Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Фазиль Искандер






Монолог Дьявола

 

Памяти ингушского просветителя

Эдал-Гирея Долгиева посвящается.

 

«Национальный характер, главным образом, зависит от моральных качеств большинства, а эти качества являются равными, как для нации, так и для ее представителей. И если они не будут высокоразвиты, честны, добродетельны и смелы, они будут иметь о себе низкое мнение среди других наций, иными словами, НИЧТОЖНЫЙ ВЕС во всем мире».

Смайлс

 

 

I

Учитель разбирал письменные работы учеников. Трое не получили свои сочинения. Не получила свою работу и Боли. Их учитель оставил после занятий. Когда двое после короткой консультации ушли, учитель, перелистав тетрадь Боли и пристально посмотрев в глаза ученицы, произнес:

– Твоя работа, Боли, написана хорошо, я ее на «хорошо» и оценил. Но вот эта бумажка, что была заложена в твоей тетради, написана безграмотно.

Он протянул ей сложенный вдвое тетрадный лист. У девушки словно остановилось сердце – это был донос на самого учителя Сурхо, написанный ее рукой под диктовку отца. В ней староста Инал извещал больших хакимов* из Буро* о том, что Сурхо-учитель плохо говорит о власти Падчаха.* Сурхо – опасный человек, а он, Инал, «верноподданный Его Величества, радеет за прочность основ Великого Трона».

Девушка застыла с полуоткрытым ртом. Ни говорить, ни двигаться сил не было. Если бы могла, она убежала б из класса.

– Такую важную бумагу ты написала безграмотно. Я исправил все ошибки. Перепиши набело, а то «важные хакимы из Буро» подумают, что у дочери Инала плохой учитель.

Она вспомнила, как вложила эту бумагу в тетрадь. Хотела набело переписать и забыла… Ва, устаз!..* Стыд неимоверным грузом придавил ее к скамье.

– Не бойся, я не сержусь. Донос ты написала по воле отца. Я знаю, что Инал – аькх.* Все знают, аькха не спрячешь в народе, как не спрячешь головешку в стоге сена. Я не могу советовать тебе, поступать вопреки воле родителей. Бумага эта секретная, она и останется такой. Даю тебе слово.

Положив перед ней лист, он вышел. А девочка, вослед, тупо уставилась на дверь.

В тот вечер отец потребовал эту бумагу. Боли отдала. На второй же день донос был отправлен в Буро.

Люди спали. Рассвет только занимался. Закукарекали первые шальные петушки.

Девочка ветром влетела на балкон учителя и забарабанила в дверь.

– Учитель! Вá, * учитель!

Заметила свет из окна в саду, понеслась туда. В спешке чуть не высадила стекло.

Сурхо отодвинул занавески и толкнул створки.

– Ты, Боли? Что с тобой?

– Тебя арестуют! Беги!

Он замер, подавил минутное смятение и пошел открывать ей.

– У нас жандармский офицер и полиция. Сейчас придут сюда. Тебя арестуют, в Сибирь отправят. Так отцу сказал офицер. Ты враг, говорят, Падчаха. Правда это?

– Правда, Боли.

– Но… Разве Падчах не от Бога?

– Нет.

– Пхиди-молла говорил, что Падчах от Бога. А почему он так сказал?

– Потому, что Пхиди служит не Богу, а Падчаху.

– А что ты хочешь сделать, учитель?

– Мы – свободный народ. Мы должны вернуть себе право на свободу. Я – вестник этой великой задачи.

Девушка опять засуетилась,

– Беги скорей, учитель...

– Мне некуда бежать. Можно бежать с чужбины на Родину, но с Родины некуда бежать, Боли.

– Но... но... – сказала она растерянно, – значит… я пришла напрасно?

– Нет, не напрасно: теперь я буду знать, что моя ученица честный человек, она не станет предательницей. Беги домой, торопись. Будь счастлива. Я рад за тебя.

У дверей она обернулась.

– Эту бумагу... ну что в тетради... в школе... ошибки Вы исправили... я отцу отдала. Прости меня, учитель!

– Да простит тебя Бог! Иди с чистой совестью.

На восходе солнца дом Сурхо окружила полиция.

– С обыском! – коротко бросил жандармский офицер, входя в дом.

За ним шел другой офицер-кавказец. Этот бросил беглый взгляд на хозяина дома. А тот ответил взглядом открытой ненависти, брезгливости, презрения.

Пять полицейских начали бесцеремонный обыск. Учителю приказали сесть в угол на скамью.

– Вы можете пользоваться услугами переводчика, – сказал жандарм-кавказец. – Вы имеете на это право.

– А где же переводчик? – спросил учитель.

– Я. Я прекрасно владею русским и нашим языками. Не верите?

– Верю. Раб должен говорить на языке своего господина.

Жандарм подавил свой вскипевший гнев: он был бесполезен.

– Однако же, – сказал он, прищурив глаза, – нам доподлинно известно, что Вы являетесь учителем русской словесности и прекрасно справляетесь с работой. Что Вы на это скажете?

– Для меня он является языком общения с всемирной цивилизацией. Так сложились обстоятельства. Для Вас – язык господ. Как видите, наши познания в одном и том же языке оказываются радикально противоположными по назначению.

Скандал нарастал. Но его пресек старший из группы.

– Господин Домбаров! Прошу Вас отставить разговоры на вашем языке. Они неуместны. Выполняйте свой долг.

В доме перевернули все, вскрыли пол, рылись в золе. Тщательно просматривали книги. Все бумаги, написанные от руки, были запечатаны в пакеты. Обыск в двух комнатах длился до самого вечера. Село всполошилось.

– К Сурхо-учителю приехала полиция! Арестовали!

– За что?

– Против власти, говорят, Сурхо.

– Ва-а-ай! *

У дома собралась большая толпа. Людям было непонятно: тихий, чистый, обходительный Сурхо против самого Падчаха? А что он сможет сделать? Наибы Шамиля ничего не смогли. А разве они плохо дрались? Это знает весь мир. Правильно, давно пора прогнать отсюда этих слуг Дьявола. Но как это сделать? Вот тебе и Сурхо, чистый, тихий учитель, любимец детей! Разное говорили люди. Кое-кто не мог понять одного: человек пришел в село и стал учить детей русскому языку. Хорошо учит. И этот человек – против русской власти? Другие утверждали, что ему дано откровение. Что только не говорили.

Когда вывели Сурхо, народ недовольно зароптал. Жандармы струсили. Горская толпа обхватила их кольцом.

– Не говорите, пожалуйста, – сказал старший. Он, видимо, очень боялся.

Учитель поднял слегка руку, по профессиональной привычке, как в классе, когда волнуются дети. Стало тихо.

– Господин офицер! Сейчас не мое время говорить. Я заговорю в свой час. Не бойтесь, сегодня…

– Пожалуйста! Пожалуйста! Мы служим. Вы понимаете, долг…

Вот плотные ряды его учеников. Угрюмо, исподлобья смотрят юноши, девочки плачут. На Боли задержал свой взгляд, улыбнулся с теплотцой. Девушка ответила горькой полуулыбкой.

