М. Волошин

Иван Иванович – Честный Человек

(рассказ бывшего зэка)

Мы приготовились пить крепко заваренный чай. Для такого дела у нас есть покрытый сажей плоский солдатский котелок, который приходится постоянно прятать. Теперь он был укрыт свежими стружками. Но, чтобы не выдавал пар, мы его прикрыли рабочей перчаткой. Сейчас чай доходит, крепнет, дозревает. Счастливые минуты для зэка! Ещё не поднёс к губам горячую кружку, а уже предвкушаешь обретаемое маленькое счастье, праздник!

Нас было четверо в маленьком цехе. Мы сидим под окном вокруг верстака. На улице не переставая льёт холодный осенний дождь. Ноябрь. Мордовия, Явас, П/Я-ЖХ-385/7.

А теперь я познакомлю вас со своими товарищами. Наш «бугор» украинец, Баранюк Борис Петрович, доктор медицины, профессор, он окончил Берлинский университет в 1916 году. Он старик, но тяжести жизни в заключении не сломили его, ещё крепок и станом, и душой. Его глаза всегда светятся приятной, доброй улыбкой. Петровичу дали двадцать пять за то, что после войны с немцами он организовал походный госпиталь для армии Бендеры. Во многих населённых пунктах Западной Украины он открыл подпольные медпункты, связанные с его госпиталем. Не было такой сложной операции, которую не делали бы в этом госпитале. Кроме него, раненных патриотов оперировали четыре хирурга.

В тот день, когда брали Петровича, шло ожесточённое сражение с красноармейцами, окружившими их лагерь в лесу. А в блиндаже, в госпитале врачи занимались своим делом.

Круг сузился, силы защитников таяли. Даже, когда бой завязался внутри лагеря, Петрович не покинул своего места. Когда красноармеец пинком открыл дверь, Петрович завязывал узел. Автоматные очереди полоснули и по врачам, и по раненным. Устроив этот ад, солдаты ушли. Сражённый двумя пулями Петрович не умер, остальные погибли. Всех, оказавших сопротивление, убили. Приказ был краток: «Пленных не брать!» Проснулся весь в лужах крови.

Несмотря на такое тяжёлое состояние, Петрович ползком обошёл всех, ища живых. Таких не нашлось, и он также ползком выбрался из блиндажа. Тут кое-как перевязал свои раны и пополз дальше. Его нашли на второй день люди, пришедшие в лес за дровами. Они унесли его в село. Кто-то донёс, и его забрали. Петрович говорит, что ему семьдесят один год. Таков наш «Бугор», т.е. бригадир.

Второй наш работник – помощник министра Юстиции довоенной Румынии. Он доктор наук. Кличка – «Римлянин». Двадцать пять дали.

Третий – наш соотечественник, генерал-полковник Давлианидзе. Тоже двадцать пять лет. Кличка – «Генерал».

Среди них я сущий ребёнок: мне от роду всего-то двадцать три, и мне дали всего-то ничего – четыре года. Старики называют меня «Сынок».

Петрович (Бугор), Римлянин, Генерал и я (Сынок) очень дорожили своим рабочим местом – КВЧ (Коммунально-внутренняя часть). Мы производим ремонты внутри лагеря: рамы, двери, полы и т.д. Говоря откровенно, кроме меня никто не умеет пользоваться ни рубанком, ни стамеской, ни пилой. В местах заключения главное – суметь сделать вид, что ты работаешь, не отлыниваешь, чтоб спокойнее провести очередной день.

– Вот и Иван Иванович идёт, – объявил Римлянин.

– Чью-то заботу несёт на своей вые, – сказал Петрович, – что-то ему нужно от нас. Без дела он ни к кому не приходит.

– А когда он оставался без дела? – спросил Генерал.

Открылась дверь, вошёл Иван Иванович.

– Мир вам, дети Адама, человеки! – сказал он.

Потом снял с головы шапку, отряхнул её так, что брызги полетели на пол, повесил, и пошёл к печке, которую мы смастерили из старой бочки, сел на низенькую скамеечку.

– Иван Иванович, иди к столу, гужбан поспел, – позвал его Генерал. – Гостем будешь. Согрей душу!

Иван Иванович не сдвинулся с места. Он замёрз. Печка давала приятное тепло. Он потирал руки.

