватит. Я задумал о нем написать книгу воспоминаний. Я не тороплюсь: кладу в эту папку лист за листом. Когда закончу, не знаю. Но знаю одно: в моей книге Али будет живой, а не придуманный.

С Али, особенно в последние годы, тесно общались многие: жена, дети, родственники, знакомые. Пусть они расскажут все, что знают о нем. почему молчат те, кто тесно общался с ним в последние дни, кто находился у одра смерти, те, кому он доверял сокровенные мысли? О чем думал Али в последние часы? О чем сожалел? Чего жаждал? Что хотел сказать на прощанье? Говорили всякие – враги, завистники, доброжелатели, поклонники и те, которые любят просто поговорить, хотя им до него не было дела.

Бразильский писатель Пауло Коэльо называл таких людей, как Али, Воинами Света. Тут я приведу отрывок из книги Коэльо. Кто хочет понять Али, тот должен постараться понять этот отрывок, его глубинный смысл:

«Воин Света знает, сколько важно наитие. В разгар боя, в горячке сражения, когда нет времени размышлять о том, как отразить удар противника, Воин действует по наитию и повинуется словам своего ангела-хранителя.

В пору мира он разгадывает смысл Знамений, посланных ему Богом.

«Сумасшедший», – говорят о нем одни.

«Строит воздушные замки», – говорят другие.

«Как он может доверять тому, что лишено логики?» – недоумевают третьи.

Но Воин знает: наитие – это азбука, с помощью которой можно прочесть предначертанное Богом, и потому продолжает прислушиваться к голосу ветра и беседовать со звездами».

Если Али – великий ингушский поэт, то последнее слово должно быть за ним самим, и, воистину, стихи, которые мы приведем ниже, высветят всё его сердце изнутри:

Живи, поэт, живи:

Бойся нечаянно наступить на цветок,

Что заплачет ребенок, укушенный собакой.

Живи, поэт, живи:

Всех путников считай своими товарищами,

Кто с приветом пришел, считай другом.

Живи, поэт, живи:

Родной язык твое богатство,

А честь народа – твоя слава.

Живи, поэт, живи:

Каждый бедняк – твой родной брат,

А всякая женщина – твоя возлюбленная,

Каждую новую песню считай последней.

Живи, поэт, живи:

Тебе не долго осталось жить.

Да и не дадут тебе

Долго жить…

(Подстрочный перевод мой).

21 июня 2003 г.

P.S.

Эта статья была написана для газеты «Сердало» ко дню 60-летия великого ингушского поэта Али Хашагульгова. Но газета по каким-то своим соображениям статью мою не напечатала. Я на «Сердало» не в обиде, ибо она газета зависимая, номенклатурная, а не свободная.