Садясь в карету, он окинул взглядом народ, и сказал приветствие, которое произносили предки, а сейчас уже почти не употреблялось:

– Быть нам свободными!

– Дяла* да поможет тебе! – ответил народ.

Учителя увезли. Улеглась пыль, поднятая колесами. Люди разошлись. Они забудут его? Да! Всех забывают. Время стирает все с памяти людей

Волны судьбы мечут тебя по страданиям, Мир Обновляющий. Но ты иди. Иди, если даже люди скажут, что это путь глупцов. Они говорят, потому что не ведают. Не вини их. Не презирай их. Иди для них.

С улыбкой на устах переселился Великий Сократ… Средь гула сражений вознеслась мятежная душа Спартака… К своему костру шла Жанна д'Арк… В пороховом дыму скрылся в Вечности Шандор Петефи. Ушел в бессмертие… Святые они. Без них человечество превратилось бы в стаи бессильных жертв и жестоких хищников. Дикость и Тирания боятся их, ибо они излучают Свет, они гонят прочь от человечества Тьму Невежества.

А ты иди. И да будет Бог с тобой на этом пути!..

 

II

В полицейском участке его завели в одиночную камеру. В свое новое жилище он входил торжественно:

– Привет тебе, Храм Великих и Благородных!

Раздался лязг засовов…

Почти каждый день его водили на допрос. Иногда говорили ласково, вкрадчиво. Старались вернуть «заблудшего отрока» в лоно империи Его Величества. А иногда кричали, пугали. Сурхо не умел вести себя на следствии, защищать себя. В наивной откровенности он расчищал себе путь в Сибирь, на каторгу. Власти радовались.

Обычно за ним в тюрьму приходил угрюмый, молчаливый казак. В тот день за ним пришел офицер-кавказец. Шли по длинному темному коридору. У дверей следователя, шедший впереди офицер резко обернулся.

– Зачем ты оскорбил меня тогда, в своем доме?

– Я тебя не оскорблял.

– Ты сказал мне «раб». Разве это не оскорбление?

– Для тебя – нет. Ты – раб.

Жандарм сверкнул глазами, зрачки его начали накаляться, рука потянулась к оружию.

Учитель спокойно улыбнулся. Это была улыбка-оскорбление.

– Домбаров, кровь отцов вскипела в тебе, но напрасно рука потянулась к оружию: ты не посмеешь. Да, для горца «раб» – страшное оскорбление. Но ты уже не горец. Ты – раб. Раб стреляет только по воле господина. А господин еще не приказал тебе стрелять.

Рука на кобуре тряслась. Исмеил жаждал убить этого человека. Но он не мог, не смел, этого делать. И человек, стоявший перед ним, говорил это ему прямо в глаза. Злоба от этого еще больше вскипала.

Когда усмирился озноб гнева, Исмеил стер ладонью холодный пот со лба и хриплым голосом молвил:

– Пошли!

В тот день они расстались, ненавидя друг друга. И ненавидели так, как способны ненавидеть сердца кавказцев.

 

III

Свой воскресный досуг шеф жандармов Петр Иванович Хамов любил проводить в обществе молодых офицеров. Он был кумиром молодых. Особую отеческую опеку оказывал Петр Иванович Исмеилу Домбарову и долговязому офицеру Степану Гусакову. Вот и сегодня они настроились на приятное времяпровождение.

Втроем они приехали в трактир, заняли кабину в дальнем углу. После нескольких рюмок коньяка, Хамов делался мечтательно-романтичным. Он рассказывал «молодежи» поучительные истории из своей жизни. Все эти истории были связаны со службой в жандармерии. Ловля бандитов, бои в горах, погони, налеты, чины, погоны, приключения на ниве любви. Что только он не пережил, не перевидал! На десять жизней хватит.

– А знаете, Петр Иванович, я убил бы этого человека, кабы не служба.

– За что же, любезный?

– Он рабом меня обозвал, тогда на квартире. По-нашему очень оскорбительно получается. За это слово смерть полагается!

Шеф откинулся в кресле и захохотал.

– Пустое, любезный! Укус мышонка, попавшегося в капкан.

Это сравнение, столь не лестное для его оскорбителя, рассмешило и Исмеила. И он засмеялся.

Подошел официант, который осведомил пирующих, что любимых папирос Хамова, к несчастью, в ресторане не оказалось. Прислуга приносила свои извинения.

– Сейчас же найду, привезу, – привскочил Исмеил. – Я мигом!

Как любой горец он был услужлив, но не всем была понятна горская услужливость.

– Обойдется, – проворчал Хамов. – Подымим, чем Дьявол послал.

Но Исмеил вприпрыжку мчался через трактир к выходу. Сел на извозчика и за полчаса изъездил полгорода. Нашел в одном захудалом ларьке папиросы, купил пять пачек и вернулся в ресторан. Был очень рад своей удаче, как подвигу.

Подходя к своей кабине, он слышал разговор шефа с Гусаковым. Упомянули его имя. Он бы не остановился, если бы случайно услышанная фраза не хлестнула по сердцу, как ветка по лицу.

– Истинно говорю, Степа, правильно сказал учитель: раб и есть раб!

«Как правильно? Как раб... Как?» – застряли у него в мозгу вопросы. Он замер от неожиданности.

– Я не понимаю Вас, Петр Иванович. В словах учителя нет никакой логики. Так, слова, сказанные в бессилии. Яд, да и все, – возразил Гусаков.

– Нет, не яд, а – правда. Логично. У Сурхо умная голова и отважное сердце. Тем хуже для нас. Мы должны заботиться о том, чтоб такие не жили.

– Не понимаю Вас. Вы не ответили, почему Домбаров – раб.

– А раб, потому что – раб. И все тут!

– Позвольте, тогда и я – раб. У нас ведь одна служба.

– Ты – одно. Он – другое. Ты по своему происхождению должен быть опорой Трону. Это твое дело. А он должен бороться против нас.

– Почему?

– Мы завоевали его Родину, тело его Родины, теперь стремимся покорить дух его Родины, ибо пока не покорен дух, победа сомнительна. Понятно? Отцы Исмеилки самоотверженно сражались против нашего нашествия. Их девиз был «Один против тьмы!» Это были рыцари, истинные рыцари Свободы, фанатики Свободы! А их потомок служит у нас, помогает нам покорять дух своей страны. Ну, как же не раб? Раб! Все они, которые служат у нас – рабы. Презренные рабы. Но они нужны нам, Гусаков. Мы должны окончательно повергнуть их Родину, их Мать. Пусть домбаровы свяжут ее. Чтобы покорить, нам нужно ее унизить, чтобы унизить нужно изнасиловать. Это трудно сделать. Легче будет, если домбаровы свяжут ее и кинут к нашим ногам. Исмеилка этим и занимается, и подобные ему, Гусаков! Мы делаем великое дело. Ты пока этого не осознаешь. Ты не знаешь о глубине и величии этого дела. Зелен, ты, Степа. Ой, зелен!

– Я поражен Вашими словами, Петр Иванович, – тихо проговорил Гусаков, – ни от кого ранее такое слышать не приходилось.