– Пусть согреется, – сказал Петрович, – он весь промок, ни одной сухой ниточки на нём.

Я налил ему чай в консервную баночку, положил полкусочка сахара на дощечку и поставил перед ним, а свою кружку мы пустили по кругу – каждый по два глотка.

Язык прилипает к нёбу, так круто заварен чай – полпачки на три стакана воды.

Сердце ныряет в сладком море, играет как рыба в родной стихии, кровь в жилах начинает волноваться. Кайф! Счастье зека. И жестокий, холодный дождь за окном уже нипочём, забываются на время горести. Наступает короткий миг счастья. Как хорошо-то!

Когда наш чёрный котелок опустошается до дна, Иван Иванович достаёт из кармана жестяную баночку с махоркой и сложенную газету. Он начал свёртывать «козью ножку», это такая цигарка, наподобие трубки. Он очень спокоен. Смастерив цигарку лучшим образом, достаёт уголёк из печки и закуривает. Пускает густое белое облачко, глубоко вздыхает и дважды хлопает себя по согревшимся коленям. Но молчит.

– Что случилось, Иван Иванович? Какая забота тревожит твою душу? – спрашивает Петрович.

– Домик бы смастерить…

– Какой домик?

– Одному человечку. Уходит он с мира сего в мир иной, переселяется.

Теперь он находится в целой туче махорочного дыма, и из неё поочерёдно смотрит на нас, изучает нас, как мы настроены вообще.

– Дело вот в чём… Здесь по соседству в женском лагере одна бедолажка родила мёртвого ребёнка. Она была беременна, когда её арестовывали. Допрашивали, били, издевались – как ему живому остаться? – умер человечек. Мёртвым и родила. Теперь надо похоронить. Мать верующая. Хай подняла: требует христианского погребения для сыночка. Женщины сложились, «подмазали» начальство, дали разрешение… Домик нужен, гробик. Вы бы не смастерили? Дело божье…

– Иван Иванович, ты не по адресу пришёл. Мы, трое христиан, не можем забить гвоздя в доску без того, чтоб не согнуть его, а о другом и говорить не стоит… А вот Сынок, он у нас на всех общий, мы на его шее сидим. Мы только умеем отнести то, что он сделает, а он, навряд ли тебе его сделает… Он мусульманин, по их религии усопших в гроб не кладут, – заговорил Генерал, чтоб спасти меня.

– Мать жалко… Если быстро не найдётся гробик, надзиратели отберут тельце и… У бедняжки он был первенцем…

– Почему ты не сходишь в столярный цех? Они за полчаса смастерят тебе его.

– Видите ли в чём тут дело, его должен сладить человек милосердный. Любые руки тут не годятся. Я был там. Я не нашёл там того, кто мне нужен… Сынок, как это Мухаммед мог запретить сделать этот гробик?.. Люди тут что-то недопоняли… Он не мог такое сказать. А Милосердие?!

– Иван Иванович, – проговорил я, – я сделаю этот гробик. Давай мерки.

Он достал из кармана кусочек шпагата с тремя узлами: длина, ширина, высота.

– Я никогда не делал гроб. Мне нужно часа два времени. К двум приходи, Иван Иванович, будет готов.

Он встал во весь свой высокий рост, долго смотрел на меня. Надел высохшие бушлат и шапку, раскрыл дверь и на пороге обернулся:

– Господь указал мне, куда приходить. Не так просто я пришёл. Увидимся, дети Адама, человеки…

Мне махнул головой.

Только когда он ушёл, я вдруг вспомнил, что не знаю форму гроба, какой он бывает.

Тут мои старики уселись вокруг верстака, вооружившись бумагой и карандашом. Генерал лучше всех справился с этой задачей. «Совет троих» его рисунок одобрил. Я положил этот рисунок в карман и направился в столярный цех, где у меня были друзья латыши. Они за полчаса пропустили через станки отличные доски без единого сучка. Обрезали по размеру. Дали мне друзья банку быстро сохнущего лака и щёточку. Я вернулся в свой цех и из готовых заготовок быстро сбил домик для малыша. И такой красивый получился! Да простит меня Бог за такую мысль!

Мои старики наждачной бумагой отшлифовали его до блеска. Я покрыл его лаком и поставил у печки.