– Об этом не говорят громко. Тогда у нас не будет таких услужливых рабов, как Исмеилка. Они этого знать не должны. Мы говорим им другое. Мы говорим, что они несут свет и цивилизацию в свой народ. Мы вбиваем им в голову, что несем им освобождение. И надо туманить им мозги, чтоб не подумали задать встречный вопрос: от кого освобождение? Так должны думать и домбаровы-предатели и их народ. Это мы должны знать правду. Я посвящаю тебя. Я тебя выбрал. Ты мне нравишься. Нам, старшим, нужна смена. Однако, налей мне коньяку.

Донесся шум наливаемого коньяка. Исмеил за портьерой вздохнул глубоко. Никак не усмирить в теле дрожь. И сознание, которое не хотело верить тому, что слышал. Он не спал. «Вот я: руки, грудь, погоны; там зал, пьяные, проститутки; а вот здесь в кабине… старый шакал наставляет молодого. Продолжай же, продолжай! Я, кажется, начинаю кое-что понимать»…

Он сделал вид и принял позу часового на посту, словно охранял важную особу, находящуюся в кабине, дабы не отвлекаться на случай, если вдруг кто-то из зала попытается заговорить с ним, и слушал. А разговор в отдельной кабине трактира продолжался:

– Продолжайте, Петр Иванович, я слушаю Вас. Мне интересно. Я как во сне. Но говорите яснее, я не всего понимаю.

– Степан, я давно к тебе присматриваюсь, и нахожу, что будешь прилежным продолжателем моего опыта. Сейчас, конечно, ты еще котенок, но я сделаю из тебя пантеру.

– Почему пантеру?

– Крокодила, удава, черт побери! Что тебе более по нутру?

– …?

– У тебя должен быть вкрадчивый, сладкий голос, располагающий к себе людей. Почерк работы, как поступь пантеры, гибкий, беззвучный, молниеносный. Ты должен уметь раскидывать сети, как паук паутину. Ты должен уметь обвиваться вокруг жертвы неторопливо, деловито, неминуемо, садистически. Да, да, не кривляйся – садистически. В нашей работе без садизма нельзя. Это – наша профессиональная болезнь. Все болеют ею. Жертва мечется. Ее терзает ужас. Она чувствует свою гибель. В глазах жертвы – обреченность. Это должно давать тебе наслаждение, страстное, физическое, ощутимое. Только тогда ты будешь ценным работником, достойной опорой Трону.

У нас много союзников. Это пороки людей. Мы должны опираться на них, надо научиться играть ими. К примеру, вот твой коллега Домбаров. В нем сильно развито тщеславие. Хвали его почаще, превозноси. А в нужную минуту «Кси!». Он бросится на родного отца с собачьей преданностью и волчьей яростью. Ни одному дрессировщику не удалось сделать пса из волка. А мы делаем.

Порок Исмеилки – тщеславие. Тщеславие его – наш союзник. Что глаза вылупил? Ты веришь Библии, нет? Верь! У Адама было два сына: Авель и Каин. Каин убил Авеля. Этому научил его Дьявол. Мы должны усвоить этот метод. Не самим убивать, мы будем учить убивать. Убивать не мясо, а душу. А душа у них крепкая, у этих вот кавказцев. Здесь надо сеять зло, неправду, жестокость, междоусобицу, разврат, все-все, что плохо, и убеждать, что это хорошо. Великая война против этой расы начата не нами. Она началась, пожалуй, семь-восемь тысяч лет назад. Здесь на Кавказе сейчас около полсотни народов. А был когда-то один народ, сильный народ. Фараоны их боялись. Были у них: один язык, одна религия, одни обычаи. Враги их, в упорной борьбе, сумели расчленить тело великого народа на мелкие народы. Потом разъединили их религию. И на этой почве побуждали к вражде. Нам надо идти дальше. «Разделяй и властвуй!» Понял? Это древнейший лозунг тех, кто хочет покорять. Это великий лозунг – «Разделяй и властвуй».

Дорогой мой наследник, учись сеять вражду. Я называю вещи своими именами. Чтобы стравить, навеки рассорить людей одной крови, нужно большое искусство. Нужна большая осторожность, тонкость нужна. Начинать нужно с еле заметных нитей. Это, если, например, взять двух слепых. Ударить одного, потом другого, потом свести их. Они будут тузить друг друга. Это – слепые. Тот, кто в неведении, тоже слепой, и народы в неведении – тоже слепые. Как стравливать народы? Осторожно. Тихо. Если народы узнают об этом, проиграем мы, Империя наша, Царствующая Элита, ты и я. Это власть наша, Третьего отделения, ее резидентов на местах, ее осведомителей. Это огромный спрут с десятками тысяч щупальцев. Щупальца не только обхватили, но и пронизали Империю. Мы пьем живую кровь. Мы царствуем… Хе-хе-хе! Да, не туда, кажется, заехал. Как организовать народоубийство, вернее взаимоубийство народов? Примеры приведу... Навек разорван мир между осетинами и ингушами. Это мы сделали. Они теперь режут друг друга. А мы приходим и ругаем их за то, что они ужиться не могут. Мы, как старший брат, пошлепаем их за шалости. Но можно так «шлепнуть», что печенки отлетят. Ты же понимаешь, о чем я говорю… Грузины – армяне, армяне – азербайджанцы на сегодняшний день ненавидят друг друга. Наши люди сделали эту большую работу. Сейчас разработан план столкновения между Грузией и единокровными ей народами Северного Кавказа: ингушами, чеченцами, дагестанцами, адыгами...

В начальной стадии параллель: грузины – дагестанцы. Робкие шаги сделаны, осторожные шаги. Недавно в одном грузинском журнале мы опубликовали статью. «Автор», как бы случайно, упоминает такой «факт», как по приказу Шамиля горцы делают набег на Грузию. Пишется, что «горцы насиловали женщин, брали в плен мужчин, а дети затаптывались под копытами коней». Потом послесловие, что «это было давно, в другое время. Сейчас все живут в дружбе и братстве в единой Империи». А страсти будут кипеть, Гусаков, ой как будут кипеть! Мы со временем подбросим еще чего-нибудь – какой-нибудь «исторический факт», если найдется, а нет – не беда: у нас есть тайные институты, которые вырабатывают, создают такие «факты». Там ребятишки работают с фантазией! Ложь, пущенная через прессу, становится правдой, ее принимают за правду. Так в чем же дело?! Создавай, выдумывай, печатай. Кто усомнится в достоверности, того в тюрьму. Как он смеет? Он враг цивилизации. Он опасный рецидивист. Он вреден обществу. Смерть ему!.. Снова мы отошли от главной линии, Гусаков. Я увлекаюсь. Здесь, на кавказском фронте, главная задача наша – сделать так, чтоб не было двух народов, уважающих друг друга, симпатизирующих друг другу.

Эти кавказцы очень трудно поддаются обработке. Твердый материал. Но, уж коли изваял что из этого материала, то капитально. А наши «ваятели» мастера своего дела! Там такие головы сидят!

Он выпил и задумался…

Домбаров стоял с широко раскрытыми глазами, превратившись весь в слух. И снова монотонно-назидательный голос продолжал:

– Дорогой мой наследничек, тебе надо знать, что жизнь народа, как и человека, имеет много аспектов, в ботаническом смысле. Чтоб сделать из народа желаемое, нужно изменить все стороны и формы жизни. Методически, постепенно, но упорно влиять на все, изменять все. Кровь, язык, религия, традиции, быт, психология, даже облик их земли должны подвергнуться изменениям. У этого племени сильная кровь, собственная, чистая кровь. В борьбе против крови мы пока не преуспеваем. Ведутся тайными институтами исследования, делаются опыты. Данные этих исследований обнародованы не будут. Это тайная наука, это наука УНИЧТОЖЕНИЯ всех народов и языков без видимого террора, без объявлений войн. История показала, что обычным оружием уничтожения не добьешься. Приходится прибегать к другим способам. Если не удастся народы убить, надо их вобрать в себя… Ну, съесть, переварить. Тут уже война пойдет не против этнических единиц, а против крови.

Видишь ли, чем кровь устойчивее, стабильнее, тем жизнеспособнее народ. Чистота крови влияет на внешний облик народа, на его духовные качества. Ты не замечаешь, что все почти они красивы. У них много общего в облике: слегка смуглый цвет кожи, орлиный нос, четкие черты. Почти все кавказцы имеют выразительные лица. В борьбе против крови у нас выработана программа. Она разделена на две стадии. Первая стадия – внесение более 50% другой крови. Вторая – полная ассимиляция. Представитель народа, который берет в жены чужеземку ради корысти, есть подлейший изменник. Вокруг таких людей надо создавать хорошее общественное мнение. Таких возводить до ранга героев, морально и материально поддерживать их. Это – наши люди.

Теперь о темпераменте крови. Мы учитываем, что он горячий, вспыльчивый, сильный. Этот темперамент дает сильное потомство кавказцу. Их темперамент подобен огню. Ему надо помочь вырваться на волю. Получится пожар, в котором погибнет сам хозяин очага. Прием древних тиранов – секс. Наводните эту страну женщинами легкого поведения. На работу их везите, гоните насильно, романтикой гор заманивайте, деньгами, чем хочешь, но побольше. Мы уже каждый год возим сюда с разных концов Империи по несколько тысяч государственных проституток. Эта армия призвана задушить в объятиях, ощипать, уничтожить Кавказ. То, чего не смогли сделать Ермолов и его последователи пушками и пиками, сделают веселые девочки в постели. Секс примет здесь такие размеры, что представить себе трудно. Мораль, обычаи, религия, устои, характер, психология – все пойдет прахом. У кавказца будет одна мечта, одно желание, одно стремление, одна религия, все в одном – в бабе с жирными ляжками. За нее он убьет соотечественника, брата, отца.

О, гордый Кавказ! Уготован тебе позорный удел – в лоне проститутки найдешь свой бесславный конец!..

Дальше слушай. Мы должны отнять у них родной язык. Но мы не можем запретить говорить на нем. Пусть говорят, пока. Учти, что надвигается эпоха Прогресса. Прогресс немыслим без образования. Вот этот прогресс поможет нам лишить их родного языка. Мы им дадим образование. Откроем широкую сеть школ начальных, средних и высших. Дело надо поставить умно. Я предлагаю это сделать по такому плану: мы откроем школы на родных языках, начальные и средние. Окончив их, кавказец пожелает учиться дальше, но он не сможет сдать экзамен из-за незнания имперского языка. Все ведомства будут говорить на нашем языке. Он не сможет там работать. Вывод: окончив школу, кавказец потеряет дальнейшую перспективу. Тогда сами кавказцы начнут требовать школы на нашем языке, на языке их господ, на языке Великого Трона. «Идя навстречу требованиям населения», мы откроем для них другие школы, из которых родной язык будет изгнан. Ему не место жреца в Храме Науки. Дадим ему место дворника. Наш язык войдет в привычку, в кровь. Родной уйдет, поджав хвост, изгнанный, как паршивый пес, со двора. Гони его прочь, кавказец, он – заразный! От него всякие болезни будут. А ты должен быть сильным и здоровым. Наряду с этим мы должны нанести мощный удар по их психологии, по их рыцарскому характеру. Сейчас из тысячи один кавказец способен на донос. А надо, чтоб большинство, все, все были доносчиками. Добьемся всеобщего недоверия друг к другу. Сын должен доносить на отца. Отец – на сына. Жена должна быть осведомительницей мужа. Брат будет следить за братом. Сперва они будут оглядываться по сторонам произнося правду. Потом, из-за страха, они вообще перестанут говорить правду. Потом будут нарочно врать, льстить, чтобы их не занесли в черный список. Потом перестанут думать о правде. Ложь вселится в их сердца, в кровь, в душу. Пройдет время, и они будут врать, думая, что говорят правду. Вот это будет ПОБЕДА!..

У нас хорошая сеть доносчиков, за счет так называемой интеллигентской верхушки, предательской по сути, элиты чиновников. В эту сеть входят все, кто хочет добиться высокого положения. Хочешь портфель – доноси. Откажешься – не продвинешься. Каждая ступенька карьеры – серия доносов. Со временем мы создадим привилегированную элиту из доносчиков. Она будет нашей опорой. Это будут люди, гордящиеся своей подлой сущностью. Уже сейчас мы имеем из их крови людей, идейно предавшихся нам. Как вор знает ворьи следы, так и им лучше знать пути их этнического уничтожения. Некий Георгий Мухранский (Багратион) написал интереснейшую книжицу под таким заглавием: «О существе национальной индивидуальности и образовательном значении крупных единиц». Вышла брошюра в 1872 году. Автор сего творения работал в Третьем Отделении при покойном Александре II. Мухранский был тонким знатоком Кавказской расы и указал нам пути борьбы с ней. Мы высоко ценим сей труд. Тебе надо ознакомиться с ним. Этого крупного предателя своей расы мы купили за огромные деньги. Но они оправдали себя…

Исмеил не в силах был больше стоять на ногах. Но он хотел слышать все, все, что скажет этот Дьявол. Он пошел в зал, выпил воды и вернулся к месту…

–...Да, да, тебе трудно это понять. Дело в том, что на Кавказе, в основном, живут племена, имеющие одно происхождение. Это был когда-то один народ. Я тебе их перечислю: вайнахи, адыги, грузины, аварцы и родственные им племена, ассимилировавшиеся с тюрками агвалы, баски на Пиренеях – это люди одной крови, наукой доказано, у них родственные языки. Возьми вот осетин. И у этих кровь кавказская, хотя язык чужой. Все эти народы – братья. В силу внешнего воздействия, этот могучий народ был расчленен на мелкие племена. В единстве своем он был могуч, неприступен, тверд и страшен. Века и века могучие империи тиранов боролись против них. Когда стало ясно, что меч их не покорит, а возмутившиеся они неукротимы, тогда в ход было пущено другое оружие, страшное оружие – подлость, прямо говоря. На этом ядовитом мече написано: «Разделяй и властвуй!» И вот каждый род объявил себя народом. Внушили им разные религии. Предания о былом единстве постепенно забылись. Обособленность отдалило языки. А потом натравить их друг на друга не стоило труда. Тираны вручают кавказцам-христианам знамя «Бей мусульман!» Тираны вручают кавказцам-мусульманам знамя «Бей христиан!» Братья льют кровь своих братьев, думая, что делают богоугодное дело. А где Правда? Правда – дура! Она сковала себя цепями, как-то: приличие, благородство, честь, совесть, милосердие. Мы избавили себя от этих химер. Пойми, что наглость и бесчестье в борьбе незаменимые качества...