Когда вернулся Иван Иванович, гробик был готов – маленькая деревянная шкатулочка – семьдесят сантиметров длиной. Это была чистая работа, без единого изъяна.

Он какое-то время смотрел, потом достал из-за пазухи жёлтую обёрточную бумагу, завернул и обвязал шпагатом.

– Плату тебе не дам, хотя у меня есть. За плату ты это не сделал бы. Я заплачу надзирателям, чтоб разрешили отнести. А отнесут расконвойные. Благославен будешь! – сказал он мне. – Господь возместит тебе добром. Не думай, что он не знает, что к чему. Он всё знает.

Взял гробик подмышки, уходя бросил нам всем:

– С вами Господь, сыны Адама!

В окно мы увидели, как Иван Иванович длиннющими шагами шёл в сторону лагерных ворот. Скоро он скрылся в завесе холодного ливня.

Римлянин, стоявший скрестив руки на груди, после раздумного молчания громко изрёк:

– Иван Иванович – Честный Человек!

Это была его полная лагерная кличка – Иван Иванович – Честный Человек.

– Мы должны объяснить нашему юному другу, кто этот человек, который сейчас ушёл от нас. Сколько месяцев ты в лагере?

– Четвёртый месяц, – ответил я Генералу.

– Почти что ничего, наряду со сроками других. И всё же каждому свой срок велик. Петрович, ты же хорошо знаешь «одиссею» Ивана Ивановича. Расскажи нашему молодому человеку, нашему протеже. Ему такое знать даже очень необходимо, что среди людей встречаются воистину честные человеки. Ты заметил, как он нас приветствовал: «Мир вам, сыны Адама!» Это потому, что он любит людей, всех.

Рассаживаемся у раскалившейся печки, и начинается повествование. Вернее, рассказывают Петрович и Римлянин, а Генерал подбрасывает забытые фрагменты – я внимательно слушаю.

С тех пор прошло тридцать девять лет, но воспоминание об этом дне греет мне душу. Клянусь Величием Творца, это был не сон. И это были удивительные люди, и я с ними провёл определённое время из своей жизни, в чём нисколько не каюсь.

Вам, наверное, хочется знать, какова судьба моих товарищей тех дней, этих троих? Я расскажу.

Петрович, отсидев двадцать лет, освободился в 1966 году, уехал на Родину. Дальнейшую его судьбу не знаю.

Римлянина в 1965 году отозвали власти Румынии, вывезли на Родину. Если верить слухам, у них там был процесс по военному делу, его допрашивали. Назад в СССР не вернули. Его свои освободили, признав, что был осужден по ложным обвинениям – после того как он отсидел в советских концлагерях восемнадцать лет.

Генерал Давлианидзе ещё сидел, когда я, отсидев свой срок, освобождался. После я узнал, что он сильно заболел и умер. Родственники за большие деньги выкупили его тело и похоронили дома на родном кладбище.

Причина его ареста – события в Тбилиси в марте 1956 года, возмущение грузин.

Теперь мне легче рассказывать про Ивана Ивановича.

Иван Иванович – Герой Советского Союза, капитан дальнего плавания. Осенью 1948 года корабль Ивана Ивановича шёл в Аргентину с какой-то правительственной миссией. Что за миссия, команда не знала. Даже сам капитан об этом ничего не знал. В отдельных кубриках находилась группа людей, которые, якобы, были фольклорис-тами.

Но фольклористами они не были. По всей видимости, они являлись работниками тайных государственных дел. Команда почувствовала это по их поведению. Они почти не общались с командой корабля. На корабле власть капитана всесильна, на любом корабле. Но эти «гости» вели себя весьма развязно, нарушали корабельные правила. Несколько раз капитан делал им замечание, выговаривал, что можно и чего не позволительно во время плавания.

Ему ответили, дескать, не суйся, куда тебе не следует, веди свой корабль, этим твоя роль ограничивается. Эти люди, очевидно, привыкли поступать, как им заблагорассудится, никого тут не боялись, но сами, по сему видно, научены наводить страх на других.

Терпел Иван Иванович, уже поняв, что это за люди. Ведь скоро в Буэнос-Айресе они сойдут на берег – и с плеч долой! До Аргентины корабль сломался. Корабль зашёл на ремонт в порт Сальвадор в Бразилии на целую неделю.