Чувствовалось, что шеф пьянел. Его выдавал голос и заплетающийся язык. Опьянение не затуманивало его сознание. Он никогда не терял контроля над ним. Опьянение давало грубость речи и манерам – то, что было заложено в нем от природы. В трезвом состоянии он был сухо вежлив. Обуздывая свою дикарскую природу, он пытался выглядеть воспитанным человеком. Опьянение сбрасывало маску добродетеля. Шеф обнажался.

– И все же я хочу спросить Вас: неужели Вы столь плохого мнения о тех кавказцах, которые служат у нас? Ведь среди них есть люди больших чинов.

Стол грохнул от удара кулака, бокал зазвенел, покатился по столу, упал и разбился…

– Осел! Я целый вечер твержу тебе, что они свиньи. Грязнейшие из свиней. Нет. Они хуже. Пре-зер-ва-ти-вы они! Говорю тебе: это политические пре-зер-ва-ти-вы! Почему? Мараются они, а удовлетворение получаем мы. Что делают с ними, когда интимный акт окончен? Выбрасывают!.. Ха! Большие чины! Ха! Ха! Ха! Резинки тоже бывают больших размеров. Не знаешь этого? Обратись к медицинскому справочнику…

Исмеил чувствовал в самом сердце невыносимую боль. Каждая клетка его тела была унижена, уничтожена, оплевана. Сознанием подавил он желание ворваться в кабину и изрешетить их пулями. Этого было мало, так мало. Надо что-то делать другое, большое. А что?.. Сурхо? Да, Сурхо. Только Сурхо...

Он очутился в зале, рухнул на стул обессиленный. Руки тряслись, по телу проходила дрожь, судороги. Долго не мог успокоить свои нервы. Как пойти к ним? Ненавидеть их и разговаривать с ними спокойно? Но надо.

Папиросы он бросил в урну. «Я старался. Не дам их»… Он направился в кабину.

– О, где ты запропастился, добрый молодец? Нашел-таки?

– Нет, – грубо ответил Исмеил.

Шеф не понял тона, мол, сердится на неудачу.

– Ничего, не огорчайся. Обойдусь…

 

IV

Скрип двери удивил Сурхо: в воскресенье начальства в тюрьме не бывало. Дверь раскрылась настежь. В дверях стоял Исмеил. Он был красив. Только лицо было бледное, страдальческое. Узник залюбовался им. Но, опомнившись, сделал мысленно себе выговор, гневно чиркнул спичкой, закурил.

Офицер прошелся по камере и сел рядом с узником на тюремное ложе.

– Здравствуй, Сурхо!

Узник отодвинулся, удивленный и голосом и поведением офицера, однако не ответил.

– Правильно. Таких как я не стоит приветствовать. Но я хочу, чтобы ты мне поверил. Нет, нет, Сурхо, подожди. Послушай меня…

И он начал подробно рассказывать все, что слышал в тот вечер. Более часа Исмеил мучился, переживая снова все то, что ему пришлось пережить за последние дни. Тени душевной борьбы отражались на лице в то время, когда он рассказывал. Ему было тяжело. Несколько раз он делал вынужденные паузы, хватался рукой за грудь – острая боль в сердце мешала ему говорить. Состояние его лица менялось, выражая ответные чувства, на им же повествуемое. Иногда оно становилось по-детски жалким и обиженным, иногда наивно-удивленным, а иногда гнев сводил его скулы и он говорил тихо, полушепотом, вперемешку с рычанием ада, который клокотал у него в груди.

Обессиленный он откинулся к стене на тюремную подушку своего соотечественника.

– Вот все, что я слышал от старого Дьявола. Что ты думаешь?

– Что я думаю? – крикнул арестант, двумя прыжками подскочив к нему. – Что я думаю?! А что ты думаешь? Доволен ли ты той ролью, которую тебе уготовил Тиран в «великом деле» уничтожения родной расы? А?! Может чином повысят тебя? Как это выразился твой шеф по этому поводу?.. Миссия не малая! Добро бы уничтожить только один народ. Свой народ. Не-ет! Все народы кавказские… всем приговор вынесен: и северным, и южным. Из тебя бы получился отличный швейцар в «Директории» Грибоедова. Антропологический экземпляр... Вот, мол, колонисты, смотрите, это представитель вымершей расы, чистокровный кавказец вайнахской ветви. Не хочешь? Тогда будь проводником. Будешь водить «любителей древности» по нашим ущельям к фамильным замкам предков, чтобы сытые, разжиревшие, скучающие потомки тех, кто нас погубил, могли наслаждаться зрелищем «дикарской цивилизации». Ты будешь ставить им палатки у развалин священных храмов: на Троне Богов, на Тебулос-Мта, Горе Празднеств… Их самолюбию будет льстить, что они предаются бесстыдным наслаждениям на алтарях, там, где наши предки, не смели издавать даже громкий вздох. Они будут сходиться в эти ущелья, как змеи на свои свадьбы. Они тебя стесняться не будут: ты же всего-навсего услужливый «туземец», у которого ничего не должно быть, кроме услужливости. Тебе предложат спеть какой-нибудь гимн, который так любил твой народ. И если хорошо споешь, будут аплодировать тебе со своих лож. Чудесная перспектива!..

Слова хлестали сердце Исмеила беспощадно, как молнии. Они вызывали муки, страшные муки. Окровавленная душа его просила пощады, но не было пощады…

Учитель перестал трясти соотечественника. Он, еще не приходя в себя, с каким-то непонятным удивлением и интересом начал внимательно рассматривать слезу, которая скатывалась по щеке собрата. Взором проследил ее путь и, когда она расплылась в уголке губ, отпустил ворот, отошел к окну. В камере воцарилась глубокая тишина. И, вдруг, как крик отчаяния:

– Значит, мы обречены?

– Это – приговор Тирана. Но есть еще мы, и наша кровь еще жива!

– А что нам делать?

– Бороться! – ответил учитель, резко повернувшись.

– Бороться... Бороться! Правильно, – бороться! Я не смогу ничего другого делать. Я или Они... Мы или они, Сурхо. Пошли, уйдем в горы наши, в леса. Мы им покажем…

– Нет, Исмеил, абреков век ушел. Сейчас по-другому надо действовать.

– Ты знаешь, что делать, Сурхо? Я с тобой. Я твой брат! Я тебя нашел!..

Парис и Феб-стреловержец, сколь ни могучего

В Скейских воротах тебя ниспровергнут!

Гомер

Р.S.

Написано в концлагере, в Малой Зоне, в 1964 году: Мордовия, Явас, п/я-ЖХ – 385 (11, 7, 3). А как вынести после «освобождения»? Придумал собственный алфавит, иероглифы. В 1967 году вернулся в Большую Зону. Сразу перевел свою рукопись на обычную графику, отпечатал на машинке и роздал желавшим прочитать.