Вся команда вместе с капитаном приступила к ремонту, чтоб быстрее опять выйти в море. Тем временем «фольклористы» самовольно сходили с корабля, уходили в город, вдоволь повеселясь, возвращались назад, шумели, пели, мешали уставшей команде отдыхать. Иван Иванович страдал больше всех, не зная, что ему делать. А команда в бессильном гневе возненавидела их ещё больше.

В конце-то концов, рессора* сломалась…

По окончании ремонтных работ, капитан объявил всей команде благодарность и разрешил сойти на берег, повеселиться, хорошенько растолковав, как следует себя вести моряку в чужих краях, дабы не уронить чести флага своей страны.

К несчастью, молодые моряки и «фольклористы» оказались в одном ресторанчике; а вернее, моряки уже сидели за столом, как те ввалились туда. Они были уже пьяны. Вели себя нагло, придирались к обслуживающему персоналу, приставали к женщинам, давая волю рукам.

«Рус, рус!» – переговаривались и усмехались отдыхающие в ресторанчике. Одну женщину схватили за грудь, та ответила оплеухой. Началась драка, служащие ресторана пытались разнять. Одного нашего моряка звали Костик. Он бросился в малакучу, разбросал всех и стал укорять соотечественников: дескать, почему вы себя так ведёте? Почему позорите русский народ на краю света? Если пришли отдыхать и веселиться, то ведите себя как люди. Бразильцы внимательно на это смотрели, хотя слов не понимали, но суть им была понятна.

«Фольклорист» по-грязному заругался и ударил Костика кулаком в лицо. Ответным ударом Костик распростёр его на земле. Остальные «фольклористы» бросились на парня, но бразильцы вытурили их из ресторанчика на улицу. Это они сделали, чтоб дерущиеся могли свободно действовать, не боясь что-то сломать. На улице они создали плотный круг для кулачного боя. По середине – Костик. Впускали по одному. Троих ещё Костик избил до потери сознания. Тут заявилась полиция, своих разогнала, а «рус» сопроводила на корабль.

Молодые моряки дали капитану объяснения своим поступкам. Но по приказу «фольклористов» капитану пришлось арестовать и заключить Костика в камеру. «Фольклористы» заявили, что Костик поддерживал буржуазию, а социализм и коммунизм порицал, вёл пропаганду против нашей власти и строя.

Капитан вызвал свою спецкоманду и арестовал всех, кто в тот день сходил с корабля на берег.

Главный из «фольклористов» ворвался в капитанский кубрик:

– Немедленно отпусти моих людей! Тебе известно, кто мы? За это ты ответишь ещё! Мы давно за тобой наблюдаем.

– Это большой государственный военный корабль, и мы в океане. На небе – Бог, на корабле – капитан! Ты вошёл не постучавшись. Этого делать нельзя.

Капитан вызвал двух охранников и приказал заключить главного «фольклориста» на трое суток.

В это время корабль вышел из порта и шёл по назначенному курсу. Прибыв в Буэнос-Айрес, он не выпустил арестованных. Он радировал своё командование: за неподобающее поведение в чужом порту, за позорящие Советский Флот действия, он заключил «фольклористов» в камеры, где и ныне находятся. Там на родине эти слова передали, куда следует. Пришёл ответ: отпустить немедленно. Командование дало знать, что недовольно капитаном.

Иван Иванович не был наивен, прекрасно понимал, что дома ему это не сойдёт с руки, и, что ему больше никогда не бывать за границей. И ещё понял: парня, избившего четырёх тайных работников государства, ждёт полная чаша кары. А парень в самом цветущем возрасте, только наслаждаться, а ему предстоят тюрьмы и лагеря – вся молодость в аду.

Ночью Иван Иванович вошёл в кубрик, где сидел Костик. Долго глядел на него.

Парень вытянулся, стеснялся, глядел в сторону.

– Извините, товарищ капитан I ранга, я больше не буду шалить… Наш советский флот они позорили… А бразильцы смеялись: «Рус! Рус!». Но я больше не буду.

– Э-эх, губошлёп ты, губошлёп! – вздохнул капитан. – Что же нам делать?

По прибытию в Буэнос-Айрес, капитан спустил шлюпку, усадил туда с собой парня и направился к берегу. Здесь в порту у капитана был один знакомый старый моряк. У этого моряка не было потомства, и он был инвалид. Но моряк прекрасно знал портовые дела, а потому руководство поручило ему важное дело.