Я тогда работал учителем в сельской школе. Приехали «товарищи» из КГБ, прямо с урока повезли в Назрань. Со мной беседовал «товарищ» из Москвы, который начал с того, что положил передо мной «Монолог» и говорит:

– Соскучился по Малой Зоне?

Он засмеялся так, как умеют смеяться ОНИ.

– Исса, тот, кому ты это дал, принес нам, не читая. Ты доволен?

– Я отпечатал сто, а вам принесли один. А вы довольны?

Потом мы помолчали. У нас не получался разговор.

– Ты меня помнишь? – спрашивает он.

– Нет.

– Я был на вашем суде. Трое нас было: один из аппарата ЦК, я и грозненский наш сотрудник. Дело в том, что это было первое открытое выступление против социалистического строя в Чечено-Ингушетии. Ты там напророчествовал нам крах системы… Помнишь?

– Помню.

– Сбудется?

– Да.

– Откуда ты это знаешь?

– Я знаю правило Цагена*.

– И что гласит «правило Цагена»?

– Не руби сук, на котором сидишь.

– На каком же это суку мы сидим?

– На шее государства, и эту шею постоянно пилите. Революции не будет, не бойся, просто рухнет от собственной тяжести.

– А что будет потом?

– Ничего хорошего. Хаос. Долго, долго хаос, на целое поколение, пока естественной смертью не вымрут те, кто носил партбилеты.

Отпуская с миром, он вручил мне мой «Монолог». Почему он это сделал, не знаю. Это осталось для меня невыясненной тайной.

Древо жизни

 

Бá ди – идейный коммунист.

Вообще-то у него имя строгого ингушского мужчины – Бадруддин. Бá ди же зовут его в близких кругах. Это – неофициальное, то сеть «свойское», «ходовое» имя, если хотите – кличка. Правда, ему больше по душе, когда называют по официальному строго, как в старые добрые времена – Бадруддин Зайпулович. Вот тогда он приободряется, словно бальзамом залили душу. Это и понятно: в те «старые добрые времена» он был очень уважаемым и большим человеком, и никто не смел произнести это забавное слово – Бá ди. Теперь же, не то что сверстники или близкие люди, даже какой-то там сорванец из соседского двора величает его не иначе как этим «свойско-ходовым» именем, будто он ему и приятель, и ровня. Ну, разве не наглость беспредельная?

«Да-а, – размышляет про себя Бá ди, – ну и накаркали времена. Вот раньше…»

Ни перестройка своего времени, ни демократия, порожденная ею, его не переубедили. Сейчас ему за семьдесят. Смена эпох изменила и стиль жизни. Атеизм прежних ортодоксов сменился религиозной обрядовостью. Благо, этого позволяют и новые веяния в его партии. Да и среда, в которой он сейчас обитает, требует от него такого поведения. Он творит намаз, соблюдает пост (уразу), и считает себя, если не примерным, то хотя бы неплохим мусульманином.

Но он коммунист. Его кредо: «Богу – богово, народу – коммунизм!» Его идеал монолитен – Сталин!

Время от времени он специально приезжает к одному писателю из другого селения, чтобы «повоевать» и душу отвести.

– Сейчас везде бардак, а при коммунистах был порядок. – Начинает он атаку. – Скажи, что это не так, если я не прав. Криминал, экстремисты, террористы…

– Да, это так. Действительно, при коммунистах был порядок… – Не перечит ему писатель.

Глаза Бá ди загораются радостью:

– Признаешь? Признаешь? Жизнь убедила?!

– Признаю, что при коммунистах был порядок… кладбищенский. На кладбище не бывает ни хулиганов, ни преступников, ни воров, ни проституток, ни террористов, ни даже лишних звуков; ты правду сказал, был такой порядок.

Этот твой порядок наводили три десятка лет. В расстрельные ямы закопали полсотни миллиона человек: всю аристократию, большинство интеллигенции, духовенство, крестьянство, и просто честных людей… Оставшиеся, ради сохранения жизней, замолчали. Да, ты прав, такой порядок был. Но я бы хотел другого порядка.

– Какого? Сегодняшнего демократического бардака? Этого ты добивался?

– Нет. В России сегодня ещё нет настоящей демократии и государству нашему ты дал верное определение – Бардак, а вернее – Беспредел.

– А кто виноват?

– Коммунисты.

– Как? Почему? Опять коммунисты?

– Да потому, что у власти до сих пор они. Назови мне хотя бы одного крупного государственного деятеля или чиновника в стране, у которого дома в чемодане не лежит «на хранение» партийный билет члена КПСС.

Вот президент В.Путин. Он не носил этот билет? В свое время он не был убежденным коммунистом?

Бá ди смолк. Он обдумывает, с какого бока начать новую атаку.

Писатель смотрит на него и видит, что мозг и душа этого человека работают старательно, идет стремительный поиск «ахиллесовой пяты» в оппоненте, в его биографии, в его убеждениях. Он «писаку» не любит и от души ненавидит, как антагониста и классового врага, хотя они и близкие родственники по крови. Он и в нем усматривает виновника краха столь вожделенного им социалистического строя. В этом тоже есть правда, поскольку писатель за свою жизнь внес немалую лепту в то, чтобы строй этот скорее сгинул.

А Бá ди продолжает любить этот ушедший строй, потому что он, социализм, его хорошо кормил. Шутка ли?

В «эпоху развитого социализма» он жил в красивом и богатом городе, работал не где-то там, в вонючем заводском цеху, у пыльного станка, а самым, что ни есть, заведующим крупным складом, что и делало его уважаемым человеком не только в этом большом городе. А завскладами в СССР, что не говори, были не только уважаемыми, но и влиятельными людьми.

Жена его, как сказали бы сейчас, занималась коммерцией или малым бизнесом, а, выражаясь языком того времени, просто спекулировала, продавала «налево» дефицитный товар из склада, которым руководил муж, то есть Бадруддин Зайпулович. В городе они жили не в какой-то там тесной квартире-хрущевке, а имели шикарный дом, настоящий особняк, или по-новому – виллу, ездили на дорогих машинах, ходили только в импортной одежде, и денег велось у них столько, сколько надо, и даже больше. Сколько – не назвал бы никто. Дети их отучились в лучших вузах страны, хотя и не обладали какими-то особыми способностями и знаниями: деньги – их величество! – решали всё. Год по два раза Бá ди, то есть Бадруддин Зайпулович, и его жена выезжали «сдавать сессии» за своих чад. И «сдавали».

Наверняка Бá ди прав, защищая сегодня свою разрушенную кормушку.

Неожиданно его глаза загораются радостью, и писатель догадывается: что-то он отыскал, где можно кольнуть «писаку» побольнее.

– Слушай, – говорит Бá ди, будто вспомнил что-то сокровенное, – я купил твою большую красную книгу*. Называется, кажется, «Ингушé».

Слово «ингуш» он обычно произносит с уничижительным оттенком.

– Не «Ингушé», – поправляет писатель, – а «ГIалгIай».

– Ну, да, по-нашему «ГIалгIай». У меня двоюродный брат большой любитель ингушских книг, песен, стихов там… Он такое мне нарассказал про твою книгу – я купил. А она оказывается на ингушском языке. Лежит дома, пылится. Я не умею читать на нашем языке.