Этому человеку Иван Иванович передал парня, предварительно рассказав, что дома его ждут самые тяжкие муки целых двадцать пять лет. Тот с радостью принял русского парня, усыновил его. Иван Иванович оставил ему свою зарплату за три месяца.

– Губошлёп! Не возьму перед Богом за тебя грех. Не увлекайся вином. Здесь люди живут намного свободнее и обеспеченнее. Научись какой-нибудь профессии. Приёмного отца слушайся. Он хороший человек. Живи в своё удовольствие – зачем тебе лагерная баланда, которую не всякая собака готова съесть. Храни тебя Господь! – попрощался он с парнем.

– Товарищ капитан I ранга, Вас не поблагодарят за то, что Вы для меня сделали, – вырвалось у юноши.

– Земная власть не скажет. А небесная власть сказала бы мне спасибо, если бы я связал и передал тебя на истязание?

Вернувшись на корабль, он выпустил остальных.

– Ты ответишь за это! – прошипел главный «фольклорист». – Я позабочусь о тебе.

– Каждый из нас ответит за каждый глоток воздуха, за каждое слово, за каждый шаг, за каждую мысль. Но пока вы на этом корабле, вы в моей воле. Я дал вам слабинку, считая вас штатскими. Я ошибся. За то, что возразил капитану, будешь наказан – сутками ареста. А пока иди, делай своё дело.

Тот посинел, но ничего не поделаешь. Он понимал, что команда готова взять их по воле своего капитана.

В Буэнос-Айресе они стояли целый месяц на рейде.

Тут капитан получает радиограмму, чтоб по окончанию работы «фольклористов», возвращался домой со всеми.

Когда они отплывали с родины, там была весна, а возвратились в начале зимы. Ивана Ивановича НКВДешники взяли, как только он сошёл с корабля, затолкав в машину. Он рассказал всё без утайки. Золотую Звезду Героя отобрали и осудили, как врага народа, на двадцать пять лет каторги.

На всём гигантском пространстве Архипелага ГУЛАГ имя Ивана Ивановича знали и почитали. За правдивость и чистосердечие авторитет его возрос. Зеки к его имени «Иван Иванович» добавили кличку «Честный Человек». И это было правильно, заслуженно.

Он был постоянно озабочен чьей-то судьбой, о ком-то заботился, кому-то помогал. Заболел один узбек, к которому некому приехать из дому, он чахнет от туберкулёза, ему нужны лекарства. Иван Иванович обходит всех, вздыхая о помощи. И находит эти дефицитные лекарства. Какой-то грузин написал родственникам на Кавказ, и те прислали бандероль.

Передрались белорусы и молдаване, начальство их стравило. Иван Иванович собрал всех авторитетных зеков, устроил толковище и примирил их.

Это был высокий, стройный человек с комплекцией истинного мужа. Голос чистый, взгляд мягкий.

Приходит он обычно, садится, наденет зековскую шапку себе на колено, начинает глубокомысленно сворачивать «козью ножку», пустит белесое облачко и только что произнесёт:

– Ну, сыны Адама… – в ответ ему хитро улыбаются, спрашивают:

– Что случилось, Иван Иванович? Что надо делать? Дело, которое ты принёс, по нашим возможностям?

– Знаю, что можете. Доброе дело делают добрые люди.

Никогда он не приходил с собственной заботой, и никто никогда ему не отказывал.

Даже из начальства редко находился такой, который давал ему категорический отказ.

Таков был Иван Иванович – Честный Человек!

Студент из Ленинграда объявил голодовку. Его закрыли в изолятор. Он распространил по лагерю листовку со своими требованиями. Листовка пошла по другим лагерям, вышла за зону, ушла за границу.

В ней были следующие требования:

1. Долой тоталитарный режим!

2. Свободу совести, слову, печати!

3. Свободу всем народам!

Более месяца томился студент в изоляторе, в одиночке. Врачи подвергали его принудительному кормлению через шланг.

Приехала из Москвы комиссия, потому что на Западе вышла газета об этом инциденте.

Никакие уговоры, страхи, обещания не подействовали на студента, он твёрдо стоял на своём: немедленно дайте возможность легально работать другим партиям, наравне с коммунистами; отпустите беззаконно осужденных на свободу; дайте независимость тем народам, которые того желают; дайте право свободно отправлять обряды всем религиям без исключения.