– Почему?

– А зачем это мне?

– Ты разве не ингуш?

– А что, все те ингуши, которые не умеют читать на ингушском – не нормальные, хочешь сказать?

– Во всяком случае, неполноценные. Бá ди, подумай сам, спокойно подумай: как тебе удалось прожить семьдесят лет и не выучить тринадцать ингушских букв? На такое способен только тот…

– Давай говорить честно, и открыто, ничего не утаивая. Давай?

– Давай.

– Как, по-твоему, Карл Маркс был умным или глупым человеком?

– Несомненно, он был умным человеком.

– Вот. Он сказал: «Языки малочисленных народов, исполнив свою историческую миссию, отомрут». Ты свидетель, как медленно умирает наш родной язык. Он обречён. Зачем цепляться за бесперспективное дело? Ингуши сами сказали: «Варгвоаца унахо сахиларга ма валва!».* Это жизнь! Ничего с этим не поделаешь! Напиши хоть целую библиотеку великих книг на ингушском языке, ты его не спасёшь.

– Но он ещё жив!

– Но уже тяжело болен. Он, как дерево, которое засыхает. Ветки гибнут одна за другой. Скоро ствол упадёт. А ты – вроде умный человек – написал хорошую книгу на полумертвом языке. Если твою книгу прочитают двадцать человек, это хорошо. Но если бы ты эту книгу написал на русском языке, о тебе заговорили бы во всём мире, как о великом писателе. Понимаешь: великий ингушский писатель! Слава, деньги, престиж… О-о-о! А сейчас даже в родном селе многие не знают, что ты написал большую книгу. Умный ты после этого?.. На твоём языке говорят только старики на похоронах и зерат-бийсах.* Ингуши практически отвергли его, как старую изношенную одежду. Ты что, никуда не ездишь, нигде не бываешь вне ворот своего дома, где собираются люди, особенно молодёжь? Это, дорогой мой писатель, – жизнь! Не тебе её учить.

Он говорит очень неприятные для писателя, но очевидные вещи. «Действительно, – соглашается про себя писатель, – молодёжь мало стала говорить на родном языке, особенно её женская половина. В древности наши предки говорили так: «Против удара правды нет щита». У меня тоже нет щита против слов твоих, Бá ди. Ты видишь это и торжествуешь.

Писатель отключается, уходит в себя, собеседника не слышит. Тот говорит, говорит, чтоб добить «противника», но слова его отлетают словно стрелы от бетонных стен обороняющейся крепости. А тем временем, страдающая от боли душа писателя всё же находит свою спасительную соломинку и ухватывается за неё всеми силами, будто за некую опору, через которую возможно её дальнейшее воскрешение.

Произошло то, в буквальном смысле, чудо, как спасение, явившееся на память писателю, и состоявшееся тридцатью годами раньше того времени, когда происходила описываемая нами словесная дуэль…

Тогда в горах жил один дальний родственник, который приезжал погостить довольно часто. Писателя он любил не за творчество, а за сад, хороший яблоневый сад. Хозяин ставил гостю с гор под деревьями старинный треногий столик, а на ветку яблони вешал молитвенный коврик. Сам же уходил на работу. Звали гостя Хизиром.

Гость проводил в любимом саду несколько дней, наслаждаясь фруктовыми ароматами и благодатью. Особенно он любил одну яблоню, под ней и просил ставить себе стол.

И эта яблоня как-то заболела.

В середине лета неожиданно листья стали блекнуть, желтеть и падать. К началу осени бедняжка стояла совсем обнажённая. Хозяин сделал всё, что умел, дабы спасти её от гибели. Но тщетно. И тут приезжает Хизир. Старик, сразу после слов приветствия, направился в сад, к любимой яблоне.

– Ваи-й! Что с ней случилось? – горестно всплеснул он руками.

– Не знаю. Заболела. Я лечил, но не помогло. Засохла совсем. Придётся срубить.

Старик глубоко вздохнул и присел на стульчик около яблони, нежно погладил её штамб*.

– Что с тобой, красивая? Тебя сглазили или порчу навели? Или что другое случилось? Расскажи дедушке. Расскажи, милая! Ты не умерла, я знаю. Ты болеешь очень тяжело. Тебе трудно дышать, питаться не хочешь. Но ты же жить хочешь? Хочешь? Все хотят жить!

Старик приложил ухо к стволу.

– Хочешь, конечно! Так, не умирай! Живи! Дыши! Я тебе помогу. Знаешь же, как жить хорошо. Весной нарядишься в зелёное платье, украсишься белыми бантиками – невестой станешь! Замуж выйдешь! Ну, дыши, дыши! Поглубже дыши!

Старик накричал на хозяина, погнал за лопатами и ведром. Он был страшно озабочен. Они работали вокруг яблони несколько часов. Вскопали большой круг радиусом полтора метра вокруг дерева и глубиной в два штыка. Осторожно копали – чтоб корни не повредить. В трёх местах они сделали «колодцы» до полуметра глубиной, их заложили крупными камнями. Остальной круг засыпали свежим перегноем. Потом стали таскать воду от крана на поливку. В каждый колодец залили по пятьдесят вёдер. Утром рано гость разбудил хозяина. Снова залили по десять вёдер.

Через день Хизир уехал, но с хозяина взял слово, что тот ежедневно будет заливать в каждый «колодец» хотя бы по пять вёдер воды, а лучше – десять.

– На будущий год урожая она не даст, потому что сил не хватит, но подарит несколько яблок в благодарность. И ещё: ласковые слова говори! Говорят, что ты писатель. Неужели нежных ингушских слов не знаешь?!.

К сказанному гостем хозяин отнёсся скептически. Но слово своё сдержал: лил и лил воду в эти, казалось, бездонные ямы. Смеялись над писателем и соседи, и жена, и дети:

– Он хочет оживить мёртвое дерево!

А он лил, лил свою воду и приговаривал хизировы нежные слова:

– Зачем тебе умирать? Ну, засохнешь, свалишься, сгниёшь. Жить, ведь, хорошо. Зиму как-нибудь переживём, весна придёт. Оденешься, нарядишься – зелёное платье, белые бантики!.. Невестой станешь! К тебе сватами пчёлы прилетят! Замуж выйдешь. Оживай! Оживай! Я тебя люблю! Если умрёшь – буду плакать!

Как-то писатель простудился, всю ночь температурил, а утром не смог встать. Он попросил жену снести яблоне эти пятнадцать вёдер воды, передать от себя привет и извиниться. И обязательно на родном языке.

Жена пошла только потому, что не хотела обидеть больного мужа.

Буквально через несколько минут она врывается в комнату и набрасывается на больного, что-то кричит про яблоню, глаза – большие, изумлённые, чуть ли не выпрыгивают из орбит.

– Что? Что случилось?

– Почки!

– Почки?

– Распустились почки!

– Какие почки?

– На нашей яблоне распустились почки – мал-л-ленькие, нежные листочки! Вá, Даьла! * Это чудо! Ведь скоро осень! Вот тебе и старик!

Больной быстро оделся и побежал в сад.