Комиссия посчитала, что студент действительно сошёл с ума. Решили отправить его в Институт имени Сербского – если там подтвердят его умственную несостоятельность, то навечно закроют его в психушку. Но было одно «но»: уж слишком громко о нём говорили во всех уголках цивилизованного мира. Итак, про СССР шла «слава», что тут политических оппонентов власти закрывают в психушки. Что делать?

Тут кто-то надоумил лагерное начальство обратиться к Ивану Ивановичу, чтоб тот уговорил студента оставить голодовку. Подумал и согласился Иван Иванович. Ему открыли изолятор и запустили одного.

Вошёл Иван Иванович и сел у кровати на табурет. На кровати под простынёй лежало маленькое живое существо, оно дышало; большие глаза сверкали неестественным блеском; худое до невозможности тело: кожа и кости без мяса. Огромные торчащие колени.

Иван Иванович стянул простыню и печально покачал головой. Долго сидел. Но не закурил, чтоб табачный дым не помешал лежащему.

– Сын Адама, грех это, – проронил он, – Богу это не понравится.

– А погубление миллионов людей – не грех? – спросил студент. – Это Ему нравится?

– Это великий грех, – ответил Иван Иванович. – Ему это очень не нравится.

И ещё посидел он, глядя на тело студента. Потом натянул на него обратно простыню и встал. Постоял посередине изолятора, о чём-то долго думал.

– Есть одна женщина, которую создал Бог, с красивой головой, а на той голове длинные русые косы до пят. На её красивой голове завелись вши, бесчестное количество. Кто виноват, сынок: Бог, длинные красивые волосы или вши? Скажи, если знаешь. Не знаешь. Ты молод. Женщина сама виновата. Надо вовремя мыть голову и расчёсывать волосы. Она должна ухаживать за собой. Но не делает этого. Ты понял?

– Иван Иванович, о Честный Человек! Кто эта женщина? Она существует вообще?

– Существует! Россия, сынок, Россия! Наша с тобой Родина!

– Так что же нам так и мучаться вшами до Судного Дня?

– Пока они Ей окончательно не надоедят до невозможности больше терпеть, она не станет мыть голову и густой гребёнкой расчёсывать волосы. Такая у нас страна, сынок!

Иван Иванович стал уходить. Схватился за ручку двери и там замер, думая, глядя прямо в дверь.

– Но это время, сын, приближается. Если хочешь увидеть, потерпи годков этак двадцать. Но то, что ты сейчас творишь с собой, то грех. Оставь это. Гневишь Господа. Он не одобрит твоего поступка.

Ушёл Иван Иванович. Студент в тот же вечер объявил об отказе от голодовки.

Вот что он за человек был. Чтоб рассказать о всех его делах, пришлось бы написать целую эпопею. Такой возможности мы не имеем. Напоследок я расскажу вам нечто забавное, и на этом попрощаемся с Иваном Ивановичем.

Я отлично помню: был воскресный день, потому что я не пошёл на работу, сидел у тумбочки и писал письмо на родину. Явился ко мне Иван Иванович и присел рядом. Было около одиннадцати по полудню. Воскресный распорядок был более или менее свободный.

Начал сворачивать «козью ножку». Покончив с этим (в бараке курить нельзя) сидит со спичками в руке. Это знак, что нам надо выйти, и ещё, знак того, что надо выйти скоро – готовая спичка в руке.

– Твой подельник, он хороший парень?

– Да. – отвечаю.

– Как его зовут?

– Али*.

– Красивое имя – Али! Краткое и звучное. Говорят, был друг у Пророка с таким именем.

– То был великий воин.

– Воин. Это… воинов было много. Там было что-то другое, поглубже. Люди не всегда понимают… Одень свой бушлат, пойдём к Али.

Мы выходим. Идём туда, где обитает Али.

Он сидит на верхнем ярусе, с фанеркой на коленях, переписывает свои стихи набело. На кровати, свернувшись кольцами, валяются метровые и двухметровые полосы бумаги. Эту бумагу мы приносили из цеха. Ею оборачивают радиофутляры – самая хорошая типографская бумага. Али нас не видит. Он в другом мире. И он сейчас очень счастлив.

Иван Иванович остановился.

– Он поэт?

– Да.

– Блаженный! – восхитился он. – Оставь его, пока не придёт в себя. Грех его трогать.

– Он постоянно такой. Нам долго придётся ждать, пока он вернётся на нашу планету.

– Ты смотри! – вырвалось у него. – Как его возлюбил Господь!

Я тряхнул Али и вернул на землю.

Он положил ручку и бумагу на кровать, нагнулся оттуда и стал внимательно к нам присматриваться: что за люди, откуда явились? Потом обвёл взглядом барак и очень удивился.

– Пан Али, – улыбнувшись обратился я на чистом украинском языке, – Чи Ви тута, чи ни тута? Де Вас щукати?

Склонился опять и рассматривает меня. Не узнаёт. Он ещё не вполне пришёл в себя. Меня это рассмешило. Я решаю ещё пуще его замутить. Читаю стихи Тараса Шевченко:

Думи моï, думи моï

Квіти моï, діти!

Вирастав вас, доглядав вас –

Де ж мені вас діти?..

Он перехватывает:

В Україну ідіть, діти!

В нашу Україну,

По підтинню, сиротами,

А я тут загіну.

Там найдёте щире серце

И слово ласковее,

Там найдёте щиру правду,

А ещё, може, й славу…

Мы оба рассмеялись. Потом он хитрецки наклоняет голову и говорит:

– Я хотел чуть-чуть тебя разыграть. Я сраз тебя узнал!

Это меня слегка задело:

– Клянусь Кораном, не хотел! – отвечаю я. – Ты просто не знал где ты, кто ты и чем ты сам занимаешься. Брось хитрить. Одевай свой бушлат. Идём.

– В Ангушт* идём?

– Нет, на Прометееву гору*. Мы заберём бутылочку и квашеную капусту, что ты оставил там в заначке. Тебя за это убить мало!

Три года до ареста мы с Али как-то отправились в горы. Он первый раз видел их вблизи. В Буро*, в магазине мы купили себе бутылку водки, а на закуску – квашеную капусту на базаре. Был вечер. На покупку хлеба времени не хватило, могли опоздать на Тбилисский автобус. Когда мы сошли в Терском ущелье, была ночь. Дул холодный ветер. Решили согреться. Выпили два раза по полстаканчика, закусили той капустой. Бутылку с оставшейся водкой, стаканчик и капусту Али аккуратно сложил в сумку и спрятал в маленьком гротике в скале, замаскировав камнями. Сделал метку. Решили на обратном пути устроить здесь трапезу. Но получилось так, что мы оказались вынуждены проехать мимо. Заначка там так и осталась. Мы о ней часто вспоминали, подшучивая друг над другом.

Али стал искать свой бушлат, а мы вышли во двор из барака.

– Блаженный, ой, блаженный! – замахал головой Иван Иванович. – Возлюбил Господь за чистую детскую душу.

Когда Али, наконец, вышел, Иван Иванович пустил большое облачко дыма и зашагал. Он шёл длинными размеренными шагами, а нам приходилось его догонять перебежками. И вот приходим мы в один барак.

В этом бараке обитали те, кто во время войны сотрудничал с немцами: полицаи, старосты, штурмовики, доносчики.

Мы уселись на одну кровать. Иван Иванович – посередине. Напротив нас сидел человек с жидкими белесыми волосами и красным лицом, изъеденным оспой. Я испытал к нему чувство брезгливости.

– Сын Адама, – обратился Иван Иванович к нему, – ты на меня донёс. От твоего доноса пострадал несчастный человек. Умирающему узбеку безвестные грузины прислали посылку, а по твоему доносу её ему не отдали. Не могу тебе этого простить. Я советовался с Господом: и он не хочет, чтоб я тебя простил… Я налагаю на тебя гласное заклинание…

– Да пош-ш-шёл ты… – вскочил тот, но побоялся скандала, притих, сел.

Иван Иванович объявил приговор:

– Мы сейчас уйдём. Через минут десять тебе захочется в туалет. Когда ты оттуда вернёшься, за короткое время опять захочешь. Будешь бегать и не будешь успевать. Будешь ходить в брюки. Тебя выкинут из барака, потому что вонь пойдёт. С каждой минутой тебе станет хуже и хуже… Смотри сам. Это тяжёлая болезнь, и позорная притом. Когда по-настоящему сердцем раскаешься, позови нас. Ты позовёшь – я приду. Я объявил, покарает Господь, а эти два сына Адама – свидетели, они – поточу что чистые.