Воистину – это было чудо! На многих веточках, тут и там, появились нежные листочки, словно ранней весной.

Он обнял ствол и приложился к нему щекой.

– Вот и хорошо! Ожила! Я рад! А зачем умирать? До заморозков ещё полтора месяца. Окрепнешь. Я тебя подготовлю к зиме. Окутаю потеплее. А весной нарядишься! Зацветёшь! Невестой станешь! Замуж выйдешь!..

В ту зиму старик Хизир умер. Но его наука о борьбе за жизнь осталась с писателем.

А яблоня жива, и по сей день даёт сочные, сладкие плоды, которые пахнут ароматами духов, мёдом, молоком – жизнью.

Писателю приятно вспоминать, как он носил воду к своей красавице с далёкого крана, как говорил ей нежные, ласковые слова:

– Пей, красавица! Утоляй свою жажду! Целый день стоишь под солнцем – наверное, очень жарко. Жарко? Выздоравливай! Вот переживём зиму. Наступит весна! Станешь невестой! Сваты станут летать: бз-з-з-з!

…Писатель вздрогнул – Э В Р И К А:

«Разве мой родной язык не похож на эту яблоню? Богатейший и красивейший язык – мать языков мира! Зачем ему умирать?! Что болтает этот почти свихнувшийся Бá ди? Что он понимает, что знает? К Дьяволу – с его социализмом, Марксом, Лениным и всеми их последователями! Сатанинская гвардия! А слава людская – радужный мыльный пузырь и ничего более: пуфф – и нет его. Я хочу жить в своём родном языке, жить до скончания веков!»

Долгое молчание писателя Бá ди понял, как идейный разгром оппонента, как свою победу: у него, дескать, нет против меня аргументов. «Идейный» коммунист Бадруддин Зайпулович радуется, идёт в разнос:

– Пора поумнеть! Тебе не пятнадцать годиков. Напиши что-нибудь стоящее на великом, перспективном языке, в конце-то концов! Немножко подсласти…

Писатель встал.

– Ты куда?

– Пойду поливать.

– Поливать? Зимой?

– Поливать.

– Что поливать?

– Своё дерево. Оно не умрёт!

Писатель направляется в дальнюю комнату, где у него стоит письменный стол, а на столе всегда – свежая скатерть, пачка белой бумаги и ручка.

Ручка – это Калам, воспетый Самим Всевышним в Благородном Коране!

Писатель удобно садится на своём стуле. Молитва-хвала сама вырывается из груди:

– Слава Давшему моему народу благородный язык – Язык Языков! Слава творцу Калама и белого поля бумаги! Слава! Слава!

Писатель приступает к поливке своего Древа.

И да будешь ты жить вечно, – священное Древо жизни нашей!

 

Диалог с Салманом

 

– «Кто виноват?! Кто виноват?!» Неверный вопрос задаете.

– А как – верно?

– Что виновато?

– Так, что же?

– Виновата свобода. Там, где свобода, никогда не будет порядка ни в семье, ни в государстве. Как было при Сталине? Порядок был. Был потому, что хозяин правил жесткой рукой. У хозяина должна быть крепкая рука. В селах был порядок, в городах был порядок, в каждой бригаде был порядок. При появлении человека в красной фуражке, все дрожали от страха. Вот как надо управлять государством! Ты знаешь, что такое демократия? – бардакократи. Вот что это! Надо всю эту банду воров прогнать из Кремля и вернуть коммунистов – тех коммунистов, которые при Сталине были и НКВД. О-о! Они быстро все поставили бы на свое место: крестьян – в поле, рабочих – на заводы, а остальных – в лагеря каналы рыть.

Салман проработал всю сознательную жизнь механизатором совхоза. После средней школы он окончил курсы механизаторов, сел на трактор и просидел на нем пятьдесят лет. За свою долгую жизнь он сделал трехступенчатую карьеру: тракторист – звеньевой – бригадир. У него большая картонная коробка наград: благодарностей, значков, медалей и даже один орден. Такие, как Салман, были краеугольными камнями в политике коммунистов. Коммунисты их прославляли, развивали их рабтщеславие: я, дескать, – главный в государстве – трудяга. К каждому празднику Салман получал небольшую премию, благодарственную бумагу с подписями райкомовских работников. Где-нибудь на собрании о нем было сказано похвальное слово. Этого было довольно, чтоб Салман продолжал гамбалить с утра до ночи и принуждал к этому членов бригады.

Несмотря на такую душевную преданность идее коммунистов, коммунистическому образу правления, райкомовцы гнушались садиться за один стол с ним: от него несло мазутом, у него были большие недомытые руки, его костюм пах нафталином, потому что редко его одевал. Лощеным, надушенным, иссиня выбритым, в ладно сидящих цивильных костюмах, при модных галстуках и белоснежных рубашках райкомовцам не ко двору приходилась эта, преданная им, рабсила. Пусть знают свое место, хотя открыто говорить и об этом не принято было.

– Все зло от свободы. У нас были митинги. Каждый мог высказать все, что на ум придет. Разве такое допустимо?

– Почему?

– Как «почему»? Митинг, если так необходим, должен созывать какой-нибудь большой хаким. Говорить должны проверенные и умные люди: руководители, ветераны полей, знаменитые доярки, скотники.., а не шваль уличная. Ведь, что получается? Митинг – это школа свободы. Народ учится быть свободным. Как ты будешь управлять свободным народом? Свободный народ захочет – подчинится, не захочет – не подчинится. Это крушение государства.

– А нельзя строить государство свободных людей?

– Нет. Из свободных людей государство не построишь. Нет. Это болтовня, что бывает государство свободных. Вот моя бригада, к примеру. Если каждый механизатор будет делать только то, что ему захочется – что получится? Ельцина судить надо, а Путин – молодец! Он восстанавливает НКВД. Я вижу, что он делает. Восстанавливает НКВД. Глупые это не видят, а я вижу. Молодец! Как только НКВД возьмет все в свои руки – порядок будет. Верь мне. Все будут сидеть тихо. И милиционер с облезлой кобурой на боку будет наводить ужас на целый квартал.

– Ты за НКВД, Салман?

– Да.

– Салман, правда, что ты сидел целый год в тюрьме?

– Правда.

– За что?

– Это было в сорок пятом. Я украл два килограмма семенной пшеницы. Было голодное время. Но воров надо наказывать.

– Салман, а правда, что твои дед и отец погибли в тридцать седьмом?

– Их расстреляли, обвинив в кулацком заговоре против Советской власти… Но они реабилитированы – семье прислали извинения.

– Как же так: ты в юности, чтоб не умереть от голода, украл два килограмма пшеницы – тебя судили и посадили, а те, кто расстрелял двух абсолютно безвинных трудяг, просто сказали: «Извините, мы по ошибке расстреляли твоего отца и деда». А в прошлом году в Галашках спецназ расстрелял в собственном дворе крестьянина, а когда обнаружили, что ошиблись – извинились и уехали. Ты это одобряешь? Это порядок?

Салман попал в логический капкан. Он молчит, ищет аргументы для оправдания террора тех, кого называют властью: им все можно, а то порядка не будет. Глупые ингуши не уразумеют, что порядок вырастает из страха.

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.