Мы встали и вышли, а тот человек хохотал нам вдогонку. Мне стало обидно, что он столь нахально издевается, повернулся к нему. Иван Иванович взял меня за руку:

– Нет! Нет! Наше дело сделано.

– Дайте мне, пожалуйста, отвесить ему один хороший пинок, хоть этой хромой ногой. Он насмехается над нами!

– Пусть насмехается. У него на это осталось десять минут. Ты ударишь – он тем самым получает возмездие и освобождается от кары. Знаешь, что написано в Библии? Это Божьи слова: «Отмщенье мне, и Аз воздам!» Что сильнее: твой хромой пинок или Божья кара? Ибо сказано: если веришь – верь всем сердцем, всей душой, всем существом своим!

Тут этот удивительный русский человек оставил нас, ингушей, и ушёл по другим чужим заботам.

В том бараке у нас был товарищ, литовец Альгис. Мы его вызвали и объяснили ситуацию, попросили проследить за доносчиком.

Через полчаса Альгис прибежал запыхавшись. Мы с Али как раз пили чай.

– Бегает! Во всю бегает. Туда-сюда! Ни минуты не сидит. Вот дела!

После обеда весь лагерь знал об этом случае. Выпал повод поразвеяться.

Всё пространство от барака до туалета заполнено зеками. Шутки. Подколы. Брань. Никто не любит стукача.

А тот выскакивает из барака, поддерживая брюки руками. Собравшиеся встречают его аплодисментами.

– Спринтер-чемпион!

– Двигай ногами, а то ус… в штаны!

Но тот бежит, поддерживая брюки, и отвечает бранью налево и направо.

– Давай беги, не воняй!

– Он на ходу у…тся!

– Постели себе в туалете, легче будет.

Вечером санитары положили его на носилки и унесли в лагерный лазарет.

К исходу второго дня мы возвращаемся с работы, нас встречает Иван Иванович.

– Зовёт нас сын Адама. Хорошо, если раскаялся. Пошли, навестим его.

Только мы переступили порог его палаты, как на нас обрушилась лава проклятий:

– Сука! Что ты со мной сделал? Сними с меня свои сатанинские заклинания! Ах ты, гнида…

Изо рта его полились самые грязные слова. Он сидел на кровати, а под ним судно. Не могу передать его облик – настолько противный, ничтожный.

– Я-то пришёл, надеясь на твоё раскаяние, хотел снять с тебя заклинание. А оказывается, в сердце твоём прочно засел Сатана. Он через глаза твои смотрит, как из окна. Он изо рта твоего лает, как собака. У меня с Сатаной мира не может быть.

Повернулся и вышел.

Прошла полная неделя, началась другая, когда нас снова позвали к больному.

Тот лежал, свернувшись калачиком на постели. Был в жалком состоянии. Увидев нас, печально улыбнулся. Он глубоко дышал, а тело трепетало под одеялом.

– Я звал Вас, Иван Иванович, – проговорил он голосом, лишённым сил, прерывающимся после каждой фразы, чтоб отдохнуть. – Что стало с той посылкой яблок?

– Яблок мы достали. Молдаване поделились со своей посылки. Удовлетворился бедолага.

– Как он?

– Представился, – изрёк Иван Иванович, – ушёл в мир иной. Отбыл данный Господом срок сын Адама. Обрёл покой. Будет с миром почить до Судного дня.

Лицо больного исказилось мукой, как будто собрался заплакать.

– И я… скоро, наверное… умру. Не стану боле стучать. Узбек… Ты хоть прости меня, ради Бога! – и он посмотрел Ивану Ивановичу в глаза.

Он рывком схватил руку больного.

– Раз ты раскаялся, я простил! Да простит тебя Господь! А узбек-то, он ведь сын Адама, простит тебя и он… Я снимаю с тебя гласное заклинание. Выздоравливай. Отныне твори людям только доброе.

Мы втроём встали и ушли.

Через двенадцать дней тот человек выздоровел и вернулся в лагерь.

Вот такой был Иван Иванович – Честный Человек!

2003 год.

Хашагульгов Али – Воин Света